Райт Гарри. Сын Америки

Может быть, мои слова звучат сурово, когда я, говорю: _Приговорите его
к смертной казни и приведите приговор в исполнение, невзирая ни на какие
мольбы о сострадании_. Но мною движет истинное сострадание и милосердие,
ибо применение закона во всей его строгости позволит миллионам честных
граждан спокойно заснуть сегодня, зная, что завтра на их дом и жизнь не
ляжет черная тень смерти.
Может быть, мои слова звучат жестоко, когда я говорю: _Пусть подсудимый
заплатит жизнью за свое злодеяние!_ Но на самом деле это означает лишь,
что закон благодетелен, выступая на защиту миллионов достойных жизней,
ограждая детей, стариков, немощных, слепых и слабых от тех, кто не уважает
закон, глух к голосу разума и не знает удержу в своих гнусных поступках.
Может быть, мои слова звучат беспощадно, когда я говорю: _Подсудимый
признал свою вину и заслуживает высшей меры наказания!_ Но на самом деле
это означает лишь, что закон милостив и всесилен, ибо ему мы обязаны тем,
что сидим сегодня здесь, в этом зале, творя беспристрастный и правый суд,
и не дрожим от страха, что, может быть, в эту самую минуту какая-нибудь
человекоподобная черная обезьяна влезает в окно нашего дома, чтобы
насиловать, убивать и сжигать наших дочерей!
Ваша честь, я утверждаю, что закон священен; он - основа всех наших
заветнейших ценностей. Он позволяет нам не заботиться о нашей физической
безопасности и обращает нашу энергию на более высокие и благородные цели.
Когда человек впервые почувствовал, что может спокойно предаваться
своим мыслям и чувствам, ибо священный закон заступил место ножа и ружья,
он шагнул из звериного царства в человеческое.
Я утверждаю, что закон священен, ибо он сделал нас тем, что мы есть! И
горе тем людям - и той цивилизации! - которые из страха или ложного
сострадания расшатывают прочное здание закона, обеспечивающего нам
гармоническое существование на этой земле.
Ваша честь, я глубоко сожалею, что представитель защиты поднял здесь,
на суде, каверзные вопросы расовой и классовой вражды. Я сочувствую тем,
чье сердце дрогнуло, как и мое, когда мистер Макс столь цинично попирал
священнейшие наши традиции. Порочный и противоестественный образ мыслей
этого человека вызывает во мне чувство жалости. Печально для американской
цивилизации, когда белый человек пытается отвести десницу правосудия от
чудовища, растоптавшего один из самых нежных и прекрасных цветков Америки.
Каждый честный американец должен ликовать, готовясь раздавить каблуком
курчавую голову этой черной гадины, чтобы она не могла больше ползать по
земле, изрыгая смертоносный яд!
Ваша честь, одна необходимость рассказать об этом гнусном преступлении
заставляет меня содрогаться. Мне кажется, что, даже передавая его на
словах, уже как-то оскверняешься. Такова сила подобных преступлений! От
них так и веет смрадной заразой!
Богатый великодушный белый человек, более сорока лет проживший в
Чикаго, обращается в Бюро помощи безработным и предлагает взять к себе на
службу в качестве шофера молодого безработного негра. При этом он
подчеркивает, что желал бы предоставить работу такому юноше, который в
силу своей расовой принадлежности, бедности или наличия большой семьи
поставлен в особо тяжелые условия. Работники Бюро просматривают свои
списки, и выбор их падает на одну негритянскую семью, достойную, по их
мнению, такой помощи, - это семья Томасов, проживавшая тогда, как и
теперь, на Индиана-авеню, 3721. Представитель Бюро является туда и
сообщает матери, что ее старшему сыну будет предоставлена работа у
частного нанимателя и семья снимается о пособия. Мать, честная и
трудолюбивая христианка, соглашается. В положенный срок Бюро посылает
Биггеру Томасу, тому самому бешеному псу, что сидит здесь сейчас перед
вами, повестку с предложением явиться на работу.
