Страница:
— Ничего, — сказал я, не глядя на него.
— Ничего? — переспросил отец. — Дай-ка я посмотрю.
Он заглянул мне за спину и выхватил из моей руки ремень. Когда он поднял его, из кобуры выпал револьвер и сложенный листок бумаги. Отец нагнулся и поднял их.
— Где ты это взял?
— В домике для слуг, он висел на стене над кроватью Невады.
Отец положил револьвер обратно в кобуру. Это был гладкий черный револьвер с инициалами М.С. на черной рукоятке.
Даже мне в моем возрасте было понятно, что это не инициалы Невады.
Отец хотел засунуть в кобуру и листок бумаги, но, падая, он развернулся. Я увидел, что это был портрет Невады, а под ним были написаны какие-то цифры. Отец некоторое время рассматривал бумагу, потом снова сложил ее и сунул в кобуру.
— Отнеси назад где взял, — сердито сказал он. Было похоже, что он здорово разозлился. — Если ты еще раз возьмешь вещь, которая не принадлежит тебе, я тебя выпорю.
— Не надо пороть его, мистер Корд, — раздался позади голос Невады. — Это я виноват, что оставил эту штуку там, где ребенок смог найти ее. — Мы обернулись. Невада стоял перед нами, его смуглое индейское лицо было совершенно бесстрастным. — Если вы вернете мне его, то я его спрячу.
Отец молча протянул Неваде револьвер. Так они стояли, глядя друг на друга, не говоря ни слова. Я смущенно смотрел на них, как они уставились друг другу в глаза. Наконец Невада заговорил:
— Если вы хотите, то я уеду, мистер Корд.
Я понял, что Невада собирается уехать насовсем, и закричал:
— Нет! Я больше не буду, обещаю!
Отец посмотрел на меня, потом снова на Неваду, в глазах его промелькнула улыбка.
— Только дети и животные понимают, что для них действительно хорошо.
— Верно, они не ошибаются.
— Лучше убрать эту штуку подальше, чтобы ее никто не нашел.
— Конечно, мистер Корд, я так и сделаю. — Теперь и в глазах Невады промелькнула улыбка.
Отец посмотрел на меня; и улыбка исчезла с его лица.
— Ты понял меня, мой мальчик? Если ты еще раз тронешь чужое, то будешь выпорот.
— Да, папа, — ответил я громко и уверенно. — Я понял тебя.
Бок и нога онемели от боли, будто я их отлежал. Я попытался пошевелиться, и боль отдалась в голове. Звезды начали вращаться, и, пытаясь уследить за ними, я снова уснул.
Солнце в пустыне большое и яркое, оно висит в небе так низко, что иногда кажется, что если протянешь к нему руку, то обожжешь пальцы. И когда оно такое жаркое, следует осторожно пробираться между камнями, потому что под ними прячутся, лениво свернувшись клубком, спасаясь от дневной жары, гремучие змеи с разогревшейся, к несчастью, кровью. Если покой их нарушен, они в миг возбуждаются, готовые к атаке ядовитой слюной. Люди похожи на них.
У каждого из нас есть свой заветный камень, под которым мы прячемся, и горе тому, кто пройдет мимо — как змеи в пустыне, мы готовы ужалить каждого прохожего.
— Но я люблю тебя, — сказал я и, сказав это, понял пустоту своих слов.
Должно быть, она тоже поняла это и несправедливо обвинила меня во всех грехах, присущих мужчинам, которых она прежде узнала.
— Но я люблю тебя, — повторил я и опять в тот же миг понял всю тщетность и неубедительность моих слов. Если бы я был честен до конца, то сказал бы: «Я хочу тебя. Я хочу, чтобы ты была такой, как я хочу. Отражением моих мечтаний, зеркалом сокровенных желаний, лицом, которое я хочу показать миру, золотой ниткой, которой я вышью свою славу. Если ты будешь всем этим, то я подарю тебе себя и свой дом. Но ты не должна быть собой, ты должна быть такой, какой я хочу тебя видеть».
Вот так я стоял, бормоча банальности, и яд моих слов уже проник в нее. Сама не ведая того, она прошла мимо моего заветного камня.
Я стоял там, под нестерпимо палящим и сверкающим солнцем, стыдясь в тайне холода крови в моих жилах и отделяя себя от всех остальных на этой земле. Не сопротивляясь, я позволил ей воспользоваться моим ядом, чтобы погубить себя.
И когда яд сделал свое дело, не оставив от нее ничего, кроме маленькой, испуганной, неисповедовавшей души, я отвернулся. С присущим мне отсутствием милосердия я повернулся к ней спиной. Я бежал от ее тревог, от ее потребности в спокойствии и утешении, от ее безмолвной мольбы о милосердии, любви и понимании. Я спрятался от жаркого солнца под защиту своего заветного камня.
Но теперь я уже не чувствовал себя так уютно в его тени, свет просачивался под него, не спасал даже непрерывный теперь поток холодной крови. Казалось, что камень становится все меньше и меньше, тогда как солнце все больше и больше. Я попытался сжаться и спрятаться под сморщившуюся поверхность камня, но мне это не удалось. Вскоре он совсем исчез, а солнце становилось все ярче и ярче. Ярче и ярче.
Я открыл глаза, и в них ударил яркий луч света. Я зажмурился, и луч переместился, теперь он был позади меня. Я лежал на столе в белой комнате, а рядом со мной стоял мужчина в белом халате и белой шапочке. Свет отразился от маленького круглого зеркальца, которое он держал перед глазами, разглядывая меня. Я увидел на его лице легкую щетину, губы его были крепко сжаты.
— Боже мой, — раздался голос позади него. — У него не лицо, а сплошное месиво, там, наверное, сотня осколков.
Я заморгал и увидел еще одну человеческую фигуру.
— Замолчите, разве вы не видите, что он проснулся?
Я попытался поднять голову, но легкие быстрые руки легли мне на плечи и снова прижали меня к подушке. Теперь ее лицо было прямо надо мной. В нем было столько милосердия и сочувствия, сколько никогда не бывало в моем лице.
— Дженни!
Держа меня за плечи, она обратилась к кому-то, стоящему в изголовье.
— Позвоните доктору Розе Штрассмер в центральную больницу Лос-Анджелеса или в клинику Колтона в Санта-Моника. Скажите ей, что Джонас Корд попал в серьезную аварию, пусть немедленно приезжает.
— Хорошо, сестра Томас, — раздался за моей головой голос молоденькой девушки, а потом послышались ее торопливые удаляющиеся шаги.
Снова почувствовав боль в боку и в ноге, я стиснул зубы. Эта боль буквально выдавливала слезы из моих глаз. Я на секунду закрыл глаза, потом снова открыл их и посмотрел на нее.
