Страница:
поколение, прошедшее через войну 1914-1918 гг. не справилось ни с одной из
своих задач. Оно оставляет в наследство новому поколению ношу войн и
революций. Эти наиболее значительные и трагические события человеческой
истории часто шли рядом. Теперь они готовятся окончательно образовать фон
грядущих десятилетий. Остается пожелать, чтобы новое поколение, которое не
может по произволу выскочить из унаследованных им условий, научилось, по
крайней мере, лучше понимать законы своей эпохи. Для ознакомления с
китайской революцией 1925-1927 гг. оно не найдет сегодня лучшего
руководства, чем эта книга.
При всем неоспоримом величии англосаксонского гения нельзя не видеть,
что именно в англосаксонских странах хуже всего понимают законы революций.
Это объясняется, с одной стороны, тем, что само явление революции в этих
странах относится к давно прошедшему прошлому и вызывает у официальных
"социологов" снисходительную улыбку, как шалости детства. С другой стороны,
столь характерный для англосаксонского мышления прагматизм меньше всего
пригоден для понимания революционных кризисов.
Английская революция XVII века, как и французская - XVIII, имели своей
задачей рационализировать структуру общества, т. е. очистить его от
феодальных сталактитов и сталагмитов4 и подчинить законам свободной
конкуренции, которые в ту эпоху казались законами "здравого смысла".
Пуританская революция рядилась при этом в библейские наряды, обнаруживая тем
чисто детскую неспособность понять свой собственный смысл. Французская
революция, оказавшая значительное влияние на прогрессивную мысль Соединенных
Штатов, руководствовалась формулами чистого рационализма. Здравый смысл,
который еще боится себя и прибегает к маске библейских пророков, или
секуляризованный здравый смысл, который рассматривает общество, как продукт
разумного "договора", являются до настоящего времени основными формами
англосаксонского мышления в области философии и социологии.
Между тем реальное историческое общество построено не по Руссо5, на
разумном "договоре", и не по Бентаму6, на принципе "общей пользы", а
сложилось "иррационально", на противоречиях и антагонизмах. Чтобы революция
стала неизбежна, классовые противоречия должны достигнуть предельного
напряжения. Именно эта историческая фатальность столкновения, зависящего не
от доброй или злой воли, а от объективного взаимоотношения классов, и делает
революцию, наряду с войной, наиболее драматическим выражением
"иррациональной" основы исторического процесса.
"Иррациональный" - не значит, однако, произвольный. Наоборот, в
молекулярной подготовке революции, в ее взрыве, в ее подъеме, в ее упадке
заложена глубокая внутренняя закономерность, которую можно познать и в
основном предвидеть заранее. Революции, как не раз говорилось, имеют свою
логику. Но это не логика Аристотеля, и еще меньше прагматическая полулогика
"здравого смысла". Это более высокая функция мысли: логика развития и его
противоречий, т. е. диалектика.
Упорство англосаксонского прагматизма и его враждебность
диалектическому мышлению имеют, таким образом, свои материальные причины.
Как поэт не может постигнуть диалектику чувств по книгам, без собственных
переживаний, так благополучное общество, отвыкшее от потрясений и привыкшее
к непрерывному "прогрессу", неспособно понять диалектику собственного
развития. Однако слишком очевидно, что эта привилегия англосаксонского мира
отошла в прошлое. История собирается дать Великобритании, как и Соединенным
Штатам, серьезные уроки диалектики.
*
Автор этой книги пытается вывести характер китайской революции не из
априорных определений и не их исторических аналогий, а из живого строения
китайского общества и динамики его внутренних сил. В этом главная
методологическая ценность книги. Читатель ее не только вынесет более связное
представление о ходе событий, но, что еще важнее, научится понимать их
основные социальные пружины. Только на этой основе можно правильно оценивать
политические программы и лозунги борющихся партий, которые являются наиболее
демонстративными, но не самостоятельными, и в последнем счете, не решающими
элементами процесса.
По своим непосредственным целям незавершенная китайская революция
является "буржуазной". Однако этот термин, который употребляется как простой
отзвук буржуазных революций прошлого очень мало, в сущности, подвигает нас
вперед. Чтобы историческая аналогия не превратилась в ловушку для мысли,
необходимо проверять ее в свете конкретного социального анализа. Каковы те
классы, которые борются в Китае? Каковы взаимоотношения этих классов? В
каком направлении изменяются эти взаимоотношения? Каковы объективные, т. е.
продиктованные ходом развития, задачи китайской революции? На плечи каких
классов ложится разрешение этих задач? Какими методами эти задачи могут быть
разрешены? Именно на эти вопросы отвечает книга Айзекса.
Колониальные и полуколониальные, следовательно, отсталые страны,
составляющие значительно большую половину человечества, чрезвычайно
отличаются друг от друга по степени отсталости, представляя историческую
лестницу от кочевого быта и даже людоедства до новейшей индустриальной
культуры. Сочетания крайностей характеризуют в той или иной степени каждую
из отсталых стран. Однако иерархия отсталости, если позволено такое
выражение, определяется удельным весом элементов варварства и культуры в
жизни каждой из колониальных стран. Экваториальная Африка далеко отстоит от
Алжира, Парагвай - от Мексики, Абиссиния - от Индии или Китая. При общей их
экономической зависимости от метрополий империализма политическая
зависимость носит в одних случаях характер открытого колониального рабства,
в других прикрывается фикцией государственной самостоятельности (Китай,
Латинская Америка).