Как же реагировал этот черный бандит на известие о том, что ему
предоставляется возможность прокормить себя, мать, младших братишку и
сестренку? Обрадовался? Оценил предложение, за которое десять миллионов
людей в Америке на коленях благодарили бы бога?
Ничуть! Он осыпал свою мать ругательствами! Он кричал, что не желает
работать! Ему гораздо больше нравилось слоняться по улицам, грабить лавки,
обворовывать газетные киоски, приставать к женщинам, шататься по пивным и
второразрядным кинематографам и обхаживать проституток. Вот как реагировал
этот бесчеловечный убийца на истинно христианский поступок человека,
которого он даже и не видел никогда!
Мать настаивала, уговаривала, умоляла; но мольбы матери, состарившейся
прежде времени от тяжелой трудовой жизни, не трогали это черствое сердце.
Будущность девочки-сестры нимало не заботила его. Мысль о том, что,
поступив на работу, он даст брату возможность продолжать учение, не
казалась заманчивой Биггеру Томасу.
Но после трех дней уговоров он вдруг согласился. Что же, в нем наконец
заговорила совесть? Он почувствовал свой долг по отношению к семье? Ничуть
не бывало! Совсем иное соображение выгнало это хищное животное из его
логовища! Он согласился, когда мать сказала ему, что, если он не пойдет,
Бюро прекратит выдачу им пособия. Он согласился, но запретил матери даже
заговаривать с ним - так он был возмущен, что должен в поте лица
зарабатывать хлеб свой. Голод выгнал его из дому, и он пошел нехотя, со
злобой, досадуя, что нужно расстаться с улицей, с привольной жизнью
хулигана и вора, которая, кстати сказать, однажды уже привела его в
исправительное заведение.
В субботу днем, побывав сначала в кино, он явился в дом Долтонов. Его
встретили там с беспредельным радушием. Ему отвели комнату; ему сообщили,
что, кроме жалованья, он будет получать еще некоторую сумму на личные
расходы; его накормили. Его спросили, не хочет ли он в свободное время
посещать какие-нибудь курсы и научиться ремеслу. Но он отказался. Его
сердцу и уму - если у зверя могут быть сердце и ум! - были чужды подобные
цели.
Не пробыв еще и часу в доме, он встретился с Мэри Долтон, и она
предложила ему вступить в профессиональный союз. Мистер Макс, который так
болеет душой за рабочее движение, не сообщил нам, почему его клиент
отказался от этой чести.
Какие черные мысли зашевелились в коварном мозгу этого негра, когда эта
белая девушка так доверчиво подошла к нему? Нам этого не дано знать, и,
может быть, этот выродок человечества, умоляющий нас сейчас о милосердии,
хорошо делает, что не говорит нам. Но мы можем призвать на помощь силу
воображения; мы можем судить по тому, что случилось потом.
Два часа спустя он сидел за рулем машины и вез мисс Долтон в сторону
Петли. Здесь возникает первое недоразумение, относящееся к данному делу.
Считается, что мисс Долтон, приказав негру ехать не к университету, а на
Петлю, совершила акт непослушания родительской воле. Но не нам судить об
этом. За это Мэри Долтон будет отвечать перед богом. Родители знали, что
она нередко поступает вопреки их желаниям; но Мэри Долтон уже достигла
совершеннолетия и делала, что хотела.
Итак, негр привез мисс Долтон на Петлю, и там она встретилась с неким
молодым человеком, белым, своим хорошим знакомым. Они вместе отправились
на Южную сторону в кафе, ужинали там и пили спиртное. Приняв во внимание,
что они находятся в негритянском квартале, они пригласили этого негра к
своему столу. В разговоре они обращались и к нему. Спиртное они заказывали
и на его долю.