— Дженни! — прошептал я. — Дженни! Прости меня.
— Все в порядке, Джонас, — прошептала она в ответ. Ее руки скользнули под простыню, которой я был накрыт, и я почувствовал резкий укол. — Помолчи, сейчас уже все в порядке.
Я благодарно улыбнулся и погрузился в сон, недоумевая, почему роскошные волосы Дженни спрятаны под этим странным белым покрывалом.
6
7
— Ничего? — переспросил отец. — Дай-ка я посмотрю.
Он заглянул мне за спину и выхватил из моей руки ремень. Когда он поднял его, из кобуры выпал револьвер и сложенный листок бумаги. Отец нагнулся и поднял их.
— Где ты это взял?
— В домике для слуг, он висел на стене над кроватью Невады.
Отец положил револьвер обратно в кобуру. Это был гладкий черный револьвер с инициалами М.С. на черной рукоятке.
Даже мне в моем возрасте было понятно, что это не инициалы Невады.
Отец хотел засунуть в кобуру и листок бумаги, но, падая, он развернулся. Я увидел, что это был портрет Невады, а под ним были написаны какие-то цифры. Отец некоторое время рассматривал бумагу, потом снова сложил ее и сунул в кобуру.
— Отнеси назад где взял, — сердито сказал он. Было похоже, что он здорово разозлился. — Если ты еще раз возьмешь вещь, которая не принадлежит тебе, я тебя выпорю.
— Не надо пороть его, мистер Корд, — раздался позади голос Невады. — Это я виноват, что оставил эту штуку там, где ребенок смог найти ее. — Мы обернулись. Невада стоял перед нами, его смуглое индейское лицо было совершенно бесстрастным. — Если вы вернете мне его, то я его спрячу.
Отец молча протянул Неваде револьвер. Так они стояли, глядя друг на друга, не говоря ни слова. Я смущенно смотрел на них, как они уставились друг другу в глаза. Наконец Невада заговорил:
— Если вы хотите, то я уеду, мистер Корд.
Я понял, что Невада собирается уехать насовсем, и закричал:
— Нет! Я больше не буду, обещаю!
Отец посмотрел на меня, потом снова на Неваду, в глазах его промелькнула улыбка.
— Только дети и животные понимают, что для них действительно хорошо.
— Верно, они не ошибаются.
— Лучше убрать эту штуку подальше, чтобы ее никто не нашел.
— Конечно, мистер Корд, я так и сделаю. — Теперь и в глазах Невады промелькнула улыбка.
Отец посмотрел на меня; и улыбка исчезла с его лица.
— Ты понял меня, мой мальчик? Если ты еще раз тронешь чужое, то будешь выпорот.
— Да, папа, — ответил я громко и уверенно. — Я понял тебя.
* * *
Я глотнул соленой воды, закашлялся, отплевался и открыл глаза. Звезды еще сияли, но небо на востоке уже начало светлеть. Мне показалось, что в отдалении слышен шум мотора, но может быть, у меня просто шумело в ушах.Бок и нога онемели от боли, будто я их отлежал. Я попытался пошевелиться, и боль отдалась в голове. Звезды начали вращаться, и, пытаясь уследить за ними, я снова уснул.
Солнце в пустыне большое и яркое, оно висит в небе так низко, что иногда кажется, что если протянешь к нему руку, то обожжешь пальцы. И когда оно такое жаркое, следует осторожно пробираться между камнями, потому что под ними прячутся, лениво свернувшись клубком, спасаясь от дневной жары, гремучие змеи с разогревшейся, к несчастью, кровью. Если покой их нарушен, они в миг возбуждаются, готовые к атаке ядовитой слюной. Люди похожи на них.
У каждого из нас есть свой заветный камень, под которым мы прячемся, и горе тому, кто пройдет мимо — как змеи в пустыне, мы готовы ужалить каждого прохожего.
— Но я люблю тебя, — сказал я и, сказав это, понял пустоту своих слов.
Должно быть, она тоже поняла это и несправедливо обвинила меня во всех грехах, присущих мужчинам, которых она прежде узнала.
— Но я люблю тебя, — повторил я и опять в тот же миг понял всю тщетность и неубедительность моих слов. Если бы я был честен до конца, то сказал бы: «Я хочу тебя. Я хочу, чтобы ты была такой, как я хочу. Отражением моих мечтаний, зеркалом сокровенных желаний, лицом, которое я хочу показать миру, золотой ниткой, которой я вышью свою славу. Если ты будешь всем этим, то я подарю тебе себя и свой дом. Но ты не должна быть собой, ты должна быть такой, какой я хочу тебя видеть».
Вот так я стоял, бормоча банальности, и яд моих слов уже проник в нее. Сама не ведая того, она прошла мимо моего заветного камня.
Я стоял там, под нестерпимо палящим и сверкающим солнцем, стыдясь в тайне холода крови в моих жилах и отделяя себя от всех остальных на этой земле. Не сопротивляясь, я позволил ей воспользоваться моим ядом, чтобы погубить себя.
И когда яд сделал свое дело, не оставив от нее ничего, кроме маленькой, испуганной, неисповедовавшей души, я отвернулся. С присущим мне отсутствием милосердия я повернулся к ней спиной. Я бежал от ее тревог, от ее потребности в спокойствии и утешении, от ее безмолвной мольбы о милосердии, любви и понимании. Я спрятался от жаркого солнца под защиту своего заветного камня.
Но теперь я уже не чувствовал себя так уютно в его тени, свет просачивался под него, не спасал даже непрерывный теперь поток холодной крови. Казалось, что камень становится все меньше и меньше, тогда как солнце все больше и больше. Я попытался сжаться и спрятаться под сморщившуюся поверхность камня, но мне это не удалось. Вскоре он совсем исчез, а солнце становилось все ярче и ярче. Ярче и ярче.
Я открыл глаза, и в них ударил яркий луч света. Я зажмурился, и луч переместился, теперь он был позади меня. Я лежал на столе в белой комнате, а рядом со мной стоял мужчина в белом халате и белой шапочке. Свет отразился от маленького круглого зеркальца, которое он держал перед глазами, разглядывая меня. Я увидел на его лице легкую щетину, губы его были крепко сжаты.
— Боже мой, — раздался голос позади него. — У него не лицо, а сплошное месиво, там, наверное, сотня осколков.
Я заморгал и увидел еще одну человеческую фигуру.
— Замолчите, разве вы не видите, что он проснулся?
Я попытался поднять голову, но легкие быстрые руки легли мне на плечи и снова прижали меня к подушке. Теперь ее лицо было прямо надо мной. В нем было столько милосердия и сочувствия, сколько никогда не бывало в моем лице.
— Дженни!