В аграрных отношениях отсталость находит свое наиболее органическое и
жестокое выражение. Ни одна из этих стран не проделала сколько-нибудь
глубоко своей демократической революции. Половинчатые аграрные реформы
рассасываются полукрепостническими отношениями, которые неизбежно
возрождаются на почве нищеты и гнета. Аграрное варварство идет всегда рука
об руку с бездорожьем, разобщенностью провинций, "средневековым"
партикуляризмом, отсутствием национального сознания. Очищение социальных
отношений от остатков старого и от наслоений нового феодализма является
важнейшей задачей во всех этих странах.
Однако осуществление аграрной революции немыслимо при сохранении
зависимости от иностранного империализма, который одной рукой насаждает
капиталистические отношения, а другой поддерживает и воссоздает все формы
рабства и крепостничества. Борьба за демократизацию общественных отношений и
создание национального государства неразрывно переходит, таким образом, в
открытое восстание против иностранного господства.
Историческая отсталость означает не простое воспроизведение развития
передовых стран, Англии или Франции, с запозданием на сто, двести или триста
лет, а порождает совершенно новую, "комбинированную" социальную формацию, в
которой последние завоевания капиталистической техники и структуры
внедряются в отношения феодального и дофеодального варварства, преобразуют и
подчиняют их себе, создавая своеобразное соотношение классов.
Ни одна из задач "буржуазной" революции не может быть разрешена в этих
запоздалых странах под руководством "национальной" буржуазии, ибо последняя
сразу поднимается на иностранных помочах как чуждый и враждебный народу
класс. Каждый этап в ее развитии лишь теснее связывает ее с иностранным
финансовым капиталом, агентурой которого она, по существу, является. Мелкая
буржуазия колоний, ремесленная и торговая, первая падает жертвой неравной
борьбы с иностранным капиталом, впадает в экономическое ничтожество,
деклассируется, пауперизируется и не может думать о самостоятельной
политической роли. Крестьянство, наиболее многочисленный и разобщенный,
наиболее отсталый и угнетенный класс, способно на местные восстания и
партизанские войны, но нуждается в руководстве более передового и
централизованного класса для того, чтобы эта борьба поднялась до
общенационального уровня. Задача такого руководства естественно ложится на
колониальный пролетариат, который с первых шагов противостоит не только
иностранной, но и своей, национальной буржуазии.
Из конгломерата провинций и племен, связанных географическим соседством
и бюрократическим аппаратом, капиталистическое развитие сделало Китай
некоторым подобием экономического целого. Революционное движение масс
впервые перевело это возросшее единство на язык национального сознания. В
стачках, аграрных восстаниях и военных походах 1925-1927 гг. рождался новый
Китай. В то время, как связанные со своей и иностранной буржуазией генералы
умели только раздирать страну на части, китайские рабочие стали носителями
непреодолимого стремления к национальному единству. Это движение
представляет несомненную аналогию с борьбой французского третьего сословия
против партикуляризма или с позднейшей борьбой немцев и итальянцев за
национальное объединение. Но в отличие от перворожденных стран капитализма,
где проблема национального единства ложилась на мелкую буржуазию, отчасти
под руководством крупной буржуазии и даже помещиков (Пруссия!), в Китае
главной движущей и потенциально руководящей силой выступил в этом движении
пролетариат. Но именно этим он создавал для буржуазии ту опасность, что
руководство объединенным отечеством окажется не в ее руках. Патриотизм на
всем протяжении истории был нерасторжимо связан с властью и собственностью.
Правящие классы никогда не останавливались в случае опасности перед
раздроблением собственной страны, если при этом могли сохранить власть над
одной из ее частей. Нет поэтому ничего удивительного, если китайская
буржуазия в лице Чан Кайши повернула в 1927 г. свое оружие против
пролетариата, носителя национального единства. Изображение и объяснение
этого поворота, занимающее центральное место в книге Айзекса, дает ключ к
пониманию основных проблем китайской революции, как и нынешней
китайско-японской войны.
Так называемая "национальная" буржуазия терпит все виды национального
унижения до тех пор, пока может надеяться сохранить свое привилегированное
существование. Но с того момента, когда иностранный капитал ставит своей
задачей безраздельно овладеть всеми богатствами страны, колониальная
буржуазия вынуждена вспомнить о "национальных" обязанностях. Под давлением
масс она может оказаться даже ввергнутой в войну. Но это будет война против
одного из империализмов, наименее сговорчивого, с надеждой перейти на службу
к другому, более великодушному. Чан Кайши борется против японских
насильников лишь в тех пределах, которые ему указаны его великобританскими
или американскими покровителями. Довести до конца освободительную борьбу
против империализма способен только тот класс, которому нечего терять, кроме
своих цепей.
Развитые выше соображения об особом характере "буржуазных" революций в
исторически запоздалых странах ни в каком случае не являются продуктом
одного лишь теоретического анализа. Уже до второй китайской революции
(1925-1927 гг.) они прошли через грандиозную историческую проверку. Опыт
трех русских революций (1905 г., февраль 1917 г., октябрь 1917 г.) имеет для
ХХ века не меньшее значение, чем опыт Франции имел для XIX. Для понимания
новейших судеб Китая читателю необходимо иметь перед глазами борьбу
концепций в русском революционном движении, ибо эти концепции оказывали и
оказывают прямое и притом могущественное влияние на политику китайского
пролетариата, и косвенное - на политику китайской буржуазии.
Именно вследствие своей исторической осталости царская Россия оказалась
единственной европейской страной, где марксизм как доктрина и
социал-демократия как партия получили мощное развитие еще до буржуазной
революции. Естественно, если проблема соотношения между борьбой за
демократию и борьбой за социализм или между буржуазной революцией и
социалистической подверглась теоретической разработке именно в России.