После этого негр два с лишним часа катал их по Вашингтон-парку. Около
двух часов ночи знакомый мисс Долтон распрощался, сел в трамвай и уехал в
гости к друзьям. Мэри Долтон осталась наедине с этим негром, которому она
выказала столько великодушия и доброты. Начиная с этой минуты мы уже можем
только догадываться о том, что произошло, так как не имеем других данных,
кроме показаний этого черного негодяя, а я уверен, что он сказал не все.
Нам не известен точно час, когда Мэри Долтон была убита. Но мы знаем
твердо, что ее голова была полностью отделена от туловища! Мы знаем
твердо: и голова, и туловище были брошены в топку парового отопления и
сожжены!
Можно представить себе, какие душераздирающие сцены разыгрались перед
этим! Как быстро и внезапно напало распаленное похотью чудовище! Как
билось это бедное дитя в лапах взбесившегося павиана! Как она на коленях,
со слезами молила пощадить ее, не осквернять смрадным прикосновением! Ваша
честь, не думаете ли вы, что это исчадие ада вынуждено было сжечь тело
жертвы, чтоб скрыть следы преступлений, _еще худших_, чем насилие? Подлый
зверь знал, что, если бы хоть одна душа увидела отпечаток его зубов на
белой коже девственных грудей, ему не досталась бы высокая честь сидеть
здесь, в зале законного суда! О, страстотерпец Иисус! Нет слов, чтобы
рассказать об этом гнусном злодеянии!
А защита хочет уверить нас, что то был _творческий акт_! Чудо, что
господь бог громовым раскатом не заглушил эти лживые речи! Кровь стынет в
жилах, когда слышишь, как пытаются оправдать это гнусное и зверское
преступление, доказывая, что оно было совершено "инстинктивно"!
На следующее утро Биггер Томас взял сундук мисс Долтон, который она не
успела уложить, отвез его на вокзал и сдал, как будто ничего не случилось,
как будто мисс Долтон жива и здорова. Но в тот же вечер кости несчастной
девушки были обнаружены в топке котла.
И факт сожжения тела, и вся история с сундуком говорят об одном, ваша
честь. Они говорят о том, что преступление было _обдумано заранее_, что
убийца сознательно старался уничтожить улики и беспрепятственно получить
денежный выкуп. Если мисс Долтон была убита случайно, как пытался нас
уверить этот негр, зачем было ему сжигать ее тело? Зачем, зная, что ее нет
в живых, он повез ее сундук на вокзал?
Ответ может быть только один! Изнасилование, убийство, требование
выкупа - все это входило в тщательно обдуманный, чудовищный план! Он сжег
тело, чтобы уничтожить следы _насилия_! Он повез сундук на вокзал, чтобы
выиграть время и успеть сжечь тело и заготовить вымогательное письмо. Он
убил Мэри Долтон потому, что он ее _изнасиловал_! Помните, ваша честь,
главное преступление Биггера Томаса - это _изнасилование_! Все его
действия указывают на это!
Узнав, что родители пригласили частного сыщика, негр решил навести его
на ложный след. Другими словами, он ничего бы не имел против, чтобы
невиновный человек был казнен за его преступление. Там, где нельзя было
убивать, он шел по другому пути. Он клеветал. Он пытался свалить вину на
одного из друзей мисс Долтон, рассчитывая, что политические убеждения
этого друга помогут скомпрометировать его. Он бесстыдно лгал, рассказывая
о том, что проводил обоих, мисс Долтон и ее друга, в спальню мисс Долтон.
Он говорил, что ему велели идти домой и оставить машину в снегу, у
подъезда. Чувствуя, что его хитросплетения вот-вот будут разоблачены, он
поспешил с осуществлением последней части своего замысла! Он подкинул в
дом письмо с требованием денег!
Скрылся он, когда поднялась тревога? Ничуть не бывало! Он совершенно
спокойно оставался на своем месте, ел, пил, спал, подло злоупотребляя
расположением мистера Долтона, который даже не разрешил подвергнуть его
допросу, чтобы не запугать _бедного мальчика_!