Держа меня за плечи, она обратилась к кому-то, стоящему в изголовье.
— Позвоните доктору Розе Штрассмер в центральную больницу Лос-Анджелеса или в клинику Колтона в Санта-Моника. Скажите ей, что Джонас Корд попал в серьезную аварию, пусть немедленно приезжает.
— Хорошо, сестра Томас, — раздался за моей головой голос молоденькой девушки, а потом послышались ее торопливые удаляющиеся шаги.
Снова почувствовав боль в боку и в ноге, я стиснул зубы. Эта боль буквально выдавливала слезы из моих глаз. Я на секунду закрыл глаза, потом снова открыл их и посмотрел на нее.
— Дженни! — прошептал я. — Дженни! Прости меня.
— Все в порядке, Джонас, — прошептала она в ответ. Ее руки скользнули под простыню, которой я был накрыт, и я почувствовал резкий укол. — Помолчи, сейчас уже все в порядке.
Я благодарно улыбнулся и погрузился в сон, недоумевая, почему роскошные волосы Дженни спрятаны под этим странным белым покрывалом.
6
В мое окно уже начали пробиваться первые лучи утреннего солнца, а с улицы все еще доносился шум праздника. Даже эта, обычно тихая часть Хиллкрест-Драйв, где располагалась больница, искрилась радостью и весельем. Со стороны морской базы доносились звуки корабельного салюта. Праздник продолжался всю ночь, а начался он ранним вечером, когда пришла весть о капитуляции Японии. Война закончилась.
Теперь я понял, на что намекал мне Отто Штрассмер. Из газет и радио, расположенного рядом с кроватью, я узнал о чуде, испытанном в пустыне. Все кричали о маленьком контейнере с атомами, который привел человечество к вратам рая. Или ада. Я повернулся в кровати, чтобы принять более удобное положение, и растяжки, на которых была подвешена моя нога, заскрипели, добавляя свой голос к шуму за окном.
Одна из сестер сказала, что мне повезло. Повезло... Правая нога была сломана в трех местах, кроме того, было сломано правое бедро и несколько ребер. А взирал на мир я из-под толстой повязки, в которой были оставлены лишь узенькие щелочки для глаз, носа и рта. И все-таки мне и вправду повезло — я остался жив.
А вот Эймосу не повезло. Он остался в кабине «Центуриона», который теперь покоился на песчаном дне Тихого океана на глубине четырехсот футов. Бедный Эймос. Трое членов экипажа также были найдены целыми и невредимыми. Выжил и я благодаря Господу и бедным рыбакам, которые подобрали меня в море и доставили на берег. А Эймос безмолвно сидел в своей подводной могиле за рычагами управления самолета, который он построил и на котором не разрешил мне лететь одному.
Я вспомнил спокойный голос бухгалтера из Лос-Анджелеса, когда говорил с ним по телефону.
— Не волнуйтесь, мистер Корд. Мы все можем списать на налоги на прибыль. Когда из общего дохода будут уплачены обычные сорок процентов налога и девяносто процентов налога на сверхприбыль, то чистые убытки составят для нас менее двух миллионов.
Я бросил трубку. Здесь все было в порядке. А на что можно было списать жизнь человека, которого убила твоя жадность? Существует ли в этих оборотах доходов и налогов допустимая скидка на смерть? Ведь это я убил Эймоса, и его уже не вернуть ни за какие деньги.
Открылась дверь, и я поднял глаза. В палату вошла Роза в сопровождении ассистента и сестры, катившей за собой небольшой столик. Роза подошла к кровати и, улыбаясь, посмотрела на меня.
— Привет, Джонас.
— Привет, Роза, — промычал я через повязку. — Разве уже пора менять? Я ждал тебя не раньше, чем послезавтра.
— Кончилась война.
— Да, — сказал я, — я знаю.
— Когда я проснулась сегодня, утро показалось мне таким прекрасным, что я решила немедленно мчаться к тебе, чтобы снять повязки.
— Так-так, — с недоумением сказал я, — всегда интересовался, какой логикой руководствуются доктора?
— Это логика не врача, а женщины. Я пользуюсь своим преимуществом, которое заключается в том, что я прежде, чем стать врачом, стала женщиной.
Я рассмеялся.
— Я благодарен той логике, которой ты придерживаешься. Конечно, было бы здорово хоть на немного снять эти повязки.
Роза все еще улыбалась, хотя глаза ее посерьезнели.
— На этот раз мы снимем их совсем, Джонас.
Я смотрел, как она берет со столика ножницы. Протянув руку, я остановил ее. Внезапно я испугался того, что повязки снимут. Я чувствовал себя в них в безопасности, как в коконе, защищающем меня от любопытных глаз мира.
— А не слишком быстро? Все будет в порядке?
Роза поняла мои чувства.
— Лицо еще будет болеть некоторое время, — сказала она, начиная разматывать кокон. — Боль даже усилится, когда начнут работать лицевые мускулы. Но это пройдет. Ведь не можешь же ты все время прятаться под маской, правда?
Это говорил уже врач, а не женщина. Когда Роза сняла последние бинты, я почувствовал себя голым, как новорожденный младенец. Щекам было холодно. Я попытался по выражению глаз Розы определить свое состояние, но они были профессионально спокойны и бесстрастны. Ее пальцы ощупали мои щеки, подбородок, убрали волосы с висков.
— Закрой глаза, — потребовала Роза.
Я закрыл, и ее пальцы легонько ощупали веки.
— Открой.
Я открыл. Лицо ее по-прежнему было спокойным и бесстрастным.
— Улыбнись, — сказала она. — Вот так. — Лицо ее расплылось в широкой неестественной улыбке.
Я улыбнулся и улыбался до тех пор, пока не начали болеть щеки.
— Отлично, — сказала Роза и улыбнулась уже по-настоящему. — Хватит.
Я убрал с лица улыбку и посмотрел на Розу.
— Ну и как, доктор? Очень страшно?
— Не так плохо, — коротко ответила она. — Ты же знаешь, что и раньше красавцем не был. — Она взяла со столика зеркало и протянула мне. — Вот, можешь сам убедиться.
Я не стал смотреть в зеркало, я еще не был готов к этому.
— Можно сначала сигарету, доктор?
Роза молча положила зеркало обратно на столик, достала из кармана пачку сигарет, присела на край кровати и вложила сигарету мне в губы, предварительно прикурив ее. Затянувшись, я почувствовал сладкий привкус губной помады.
— Ты очень здорово порезался, когда Эймос выталкивал тебя в окно, но к счастью...
— Откуда знаешь? — перебил я ее. — Я имею в виду, откуда ты знаешь об Эймосе?
