Страница:
Но в нашем фильме этому нет места. В фильме Коркоран и его жена плавают в пруду с гибискусами. Она в восторге. Он борется с подавленностью и молит дать ему силы довести до конца свою роль. Тем временем Бигулис идет на шаг впереди них и организует все мероприятия, подкупая вождей и нанимая музыкантов с танцорами. Сам он усматривает на острове ошеломляющие перспективы. Он уже планирует построить здесь самый шикарный в мире курорт. Вечерами Бигулис сидит в палатке с картой, вычерчивая схему развлекательного комплекса. Коренные жители станут официантами, поварами, привратниками и подавальщиками клюшек для гольфа.
VIII. Ужасное путешествие закончилось, Коркоран возвращается в Нью-Йорк и публикует книгу. Она имеет большой успех. Жена уходит от него и подает на развод. Ибо понимает, что не она героиня нежных сцен в книге. А Лаверн приходит в ярость, когда он признается, что повторил их путешествие, священное для нее, с Хепсибой. Девушка заявляет, что не может любить человека, способного на такое предательство. Ласкать другую женщину среди тех же цветов под луной! Она знала, что Коркоран женат. И готова была терпеть. Но такого предательства ее доверия она терпеть не может. И больше не желает его видеть.
Поэтому он остается один на один со своим успехом, а успех грандиозен. Ты понимаешь, что это значит…
Это и есть, Чарльз, мой дар тебе. Он стоит в сто раз больше того чека, которым я воспользовался. Подобная картина принесет миллионы, а на Третьей авеню будут выстраиваться очереди на год вперед. Настаивай на проценте от кассовых сборов.
Ты сделаешь хороший сценарий из этого наброска, если будешь помнить обо мне так же, как я помнил о тебе, придумывая этот сюжет. Ты воплотил мой образ в «Тренке». А я позаимствовал часть тебя, чтобы создать Коркорана. Только не увлекайся карикатурами. Позволь обратить твое внимание на мнение Блейка по этому вопросу. «Я люблю Веселье, — говорит он, — но нет ничего тошнотворнее, чем слишком обильное Веселье. Радость лучше, чем Веселье, а Счастье лучше Радости. Я чувствую, что Человек может быть счастлив в Этом Мире. И я знаю, что Этот Мир есть Мир Воображения и Видения… Дерево, исторгающее у кого-то слезы радости, в глазах других — всего лишь Зеленая штуковина, стоящая на пути. Некоторые видят Природу полной Нелепостей и Уродств, но я не обязан возводить на этом основании здание своей гармонии».
Гумбольдт добавил еще несколько строк:
VIII. Ужасное путешествие закончилось, Коркоран возвращается в Нью-Йорк и публикует книгу. Она имеет большой успех. Жена уходит от него и подает на развод. Ибо понимает, что не она героиня нежных сцен в книге. А Лаверн приходит в ярость, когда он признается, что повторил их путешествие, священное для нее, с Хепсибой. Девушка заявляет, что не может любить человека, способного на такое предательство. Ласкать другую женщину среди тех же цветов под луной! Она знала, что Коркоран женат. И готова была терпеть. Но такого предательства ее доверия она терпеть не может. И больше не желает его видеть.
Поэтому он остается один на один со своим успехом, а успех грандиозен. Ты понимаешь, что это значит…
Это и есть, Чарльз, мой дар тебе. Он стоит в сто раз больше того чека, которым я воспользовался. Подобная картина принесет миллионы, а на Третьей авеню будут выстраиваться очереди на год вперед. Настаивай на проценте от кассовых сборов.
Ты сделаешь хороший сценарий из этого наброска, если будешь помнить обо мне так же, как я помнил о тебе, придумывая этот сюжет. Ты воплотил мой образ в «Тренке». А я позаимствовал часть тебя, чтобы создать Коркорана. Только не увлекайся карикатурами. Позволь обратить твое внимание на мнение Блейка по этому вопросу. «Я люблю Веселье, — говорит он, — но нет ничего тошнотворнее, чем слишком обильное Веселье. Радость лучше, чем Веселье, а Счастье лучше Радости. Я чувствую, что Человек может быть счастлив в Этом Мире. И я знаю, что Этот Мир есть Мир Воображения и Видения… Дерево, исторгающее у кого-то слезы радости, в глазах других — всего лишь Зеленая штуковина, стоящая на пути. Некоторые видят Природу полной Нелепостей и Уродств, но я не обязан возводить на этом основании здание своей гармонии».
Гумбольдт добавил еще несколько строк:
«Я уже объяснил, почему написал этот Проект. У меня не хватило сил вынести слишком тяжелую ношу. Я не достиг успеха здесь, Чарли. Чтобы меня не обвинили в полнейшей безвкусице, я обойдусь без тяжеловесных заявлений. Скажем так, я уже занес ногу на последнюю ступеньку, оглянулся и увидел тебя далеко позади, все еще продирающимся сквозь поле насмешек.
Помоги, как сможешь, моему дяде Вольдемару. Будь уверен, если загробный мир существует, я буду болеть за тебя. Прежде, чем сесть за работу над этим сценарием, послушай пластинку с «Волшебной флейтой» или перечти «Бурю». Или Э. Т. А. Гофмана. Ты более ленив, бесчестен и жесток, чем думаешь, но не совсем пропащий. В чем-то ты вполне человечен. Мы должны что-то сделать для рода людского. Не трясись над деньгами. Преодолей свою жадность. Удачи с женщинами. И, главное, помни: мы не простые создания, а сверхъестественные.
Любящий тебя Гумбольдт».
* * *
— Теперь я поняла, из-за чего мы пропустили спектакль в «Ла Скала», — сказала Рената. — У нас ведь были билеты на сегодняшний вечер. Какой шик, какая грандиозная постановка «Севильского цирюльника», шанс стать частью величайшей музыкальной аудитории в Европе! А мы им пожертвовали. И ради чего? Чтобы поехать на Кони-Айленд. И с чем вернулись? С каким-то дурацким черновиком. Это же смешно, — сказал Рената. Она действительно смеялась. Она пребывала в хорошем настроении и была как никогда красива: зачесанные назад темные волосы, стянутые на макушке, давали ощущение… да, ощущение спасения, успокоительного и чудесного. Темные волосы на красном фоне удивительно шли Ренате. — Тебе безразлично, что мы не попали в «Ла Скала». Несмотря на все твои регалии, к культуре ты равнодушен. В глубине души ты все такой же чикагский мальчишка.