Попробуйте запугать свернувшегося в кольцо удава!
Покуда безутешная семья повсюду ищет исчезнувшую дочь, этот вампир
пишет письмо с требованием десяти тысяч долларов за _благополучное
возвращение_ мисс Долтон! Но случай, помогший обнаружить кости в топке, не
дал его гнусным расчетам осуществиться!
А защита хочет убедить нас, что этот человек был движим только страхом!
Кто знает хоть один пример в истории, когда страх диктовал бы такие
сложные и хитроумные планы?
Дальше нам снова приходится полагаться на показания этой гнусной
обезьяны. Он убежал из дома Долтонов и отправился к девушке-негритянке,
Бесси Мирс, с которой долгое время находился в близких отношениях. Дальше
произошло то, на что мог быть способен только очень злой и хитрый зверь.
Угрозами и запугиванием он еще раньше вынудил у девушки согласие помочь
ему в получении выкупа, и ей же передал на сохранение те деньги, которые
он украл у мертвой Мэри Долтон. Но когда он увидел, что все провалилось,
он убил и ее. Мой разум до сих пор отказывается верить, что подобный
замысел мог сложиться в человеческом мозгу. Он уговорил бедную девушку,
горячо любившую его - что бы ни доказывал этот безбожный коммунист, мистер
Макс, - он уговорил ее бежать вместе с ним. Они спрятались в пустом,
заброшенном доме. И там, в холоде и мраке, под завывание снежной бури он
снова совершил изнасилование и убийство, _вторично_ за двадцать четыре
часа!
Повторяю, ваша честь, мой разум отказывается воспринимать это! За мою
долголетнюю службу государству я видел немало преступников и убийц, но
подобного мне не приходилось встречать. Обезумев от жажды насилия и
убийства, этот изверг позабыл о своем единственном спасении, о том, что
помогло бы ему скрыться, - о деньгах, украденных у Мэри Долтон после ее
смерти и лежавших в кармане платья Бесси Мирс. Он взял истерзанное тело
бедной труженицы - деньги, повторяю, были при ней - и сбросил его с
третьего этажа вниз. Медицинская экспертиза установила, что девушка еще
жила, когда упала на землю. Она умерла потом, замерзла насмерть, пытаясь
выбраться из узкого пролета между домами!
Ваша честь, щадя ваши чувства, я не хочу останавливаться на кошмарных
подробностях этих двух убийств! Свидетели уже рассказали все.
Но именем граждан этого штата я требую, чтобы за свои преступления этот
человек был предан смертной казни!
Я этого требую для того, чтобы другие не осмелились следовать его
примеру, чтобы мирные и трудолюбивые граждане могли спать спокойно. Ваша
честь, миллионы людей ждут вашего слова! Они хотят услышать от вас, что
этот город живет не по закону джунглей! Они хотят услышать от вас, что им
нет надобности точить нож и заряжать ружье, готовясь защищать свою жизнь.
Они ждут под этими окнами, ваша честь! Скажите им то слово, которое
позволит им со спокойной душой строить планы на будущее! Поразите дракона
сомнения, заставившего сегодня дрогнуть миллионы сердец, заставившего
миллионы рук трястись, запирая двери родного жилища!
Злодеяние, столь гнусное и кровавое, нарушает ход жизни, совершающей
свой обыденный круг. Чем страшнее преступление, тем большей смутой,
тревогой, ужасом объят мирный город, где оно случилось; тем беспомощнее
перед ним честные граждане.
Верните же душевное равновесие тем из нас, кто еще уцелел, чтобы мы
могли спокойно трудиться и пожинать обильную жатву жизни. Ваша честь, во
имя Бога Всевышнего я требую: будьте милосердны к _нам_!