— От тебя. Ты говорил об этом, находясь наркозом. Мы собрали всю историю по обрывкам, таким же маленьким, как и осколки стекла, которые вытащили из твоего лица. К счастью, один из основных мускулов серьезно не пострадал. С лицом, конечно, пришлось много повозиться, но нам удалось быстро сделать необходимую пересадку кожи. И я должна сказать, что все прошло довольно удачно.
Я протянул руку.
— А теперь дай мне зеркало.
Роза взяла у меня сигарету и протянула зеркало. Я поднял его и, взглянув на себя, почувствовал, как по телу пробежала дрожь. — Доктор, — хрипло выдавил я, — я выгляжу точно как мой отец.
Роза забрала у меня зеркало.
— Разве, Джонас? Но ведь ты всегда так выглядел, — улыбнулась она.
— Принести еще что-нибудь почитать, мистер Корд?
— Нет, спасибо, что-то не тянет.
— Тогда, может быть, немного поспите, мистер Джонас? — спросил Робер направился к двери.
— Робер! — окликнул я его.
— Да, мистер Джонас?
— Разве я... — я замялся, автоматически ощупывая пальцами щеку, — разве я всегда так выглядел?
Робер обнажил улыбке ровные белые зубы.
— Да, мистер Джонас.
— Как отец?
— Вы вылитый он.
Я молчал. Странно все-таки, всю жизнь старался ни на кого не походить и вдруг обнаружил в собственной внешности несмываемый отпечаток крови, которая текла в моих жилах.
— Что-нибудь еще, мистер Джонас?
Я покачал головой.
— Попробую теперь уснуть.
Откинувшись на подушку, я закрыл глаза. Шум с улицы начал постепенно отдаляться. Казалось, что я сплю очень долго, словно хочу отоспаться за те несколько сот лет, в которые недосыпал. Но мне этого не удалось, потому что я почувствовал, что в комнате кто-то есть. Я открыл глаза. Рядом с кроватью стояла Дженни и смотрела на меня. Увидев, что я проснулся, она улыбнулась.
— Привет, Джонас.
— Я спал, — пролепетал я, словно невзначай разбуженный ребенок. — Мне снилась какая-то чушь, как будто мне не одна сотня лет.
— Значит, это счастливый сон. Я рада, счастливые сны помогут тебе быстрее поправиться.
Я приподнялся на локте, и, когда потянулся за сигаретами, лежавшими на столике, растяжки заскрипели. Дженни быстро взбила подушку и подложила мне ее под спину. Я затянулся, табачный дым окончательно прогнал сон.
— Через несколько недель твою ногу освободят, и ты сможешь поехать домой.
— Надеюсь, что так, Дженни.
Вдруг я понял, что на ней нет белого больничного халата.
— Я первый раз вижу тебя в черном, Дженни. Это что, какая-то специальная одежда?
— Нет, Джонас. Я всегда ношу эту одежду, за исключением тех дней, когда дежурю в больнице.
— Значит, у тебя сегодня выходной?
— На службе Господа не бывает выходных, — просто ответила она. — Нет, Джонас, я пришла попрощаться.
— Попрощаться? Но я не понимаю. Ты же сказала, что я только через несколько недель...
— Я уезжаю, Джонас.
— Уезжаешь?
— Да, — тихо сказала она. — Я работала здесь в ожидании транспорта на Филиппины. Мы восстанавливаем там больницу, которая была разрушена во время бомбежки. Теперь я улетаю самолетом.
— Но ты не можешь так поступить, Дженни. Ты не можешь отказаться от близких людей и от языка, на котором говоришь. Ты будешь чужая там, тебе будет одиноко.
Дженни дотронулась пальцами до распятия, висевшего у нее на груди на черном кожаном шнурке. Ее глубокие серые глаза смотрели спокойно.
— Я никогда не буду одинока. Он всегда со мной.
— Ты не должна делать этого, Дженни, — сказал я и, взяв брошюру, которую обнаружил на столике, открыл ее. — Ты просто дала временный обет и можешь отказаться от него, когда захочешь. Ведь перед пострижением существует трехгодичный испытательный срок. Это не для тебя, Дженни, ты сделала это от боли и злости. Ты слишком молода и прекрасна, чтобы похоронить свою жизнь под этой черной одеждой. — Дженни молчала. — Ты что, не понимаешь меня, Дженни? Я хочу, чтобы ты снова вернулась к жизни.
Она медленно закрыла глаза, а когда открыла их, они были затуманены слезами. Но когда она заговорила, в ее голосе чувствовалась твердость и убежденность в своей вере.
— Это ты не понимаешь, Джонас. В той жизни нет места, куда мне хотелось бы вернуться. Мое место в доме Божьем.
Я снова начал говорить, но она остановила меня, подняв руку.
— Ты думаешь, что я пришла к Нему от боли и злости? Ты ошибаешься. Никто не бежит от жизни к Богу, к Богу стремятся для жизни. Все свои годы я думала о Нем, не понимая, что ищу Его. Любовь, которую я знала, была просто насмешкой по сравнению с тем, какой действительно должна быть любовь. Милосердие, которое я проявляла, было гораздо меньше того, что я получала от Него, мое сострадание было ничто по сравнению с Его состраданием. Здесь, в Его доме и в Его делах, я нашла самую большую любовь, которую когда-либо знала. Через Его любовь я обрела спокойствие, удовлетворение и счастье.
Некоторое время Дженни молчала, разглядывая распятие, которое держала в руках. Когда она снова подняла голову, глаза ее были чистыми и безмятежными.
— Джонас, разве в этом мире кто-нибудь может дать мне больше, чем Бог? — спросила она.
Я молчал.
Дженни медленно протянула мне левую руку. На среднем пальце я увидел массивное серебряное кольцо.
— Он пригласил меня в свой дом, — мягко сказала она. — Я приняла и ношу Его кольцо, поэтому Он никогда не оставит меня своей милостью.
Я взял ее руку и прижался к кольцу губами. Дженни ласково погладила меня по голове и направилась к двери, но через несколько шагов обернулась.
— Я буду думать о тебе, друг мой, — ласково сказала она, — и буду молиться за тебя.
Я молча смотрел на нее, никогда еще ее глаза не были так прекрасны.
— Спасибо, сестра, — тихо ответил я.
Она молча повернулась и вышла. Я смотрел на то место, где она только что стояла и где ее больше не было.
Уткнув лицо в подушку, я заплакал.
Теперь я понял, на что намекал мне Отто Штрассмер. Из газет и радио, расположенного рядом с кроватью, я узнал о чуде, испытанном в пустыне. Все кричали о маленьком контейнере с атомами, который привел человечество к вратам рая. Или ада. Я повернулся в кровати, чтобы принять более удобное положение, и растяжки, на которых была подвешена моя нога, заскрипели, добавляя свой голос к шуму за окном.