— Давай компенсируем эту утрату. Что сегодня дают в «Метрополитен-опера»?
— Вагнера, только «Запрет любви»[364] мне порядком надоел. Слушай, давай сходим на «Глубокую глотку»[365], все только о ней и говорят. Ладно-ладно, я вижу, что у тебя готова реплика по поводу эротических фильмов. Не надо. Я сама знаю твое отношение: «Заниматься этим забавно, но смотреть непристойно». Однако не забывай, что твои остроты демонстрируют неуважение ко мне. Сперва я ублажаю тебя, а потом становлюсь женщиной определенного сорта.
И все же Рената оставалась веселой, разговорчивой и нежной. Мы обедали в Дубовом зале, вдали от дома престарелых с его сосисками и бобами. Хорошо было бы доставить этим двум стариканам удовольствие и прихватить их с собой. Наверное, за обедом Менаша мог много рассказать мне о моей матери. Она умерла, когда я был еще подростком, и мне ужасно хотелось услышать воспоминания о ней от человека зрелого, если такое определение подходит к Менаше. Для меня мать превратилась в святыню. Джулиус всегда утверждал, что совершенно ее не помнит. Он и к моей памяти не питал особого доверия. Откуда берется столь дикая привязанность к прошлому (граничащая с истерией)? Думаю, с медицинской точки зрения это и есть истерия. С философской точки зрения получалось чуть лучше. Платон связывает воспоминания с любовью. Но разве я мог предложить Ренате притащиться вместе с двумя стариками в какую-нибудь забегаловку, где подают морепродукты, и убить всю вторую половину дня на то, чтобы помочь им разобраться в меню, объяснить, как едят моллюсков, вытирать масляные пятна с брюк и отворачиваться, когда они вынимают зубные протезы, только ради того, чтобы я мог поговорить о своей матери? Рената не могла взять в толк, почему пожилой человек вроде меня так жаждет услышать воспоминания о своей матери. По сравнению с этими древними стариками я, видимо, выглядел несколько моложе, но вполне возможно, что свое раздражение Рената вылила бы на нас троих. Таким образом, Менаша и Вольдемар лишились бы удовольствия.
В Дубовом зале она заказала белужью икру. Сказала, что это будет ей премия за поездку в метро.
— Затем, — велела она официанту, — принесите салат из омаров. А на десерт profiterole. Мистеру Ситрину omellete fines-herbes. И пусть он сам выберет вино.
Я так и сделал, прежде узнав, чего бы ей хотелось. Попросил принести бутылку пуйи-фюиссе. Когда официант ушел, Рената сказала:
— Я заметила, как ты, изучая меню, переводил глаза на колонку с ценой. Не надо прибедняться. Ты всегда можешь заработать деньги, кучу денег. Особенно если объединишься со мной. Обещаю, тогда мы станем лордом и леди Ситрин. Понятно, ты приуныл от поездки в Кони-Айленд. Но я могу утешить тебя. Посмотри вокруг, посмотри на женщин — видишь, на каком поводке они держат этих надутых дельцов, солидных администраторов и важничающих юристов. А теперь сравни.
— Безусловно, ты права. Мое сердце обливается кровью за всю эту компанию.
Официант принес вино и проделал обычные дурацкие пассы: показал этикетку и долго орудовал штопором. Затем налил немного для дегустации, запугивая меня небрежным изяществом, подлежащим вознаграждению.
— Пожалуй, теперь я согласна, правильно, что мы приехали в Нью-Йорк, — сказала Рената. — Твоя миссия здесь закончена, и все к лучшему, поскольку сейчас самое время, чтобы твоя жизнь приобрела реальную почву и освободилась от кучи ненужного хлама. Вся эта чувствительность и глубокие переживания, возможно, делают тебе честь, но ты становишься похожим на музыканта, играющего на мандолине. По десять раз повторяешь каждую ноту. Это мило, но немного затянуто. Ты хочешь что-то сказать?
— Да. Странность жизни на этой земле очень угнетает.
— Вечно ты говоришь «на этой земле». Меня от такого в дрожь бросает. Этот старый профессор Шельдт, папаша твоей киски Дорис, вбил тебе в голову всякие эзотерические бредни о высших мирах; когда ты говоришь об этом, у меня такое чувство, что мы оба спятили: знания, для которых не нужен мозг, слух без ушей, зрение без глаз, мертвые среди нас, души, покидающие тело, когда мы спим. Неужели ты веришь во всю эту муру?
— Я отношусь к этому достаточно серьезно и пытаюсь разобраться. Что же касается души, покидающей тело, когда мы спим, — моя мать слепо верила в это. И говорила мне об этом, когда я был еще ребенком. Я не видел в этом ничего странного. Только голова, набитая знаниями, противится этому. Но интуиция подсказывает, что мама была права. Чудаком меня это не сделает, я и так чудаковатый. Люди столь же изобретательные и жаждущие, как я, да и те, кто посильнее меня, уже умерли. А что такое смерть? Опять-таки, nessuno sa . Но неведение смерти разрушает нас. И Гумбольдт увидел меня продирающимся через поле насмешек. Ни один достойный человек не откажется отдать разум, пожертвовать временем и посвятить душу этой проблеме из проблем. Ни наука, ни философия, ни религия, ни искусство не сумели бросить смерти серьезного вызова…
— Поэтому ты считаешь безумные теории лучшим решением?
Я пробормотал несколько слов себе под нос; меня удержало то, что она сравнила меня с музыкантом, играющим на мандолине, а кроме того, Рената уже слышала эту цитату из Сэмюэля Дэниела[366]. Там говорилось: «Пока робкое знание раздумывает, нахальное невежество берет верх». Я считал, что жизнь на этой земле есть также и все остальное, если только научишься постигать ее. А незнание угнетает нас и доводит до разрыва сердца. Мое сердце постоянно страдало, и мне это надоело, я устал.