Первым поставил эту проблему в начале 80-х годов прошлого столетия
родоначальник русской социал-демократии Плеханов. В борьбе против так
называемого народничества, этой разновидности социалистического утопизма,
Плеханов установил, что Россия не имеет никаких оснований рассчитывать на
привилегированные пути развития; что, подобно "профанным" нациям, она должна
будет пройти через стадию капитализма и что именно на этом пути она завоюет
режим буржуазной демократии, необходимой для дальнейшей борьбы пролетариата
за социализм. Плеханов не только отделял буржуазную революцию как очередную
задачу от социалистической революции, которая отодвигалась им в
неопределенное будущее, но и рисовал для каждой из этих революций совершенно
отличную комбинацию сил. Буржуазную революцию пролетариат совершает в союзе
с либеральной буржуазией и тем помогает расчистить путь для
капиталистического прогресса; через ряд десятилетий, на высоком уровне
капиталистического развития, пролетариат совершает социалистическую
революцию в прямой борьбе против буржуазии.
Ленин - правда, не сразу - пересмотрел эту доктрину. С гораздо большей
силой и последовательностью, чем Плеханов, он выдвинул в начале этого
столетия аграрный вопрос, как центральную проблему буржуазной революции в
России. Вместе с тем он пришел к выводу, что либеральная буржуазия враждебна
экспроприации помещичьего землевладения и именно поэтому стремится к
компромиссу с монархией на основе конституции прусского образца.
Плехановской идее союза пролетариата с либеральной буржуазией Ленин
противопоставил идею союза пролетариата с крестьянством. Задачей
революционного сотрудничества этих двух классов он объявил установление
"буржуазно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства", как
единственного средства очистить царскую империю от феодально-полицейского
хлама, создать свободное фермерство и проложить дорогу развитию капитализма
по американскому образцу. Формула Ленина представляла огромный шаг вперед,
поскольку, в отличие от формулы Плеханова, правильно указывала центральную
задачу революции, а именно демократический переворот аграрных отношений, и
столь же правильно намечала единственно реальную комбинацию классовых сил
для разрешения этой задачи. Но до 1917 г. мысль самого Ленина оставалась
связана традиционной концепцией "буржуазной" революции. Подобно Плеханову,
Ленин исходил из того, что только после "доведения буржуазно-демократической
революции до конца" станут в порядок дня задачи социалистической революции,
причем именно Ленин, в противовес сфабрикованной позже эпигонами легенде,
считал, что после завершения демократического переворота крестьянство, как
крестьянство, не сможет оставаться союзником пролетариата. Свои
социалистические надежды Ленин возлагал на сельскохозяйственных батраков и
полупролетаризированных крестьян, продающих свою рабочую силу.
Слабым пунктом в концепции Ленина было внутренне противоречивое понятие
"буржуазно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства".
Политический блок двух классов, интересы которых только частично совпадают,
исключает диктатуру. Ленин сам подчеркивал основное ограничение "диктатуры
пролетариата и крестьянства", когда открыто называл ее буржуазной. Он хотел
этим сказать, что ради сохранения союза с крестьянством пролетариат должен в
ближайшую революцию отказаться от непосредственной постановки
социалистических задач. Но это именно означало бы, что пролетариат
отказывался от диктатуры. В чьих руках должна была в таком случае
сосредоточиться революционная власть? В руках крестьянства? Но оно меньше
всего способно на такую роль.
Эти вопросы Ленин оставлял без ответа до своих знаменитых тезисов 4
апреля 1917 г. Только здесь он впервые порвал с традиционным понятием
"буржуазной революции" и с формулой "буржуазно-демократической диктатуры
пролетариата и крестьянства". Он провозгласил борьбу за диктатуру
пролетариата, как единственное средство довести до конца аграрную революцию
и обеспечить свободу угнетенных национальностей. Но режим пролетарской
диктатуры по самой природе своей не может ограничивать себя рамками
буржуазной собственности. Господство пролетариата автоматически ставит в
порядок дня социалистическую революцию, которая в этом случае не отделена от
демократической каким-либо историческим периодом, а непрерывно связана с
нею, точнее сказать, органически вырастает из нее. Каким темпом пойдет
социалистическое преобразование общества и каких рубежей оно достигнет уже в
ближайший период, будет зависеть не только от внутренних, но и от внешних
условий. Русская революция есть только звено международной. Такова была в
основных чертах сущность концепции перманентной (непрерывной) революции.
Именно эта концепция обеспечила Октябрьскую победу пролетариата.
Но такова зловещая ирония истории: опыт русской революции не только не
помог китайскому пролетариату, но наоборот, - в реакционно искаженной форме,
- стал одним из главных препятствий на его пути. Коминтерн эпигонов начал с
того, что канонизировал для стран Востока ту формулу "демократической
диктатуры пролетариата и крестьянства", которую Ленин под влиянием
исторического опыта признал негодной. Как всегда бывает в истории,
пережившая себя формула послужила для того, чтобы прикрыть политическое
содержание, прямо-таки противоположное тому, какому эта формула в свое время
служила. Массовый, плебейский, революционный союз рабочих и крестьян,
закрепленный через свободно избранные советы как непосредственные органы
действия Коминтерн подменил бюрократическим блоком партийных центров. Право
представлять в этом блоке крестьянство неожиданно получил Гоминьдан, т. е.
насквозь буржуазная партия, кровно заинтересованная в сохранении
капиталистической собственности не только на средства производства, но и на
землю. Союз пролетариата и крестьянства был расширен до "блока четырех
классов": рабочих, крестьян, городской мелкой буржуазии и так называемой
"национальной" буржуазии. В таком блоке руководство не могло не принадлежать
наиболее консервативной его части, т. е. буржуазии. Другими словами,
Коминтерн принял отброшенную Лениным формулу только для того, чтобы открыть
дорогу политике Плеханова, притом в наиболее зловредной, ибо замаскированной
форме.