Голос Бэкли все еще гудел у Биггера в ушах, но суматоха, поднявшаяся в
зале, дала ему понять, что речь окончена. Несколько газетных репортеров
продирались сквозь толпу, спеша к выходу. Бэкли вытер свое красное лицо и
сел. Судья постучал, призывая к порядку, и сказал:
- Суд удаляется на один час.
Макс вскочил на ноги.
- Ваша честь, это невозможно... Как же так?.. Это слишком короткий
срок... Вы, значит...
- Через час суд объявит свое решение, - сказал судья.
Со всех сторон кричали. Биггер видел, что у Макса шевелятся губы, но не
мог разобрать слов. Потом мало-помалу толпа утихла. Биггер видел, как
изменилось выражение на всех лицах. Он понял, что вопрос уже решен. Он
понял, что должен умереть.
- Ваша честь, - сказал Макс прерывающимся от волнения голосом. - Мне
кажется, для того чтобы внимательно разобраться в материале свидетельских
показаний и прений сторон, нужно больше...
- Суд оставляет за собой право самому решать, сколько ему нужно
времени, мистер Макс, - сказал судья.
Биггер знал: он погиб. Остальное было только формальностью, оттяжкой
времени.
Он не помнил, каким образом очутился снова в маленькой комнате; но,
когда он вошел туда, поднос с едой все еще стоял на столе нетронутый. Он
сел и посмотрел на шестерку полисменов, молча окруживших его. На поясах у
них висели револьверы. Выхватить один и застрелить себя? Но у него не
хватило силы обдумать эту внезапно мелькнувшую мысль. Страх парализовал
его.
Макс вошел, сел и закурил сигарету.
- Ну вот, голубчик мой. Придется подождать. У нас час времени.
В дверь постучали.
- Пожалуйста, репортеров не допускайте, - сказал Макс полисмену.
- Хорошо.
Минуты шли. От томительного ожидания у Биггера заболела голова. Он
знал, что Максу нечего сказать ему, и ему нечего было сказать Максу. Надо
было ждать, и все; ждать чего-то, что он уже знал. Ему сдавило горло. Он
вдруг почувствовал себя обманутым. Зачем вообще нужен был суд, если все
равно кончилось этим?
- Что ж, видно, кончено дело, - вздохнул Биггер, обращаясь больше к
себе, чем к Максу.
- Не знаю, - сказал Макс.
- Я знаю, - сказал Биггер.
- Увидим.
- Очень уж скоро он взялся все решить. Я умру, я знаю.
- Не нужно так, Биггер. Вы бы все-таки съели что-нибудь.
- Я не голоден.
- Это еще не конец. Я буду апеллировать к губернатору...
- Зря. Все равно не поможет.
- Как знать.
- Я знаю.
Макс ничего не ответил. Биггер положил голову на стол и закрыл глаза.
Ему захотелось, чтобы Макс ушел. Макс сделал все, что мог. Теперь пусть
идет домой и забудет про него.
Дверь отворилась.
- Через пять минут судья возвращается в зал!
Макс встал. Биггер посмотрел на его утомленное лицо.
- Пойдем, голубчик. Пора.
Макс пошел вперед; Биггер между двумя полисменами следовал за ним. Он
не успел еще сесть, когда вошел судья. Он стоял, пока судья не сел, и
потом устало опустился на свой стул. Макс встал и хотел заговорить, но
судья жестом остановил его.
- Биггер Томас, встаньте и повернитесь лицом к суду.
В зале слышался шум, и судья постучал по столу. Биггер поднялся; ноги у
него дрожали, и ему казалось, что его душит кошмар.
- Желаете ли вы о чем-либо заявить до произнесения приговора?
Он хотел открыть рот, чтобы ответить, но не смог. Да и все равно, он бы
не знал, что сказать. Он покачал головой, туман застлал ему глаза. В зале
теперь никто не шевелился. Судья провел языком по губам и поднял листок
бумаги, который громко зашуршал в тишине.