Рената сказала:
— Что меня действительно беспокоит, так это твое излюбленное почитание всего американского и фундаментального. Стоит тебе открыть глаза, и это почитание вспыхивает каким-то мечтомрачным мерцанием. Это выдуманное слово, мечтомрачный. Кстати, мне оно понравилось, когда я заметила, как заблестели твои глазки от слов Гумбольдта, что ты чересчур многообещающий. Правда понравилось.
Мне нравилась оживленность Ренаты. Ее грубость и откровенность во сто крат лучше, чем благочестивые разговоры о любви. На них я никогда не покупался, никогда. Но ее оживленная болтовня, сопровождаемая накладыванием икры, рубленого яйца и лука на тоненький гренок, несла мне удивительное и неизмеримое успокоение.
— Слушай, — продолжала она, — перестань хихикать, как десятилетняя девочка. Давай объективно поговорим о том, что оставил Гумбольдт. Он думал, что завещает тебе настоящую ценность. Бедняга! Вот хохма! Кто купит такую историйку? О чем она? Ну и что, что пришлось проделать все дважды, сначала с подружкой, потом с женой? Зрители просто рехнутся. Продюсеры стремятся прыгнуть выше «Бонни и Клайда»[367], «Французского связного» и «Крестного отца». Убийство в надземке. Голые любовники, продолжающие трахаться, когда их тела продырявливает пулеметная очередь. Пижоны на массажных столиках, которым пули входят прямо в очки, — безжалостная Рената вполне добродушно засмеялась, потягивая пуйи-фюиссе, и прекрасно сознавала, как я восхищаюсь ее нежной шейкой с по-женски нежными белесыми полосками (здесь узорная завеса Майи-иллюзии оказывалась столь же заметной, как и везде). — Разве не так, Чарльз? Как может Гумбольдт тягаться с этим? Он мечтал очаровать публику. Но это даже тебе не удалось. Без режиссера «Тренк» никогда бы не стал кассовым. Ты сам так говорил. Что ты получил за права на экранизацию «Тренка»?
— Общая сумма была триста тысяч. Половину получил продюсер, десять процентов — агент, от оставшихся шестьдесят процентов отгрызло правительство и пятьдесят тысяч я заплатил за дом в Кенвуде, который сейчас принадлежит Дениз… — Пока я называл числа и проценты, лицо Ренаты оставалось на удивление спокойным. — Вот и весь коммерческий успех. Согласен, сам бы я ничего не добился. Все это заслуга Гарольда Лемптона и Кермита Блумгардена. Ну, а Гумбольдт не первый, кто потерпел неудачу в попытке совместить грандиозный успех с поэтической чистотой или, как говорил Свифт, сгорев в огне поэзии, и, следовательно, став непригодным для Церкви, Закона и Государства. Но он думал обо мне, Рената. Этот сценарий — его видение меня: безрассудство, запутанность, попусту растраченная проницательность, любящее сердце, этакая беспорядочная одаренность, но некоторое изящество конструкции. Это завещание говорит о его привязанности ко мне. Он сделал все, что мог. Это было проявлением любви…
— Чарли, смотри, тебе несут телефон, — перебила Рената. — О господи!
— Вы мистер Ситрин? — спросил официант.
— Да.
Он подключил аппарат, и меня соединили с Чикаго. Звонил Алек Сатмар.
— Чарли, ты в Дубовом зале? — поинтересовался он.
— Да.
Сатмар восхищенно засмеялся. Детьми мы с ним дрались в проходе между домами, молотя друг друга по лицу кулаками в боксерских перчатках до тех пор, пока не начинали задыхаться в полнейшем изнеможении, а вот ведь преуспели. Я обедал в дорогом ресторане Нью-Йорка, а он звонил мне из шикарной конторы на Ла-Салль-стрит. К сожалению, то, что он сообщил, не слишком вяжется с этой роскошью. Или вяжется?
— Урбанович пошел навстречу Дениз и Пинскеру. Суд обязал тебя внести залог. Двести тысяч долларов. Вот что происходит, когда ты не слушаешь моего совета. Я говорил тебе спрятать часть денег в Швейцарии. А ты кичился своей честностью. Хотел быть не таким, как все. Смотри, снобизм доведет тебя до ручки. Хотел аскетизма? Теперь ты на двести тысяч ближе к нему, чем вчера.
Легкое эхо подсказало мне, что он использует усилитель. Было слышно, как селектор повторяет мои ответы. Значит, секретарша Сатмара, Тьюлип, тоже слушала. Эта женщина делала вид, что интересуется мною, и Сатмар, обожавший работать на публику, иногда приглашал ее послушать наши разговоры. Эта красивая женщина, немного бледная и полноватая, держалась с печальным мужеством обитателей Вест-Сайда. Она была предана Сатмару, знала его слабости и прощала их. Правда, сам Сатмар никаких слабостей за собой не замечал.
— Как ты раздобудешь деньги, Чарли? — поинтересовался он.
Но мне первым делом нужно было скрыть случившееся от Ренаты.
— Я не вижу тут никакой проблемы. Помнится, ты остался мне должен?
— Мы договаривались, что я расплачусь с тобой пятью взносами за квартиру, и за этот год ты свои деньги уже получил. Это при том, что десятилетия бесплатной юридической помощи я не учитываю.
— А также того, что именно ты направил меня к Томчеку и Сроулу.
— Они лучшие специалисты по семейным делам во всем Чикаго! Просто они не могут с тобой работать. Да и никто не может.
Рената передала мне еще один гренок с икрой, рубленым яйцом, луком и сметаной.
— Это было сообщение номер один, — сказал Сатмар. — Сообщение номер два — позвони своему брату в Техас. Его жена пыталась связаться с тобой. Не волнуйся. Ничего не случилось. Джулиусу предстоит операция на сердце по поводу стенокардии. Твоя невестка сказала, что ему собираются пересадить несколько артерий. Она решила, что его единственный брат должен об этом знать. На операцию они поедут в Хьюстон.
— На тебе лица нет, что случилось? — спросила Рената, когда я положил трубку.