В оправдание политического подчинения пролетариата буржуазии теоретики
Коминтерна (Сталин-Бухарин) ссылались на факт империалистического гнета,
который толкает будто бы к союзу "все прогрессивные силы страны". Но именно
такова была в свое время аргументация русских меньшевиков с той разницей,
что место империализма у них занимал царизм. На деле подчинение Гоминьдану
китайской коммунистической партии означало разрыв ее с движением масс и
прямую измену их историческим интересам. Так под непосредственным
руководством Москвы была подготовлена катастрофа второй китайской революции.
Многим политическим филистерам, которые в политике склонны научный
анализ заменять догадками "здравого смысла", споры русских марксистов о
природе революции и о динамике ее классовых сил казались простой
схоластикой. Исторический опыт обнаружил, однако, глубоко жизненное значение
"доктринерских формул" русского марксизма. Кто не понял этого еще и сегодня,
того книга Айзекса может многому научить. Политика Коминтерна в Китае
убедительно показала, во что превратилась бы русская революция, если бы
меньшевики и эсеры не были своевременно сброшены большевиками. Концепция
перманентной революции получила в Китае новое подтверждение, на этот раз не
в виде победы, а в виде катастрофы.
Было бы, разумеется, недопустимо отождествлять Россию и Китай. При
наличии важных общих черт различия слишком очевидны. Но нетрудно убедиться,
что эти различия не ослабляют, а, наоборот, усиливают основные выводы
большевизма. В известном смысле царская Россия тоже являлась колониальной
страной, и это выражалось в преобладающей роли иностранного капитала. Но
русская буржуазия пользовалась неизмеримо большей независимостью от
иностранного империализма, чем китайская: Россия сама была империалистской
страной. При всей своей скудности русский либерализм имел значительно более
серьезные традиции и опорные базы, чем китайский. Влево от либерализма
стояли сильные мелкобуржуазные партии, революционные или полуреволюционные
по отношению к царизму. Партия социалистов-революционеров сумела найти
значительную опору в крестьянстве, главным образом, в верхних его слоях.
Социал-демократическая партия (меньшевики) вела за собой широкие круги
городской мелкой буржуазии и рабочей аристократии. Именно эти три партии -
либералы, социалисты-революционеры и меньшевики - долго готовили и
окончательно сформировали в 1917 г. коалицию, которая в тот период еще не
называлась "народным фронтом", но несла все его черты. В противовес этому
большевики, начиная с кануна революции 1905 г., занимали непримиримую
позицию по отношению к либеральной буржуазии. Только эта политика, достигшая
высшего своего выражения в "пораженчестве" 1914-1917 гг., и позволила
большевистской партии завоевать власть.
Отличия Китая от России: несравненно большая зависимость китайской
буржуазии от иностранного капитала, отсутствие самостоятельных революционных
традиций у мелкой буржуазии, массовая тяга рабочих и крестьян к знамени
Коминтерна - требовали еще более непримиримой, если возможно, политики, чем
в России. Между тем китайская секция Коминтерна по команде Москвы отреклась
от марксизма, признав реакционно-схоластические "принципы Сунь Ятсена", и
вступила в состав Гоминьдана, подчинившись его дисциплине, другими словами,
пошла гораздо дальше по пути подчинения буржуазии, чем когда-либо заходили
русские меньшевики или социалисты-революционеры. Та же гибельная политика
повторяется ныне в обстановке войны с Японией.
Каким образом вышедшая из большевистской революции бюрократия может
применять в Китае, как и во всем мире, методы, в корне противоположные
большевизму? Ответить на этот вопрос ссылками на неспособность или
невежество тех или других лиц было бы слишком поверхностно. Суть дела в том,
что вместе с новыми условиями существования бюрократия усвоила себе новые
методы мышления. Большевистская партия руководила массами. Бюрократия стала
командовать ими. Возможность руководства большевики завоевали тем, что
правильно выражали интересы масс. Бюрократия вынуждена прибегать к
командованию, чтобы обеспечить свои интересы против масс. Метод
командования, естественно, распространился и на Коминтерн. Московские лидеры
стали всерьез воображать, что могут заставить китайскую буржуазию идти влево
от ее интересов, а китайских рабочих и крестьян - вправо, по диагонали,
начертанной из Кремля. Между тем сама суть революции состоит в том, что
эксплуатируемые, как и эксплуататоры, дают своим интересам наиболее крайнее
выражение. Если бы враждебные классы могли двигаться по диагонали, не нужна
была бы гражданская война. Вооруженная авторитетом Октябрьской революции и
Коминтерна, не говоря уж о неисчерпаемых финансовых ресурсах, бюрократия
превратила молодую китайскую коммунистическую партию в самый важный момент
революции из двигателя в тормоз. В отличие от Германии и Австрии, где
бюрократия имела возможность перелагать часть ответственности за поражение
на социал-демократию, в Китае социал-демократии не было. Китайскую революцию
монопольно погубил Коминтерн.
Господство Гоминьдана на значительной части китайской территории было
бы невозможно без могущественного национально-революционного движения масс
1924-[192]7 гг. Разгром этого движения, с одной стороны, сосредоточил власть
в руках Чан Кайши, с другой, обрек Чан Кайши на полумеры в борьбе с
империализмом. Понимание хода китайской революции имеет, таким образом,
самое непосредственное значение для понимания хода японо-китайской войны.
Историческая работа получает тем самым актуальнейшее политическое значение.
Война и революция будут переплетаться в ближайшей истории Китая.
