Страница:
пропаганду среди ткачей. Невзорова564, курсистка начала 90-х годов,
рассказывает, каким откровением для молодежи явились в свое время первые
издания группы "Освобождение труда". "Я до сих пор помню потрясающее
впечатление от "Коммунистического Манифеста" Маркса и Энгельса". Красин,
Мицкевич, Невзорова и их друзья - это все подрастающие кадры будущего
большевизма.
Новые настроения в русской интеллигенции питались также и событиями на
Западе, где рабочее движение выходило из упадка. Знаменитая стачка
английских докеров под руководством будущего ренегата Джона Бернса565
прокладывала дорогу новому, боевому тред-юнионизму. Во Франции рабочие
оправлялись от катастрофы, зазвучала проповедь марксистов Геда и Лафарга.
Осенью 1889 года состоялся в Париже учредительный конгресс нового
Интернационала. Плеханов выступил на конгрессе со своим пророческим
заявлением: "Русская революция победит только как рабочая революция, -
другого выхода нет и быть не может". Слова эти, прозвучавшие в зале
конгресса почти незаметно, будили в России отголосок в сердцах нескольких
революционных поколений. Наконец, в Германии на выборах 1890 года
нелегальная социал-демократия собрала почти полтора миллиона голосов:
исключительный закон против социалистов566, продержавшийся двенадцать лет,
провалился со срамом.
Как наивна вера в самопроизвольное зарождение идей! Нужен был целый ряд
объективных, материальных условий, притом в известной последовательности, в
определенном сочетании, чтоб марксизм получил доступ в головы русских
революционеров. Капитализм должен был сделать серьезные успехи;
интеллигенция должна была исчерпать все другие пути до конца, - бакунизм,
лавризм, пропаганду в крестьянстве, поселения в деревне, террор, мирное
культурничество, толстовство; рабочие должны были выступить со стачками;
социал-демократическое движение на Западе должно было принять более активный
характер; наконец грандиозная голодная катастрофа 1891 года567 должна была
вскрыть все язвы народного хозяйства России, - тогда и только тогда идеи
марксизма, нашедшие теоретическую формулировку почти полстолетия тому назад
и возвещавшиеся Плехановым для России с 1883 года, начали, наконец, находить
признание на русской почве. Однако, и это еще не все. Получив вскоре
массовое распространение в среде интеллигенции, они тут же подвергались
деформации, в соответствии с социальной природой этого слоя. Только с
появлением сознательного пролетарского авангарда русский марксизм стал,
наконец, прочно на ноги. Значит ли это, что идеи несущественны или
бессильны? Нет, это значит лишь, что идеи социально обусловленны; прежде чем
стать причиной фактов и событий, они должны стать их последствием. Еще
точнее: идея не стоит над фактом, как высшая инстанция, ибо сама идея есть
факт, входящий необходимым звеном в цепь других фактов.
Личное развитие Владимира Ульянова совершалось в тесной связи с
эволюцией революционной интеллигенции и формированием тонкой прослойки
передовых рабочих. Биография здесь органически сливается с историей.
Субъективная последовательность духовного формирования совпадает с
объективной последовательностью нарастания революционного кризиса страны.
Одновременно с возникновением первых марксистских кадров и первых
социал-демократических кружков готовится и зреет под покровом реакции
будущий вождь революционного народа.
Самарский период
На осень семья переселялась в город, где вместе с Елизаровыми занимала
верхнюю половину двухэтажного деревянного дома из 6 - 7 комнат. Так Самара
стала основной резиденцией Ульяновых почти на четыре с половиной года. В
жизни Ленина сложился особый самарский период. Позже, в середине девяностых
годов Самара, не без влияния Ленина, стала своего рода марксистской столицей
Поволжья. Необходимо хоть слегка приглядеться к физиономии этого города.
Административная история Самары немногим отличается от истории
Симбирска: та же борьба с кочевниками, та же эпоха закладки "города", т.е.
деревянных укреплений, та же борьба с Разиным568 и Пугачевым569. Но
социальная физиономия Самары весьма отлична. Симбирск сложился как прочное
дворянское гнездо. Дальше ушедшая в степь Самара стала расти значительно
позже, уже после отмены крепостного права как центр хлебной торговли. Хоть
главная улица города и носила имя Дворянской, но лишь из подражания. На
самом деле крепостное право почти не успело захватить самарских степей,
город лишен был предков и традиций. Не имел он и университета, как Казань,
следовательно ни ученого сословия, ни студенчества. Тем увереннее
хозяйничали здесь скотоводы, хлеборобы, торговцы зерном, мукомолы, крепкие
пионеры аграрного капитализма. Относясь безразлично не только к эстетике, но
и к личному комфорту, они не заводили барских усадеб с колоннами, парками и
гипсовыми нимфами. Им нужны были пристани, амбары, мельницы, лабазы,
кованные ворота, тяжелые замки. Их занимали не охотничьи собаки, а
сторожевые. Только крепко разбогатев, они строили себе большие каменные
дома.