— Моему брату предстоит операция на сердце.
— О боже! — воскликнула она.
— Я должен ехать туда.
— Неужели ты хочешь снова отложить наше путешествие?
— Мы можем полететь из Техаса.
— Твое присутствие обязательно?
— Конечно.
— Я не знакома с твоим братом, но знаю, что он черствый человек. Он не стал бы менять свои планы ради тебя.
— Но, Рената, он мой единственный брат, а это страшная операция. Насколько я понимаю, грудную клетку вскрывают, вытаскивают сердце, кладут его на полотенце или что-то такое, а циркуляцию крови поддерживают специальным аппаратом. Одним из этих современных дьявольских технических устройств. Бедное человечество, низвергнутое в этот вещественный мир…
— Бр-р, — поморщилась Рената, — надеюсь, меня никогда не будут собирать по частям, как составную картинку.
— Дорогая, в твоем случае даже мысль об этом — уже богохульство.
Груди Ренаты, лишаясь поддержки нижнего белья, мягко опадали в стороны благодаря очаровательной полноте каждой из них и, вероятно, какую-то роль в этом играли магнитные полюса земли. Невозможно думать о груди Ренаты как о части тела, такой же, как у всех, а уж тем более, как у моего брата — жирной, поросшей седыми волосами.
— Ты хочешь, чтобы я поехала в Техас вместе с тобой? — спросила Рената.
— Для меня это было бы очень важно.
— Для меня тоже, если б мы были мужем и женой. В этом случае, если бы тебе понадобилась моя поддержка, я бы ездила в Техас хоть дважды в неделю. Но не надейся притащить меня за собой хвостиком и представить грязному старикану своей шлюхой. Не суди по моему поведению незамужней женщины. — Последняя фраза подразумевала ту ночь, когда она не впустила меня в дом, потому что валялась в кровати с Флонзалеем, королем гробовщиков. Рената утверждала, что обливалась слезами все время, пока я неистово пытался до нее дозвониться. — Женись на мне, — продолжала она. — Измени мой статус. Вот что мне нужно. Я буду тебе замечательной женой.
— Мне действительно стоит так поступить. Ты чудесная женщина. К чему эти споры?
— Здесь не о чем спорить. Завтра я лечу в Италию, а ты можешь присоединиться ко мне в Милане. Но явившись в магазин Биферно, я окажусь в трудном положении. Разведенная женщина, разъезжающая с любовником, вряд ли может рассчитывать на энтузиазм со стороны отца. короче говоря, ему будет еще сложнее избавиться от негативного ко мне отношения, чем когда я была невинной девочкой. Я до сих пор не могу забыть, как нас с мамой выставили на улицу, прямо на Виа-Монте-Наполеоне, и как я плакала перед витриной с чудесными кожаными вещицами. С тех пор, стоит мне зайти к Гуччи и увидеть роскошные чемоданы и сумочки, я едва не лишаюсь чувств, вспоминая, как меня отвергли.
Некоторые ее фразы бросались впустую, другие были рассчитаны на усвоение. Слова «мое поведение незамужней женщины» продолжали звенеть в воздухе, как она и задумала. Но нельзя же жениться только ради того, чтобы несколько дней в Милане она чувствовала себя порядочной женщиной.
Я поднялся наверх в номер и попросил оператора соединить меня с братом в Корпус-Кристи.
— Юлик? — воскликнул я. Так его звали в кругу семьи.
— Да, Чакки.
— Я завтра буду в Техасе.
— А, тебе рассказали, — понял он. — Меня собираются раскромсать в среду. Приезжай, если тебе больше нечем заняться. Я будто бы слышал, что ты собираешься в Европу.
— Я могу улететь и из Хьюстона.
Безусловно, ему было приятно, что я решил приехать, но неизбывная подозрительность заставляла Юлика сомневаться, не пытаюсь ли я извлечь какую-нибудь выгоду? На самом деле Джулиус любил меня, но утверждал обратное и сам в это верил. Моя привязанность очень его раздражала. Но он был слишком умен, чтобы обманываться. Так что не такой уж он приятный человек, и если он занимает настолько важное место в моих чувствах, достаточно сложных и глубоких, значит, либо я удивительно недоразвит и незрел, либо, сам того не понимая, оказался втянутым в какую-то аферу. Юлик во всем подозревал мошенничество. У него был решительный характер, суровые, но привлекательные черты лица и настороженный проницательный взгляд. Усы в стиле покойного государственного секретаря Ачесона[368] смягчали слишком резкие очертания губ. Этот тяжелый красивый агрессивный мужчина носил клетчатые и полосатые костюмы, безвкусные, но хорошо подогнанные. Когда-то, еще в Чикаго, он разбогател на стыке коммерции и политики, был связан с преступным миром, хотя и косвенно. Но потом влюбился и бросил жену ради другой женщины. Развод разорил его дочиста, и он лишился всего чикагского имущества. Но в Техасе разбогател снова и поднял на ноги вторую семью. Я не мог представить брата отдельно от его богатства. Ему необходимо было купаться в деньгах, иметь десятки костюмов и сотни пар туфель, бесчисленные рубашки, запонки, перстни, большие дома, роскошные автомобили и вращаться в великосветском обществе, где он верховодил как король. Такой уж он, мой любимый старший брат Юлик.
— Хоть убей, не пойму, почему ты так помешан на своем брате, — сказала Рената. — Чем больше он унижает тебя, тем больше ты его боготворишь. Позволь, напомню, что ты рассказывал мне о нем. Когда вы детьми играли на полу, он наступал тебе на пальцы. Натирал перцем глаза. Бил тебя по голове бейсбольной битой. Когда вы подросли, сжег твою коллекцию брошюр Маркса и Ленина. Со всеми заводил драки, даже с цветной служанкой.
— Да, как-то он ударил Баму, а она с высоты своих ста восьмидесяти отвесила ему тяжелую затрещину, которую он вполне заслужил.
— Он был замешан в сотнях скандалов и судебных процессов. Десять лет назад он стрелял в машину, которая заехала на его подъездную дорожку, чтобы развернуться.
— Юлик хотел только прострелить покрышки.