Замысел Японии: закабалить навсегда или по крайней мере надолго гигантскую
страну при помощи господства над ее стратегическими позициями,
характеризуется не только жадностью, но и тупоумием. Япония пришла слишком
поздно. Раздираемая внутренними противоречиями империя Микадо не может
повторить историю британского восхождения. С другой стороны, Китай далеко
ушел вперед от Индии 17-18 веков. Старые колониальные страны все с большим
своих задач. Оно оставляет в наследство новому поколению ношу войн и
революций. Эти наиболее значительные и трагические события человеческой
истории часто шли рядом. Теперь они готовятся окончательно образовать фон
грядущих десятилетий. Остается пожелать, чтобы новое поколение, которое не
может по произволу выскочить из унаследованных им условий, научилось, по
крайней мере, лучше понимать законы своей эпохи. Для ознакомления с
китайской революцией 1925-1927 гг. оно не найдет сегодня лучшего
руководства, чем эта книга.
При всем неоспоримом величии англосаксонского гения нельзя не видеть,
что именно в англосаксонских странах хуже всего понимают законы революций.
Это объясняется, с одной стороны, тем, что само явление революции в этих
странах относится к давно прошедшему прошлому и вызывает у официальных
"социологов" снисходительную улыбку, как шалости детства. С другой стороны,
столь характерный для англосаксонского мышления прагматизм меньше всего
пригоден для понимания революционных кризисов.
Английская революция XVII века, как и французская - XVIII, имели своей
задачей рационализировать структуру общества, т. е. очистить его от
феодальных сталактитов и сталагмитов4 и подчинить законам свободной
конкуренции, которые в ту эпоху казались законами "здравого смысла".
Пуританская революция рядилась при этом в библейские наряды, обнаруживая тем
чисто детскую неспособность понять свой собственный смысл. Французская
революция, оказавшая значительное влияние на прогрессивную мысль Соединенных
Штатов, руководствовалась формулами чистого рационализма. Здравый смысл,
который еще боится себя и прибегает к маске библейских пророков, или
секуляризованный здравый смысл, который рассматривает общество, как продукт
разумного "договора", являются до настоящего времени основными формами
англосаксонского мышления в области философии и социологии.
Между тем реальное историческое общество построено не по Руссо5, на
разумном "договоре", и не по Бентаму6, на принципе "общей пользы", а
сложилось "иррационально", на противоречиях и антагонизмах. Чтобы революция
стала неизбежна, классовые противоречия должны достигнуть предельного
напряжения. Именно эта историческая фатальность столкновения, зависящего не
от доброй или злой воли, а от объективного взаимоотношения классов, и делает
революцию, наряду с войной, наиболее драматическим выражением
"иррациональной" основы исторического процесса.
"Иррациональный" - не значит, однако, произвольный. Наоборот, в
молекулярной подготовке революции, в ее взрыве, в ее подъеме, в ее упадке
заложена глубокая внутренняя закономерность, которую можно познать и в
основном предвидеть заранее. Революции, как не раз говорилось, имеют свою
логику. Но это не логика Аристотеля, и еще меньше прагматическая полулогика
"здравого смысла". Это более высокая функция мысли: логика развития и его
противоречий, т. е. диалектика.
Упорство англосаксонского прагматизма и его враждебность
диалектическому мышлению имеют, таким образом, свои материальные причины.
Как поэт не может постигнуть диалектику чувств по книгам, без собственных
переживаний, так благополучное общество, отвыкшее от потрясений и привыкшее
к непрерывному "прогрессу", неспособно понять диалектику собственного
развития. Однако слишком очевидно, что эта привилегия англосаксонского мира
отошла в прошлое. История собирается дать Великобритании, как и Соединенным
Штатам, серьезные уроки диалектики.
*
Автор этой книги пытается вывести характер китайской революции не из
априорных определений и не их исторических аналогий, а из живого строения
китайского общества и динамики его внутренних сил. В этом главная
методологическая ценность книги. Читатель ее не только вынесет более связное
представление о ходе событий, но, что еще важнее, научится понимать их
основные социальные пружины. Только на этой основе можно правильно оценивать
политические программы и лозунги борющихся партий, которые являются наиболее
демонстративными, но не самостоятельными, и в последнем счете, не решающими
элементами процесса.
По своим непосредственным целям незавершенная китайская революция
является "буржуазной". Однако этот термин, который употребляется как простой
отзвук буржуазных революций прошлого очень мало, в сущности, подвигает нас
вперед. Чтобы историческая аналогия не превратилась в ловушку для мысли,
необходимо проверять ее в свете конкретного социального анализа. Каковы те
классы, которые борются в Китае? Каковы взаимоотношения этих классов? В
каком направлении изменяются эти взаимоотношения? Каковы объективные, т. е.
продиктованные ходом развития, задачи китайской революции? На плечи каких
классов ложится разрешение этих задач? Какими методами эти задачи могут быть
разрешены? Именно на эти вопросы отвечает книга Айзекса.
Колониальные и полуколониальные, следовательно, отсталые страны,
составляющие значительно большую половину человечества, чрезвычайно
отличаются друг от друга по степени отсталости, представляя историческую
лестницу от кочевого быта и даже людоедства до новейшей индустриальной
культуры. Сочетания крайностей характеризуют в той или иной степени каждую
из отсталых стран. Однако иерархия отсталости, если позволено такое
выражение, определяется удельным весом элементов варварства и культуры в
жизни каждой из колониальных стран. Экваториальная Африка далеко отстоит от
Алжира, Парагвай - от Мексики, Абиссиния - от Индии или Китая. При общей их
экономической зависимости от метрополий империализма политическая
зависимость носит в одних случаях характер открытого колониального рабства,
в других прикрывается фикцией государственной самостоятельности (Китай,
Латинская Америка).
В аграрных отношениях отсталость находит свое наиболее органическое и
жестокое выражение. Ни одна из этих стран не проделала сколько-нибудь
глубоко своей демократической революции. Половинчатые аграрные реформы
рассасываются полукрепостническими отношениями, которые неизбежно
возрождаются на почве нищеты и гнета. Аграрное варварство идет всегда рука
об руку с бездорожьем, разобщенностью провинций, "средневековым"
партикуляризмом, отсутствием национального сознания. Очищение социальных
отношений от остатков старого и от наслоений нового феодализма является
важнейшей задачей во всех этих странах.