Одна из сестер сказала, что мне повезло. Повезло... Правая нога была сломана в трех местах, кроме того, было сломано правое бедро и несколько ребер. А взирал на мир я из-под толстой повязки, в которой были оставлены лишь узенькие щелочки для глаз, носа и рта. И все-таки мне и вправду повезло — я остался жив.
А вот Эймосу не повезло. Он остался в кабине «Центуриона», который теперь покоился на песчаном дне Тихого океана на глубине четырехсот футов. Бедный Эймос. Трое членов экипажа также были найдены целыми и невредимыми. Выжил и я благодаря Господу и бедным рыбакам, которые подобрали меня в море и доставили на берег. А Эймос безмолвно сидел в своей подводной могиле за рычагами управления самолета, который он построил и на котором не разрешил мне лететь одному.
Я вспомнил спокойный голос бухгалтера из Лос-Анджелеса, когда говорил с ним по телефону.
— Не волнуйтесь, мистер Корд. Мы все можем списать на налоги на прибыль. Когда из общего дохода будут уплачены обычные сорок процентов налога и девяносто процентов налога на сверхприбыль, то чистые убытки составят для нас менее двух миллионов.
Я бросил трубку. Здесь все было в порядке. А на что можно было списать жизнь человека, которого убила твоя жадность? Существует ли в этих оборотах доходов и налогов допустимая скидка на смерть? Ведь это я убил Эймоса, и его уже не вернуть ни за какие деньги.
Открылась дверь, и я поднял глаза. В палату вошла Роза в сопровождении ассистента и сестры, катившей за собой небольшой столик. Роза подошла к кровати и, улыбаясь, посмотрела на меня.
— Привет, Джонас.
— Привет, Роза, — промычал я через повязку. — Разве уже пора менять? Я ждал тебя не раньше, чем послезавтра.
— Кончилась война.
— Да, — сказал я, — я знаю.
— Когда я проснулась сегодня, утро показалось мне таким прекрасным, что я решила немедленно мчаться к тебе, чтобы снять повязки.
— Так-так, — с недоумением сказал я, — всегда интересовался, какой логикой руководствуются доктора?
— Это логика не врача, а женщины. Я пользуюсь своим преимуществом, которое заключается в том, что я прежде, чем стать врачом, стала женщиной.
Я рассмеялся.
— Я благодарен той логике, которой ты придерживаешься. Конечно, было бы здорово хоть на немного снять эти повязки.
Роза все еще улыбалась, хотя глаза ее посерьезнели.
— На этот раз мы снимем их совсем, Джонас.
Я смотрел, как она берет со столика ножницы. Протянув руку, я остановил ее. Внезапно я испугался того, что повязки снимут. Я чувствовал себя в них в безопасности, как в коконе, защищающем меня от любопытных глаз мира.
— А не слишком быстро? Все будет в порядке?
Роза поняла мои чувства.
— Лицо еще будет болеть некоторое время, — сказала она, начиная разматывать кокон. — Боль даже усилится, когда начнут работать лицевые мускулы. Но это пройдет. Ведь не можешь же ты все время прятаться под маской, правда?
Это говорил уже врач, а не женщина. Когда Роза сняла последние бинты, я почувствовал себя голым, как новорожденный младенец. Щекам было холодно. Я попытался по выражению глаз Розы определить свое состояние, но они были профессионально спокойны и бесстрастны. Ее пальцы ощупали мои щеки, подбородок, убрали волосы с висков.
— Закрой глаза, — потребовала Роза.
Я закрыл, и ее пальцы легонько ощупали веки.
— Открой.
Я открыл. Лицо ее по-прежнему было спокойным и бесстрастным.
— Улыбнись, — сказала она. — Вот так. — Лицо ее расплылось в широкой неестественной улыбке.
Я улыбнулся и улыбался до тех пор, пока не начали болеть щеки.
— Отлично, — сказала Роза и улыбнулась уже по-настоящему. — Хватит.
Я убрал с лица улыбку и посмотрел на Розу.
— Ну и как, доктор? Очень страшно?
— Не так плохо, — коротко ответила она. — Ты же знаешь, что и раньше красавцем не был. — Она взяла со столика зеркало и протянула мне. — Вот, можешь сам убедиться.
Я не стал смотреть в зеркало, я еще не был готов к этому.
— Можно сначала сигарету, доктор?
Роза молча положила зеркало обратно на столик, достала из кармана пачку сигарет, присела на край кровати и вложила сигарету мне в губы, предварительно прикурив ее. Затянувшись, я почувствовал сладкий привкус губной помады.
— Ты очень здорово порезался, когда Эймос выталкивал тебя в окно, но к счастью...
— Откуда знаешь? — перебил я ее. — Я имею в виду, откуда ты знаешь об Эймосе?
— От тебя. Ты говорил об этом, находясь наркозом. Мы собрали всю историю по обрывкам, таким же маленьким, как и осколки стекла, которые вытащили из твоего лица. К счастью, один из основных мускулов серьезно не пострадал. С лицом, конечно, пришлось много повозиться, но нам удалось быстро сделать необходимую пересадку кожи. И я должна сказать, что все прошло довольно удачно.
Я протянул руку.
— А теперь дай мне зеркало.
Роза взяла у меня сигарету и протянула зеркало. Я поднял его и, взглянув на себя, почувствовал, как по телу пробежала дрожь. — Доктор, — хрипло выдавил я, — я выгляжу точно как мой отец.
Роза забрала у меня зеркало.
— Разве, Джонас? Но ведь ты всегда так выглядел, — улыбнулась она.
* * *
Позже Робер принес мне газеты. Все они пестрели статьями о капитуляции Японии. Я мельком просмотрел их и отложил в сторону.— Принести еще что-нибудь почитать, мистер Корд?
— Нет, спасибо, что-то не тянет.
— Тогда, может быть, немного поспите, мистер Джонас? — спросил Робер направился к двери.
— Робер! — окликнул я его.
— Да, мистер Джонас?
— Разве я... — я замялся, автоматически ощупывая пальцами щеку, — разве я всегда так выглядел?
Робер обнажил улыбке ровные белые зубы.
— Да, мистер Джонас.
— Как отец?
— Вы вылитый он.
Я молчал. Странно все-таки, всю жизнь старался ни на кого не походить и вдруг обнаружил в собственной внешности несмываемый отпечаток крови, которая текла в моих жилах.
— Что-нибудь еще, мистер Джонас?
Я покачал головой.
— Попробую теперь уснуть.