— Да, но попал в стекло. Его обвинили в вооруженном нападении — разве не ты мне об этом рассказывал? А разговаривает он, как один из тех психованных скотов, что заполнили твою жизнь. Или я не права?
— Как ни странно, он совсем не скот, он обаятелен, он джентльмен. Но самое главное, он мой брат Юлик. Некоторые люди настолько реальны, что подавляют мою способность критически мыслить. Стоит им появиться — неоспоримо, бесспорно, — и я уже не могу совладать с ними. Их существование значит больше, чем мои практические интересы. К людям, которые настолько исполнены жизненной силы, я ужасно привязываюсь.
Ясно, что и Рената относилась к этой категории. Я ужасно привязался к ней, потому что она была Ренатой. Кроме того, она многое обо мне знала и от этого делалась еще ценнее. Я слишком много вложил в нее, рассказывая о себе. Она основательно постигла жизненный путь и мировоззрение Ситрина. Но я не чувствовал особой необходимости настолько же глубоко вникать в жизнь Ренаты. Мне достаточно было просто на нее смотреть. И в результате приходилось покупать ее внимание. Чем больше сведений я сообщал ей, тем больше в ней нуждался, а чем больше нуждался, тем выше росла ее ценность. В будущей жизни не будет такой личной и сексуальной зависимости. Не придется подкупать другую душу, чтобы выплескивать на нее объяснения, к чему ты стремился, что хотел сделать, что сделал и что хотели сделать другие. (Хотя, естественно, возникает вопрос, с какой стати кто-то должен слушать подобные вещи бесплатно?) Спиритическая наука говорит, что в будущей жизни моральные законы возымеют первостепенное значение, приобретут такую же значимость, как законы природы в мире физическом. Впрочем, я еще новичок, младшая группа теософского детского сада.
Но я настроен серьезно. Я собираюсь совершить удивительный прыжок и погрузиться в истину. Я проделал это, используя самые современные методы философии. Я собирался раз и навсегда выяснить, стоит ли что-нибудь за постоянно встречающимися мне намеками на существование бессмертия. Кстати говоря, это — величайшее, самое революционное дело, какое можно совершить, дело высочайшей ценности. В социальном, психологическом, политическом отношении сама суть человеческих институтов есть всего лишь выжимка наших представлений о смерти. Рената как-то заметила, что интеллектуалы приводят меня в бешенство, делают высокомерным и мстительным. Что я не устаю утверждать, будто они растрачивают свое и чужое время впустую и меня не покидает желание отметелить или даже удавить эту братию. Возможно, Рената права, хотя и преувеличивает мою жестокость. Меня не оставляло странное предчувствие, что самой природы там нет, что объектный мир навечно отделен от субъектного, что все внешнее четко соответствует чему-то внутреннему, что два эти царства тождественны и взаимозаменяемы, что природа — это мое собственное бессознательное «я», которое можно познать путем умственной работы, научного исследования и детального анализа. Каждая вещь в природе является символом чего-то в моей душе. В тот момент в «Плазе» я мысленно рассмотрел свое положение. Я ощутил какую-то едва заметную связь с космосом. Привычная система отсчета пошатнулась и задрожала. Стало быть, нужно, не теряя твердости, объединить метафизику и течение жизни каким-то прозаическим, земным способом.
— Давай компенсируем эту утрату. Что сегодня дают в «Метрополитен-опера»?
— Вагнера, только «Запрет любви»[364] мне порядком надоел. Слушай, давай сходим на «Глубокую глотку»[365], все только о ней и говорят. Ладно-ладно, я вижу, что у тебя готова реплика по поводу эротических фильмов. Не надо. Я сама знаю твое отношение: «Заниматься этим забавно, но смотреть непристойно». Однако не забывай, что твои остроты демонстрируют неуважение ко мне. Сперва я ублажаю тебя, а потом становлюсь женщиной определенного сорта.
И все же Рената оставалась веселой, разговорчивой и нежной. Мы обедали в Дубовом зале, вдали от дома престарелых с его сосисками и бобами. Хорошо было бы доставить этим двум стариканам удовольствие и прихватить их с собой. Наверное, за обедом Менаша мог много рассказать мне о моей матери. Она умерла, когда я был еще подростком, и мне ужасно хотелось услышать воспоминания о ней от человека зрелого, если такое определение подходит к Менаше. Для меня мать превратилась в святыню. Джулиус всегда утверждал, что совершенно ее не помнит. Он и к моей памяти не питал особого доверия. Откуда берется столь дикая привязанность к прошлому (граничащая с истерией)? Думаю, с медицинской точки зрения это и есть истерия. С философской точки зрения получалось чуть лучше. Платон связывает воспоминания с любовью. Но разве я мог предложить Ренате притащиться вместе с двумя стариками в какую-нибудь забегаловку, где подают морепродукты, и убить всю вторую половину дня на то, чтобы помочь им разобраться в меню, объяснить, как едят моллюсков, вытирать масляные пятна с брюк и отворачиваться, когда они вынимают зубные протезы, только ради того, чтобы я мог поговорить о своей матери? Рената не могла взять в толк, почему пожилой человек вроде меня так жаждет услышать воспоминания о своей матери. По сравнению с этими древними стариками я, видимо, выглядел несколько моложе, но вполне возможно, что свое раздражение Рената вылила бы на нас троих. Таким образом, Менаша и Вольдемар лишились бы удовольствия.
В Дубовом зале она заказала белужью икру. Сказала, что это будет ей премия за поездку в метро.
— Затем, — велела она официанту, — принесите салат из омаров. А на десерт profiterole. Мистеру Ситрину omellete fines-herbes. И пусть он сам выберет вино.
Я так и сделал, прежде узнав, чего бы ей хотелось. Попросил принести бутылку пуйи-фюиссе. Когда официант ушел, Рената сказала:
— Я заметила, как ты, изучая меню, переводил глаза на колонку с ценой. Не надо прибедняться. Ты всегда можешь заработать деньги, кучу денег. Особенно если объединишься со мной. Обещаю, тогда мы станем лордом и леди Ситрин. Понятно, ты приуныл от поездки в Кони-Айленд. Но я могу утешить тебя. Посмотри вокруг, посмотри на женщин — видишь, на каком поводке они держат этих надутых дельцов, солидных администраторов и важничающих юристов. А теперь сравни.