Однако осуществление аграрной революции немыслимо при сохранении
зависимости от иностранного империализма, который одной рукой насаждает
капиталистические отношения, а другой поддерживает и воссоздает все формы
рабства и крепостничества. Борьба за демократизацию общественных отношений и
создание национального государства неразрывно переходит, таким образом, в
открытое восстание против иностранного господства.
Историческая отсталость означает не простое воспроизведение развития
передовых стран, Англии или Франции, с запозданием на сто, двести или триста
лет, а порождает совершенно новую, "комбинированную" социальную формацию, в
которой последние завоевания капиталистической техники и структуры
внедряются в отношения феодального и дофеодального варварства, преобразуют и
подчиняют их себе, создавая своеобразное соотношение классов.
Ни одна из задач "буржуазной" революции не может быть разрешена в этих
запоздалых странах под руководством "национальной" буржуазии, ибо последняя
сразу поднимается на иностранных помочах как чуждый и враждебный народу
класс. Каждый этап в ее развитии лишь теснее связывает ее с иностранным
финансовым капиталом, агентурой которого она, по существу, является. Мелкая
буржуазия колоний, ремесленная и торговая, первая падает жертвой неравной
борьбы с иностранным капиталом, впадает в экономическое ничтожество,
деклассируется, пауперизируется и не может думать о самостоятельной
политической роли. Крестьянство, наиболее многочисленный и разобщенный,
наиболее отсталый и угнетенный класс, способно на местные восстания и
партизанские войны, но нуждается в руководстве более передового и
централизованного класса для того, чтобы эта борьба поднялась до
общенационального уровня. Задача такого руководства естественно ложится на
колониальный пролетариат, который с первых шагов противостоит не только
иностранной, но и своей, национальной буржуазии.
Из конгломерата провинций и племен, связанных географическим соседством
и бюрократическим аппаратом, капиталистическое развитие сделало Китай
некоторым подобием экономического целого. Революционное движение масс
впервые перевело это возросшее единство на язык национального сознания. В
стачках, аграрных восстаниях и военных походах 1925-1927 гг. рождался новый
Китай. В то время, как связанные со своей и иностранной буржуазией генералы
умели только раздирать страну на части, китайские рабочие стали носителями
непреодолимого стремления к национальному единству. Это движение
представляет несомненную аналогию с борьбой французского третьего сословия
против партикуляризма или с позднейшей борьбой немцев и итальянцев за
национальное объединение. Но в отличие от перворожденных стран капитализма,
где проблема национального единства ложилась на мелкую буржуазию, отчасти
под руководством крупной буржуазии и даже помещиков (Пруссия!), в Китае
главной движущей и потенциально руководящей силой выступил в этом движении
пролетариат. Но именно этим он создавал для буржуазии ту опасность, что
руководство объединенным отечеством окажется не в ее руках. Патриотизм на
всем протяжении истории был нерасторжимо связан с властью и собственностью.
Правящие классы никогда не останавливались в случае опасности перед
раздроблением собственной страны, если при этом могли сохранить власть над
одной из ее частей. Нет поэтому ничего удивительного, если китайская
буржуазия в лице Чан Кайши повернула в 1927 г. свое оружие против
пролетариата, носителя национального единства. Изображение и объяснение
этого поворота, занимающее центральное место в книге Айзекса, дает ключ к
пониманию основных проблем китайской революции, как и нынешней
китайско-японской войны.
Так называемая "национальная" буржуазия терпит все виды национального
унижения до тех пор, пока может надеяться сохранить свое привилегированное
существование. Но с того момента, когда иностранный капитал ставит своей
задачей безраздельно овладеть всеми богатствами страны, колониальная
буржуазия вынуждена вспомнить о "национальных" обязанностях. Под давлением
масс она может оказаться даже ввергнутой в войну. Но это будет война против
одного из империализмов, наименее сговорчивого, с надеждой перейти на службу
к другому, более великодушному. Чан Кайши борется против японских
насильников лишь в тех пределах, которые ему указаны его великобританскими
или американскими покровителями. Довести до конца освободительную борьбу
против империализма способен только тот класс, которому нечего терять, кроме
своих цепей.
Развитые выше соображения об особом характере "буржуазных" революций в
исторически запоздалых странах ни в каком случае не являются продуктом
одного лишь теоретического анализа. Уже до второй китайской революции
(1925-1927 гг.) они прошли через грандиозную историческую проверку. Опыт
трех русских революций (1905 г., февраль 1917 г., октябрь 1917 г.) имеет для
ХХ века не меньшее значение, чем опыт Франции имел для XIX. Для понимания
новейших судеб Китая читателю необходимо иметь перед глазами борьбу
концепций в русском революционном движении, ибо эти концепции оказывали и
оказывают прямое и притом могущественное влияние на политику китайского
пролетариата, и косвенное - на политику китайской буржуазии.
Именно вследствие своей исторической осталости царская Россия оказалась
единственной европейской страной, где марксизм как доктрина и
социал-демократия как партия получили мощное развитие еще до буржуазной
революции. Естественно, если проблема соотношения между борьбой за
демократию и борьбой за социализм или между буржуазной революцией и
социалистической подверглась теоретической разработке именно в России.