Вокруг хлебной волжской буржуазии, ее пристаней и складов ютился
бродячий и полубродячий люд. Исконные обитатели самарских слободок пытались
когда-то, по примеру немцев-меннонитов570 в Сарепте, разводить прибыльную
горчицу; да не хватило у русского человека ни умения, ни терпения. От
неудавшихся горчичных насаждений остались у самарских мещан лишь горечь
разочарования да ироническое прозвище горчичников. Под сердитую руку,
особенно с хмельных глаз, обитатели самарских слободок совместно с бурлаками
причиняли начальству великие беспокойства. Но бунты их были беспросветны,
как и вся их незадачливая жизнь.
Старик Шелгунов, тот самый, которому петербургские рабочие подносили
впоследствии адрес, дал в 1887 г. интересные описания Самары, города
пионеров: "Рядом с палаццами тянутся или пустыри, или заборы, или торчат
трубы сгоревших лет пятнадцать тому назад домов, которым уже никогда не
отстроиться, как никогда не поправиться зарвавшемуся и разорившемуся
пионеру. Еще дальше, за заборами и пустырями и мельчающими домами окраин,
тянутся слободки, где тесно жмутся друг к другу трех и двухоконные лачуги.
Это деревня, оставившая степь и поселившаяся в городе, чтобы работать на
пионера..."
Промышленности, а значит и промышленных рабочих, в Самаре почти не
было. А так как не было в ней и университетской заразы, то Самара числилась
в списке тех не внушающих опасений городов, где власти разрешали
задерживаться отбывшим сибирскую ссылку революционерам и куда высылали
подчас неблагонадежный элемент из столиц и университетских центров под
надзор полиции. Эта кочевая братия, носившая до начала девяностых годов
сплошь народническую окраску, группировала вокруг себя местную левую
молодежь. Не только земцы и купцы, но даже подчас и чиновники позволяли себе
безнаказанно либеральничать в губернии, где не было ни дворянского засилия,
ни студенческих и рабочих волнений. Темные бунты портового люда в книгу
политики никем не заносились. В среде поднадзорных всегда можно было найти
толковых и честных земских служащих, управляющих, секретарей и репетиторов,
хоть по закону многие из этих занятий требовали официальной благонадежности.
По данным самарской полиции, и Владимир Ульянов занимался в 1889 году
частными уроками. На мелкие поблажки неблагонадежному элементу администрация
Самары глядела сквозь пальцы.
Бывшие ссыльные и поднадзорные, тяготевшие к ним кружки гимназистов,
семинаристов, учениц земской фельдшерской школы, наконец, прибывавшие на
лето студенты составляли, так сказать, губернский авангард. От этого мирка
тянулись нити к либералам из земской, адвокатской, купеческой и чновничьей
среды. Обе группы питались либерально-народническими "Русскими ведомостями":
солидное крыло интересовалось, главным образом, умеренно-вкрадчивыми
передовицами и земским отделом; радикальная молодежь зачитывалась
заграничными корреспонденциями. Из ежемесячников левый фланг жадно поглощал
каждую свежую книжку "Русского богатства"571, особенно статьи талантливого
народнического публициста Михайловского572, неутомимого проповедника
"субъективной социологии". Более солидная публика предпочитала "Вестник
Европы"573 или "Русскую мысль"574, органы затаившегося конституционализма.
За пределы интеллигенции пропаганда в Самаре совсем не выходила. Культурный
уровень немногочисленных рабочих был крайне низок. Отдельные
железнодорожники примыкали, правда, к народническим кружкам, но не с целью
пропаганды в рабочей среде, а для повышения собственного культурного уровня.