— Безусловно, ты права. Мое сердце обливается кровью за всю эту компанию.
Официант принес вино и проделал обычные дурацкие пассы: показал этикетку и долго орудовал штопором. Затем налил немного для дегустации, запугивая меня небрежным изяществом, подлежащим вознаграждению.
— Пожалуй, теперь я согласна, правильно, что мы приехали в Нью-Йорк, — сказала Рената. — Твоя миссия здесь закончена, и все к лучшему, поскольку сейчас самое время, чтобы твоя жизнь приобрела реальную почву и освободилась от кучи ненужного хлама. Вся эта чувствительность и глубокие переживания, возможно, делают тебе честь, но ты становишься похожим на музыканта, играющего на мандолине. По десять раз повторяешь каждую ноту. Это мило, но немного затянуто. Ты хочешь что-то сказать?
— Да. Странность жизни на этой земле очень угнетает.
— Вечно ты говоришь «на этой земле». Меня от такого в дрожь бросает. Этот старый профессор Шельдт, папаша твоей киски Дорис, вбил тебе в голову всякие эзотерические бредни о высших мирах; когда ты говоришь об этом, у меня такое чувство, что мы оба спятили: знания, для которых не нужен мозг, слух без ушей, зрение без глаз, мертвые среди нас, души, покидающие тело, когда мы спим. Неужели ты веришь во всю эту муру?
— Я отношусь к этому достаточно серьезно и пытаюсь разобраться. Что же касается души, покидающей тело, когда мы спим, — моя мать слепо верила в это. И говорила мне об этом, когда я был еще ребенком. Я не видел в этом ничего странного. Только голова, набитая знаниями, противится этому. Но интуиция подсказывает, что мама была права. Чудаком меня это не сделает, я и так чудаковатый. Люди столь же изобретательные и жаждущие, как я, да и те, кто посильнее меня, уже умерли. А что такое смерть? Опять-таки, nessuno sa . Но неведение смерти разрушает нас. И Гумбольдт увидел меня продирающимся через поле насмешек. Ни один достойный человек не откажется отдать разум, пожертвовать временем и посвятить душу этой проблеме из проблем. Ни наука, ни философия, ни религия, ни искусство не сумели бросить смерти серьезного вызова…
— Поэтому ты считаешь безумные теории лучшим решением?
Я пробормотал несколько слов себе под нос; меня удержало то, что она сравнила меня с музыкантом, играющим на мандолине, а кроме того, Рената уже слышала эту цитату из Сэмюэля Дэниела[366]. Там говорилось: «Пока робкое знание раздумывает, нахальное невежество берет верх». Я считал, что жизнь на этой земле есть также и все остальное, если только научишься постигать ее. А незнание угнетает нас и доводит до разрыва сердца. Мое сердце постоянно страдало, и мне это надоело, я устал.
Рената сказала:
— Что меня действительно беспокоит, так это твое излюбленное почитание всего американского и фундаментального. Стоит тебе открыть глаза, и это почитание вспыхивает каким-то мечтомрачным мерцанием. Это выдуманное слово, мечтомрачный. Кстати, мне оно понравилось, когда я заметила, как заблестели твои глазки от слов Гумбольдта, что ты чересчур многообещающий. Правда понравилось.
Мне нравилась оживленность Ренаты. Ее грубость и откровенность во сто крат лучше, чем благочестивые разговоры о любви. На них я никогда не покупался, никогда. Но ее оживленная болтовня, сопровождаемая накладыванием икры, рубленого яйца и лука на тоненький гренок, несла мне удивительное и неизмеримое успокоение.
— Слушай, — продолжала она, — перестань хихикать, как десятилетняя девочка. Давай объективно поговорим о том, что оставил Гумбольдт. Он думал, что завещает тебе настоящую ценность. Бедняга! Вот хохма! Кто купит такую историйку? О чем она? Ну и что, что пришлось проделать все дважды, сначала с подружкой, потом с женой? Зрители просто рехнутся. Продюсеры стремятся прыгнуть выше «Бонни и Клайда»[367], «Французского связного» и «Крестного отца». Убийство в надземке. Голые любовники, продолжающие трахаться, когда их тела продырявливает пулеметная очередь. Пижоны на массажных столиках, которым пули входят прямо в очки, — безжалостная Рената вполне добродушно засмеялась, потягивая пуйи-фюиссе, и прекрасно сознавала, как я восхищаюсь ее нежной шейкой с по-женски нежными белесыми полосками (здесь узорная завеса Майи-иллюзии оказывалась столь же заметной, как и везде). — Разве не так, Чарльз? Как может Гумбольдт тягаться с этим? Он мечтал очаровать публику. Но это даже тебе не удалось. Без режиссера «Тренк» никогда бы не стал кассовым. Ты сам так говорил. Что ты получил за права на экранизацию «Тренка»?
— Общая сумма была триста тысяч. Половину получил продюсер, десять процентов — агент, от оставшихся шестьдесят процентов отгрызло правительство и пятьдесят тысяч я заплатил за дом в Кенвуде, который сейчас принадлежит Дениз… — Пока я называл числа и проценты, лицо Ренаты оставалось на удивление спокойным. — Вот и весь коммерческий успех. Согласен, сам бы я ничего не добился. Все это заслуга Гарольда Лемптона и Кермита Блумгардена. Ну, а Гумбольдт не первый, кто потерпел неудачу в попытке совместить грандиозный успех с поэтической чистотой или, как говорил Свифт, сгорев в огне поэзии, и, следовательно, став непригодным для Церкви, Закона и Государства. Но он думал обо мне, Рената. Этот сценарий — его видение меня: безрассудство, запутанность, попусту растраченная проницательность, любящее сердце, этакая беспорядочная одаренность, но некоторое изящество конструкции. Это завещание говорит о его привязанности ко мне. Он сделал все, что мог. Это было проявлением любви…
— Чарли, смотри, тебе несут телефон, — перебила Рената. — О господи!