- Ввиду имеющего место необычайного смятения умов суду вполне ясен его
долг, - сказал судья и остановился.
Биггер ощупью нашел край стола и вцепился в него пальцами.
- Постановление суда по делу номер 666-983, по обвинению в убийстве:
обвиняемый Биггер Томас, двадцати лет, приговаривается к смертной казни,
каковой приговор должен быть приведен в исполнение в пятницу третьего
марта, не позднее полуночи, способом, предусмотренным законами нашего
штата. Шериф может увести обвиняемого.
Биггер понимал каждое слово; но как будто не слова, а лицо судьи было
для него самым главным в эту минуту. Он стоял неподвижно; не мигая, он
смотрел в бледное лицо судьи. Потом он почувствовал, что кто-то тянет его
за рукав. Макс усадил его на место. В зале стоял невообразимый шум. Судья
стучал молотком. Макс, стоя, что-то говорил, но за криками Биггер не мог
разобрать его слов. Ему надели наручники и повели подземным коридором
обратно в камеру. Он лег на койку, и что-то очень глубоко внутри его
сказало: вот и кончено... вот и кончено...
Немного спустя дверь отворилась, вошел Макс и тихо сел на койку возле
него. Биггер отвернулся к стене.
- Я поеду к губернатору, Биггер. Еще не все потеряно...
- Уходите, - прошептал Биггер.
- Но вы...
- Не надо. Уходите.
Он почувствовал руку Макса на своем плече, потом руки не стала. Он
услышал, как захлопнулась стальная дверь, и понял, что остался один. Он не
шевелился; он лежал неподвижно, потому что ему казалось, что, если не
двигаться, можно ничего не чувствовать и не думать, а это было все, чего
ему сейчас хотелось. Мало-помалу напряжение отпустило его. В темноте и
безмолвии камеры он перевернулся на спину и скрестил руки на груди. Его
губы искривила жалобная гримаса.


Инстинкт самозащиты выключил из его сознания представление о дне и
ночи, потому что, если бы он думал о том, как встает и заходит солнце, о
луне, о звездах, о тучах и дожде, ему пришлось бы тысячу раз умереть до
того, как его поведут на казнь. Чтобы привыкнуть к мысли о смерти, он
обратил весь мир за стенами своей камеры в бесконечный серый край, где не
было ни ночи, ни дня, где жили чужие люди, которых он не понимал, но ему
хотелось хоть раз войти в их жизнь, прежде чем умереть.
Он теперь не ел; он просто проталкивал пищу в горло, не чувствуя ее
вкуса, только чтобы не сосало под ложечкой от голода, чтобы не кружилась
голова. И он не спал; просто иногда он на время закрывал глаза и потом
снова открывал их, чтобы вернуться к своим думам. Ему хотелось
освободиться от всего, что стояло между ним и его концом, между ним и
страшным, беспощадным сознанием, что жизнь прошла и ничего не решено, не
найден смысл, не связаны воедино противоречивые стремления.
Приходили к нему его мать, брат, сестра, но он просил их сидеть дома,
не приходить больше, забыть его. Приходил черный проповедник, тот, который
дал ему крест, но он его выгнал. Белый священник стал было его уговаривать
помолиться, но он выплеснул ему в лицо чашку горячего кофе. После этого
священник не раз приходил навещать других арестантов, но у его камеры
больше не останавливался. Это дало Биггеру ощущение собственной
значительности, почти такое же, как в вечер разговора с Максом. В том, что
священник сторонился его и, может быть, задумывался над причинами,
побуждавшими его отказываться от утешений религии, уже заключалось
признание его личности на иных основах, чем это было обычно для
священника.
Макс сказал ему, что поедет к губернатору, и больше он от него никаких
известий не имел. Он не надеялся, что из этого выйдет что-нибудь; в своих
мыслях и чувствах он относился к этому так, как будто оно совершалось
где-то вне его жизни и не могло ни изменить ее, ни повлиять на ее исход.