Откинувшись на подушку, я закрыл глаза. Шум с улицы начал постепенно отдаляться. Казалось, что я сплю очень долго, словно хочу отоспаться за те несколько сот лет, в которые недосыпал. Но мне этого не удалось, потому что я почувствовал, что в комнате кто-то есть. Я открыл глаза. Рядом с кроватью стояла Дженни и смотрела на меня. Увидев, что я проснулся, она улыбнулась.
— Привет, Джонас.
— Я спал, — пролепетал я, словно невзначай разбуженный ребенок. — Мне снилась какая-то чушь, как будто мне не одна сотня лет.
— Значит, это счастливый сон. Я рада, счастливые сны помогут тебе быстрее поправиться.
Я приподнялся на локте, и, когда потянулся за сигаретами, лежавшими на столике, растяжки заскрипели. Дженни быстро взбила подушку и подложила мне ее под спину. Я затянулся, табачный дым окончательно прогнал сон.
— Через несколько недель твою ногу освободят, и ты сможешь поехать домой.
— Надеюсь, что так, Дженни.
Вдруг я понял, что на ней нет белого больничного халата.
— Я первый раз вижу тебя в черном, Дженни. Это что, какая-то специальная одежда?
— Нет, Джонас. Я всегда ношу эту одежду, за исключением тех дней, когда дежурю в больнице.
— Значит, у тебя сегодня выходной?
— На службе Господа не бывает выходных, — просто ответила она. — Нет, Джонас, я пришла попрощаться.
— Попрощаться? Но я не понимаю. Ты же сказала, что я только через несколько недель...
— Я уезжаю, Джонас.
— Уезжаешь?
— Да, — тихо сказала она. — Я работала здесь в ожидании транспорта на Филиппины. Мы восстанавливаем там больницу, которая была разрушена во время бомбежки. Теперь я улетаю самолетом.
— Но ты не можешь так поступить, Дженни. Ты не можешь отказаться от близких людей и от языка, на котором говоришь. Ты будешь чужая там, тебе будет одиноко.
Дженни дотронулась пальцами до распятия, висевшего у нее на груди на черном кожаном шнурке. Ее глубокие серые глаза смотрели спокойно.
— Я никогда не буду одинока. Он всегда со мной.
— Ты не должна делать этого, Дженни, — сказал я и, взяв брошюру, которую обнаружил на столике, открыл ее. — Ты просто дала временный обет и можешь отказаться от него, когда захочешь. Ведь перед пострижением существует трехгодичный испытательный срок. Это не для тебя, Дженни, ты сделала это от боли и злости. Ты слишком молода и прекрасна, чтобы похоронить свою жизнь под этой черной одеждой. — Дженни молчала. — Ты что, не понимаешь меня, Дженни? Я хочу, чтобы ты снова вернулась к жизни.
Она медленно закрыла глаза, а когда открыла их, они были затуманены слезами. Но когда она заговорила, в ее голосе чувствовалась твердость и убежденность в своей вере.
— Это ты не понимаешь, Джонас. В той жизни нет места, куда мне хотелось бы вернуться. Мое место в доме Божьем.
Я снова начал говорить, но она остановила меня, подняв руку.
— Ты думаешь, что я пришла к Нему от боли и злости? Ты ошибаешься. Никто не бежит от жизни к Богу, к Богу стремятся для жизни. Все свои годы я думала о Нем, не понимая, что ищу Его. Любовь, которую я знала, была просто насмешкой по сравнению с тем, какой действительно должна быть любовь. Милосердие, которое я проявляла, было гораздо меньше того, что я получала от Него, мое сострадание было ничто по сравнению с Его состраданием. Здесь, в Его доме и в Его делах, я нашла самую большую любовь, которую когда-либо знала. Через Его любовь я обрела спокойствие, удовлетворение и счастье.
Некоторое время Дженни молчала, разглядывая распятие, которое держала в руках. Когда она снова подняла голову, глаза ее были чистыми и безмятежными.
— Джонас, разве в этом мире кто-нибудь может дать мне больше, чем Бог? — спросила она.
Я молчал.
Дженни медленно протянула мне левую руку. На среднем пальце я увидел массивное серебряное кольцо.
— Он пригласил меня в свой дом, — мягко сказала она. — Я приняла и ношу Его кольцо, поэтому Он никогда не оставит меня своей милостью.
Я взял ее руку и прижался к кольцу губами. Дженни ласково погладила меня по голове и направилась к двери, но через несколько шагов обернулась.
— Я буду думать о тебе, друг мой, — ласково сказала она, — и буду молиться за тебя.
Я молча смотрел на нее, никогда еще ее глаза не были так прекрасны.
— Спасибо, сестра, — тихо ответил я.
Она молча повернулась и вышла. Я смотрел на то место, где она только что стояла и где ее больше не было.
Уткнув лицо в подушку, я заплакал.
7
Меня выписали из больницы в начале сентября. Я сидел в кресле-каталке, наблюдая, как Робер собирает в чемодан вещи. В это время открылась дверь.
— Привет, малыш.
— Невада! Что тебя принесло сюда?
— Приехал забрать тебя домой.
Я рассмеялся. Странно, как можно многие годы едва помнить о человеке, и так обрадоваться, увидев его.
— Твоя помощь не нужна, Робер прекрасно сам справится.
— Это я попросил его приехать, мистер Джонас, — сказал Робер. — Я подумал, что хорошо бы все устроить, как в старые добрые времена, чтобы вам не было одиноко на ранчо.
— А я решил, что воспользуюсь отпуском, — сказал Невада. — Война закончилась, шоу закрыто до зимы. А Марте очень нравится ухаживать за инвалидами, она уже здесь и готовится к нашему приезду.
— Вы ведь сговорились, да? — улыбнулся я.
— Ну конечно, — ответил Невада и подошел сзади к креслу. — Готов?
Робер закрыл чемодан и щелкнул замками.
— Да, мистер Невада.
— Тогда поехали. — Невада покатил кресло к двери.
— Только нам надо заехать в Бербанк, — сказал я, поворачивая голову к Неваде. — У Макаллистера накопилась куча бумаг, которые мне, надо подписать. — Пока я разлеживался в больнице, дела шли своим чередом.
В аэропорту нас ждал специальный самолет, который прислал Баз Дальтон. В два часа дня мы приземлились в Бербанке. Когда мы вкатились в кабинет Макаллистера, он поднялся из-за стола и поспешил к нам навстречу.
— Знаешь, Джонас, по-моему, я впервые вижу тебя на приколе.
Я рассмеялся.
— Тогда торопись, чтобы насладиться этим зрелищем. Доктора сказали, что через несколько недель, я буду двигаться лучше прежнего.
— Ну так я воспользуюсь твоим положением. Ребята, подкатите его к столу, а я приготовлю ручку.
Было уже почти четыре, когда я закончил подписывать последнюю стопку бумаг. Это утомило меня.