— Вы мистер Ситрин? — спросил официант.
— Да.
Он подключил аппарат, и меня соединили с Чикаго. Звонил Алек Сатмар.
— Чарли, ты в Дубовом зале? — поинтересовался он.
— Да.
Сатмар восхищенно засмеялся. Детьми мы с ним дрались в проходе между домами, молотя друг друга по лицу кулаками в боксерских перчатках до тех пор, пока не начинали задыхаться в полнейшем изнеможении, а вот ведь преуспели. Я обедал в дорогом ресторане Нью-Йорка, а он звонил мне из шикарной конторы на Ла-Салль-стрит. К сожалению, то, что он сообщил, не слишком вяжется с этой роскошью. Или вяжется?
— Урбанович пошел навстречу Дениз и Пинскеру. Суд обязал тебя внести залог. Двести тысяч долларов. Вот что происходит, когда ты не слушаешь моего совета. Я говорил тебе спрятать часть денег в Швейцарии. А ты кичился своей честностью. Хотел быть не таким, как все. Смотри, снобизм доведет тебя до ручки. Хотел аскетизма? Теперь ты на двести тысяч ближе к нему, чем вчера.
Легкое эхо подсказало мне, что он использует усилитель. Было слышно, как селектор повторяет мои ответы. Значит, секретарша Сатмара, Тьюлип, тоже слушала. Эта женщина делала вид, что интересуется мною, и Сатмар, обожавший работать на публику, иногда приглашал ее послушать наши разговоры. Эта красивая женщина, немного бледная и полноватая, держалась с печальным мужеством обитателей Вест-Сайда. Она была предана Сатмару, знала его слабости и прощала их. Правда, сам Сатмар никаких слабостей за собой не замечал.
— Как ты раздобудешь деньги, Чарли? — поинтересовался он.
Но мне первым делом нужно было скрыть случившееся от Ренаты.
— Я не вижу тут никакой проблемы. Помнится, ты остался мне должен?
— Мы договаривались, что я расплачусь с тобой пятью взносами за квартиру, и за этот год ты свои деньги уже получил. Это при том, что десятилетия бесплатной юридической помощи я не учитываю.
— А также того, что именно ты направил меня к Томчеку и Сроулу.
— Они лучшие специалисты по семейным делам во всем Чикаго! Просто они не могут с тобой работать. Да и никто не может.
Рената передала мне еще один гренок с икрой, рубленым яйцом, луком и сметаной.
— Это было сообщение номер один, — сказал Сатмар. — Сообщение номер два — позвони своему брату в Техас. Его жена пыталась связаться с тобой. Не волнуйся. Ничего не случилось. Джулиусу предстоит операция на сердце по поводу стенокардии. Твоя невестка сказала, что ему собираются пересадить несколько артерий. Она решила, что его единственный брат должен об этом знать. На операцию они поедут в Хьюстон.
— На тебе лица нет, что случилось? — спросила Рената, когда я положил трубку.
— Моему брату предстоит операция на сердце.
— О боже! — воскликнула она.
— Я должен ехать туда.
— Неужели ты хочешь снова отложить наше путешествие?
— Мы можем полететь из Техаса.
— Твое присутствие обязательно?
— Конечно.
— Я не знакома с твоим братом, но знаю, что он черствый человек. Он не стал бы менять свои планы ради тебя.
— Но, Рената, он мой единственный брат, а это страшная операция. Насколько я понимаю, грудную клетку вскрывают, вытаскивают сердце, кладут его на полотенце или что-то такое, а циркуляцию крови поддерживают специальным аппаратом. Одним из этих современных дьявольских технических устройств. Бедное человечество, низвергнутое в этот вещественный мир…
— Бр-р, — поморщилась Рената, — надеюсь, меня никогда не будут собирать по частям, как составную картинку.
— Дорогая, в твоем случае даже мысль об этом — уже богохульство.
Груди Ренаты, лишаясь поддержки нижнего белья, мягко опадали в стороны благодаря очаровательной полноте каждой из них и, вероятно, какую-то роль в этом играли магнитные полюса земли. Невозможно думать о груди Ренаты как о части тела, такой же, как у всех, а уж тем более, как у моего брата — жирной, поросшей седыми волосами.
— Ты хочешь, чтобы я поехала в Техас вместе с тобой? — спросила Рената.
— Для меня это было бы очень важно.
— Для меня тоже, если б мы были мужем и женой. В этом случае, если бы тебе понадобилась моя поддержка, я бы ездила в Техас хоть дважды в неделю. Но не надейся притащить меня за собой хвостиком и представить грязному старикану своей шлюхой. Не суди по моему поведению незамужней женщины. — Последняя фраза подразумевала ту ночь, когда она не впустила меня в дом, потому что валялась в кровати с Флонзалеем, королем гробовщиков. Рената утверждала, что обливалась слезами все время, пока я неистово пытался до нее дозвониться. — Женись на мне, — продолжала она. — Измени мой статус. Вот что мне нужно. Я буду тебе замечательной женой.
— Мне действительно стоит так поступить. Ты чудесная женщина. К чему эти споры?
— Здесь не о чем спорить. Завтра я лечу в Италию, а ты можешь присоединиться ко мне в Милане. Но явившись в магазин Биферно, я окажусь в трудном положении. Разведенная женщина, разъезжающая с любовником, вряд ли может рассчитывать на энтузиазм со стороны отца. короче говоря, ему будет еще сложнее избавиться от негативного ко мне отношения, чем когда я была невинной девочкой. Я до сих пор не могу забыть, как нас с мамой выставили на улицу, прямо на Виа-Монте-Наполеоне, и как я плакала перед витриной с чудесными кожаными вещицами. С тех пор, стоит мне зайти к Гуччи и увидеть роскошные чемоданы и сумочки, я едва не лишаюсь чувств, вспоминая, как меня отвергли.
Некоторые ее фразы бросались впустую, другие были рассчитаны на усвоение. Слова «мое поведение незамужней женщины» продолжали звенеть в воздухе, как она и задумала. Но нельзя же жениться только ради того, чтобы несколько дней в Милане она чувствовала себя порядочной женщиной.