Но ему хотелось увидеть Макса и еще поговорить с ним. Он думал о речи
Макса на суде и с благодарностью вспоминал ее страстный, проникновенный
тон. Суть речи ускользала от него. Но он верил, что Макс его понимает, и
хотел перед смертью поговорить с ним еще раз, чтобы так ясно, как только
можно, почувствовать смысл, заключенный в его жизни и в том, что он должен
умереть. Это была единственная надежда, которую он берег. Если можно
что-нибудь узнать твердо и наверняка, он должен узнать это сам.
Ему разрешалось писать три письма в неделю, но он не написал ни одного.
Ему не с кем было поделиться и нечем, потому что он в жизни никому и
ничему не отдавался душой, разве только убийству. Что он мог сказать своей
матери, брату, сестре? Из старой шайки он дружил только с Джеком, и то
никогда не был так близок с ним, как ему хотелось. А Бесси умерла; он убил
ее.
Иногда, устав копаться в своих чувствах, он говорил себе, что это он
неправ, он плохой. Если б он мог заставить себя в это поверить, это было
бы решение. Но он не верил. Его чувства домогались ответа, которого не мог
дать разум.
Он всегда острей всего жил, больше всего был самим собой, когда
что-нибудь его затрагивало достаточно сильно, чтобы за это бороться; а
сейчас, в этой камере, сильней, чем когда-либо, тревожила его неподатливая
суть прожитой жизни. Но как прежде громоздилась перед ним белая глыба, так
теперь черная стена смерти придвигалась все ближе с каждым пролетающим
часом. И на этот раз уже нельзя было отбиться нанесенным вслепую ударом;
смерть была противником иным и более сильным.
Он лежал на своей койке, а руки его беспокойно шарили по всему городу,
стараясь в клубке человеческих жизней нащупать что-нибудь близкое к
тлевшим в нем чувствам; он томился, он хотел _знать_. Он был одержим
неистовым желанием слиться с окружающим миром, но он по-прежнему не знал
как. Только его черное тело лежало на тюремной койке, покрытое потом
агонии.
Если он - ничто, если это - все, почему же он не может умереть без
колебаний? Кто он такой, что эта жажда _знать_ доводит его почти до
исступления? Почему в нем всегда живы непонятные стремления, если в мире
нет ничего, что объяснило и удовлетворило бы их? Кем и чем определен для
него этот беспокойный путь? Откуда это постоянное желание того, чего нет?
Откуда эта черная пропасть между ним и миром: здесь - горячая красная
кровь, там - холодное голубое небо, и нет ничего, что сочетало бы в себе
все, дало бы ощущение единства, цельности, полноты?
Неужели _это_ так? Неужели он обречен на это - чувствовать и не знать,
искать и не находить? И в этом все, весь смысл, вся цель? В таких
сомнениях и тревогах проходили минуты. Он похудел, глаза были налиты
кровью, всей кровью тела.
Наступил канун последнего дня. Ему теперь особенно хотелось поговорить
с Максом. Но что бы он ему сказал? Да, так оно получалось. Он не мог
говорить об этом, потому что это не укладывалось в слова; и все-таки он
жил этим все время, каждую секунду.
Назавтра, в полдень, сторож подошел к его камере и просунул между
прутьями сложенную телеграмму. Он встал и распечатал ее.

МУЖАЙТЕСЬ ГУБЕРНАТОР ОТКАЗАЛ СДЕЛАНО ВСЕ ВОЗМОЖНОЕ СКОРО УВИДИМСЯ МАКС.

Он смял телеграмму в комок и швырнул ее в угол. Ему осталось время до
полуночи. Он слыхал, что за шесть часов до срока его переоденут, обреют и
потом переведут в камеру смертников. Один из сторожей успокаивал его, что
бояться нечего, потому что "как тебе наденут черный шлем с наглазниками,