— Ну, что еще новенького? — спросил я.
Взглянув на меня, Макаллистер подошел к столу, стоящему возле стены.
— Вот это, — сказал он, снимая накидку с какого-то предмета, напоминавшего радиоприемник с окошком.
— Что это?
— Это первая продукция компании «Корд Электроникс», — гордо произнес Макаллистер. — Мы основали ее на базе радарного цеха. Это телевизор.
— Телевизор? — переспросил я.
— Изображение передается по волнам, по принципу радио, прямо на экран. Получается домашнее кино.
— А-а, это та штука, над которой Дюмон работал перед войной. Но она не работает.
— Работает, — сказал Макаллистер. — Сейчас этим занимаются все самые крупные радио и электронные компании. Хочешь посмотреть, как он работает?
— Конечно.
Макаллистер подошел к столу и взял телефонную трубку.
— Дайте мне студию, — он прикрыл микрофон рукой, — сейчас скажу им, чтобы запустили что-нибудь.
Вернувшись к телевизору, Макаллистер повернул ручку. Экран вспыхнул, и замелькали круги и линии, потом появились буквы: «Корд Электронике представляет». А за буквами — сцена из боевика: мужчина на лошади скакал прямо в объектив камеры. Когда лицо мужчины показали крупным планом, я увидел, что это Невада. Сцену я тоже узнал, это был эпизод из «Предателя». Минут пять мы молча смотрели на экран.
— Черт меня побери, — произнес Невада, когда просмотр закончился.
Я взглянул на Робера, на лице его было написано восхищение и изумление.
— Вот это я понимаю чудо, мистер Джонас, — тихо сказал Робер, — теперь я смогу смотреть кино дома, а не сидеть на галерке с неграми.
— Так вот почему все хотят купить мои старые фильмы, — сказал Невада.
Я посмотрел на него.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты помнишь те дополнительные девяносто фильмов, которые я сделал и которые теперь принадлежат мне? — Я кивнул. — Меня обхаживают, чтобы я продал их, предлагают хорошие деньги, по пять тысяч за картину.
— В кинобизнесе я уяснил одну вещь, — сказал я. — Никогда не следует продавать права на то, с чего можно получать проценты.
— Ты имеешь в виду сдавать их в прокат, как в кинотеатры?
— Конечно, я знаю эти вещательные компании. Если они покупают вещь за пять тысяч, значит, собираются выжать из нее пятьдесят.
— Я не силен в таких сделках, — сказал Невада. — Мак, может быть ты мне поможешь?
— Не знаю, Невада, я ведь не агент.
— Займись этим, Мак, — сказал я. — Вспомни, как ты учил меня брать на заметку все, что стоит денег.
Макаллистер неожиданно улыбнулся.
— Хорошо, Невада.
Я почувствовал резкую усталость и откинулся на спинку кресла. Робер моментально подскочил ко мне.
— Вы в порядке, мистер Джонас?
— Просто притомился немного.
— Так может быть, лучше заночевать здесь, а на ранчо отправимся завтра утром?
Я посмотрел на Робера. Идея лечь в постель была очень привлекательной, от этого кресла у меня болела задница.
— Я вызову машину, — сказал Макаллистер, поднимая телефонную трубку. — А по пути в город забросите меня на студию, мне надо закончить там кое-какие дела.
Всю дорогу до студии я напряженно размышлял, и когда машина остановилась у ее ворот, мне сразу все стало ясно.
— И все-таки нам надо искать замену Боннеру, — сказал Макаллистер, вылезая из машины. — Вряд ли выйдет что-нибудь хорошее, если студией будет руководить адвокат. Я ничего не смыслю в кино.
Я задумчиво посмотрел на него. Конечно, он был прав. Но кому же доверить студию? Меня это дело больше не волновало. В моем воображении не осталось ни одного сюжета, который я хотел бы воплотить на экране и показать миру. Тем более что в том кабинете, из которого я только что вышел, стоял небольшой ящичек с экраном, который скоро будет в каждом доме. Богатом и бедном. И этот ящичек завладеет всеми фильмами, чего никогда не смогут сделать кинотеатры. Словом, фильмы меня больше не интересовали.
Даже будучи ребенком, если уж я и расставался с игрушкой, то расставался с ней навсегда, чтобы больше никогда к ней не возвращаться.
— Продай кинотеатра, — прошептал я Макаллистеру.
— Что? — воскликнул он, не поверив своим ушам. — Ведь только они и приносят какие-то деньги.
— Продай кинотеатры, — повторил я. — Через десять лет в них уже никто не будет ходить, во всяком случае не столько народа, сколько сейчас. Люди смогут смотреть кино прямо дома.
— А что делать со студией? — В голосе Макаллистера прозвучал легкий сарказм. — Тоже продать?
— Да, — тихо ответил я. — Но не сейчас. Лучше всего через десять лет. Когда людям, которые будут делать фильмы для этих маленьких ящичков, будет не хватать помещений. Вот тогда и продай.
— А до этого времени что с ней делать? Пусть гниет, пока мы будем платить за нее налоги?
— Нет, — ответил я, — пусть приносит доход, как это сделал старый Голдвин. Если мы даже и потеряем немного на этом, я не буду в претензии.
— Ты действительно этого хочешь?
Да, — ответил я, переводя взгляд с Макаллистера на крышу здания. Я только сейчас по-настоящему разглядел ее. Из-за гудрона она была черная и безобразная.
— Мак, ты видишь эту крышу? — спросил я, и Макаллистер посмотрел вверх, щурясь на заходящее солнце. — Прежде всего, — сказал я, — выкраси ее в белый цвет.
Я спрятал голову назад в машину. Невада бросил на меня странный взгляд, голос его прозвучал почти печально:
— Ничего не изменилось да малыш?
— Привет, малыш.
— Невада! Что тебя принесло сюда?
— Приехал забрать тебя домой.
Я рассмеялся. Странно, как можно многие годы едва помнить о человеке, и так обрадоваться, увидев его.
— Твоя помощь не нужна, Робер прекрасно сам справится.
— Это я попросил его приехать, мистер Джонас, — сказал Робер. — Я подумал, что хорошо бы все устроить, как в старые добрые времена, чтобы вам не было одиноко на ранчо.
— А я решил, что воспользуюсь отпуском, — сказал Невада. — Война закончилась, шоу закрыто до зимы. А Марте очень нравится ухаживать за инвалидами, она уже здесь и готовится к нашему приезду.
— Вы ведь сговорились, да? — улыбнулся я.
— Ну конечно, — ответил Невада и подошел сзади к креслу. — Готов?
Робер закрыл чемодан и щелкнул замками.
— Да, мистер Невада.