Я поднялся наверх в номер и попросил оператора соединить меня с братом в Корпус-Кристи.
— Юлик? — воскликнул я. Так его звали в кругу семьи.
— Да, Чакки.
— Я завтра буду в Техасе.
— А, тебе рассказали, — понял он. — Меня собираются раскромсать в среду. Приезжай, если тебе больше нечем заняться. Я будто бы слышал, что ты собираешься в Европу.
— Я могу улететь и из Хьюстона.
Безусловно, ему было приятно, что я решил приехать, но неизбывная подозрительность заставляла Юлика сомневаться, не пытаюсь ли я извлечь какую-нибудь выгоду? На самом деле Джулиус любил меня, но утверждал обратное и сам в это верил. Моя привязанность очень его раздражала. Но он был слишком умен, чтобы обманываться. Так что не такой уж он приятный человек, и если он занимает настолько важное место в моих чувствах, достаточно сложных и глубоких, значит, либо я удивительно недоразвит и незрел, либо, сам того не понимая, оказался втянутым в какую-то аферу. Юлик во всем подозревал мошенничество. У него был решительный характер, суровые, но привлекательные черты лица и настороженный проницательный взгляд. Усы в стиле покойного государственного секретаря Ачесона[368] смягчали слишком резкие очертания губ. Этот тяжелый красивый агрессивный мужчина носил клетчатые и полосатые костюмы, безвкусные, но хорошо подогнанные. Когда-то, еще в Чикаго, он разбогател на стыке коммерции и политики, был связан с преступным миром, хотя и косвенно. Но потом влюбился и бросил жену ради другой женщины. Развод разорил его дочиста, и он лишился всего чикагского имущества. Но в Техасе разбогател снова и поднял на ноги вторую семью. Я не мог представить брата отдельно от его богатства. Ему необходимо было купаться в деньгах, иметь десятки костюмов и сотни пар туфель, бесчисленные рубашки, запонки, перстни, большие дома, роскошные автомобили и вращаться в великосветском обществе, где он верховодил как король. Такой уж он, мой любимый старший брат Юлик.
— Хоть убей, не пойму, почему ты так помешан на своем брате, — сказала Рената. — Чем больше он унижает тебя, тем больше ты его боготворишь. Позволь, напомню, что ты рассказывал мне о нем. Когда вы детьми играли на полу, он наступал тебе на пальцы. Натирал перцем глаза. Бил тебя по голове бейсбольной битой. Когда вы подросли, сжег твою коллекцию брошюр Маркса и Ленина. Со всеми заводил драки, даже с цветной служанкой.
— Да, как-то он ударил Баму, а она с высоты своих ста восьмидесяти отвесила ему тяжелую затрещину, которую он вполне заслужил.
— Он был замешан в сотнях скандалов и судебных процессов. Десять лет назад он стрелял в машину, которая заехала на его подъездную дорожку, чтобы развернуться.
— Юлик хотел только прострелить покрышки.
— Да, но попал в стекло. Его обвинили в вооруженном нападении — разве не ты мне об этом рассказывал? А разговаривает он, как один из тех психованных скотов, что заполнили твою жизнь. Или я не права?
— Как ни странно, он совсем не скот, он обаятелен, он джентльмен. Но самое главное, он мой брат Юлик. Некоторые люди настолько реальны, что подавляют мою способность критически мыслить. Стоит им появиться — неоспоримо, бесспорно, — и я уже не могу совладать с ними. Их существование значит больше, чем мои практические интересы. К людям, которые настолько исполнены жизненной силы, я ужасно привязываюсь.
Ясно, что и Рената относилась к этой категории. Я ужасно привязался к ней, потому что она была Ренатой. Кроме того, она многое обо мне знала и от этого делалась еще ценнее. Я слишком много вложил в нее, рассказывая о себе. Она основательно постигла жизненный путь и мировоззрение Ситрина. Но я не чувствовал особой необходимости настолько же глубоко вникать в жизнь Ренаты. Мне достаточно было просто на нее смотреть. И в результате приходилось покупать ее внимание. Чем больше сведений я сообщал ей, тем больше в ней нуждался, а чем больше нуждался, тем выше росла ее ценность. В будущей жизни не будет такой личной и сексуальной зависимости. Не придется подкупать другую душу, чтобы выплескивать на нее объяснения, к чему ты стремился, что хотел сделать, что сделал и что хотели сделать другие. (Хотя, естественно, возникает вопрос, с какой стати кто-то должен слушать подобные вещи бесплатно?) Спиритическая наука говорит, что в будущей жизни моральные законы возымеют первостепенное значение, приобретут такую же значимость, как законы природы в мире физическом. Впрочем, я еще новичок, младшая группа теософского детского сада.
Но я настроен серьезно. Я собираюсь совершить удивительный прыжок и погрузиться в истину. Я проделал это, используя самые современные методы философии. Я собирался раз и навсегда выяснить, стоит ли что-нибудь за постоянно встречающимися мне намеками на существование бессмертия. Кстати говоря, это — величайшее, самое революционное дело, какое можно совершить, дело высочайшей ценности. В социальном, психологическом, политическом отношении сама суть человеческих институтов есть всего лишь выжимка наших представлений о смерти. Рената как-то заметила, что интеллектуалы приводят меня в бешенство, делают высокомерным и мстительным. Что я не устаю утверждать, будто они растрачивают свое и чужое время впустую и меня не покидает желание отметелить или даже удавить эту братию. Возможно, Рената права, хотя и преувеличивает мою жестокость. Меня не оставляло странное предчувствие, что самой природы там нет, что объектный мир навечно отделен от субъектного, что все внешнее четко соответствует чему-то внутреннему, что два эти царства тождественны и взаимозаменяемы, что природа — это мое собственное бессознательное «я», которое можно познать путем умственной работы, научного исследования и детального анализа. Каждая вещь в природе является символом чего-то в моей душе. В тот момент в «Плазе» я мысленно рассмотрел свое положение. Я ощутил какую-то едва заметную связь с космосом. Привычная система отсчета пошатнулась и задрожала. Стало быть, нужно, не теряя твердости, объединить метафизику и течение жизни каким-то прозаическим, земным способом.