Первым поставил эту проблему в начале 80-х годов прошлого столетия
родоначальник русской социал-демократии Плеханов. В борьбе против так
называемого народничества, этой разновидности социалистического утопизма,
Плеханов установил, что Россия не имеет никаких оснований рассчитывать на
привилегированные пути развития; что, подобно "профанным" нациям, она должна
будет пройти через стадию капитализма и что именно на этом пути она завоюет
режим буржуазной демократии, необходимой для дальнейшей борьбы пролетариата
за социализм. Плеханов не только отделял буржуазную революцию как очередную
задачу от социалистической революции, которая отодвигалась им в
неопределенное будущее, но и рисовал для каждой из этих революций совершенно
отличную комбинацию сил. Буржуазную революцию пролетариат совершает в союзе
с либеральной буржуазией и тем помогает расчистить путь для
капиталистического прогресса; через ряд десятилетий, на высоком уровне
капиталистического развития, пролетариат совершает социалистическую
революцию в прямой борьбе против буржуазии.
Ленин - правда, не сразу - пересмотрел эту доктрину. С гораздо большей
силой и последовательностью, чем Плеханов, он выдвинул в начале этого
столетия аграрный вопрос, как центральную проблему буржуазной революции в
России. Вместе с тем он пришел к выводу, что либеральная буржуазия враждебна
экспроприации помещичьего землевладения и именно поэтому стремится к
компромиссу с монархией на основе конституции прусского образца.
Плехановской идее союза пролетариата с либеральной буржуазией Ленин
противопоставил идею союза пролетариата с крестьянством. Задачей
революционного сотрудничества этих двух классов он объявил установление
"буржуазно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства", как
единственного средства очистить царскую империю от феодально-полицейского
хлама, создать свободное фермерство и проложить дорогу развитию капитализма
по американскому образцу. Формула Ленина представляла огромный шаг вперед,
поскольку, в отличие от формулы Плеханова, правильно указывала центральную
задачу революции, а именно демократический переворот аграрных отношений, и
столь же правильно намечала единственно реальную комбинацию классовых сил
для разрешения этой задачи. Но до 1917 г. мысль самого Ленина оставалась
связана традиционной концепцией "буржуазной" революции. Подобно Плеханову,
Ленин исходил из того, что только после "доведения буржуазно-демократической
революции до конца" станут в порядок дня задачи социалистической революции,
причем именно Ленин, в противовес сфабрикованной позже эпигонами легенде,
считал, что после завершения демократического переворота крестьянство, как
крестьянство, не сможет оставаться союзником пролетариата. Свои
социалистические надежды Ленин возлагал на сельскохозяйственных батраков и
полупролетаризированных крестьян, продающих свою рабочую силу.
Слабым пунктом в концепции Ленина было внутренне противоречивое понятие
"буржуазно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства".
Политический блок двух классов, интересы которых только частично совпадают,
исключает диктатуру. Ленин сам подчеркивал основное ограничение "диктатуры
пролетариата и крестьянства", когда открыто называл ее буржуазной. Он хотел
этим сказать, что ради сохранения союза с крестьянством пролетариат должен в
ближайшую революцию отказаться от непосредственной постановки
социалистических задач. Но это именно означало бы, что пролетариат
отказывался от диктатуры. В чьих руках должна была в таком случае
сосредоточиться революционная власть? В руках крестьянства? Но оно меньше
всего способно на такую роль.
Эти вопросы Ленин оставлял без ответа до своих знаменитых тезисов 4
апреля 1917 г. Только здесь он впервые порвал с традиционным понятием
"буржуазной революции" и с формулой "буржуазно-демократической диктатуры
пролетариата и крестьянства". Он провозгласил борьбу за диктатуру
пролетариата, как единственное средство довести до конца аграрную революцию
и обеспечить свободу угнетенных национальностей. Но режим пролетарской
диктатуры по самой природе своей не может ограничивать себя рамками
буржуазной собственности. Господство пролетариата автоматически ставит в
порядок дня социалистическую революцию, которая в этом случае не отделена от
демократической каким-либо историческим периодом, а непрерывно связана с
нею, точнее сказать, органически вырастает из нее. Каким темпом пойдет
социалистическое преобразование общества и каких рубежей оно достигнет уже в
ближайший период, будет зависеть не только от внутренних, но и от внешних
условий. Русская революция есть только звено международной. Такова была в
основных чертах сущность концепции перманентной (непрерывной) революции.
Именно эта концепция обеспечила Октябрьскую победу пролетариата.
Но такова зловещая ирония истории: опыт русской революции не только не
помог китайскому пролетариату, но наоборот, - в реакционно искаженной форме,
- стал одним из главных препятствий на его пути. Коминтерн эпигонов начал с
того, что канонизировал для стран Востока ту формулу "демократической
диктатуры пролетариата и крестьянства", которую Ленин под влиянием
исторического опыта признал негодной. Как всегда бывает в истории,
пережившая себя формула послужила для того, чтобы прикрыть политическое
содержание, прямо-таки противоположное тому, какому эта формула в свое время
служила. Массовый, плебейский, революционный союз рабочих и крестьян,
закрепленный через свободно избранные советы как непосредственные органы
действия Коминтерн подменил бюрократическим блоком партийных центров. Право
представлять в этом блоке крестьянство неожиданно получил Гоминьдан, т. е.
насквозь буржуазная партия, кровно заинтересованная в сохранении
капиталистической собственности не только на средства производства, но и на
землю. Союз пролетариата и крестьянства был расширен до "блока четырех
классов": рабочих, крестьян, городской мелкой буржуазии и так называемой
"национальной" буржуазии. В таком блоке руководство не могло не принадлежать
наиболее консервативной его части, т. е. буржуазии. Другими словами,
Коминтерн принял отброшенную Лениным формулу только для того, чтобы открыть
дорогу политике Плеханова, притом в наиболее зловредной, ибо замаскированной
форме.