— Тогда поехали. — Невада покатил кресло к двери.
— Только нам надо заехать в Бербанк, — сказал я, поворачивая голову к Неваде. — У Макаллистера накопилась куча бумаг, которые мне, надо подписать. — Пока я разлеживался в больнице, дела шли своим чередом.
В аэропорту нас ждал специальный самолет, который прислал Баз Дальтон. В два часа дня мы приземлились в Бербанке. Когда мы вкатились в кабинет Макаллистера, он поднялся из-за стола и поспешил к нам навстречу.
— Знаешь, Джонас, по-моему, я впервые вижу тебя на приколе.
Я рассмеялся.
— Тогда торопись, чтобы насладиться этим зрелищем. Доктора сказали, что через несколько недель, я буду двигаться лучше прежнего.
— Ну так я воспользуюсь твоим положением. Ребята, подкатите его к столу, а я приготовлю ручку.
Было уже почти четыре, когда я закончил подписывать последнюю стопку бумаг. Это утомило меня.
— Ну, что еще новенького? — спросил я.
Взглянув на меня, Макаллистер подошел к столу, стоящему возле стены.
— Вот это, — сказал он, снимая накидку с какого-то предмета, напоминавшего радиоприемник с окошком.
— Что это?
— Это первая продукция компании «Корд Электроникс», — гордо произнес Макаллистер. — Мы основали ее на базе радарного цеха. Это телевизор.
— Телевизор? — переспросил я.
— Изображение передается по волнам, по принципу радио, прямо на экран. Получается домашнее кино.
— А-а, это та штука, над которой Дюмон работал перед войной. Но она не работает.
— Работает, — сказал Макаллистер. — Сейчас этим занимаются все самые крупные радио и электронные компании. Хочешь посмотреть, как он работает?
— Конечно.
Макаллистер подошел к столу и взял телефонную трубку.
— Дайте мне студию, — он прикрыл микрофон рукой, — сейчас скажу им, чтобы запустили что-нибудь.
Вернувшись к телевизору, Макаллистер повернул ручку. Экран вспыхнул, и замелькали круги и линии, потом появились буквы: «Корд Электронике представляет». А за буквами — сцена из боевика: мужчина на лошади скакал прямо в объектив камеры. Когда лицо мужчины показали крупным планом, я увидел, что это Невада. Сцену я тоже узнал, это был эпизод из «Предателя». Минут пять мы молча смотрели на экран.
— Черт меня побери, — произнес Невада, когда просмотр закончился.
Я взглянул на Робера, на лице его было написано восхищение и изумление.
— Вот это я понимаю чудо, мистер Джонас, — тихо сказал Робер, — теперь я смогу смотреть кино дома, а не сидеть на галерке с неграми.
— Так вот почему все хотят купить мои старые фильмы, — сказал Невада.
Я посмотрел на него.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты помнишь те дополнительные девяносто фильмов, которые я сделал и которые теперь принадлежат мне? — Я кивнул. — Меня обхаживают, чтобы я продал их, предлагают хорошие деньги, по пять тысяч за картину.
— В кинобизнесе я уяснил одну вещь, — сказал я. — Никогда не следует продавать права на то, с чего можно получать проценты.
— Ты имеешь в виду сдавать их в прокат, как в кинотеатры?
— Конечно, я знаю эти вещательные компании. Если они покупают вещь за пять тысяч, значит, собираются выжать из нее пятьдесят.
— Я не силен в таких сделках, — сказал Невада. — Мак, может быть ты мне поможешь?
— Не знаю, Невада, я ведь не агент.
— Займись этим, Мак, — сказал я. — Вспомни, как ты учил меня брать на заметку все, что стоит денег.
Макаллистер неожиданно улыбнулся.
— Хорошо, Невада.
Я почувствовал резкую усталость и откинулся на спинку кресла. Робер моментально подскочил ко мне.
— Вы в порядке, мистер Джонас?
— Просто притомился немного.
— Так может быть, лучше заночевать здесь, а на ранчо отправимся завтра утром?
Я посмотрел на Робера. Идея лечь в постель была очень привлекательной, от этого кресла у меня болела задница.
— Я вызову машину, — сказал Макаллистер, поднимая телефонную трубку. — А по пути в город забросите меня на студию, мне надо закончить там кое-какие дела.
Всю дорогу до студии я напряженно размышлял, и когда машина остановилась у ее ворот, мне сразу все стало ясно.
— И все-таки нам надо искать замену Боннеру, — сказал Макаллистер, вылезая из машины. — Вряд ли выйдет что-нибудь хорошее, если студией будет руководить адвокат. Я ничего не смыслю в кино.
Я задумчиво посмотрел на него. Конечно, он был прав. Но кому же доверить студию? Меня это дело больше не волновало. В моем воображении не осталось ни одного сюжета, который я хотел бы воплотить на экране и показать миру. Тем более что в том кабинете, из которого я только что вышел, стоял небольшой ящичек с экраном, который скоро будет в каждом доме. Богатом и бедном. И этот ящичек завладеет всеми фильмами, чего никогда не смогут сделать кинотеатры. Словом, фильмы меня больше не интересовали.
Даже будучи ребенком, если уж я и расставался с игрушкой, то расставался с ней навсегда, чтобы больше никогда к ней не возвращаться.
— Продай кинотеатра, — прошептал я Макаллистеру.
— Что? — воскликнул он, не поверив своим ушам. — Ведь только они и приносят какие-то деньги.
— Продай кинотеатры, — повторил я. — Через десять лет в них уже никто не будет ходить, во всяком случае не столько народа, сколько сейчас. Люди смогут смотреть кино прямо дома.
— А что делать со студией? — В голосе Макаллистера прозвучал легкий сарказм. — Тоже продать?
— Да, — тихо ответил я. — Но не сейчас. Лучше всего через десять лет. Когда людям, которые будут делать фильмы для этих маленьких ящичков, будет не хватать помещений. Вот тогда и продай.
— А до этого времени что с ней делать? Пусть гниет, пока мы будем платить за нее налоги?
— Нет, — ответил я, — пусть приносит доход, как это сделал старый Голдвин. Если мы даже и потеряем немного на этом, я не буду в претензии.
— Ты действительно этого хочешь?
Да, — ответил я, переводя взгляд с Макаллистера на крышу здания. Я только сейчас по-настоящему разглядел ее. Из-за гудрона она была черная и безобразная.
— Мак, ты видишь эту крышу? — спросил я, и Макаллистер посмотрел вверх, щурясь на заходящее солнце. — Прежде всего, — сказал я, — выкраси ее в белый цвет.
Я спрятал голову назад в машину. Невада бросил на меня странный взгляд, голос его прозвучал почти печально:
— Ничего не изменилось да малыш?