В оправдание политического подчинения пролетариата буржуазии теоретики
Коминтерна (Сталин-Бухарин) ссылались на факт империалистического гнета,
который толкает будто бы к союзу "все прогрессивные силы страны". Но именно
такова была в свое время аргументация русских меньшевиков с той разницей,
что место империализма у них занимал царизм. На деле подчинение Гоминьдану
китайской коммунистической партии означало разрыв ее с движением масс и
прямую измену их историческим интересам. Так под непосредственным
руководством Москвы была подготовлена катастрофа второй китайской революции.
Многим политическим филистерам, которые в политике склонны научный
анализ заменять догадками "здравого смысла", споры русских марксистов о
природе революции и о динамике ее классовых сил казались простой
схоластикой. Исторический опыт обнаружил, однако, глубоко жизненное значение
"доктринерских формул" русского марксизма. Кто не понял этого еще и сегодня,
того книга Айзекса может многому научить. Политика Коминтерна в Китае
убедительно показала, во что превратилась бы русская революция, если бы
меньшевики и эсеры не были своевременно сброшены большевиками. Концепция
перманентной революции получила в Китае новое подтверждение, на этот раз не
в виде победы, а в виде катастрофы.
Было бы, разумеется, недопустимо отождествлять Россию и Китай. При
наличии важных общих черт различия слишком очевидны. Но нетрудно убедиться,
что эти различия не ослабляют, а, наоборот, усиливают основные выводы
большевизма. В известном смысле царская Россия тоже являлась колониальной
страной, и это выражалось в преобладающей роли иностранного капитала. Но
русская буржуазия пользовалась неизмеримо большей независимостью от
иностранного империализма, чем китайская: Россия сама была империалистской
страной. При всей своей скудности русский либерализм имел значительно более
серьезные традиции и опорные базы, чем китайский. Влево от либерализма
стояли сильные мелкобуржуазные партии, революционные или полуреволюционные
по отношению к царизму. Партия социалистов-революционеров сумела найти
значительную опору в крестьянстве, главным образом, в верхних его слоях.
Социал-демократическая партия (меньшевики) вела за собой широкие круги
городской мелкой буржуазии и рабочей аристократии. Именно эти три партии -
либералы, социалисты-революционеры и меньшевики - долго готовили и
окончательно сформировали в 1917 г. коалицию, которая в тот период еще не
называлась "народным фронтом", но несла все его черты. В противовес этому
большевики, начиная с кануна революции 1905 г., занимали непримиримую
позицию по отношению к либеральной буржуазии. Только эта политика, достигшая
высшего своего выражения в "пораженчестве" 1914-1917 гг., и позволила
большевистской партии завоевать власть.
Отличия Китая от России: несравненно большая зависимость китайской
буржуазии от иностранного капитала, отсутствие самостоятельных революционных
традиций у мелкой буржуазии, массовая тяга рабочих и крестьян к знамени
Коминтерна - требовали еще более непримиримой, если возможно, политики, чем
в России. Между тем китайская секция Коминтерна по команде Москвы отреклась
от марксизма, признав реакционно-схоластические "принципы Сунь Ятсена", и
вступила в состав Гоминьдана, подчинившись его дисциплине, другими словами,
пошла гораздо дальше по пути подчинения буржуазии, чем когда-либо заходили
русские меньшевики или социалисты-революционеры. Та же гибельная политика
повторяется ныне в обстановке войны с Японией.
Каким образом вышедшая из большевистской революции бюрократия может
применять в Китае, как и во всем мире, методы, в корне противоположные
большевизму? Ответить на этот вопрос ссылками на неспособность или
невежество тех или других лиц было бы слишком поверхностно. Суть дела в том,
что вместе с новыми условиями существования бюрократия усвоила себе новые
методы мышления. Большевистская партия руководила массами. Бюрократия стала
командовать ими. Возможность руководства большевики завоевали тем, что
правильно выражали интересы масс. Бюрократия вынуждена прибегать к
командованию, чтобы обеспечить свои интересы против масс. Метод
командования, естественно, распространился и на Коминтерн. Московские лидеры
стали всерьез воображать, что могут заставить китайскую буржуазию идти влево
от ее интересов, а китайских рабочих и крестьян - вправо, по диагонали,
начертанной из Кремля. Между тем сама суть революции состоит в том, что
эксплуатируемые, как и эксплуататоры, дают своим интересам наиболее крайнее
выражение. Если бы враждебные классы могли двигаться по диагонали, не нужна
была бы гражданская война. Вооруженная авторитетом Октябрьской революции и
Коминтерна, не говоря уж о неисчерпаемых финансовых ресурсах, бюрократия
превратила молодую китайскую коммунистическую партию в самый важный момент
революции из двигателя в тормоз. В отличие от Германии и Австрии, где
бюрократия имела возможность перелагать часть ответственности за поражение
на социал-демократию, в Китае социал-демократии не было. Китайскую революцию
монопольно погубил Коминтерн.
Господство Гоминьдана на значительной части китайской территории было
бы невозможно без могущественного национально-революционного движения масс
1924-[192]7 гг. Разгром этого движения, с одной стороны, сосредоточил власть
в руках Чан Кайши, с другой, обрек Чан Кайши на полумеры в борьбе с
империализмом. Понимание хода китайской революции имеет, таким образом,
самое непосредственное значение для понимания хода японо-китайской войны.
Историческая работа получает тем самым актуальнейшее политическое значение.
Война и революция будут переплетаться в ближайшей истории Китая.
Замысел Японии: закабалить навсегда или по крайней мере надолго гигантскую
страну при помощи господства над ее стратегическими позициями,
характеризуется не только жадностью, но и тупоумием. Япония пришла слишком
поздно. Раздираемая внутренними противоречиями империя Микадо не может
повторить историю британского восхождения. С другой стороны, Китай далеко
ушел вперед от Индии 17-18 веков. Старые колониальные страны все с большим