Поднадзорные без опасения посещали семью Ульяновых, у которой, в свою
очередь, отпали постепенно основания избегать общения с врагами царя и
отечестве. Вдова действительного статского советника соприкоснулась с тем
миром, о котором она вряд ли когда-нибудь задумывалась при жизни мужа. Ее
общество составляли ныне не губернские чиновники с женами, а старые русские
радикалы, отщепенцы, проведшие годы в тюрьме и ссылке, вспоминавшие о своих
друзьях, погибших в террористических актах, при вооруженных сопротивлениях
или на каторге; словом, люди того мира, в который ушел Саша, чтобы не
вернуться. У них были на многое непривычные взгляды, не всегда были на
высоте их манеры, некоторые из них отличались странностями, усвоенными в
долгие годы принудительного одиночества, но это были не плохие люди,
наоборот, Марья Александровна должна была убеждаться, что это хорошие люди:
бескорыстные, верные в дружбе, смелые. К ним нельзя было не относиться
приязненно, и в то же время нельзя было не опасаться их: не увлекут ли они
на роковой путь и другого сына.
Из проживавших в Самаре под надзором полиции революционеров выделялись
Долгов575, участник знаменитого нечаевского дела576, и чета Ливановых: муж
привлекался по процессу 193-х, жена - по одесскому делу Ковальского577,
который пытался оказать вооруженное сопротивление при аресте. Беседы с этими
людьми, особенно с Ливановыми, которых Елизарова называет "типичными
народовольцами, очень цельными и идейными", стали для Владимира настоящей
практической академией революции. Он с жадностью набрасывался на их
рассказы, ставил вопросы за вопросами, вдаваясь во все новые детали, чтобы
оживить в своем воображении ход прошлой борьбы. Большая революционная эпоха,
еще не изученная тогда и почти не записанная, к тому же отрезанная от нового
поколения полосой реакции, вставала перед Владимиром в живых человеческих
образах. Этот юноша обладал редчайшим из даров: он умел слушать. Все
интересовало его, что касалось революционной борьбы: идеи, люди, приемы
конспирации, подпольная техника, фальшивые паспорта, тюремный режим,
судебные процессы, условия ссылки и побегов.
Одним из очагов радикальной земской интеллигенции в Самаре был дом
мирового судьи Самойлова. Сюда захаживал частенько Елизаров578, которому
однажды пришла в голову счастливая мысль привести к Самойловым своего
шурина. Это посещение позволило Самойлову-сыну спустя много лет восстановить
образ молодого Ульянова несколькими очень яркими штрихами. "Когда я вышел
поздороваться с гостями, - расскахывает Самойлов, - внимание мое сразу
остановилось на новой фигуре: у стола сидел в свободной позе очень худой
молодой человек с ярким румянцем на скулах несколько калмыцкого лица, с
редкими и, очевидно, не знавшими еще ножниц усами и бородкой, отливавшими
слегка медью, и смешливым взглядом живых темных глаз. Он говорил немного, но
происходило это, по-видимому, вовсе не от того, чтобы он себя чувствовал
неловко в незнакомой обстановке: нет, было совершенно ясно, что это
обстоятельство его нисколько не тяготит. И наоборот, я сразу как-то
отчетливо отметил в своем сознании, что М.Т.Елизаров, обычно державшийся у
нас совсем своим человеком, на этот раз как будто не то что стесняется
нового гостя, а немного робеет, что ли, перед ним. Разговор был какой-то
незначительный и касался, как помню, студенческого движения в Казани, в
результате которого Владимир Ильич (это был он) вынужден был оставить
Казанский университет... По-видимому, он не склонен был принимать своей
судьбы в трагическом аспекте... Среди разговора он, закруглив какой-то
вывод, по-видимому показавшийся ему удачным, неожиданно засмеялся
обрывистым, коротким - совсем русским смешком. И было ясно, что родилась
ядреная, острая мысль, которую он перед этим искал. Этот смешок, здоровый и
не без лукавства, подчеркнутый лукавыми же морщинками в уголках глаз,
остался у меня в памяти. Все засмеялись, но он уже сидел спокойным и опять
вслушивался в общий разговор, внимательным и немного смешливым взглядом
фиксируя собеседников". По уходе гостя хозяин дома, экспансивный по натуре,
резюмировал впечатление возбужденными словами: "Что за умница!" И
восклицание отца навсегда слилось в памяти сына с образом молодого Ленина, с
его иронической игрой глаз, с его коротким "русским" смешком. "Что за
умница!" Этот выхваченный меткой памятью эскиз вознаграждает нас за тысячи
страниц патетического бессилия, затопляющего большинство воспоминаний.
Удивляют несколько слова: "очень худой молодой человек". И другой
самарец, Семенов, называет Владимира "щупленьким". В детстве Володя
прозывался Кубышкой. На гимназических карточках он выглядит крепышом.
Самарец Клеменц579 пишет о нем: "Это был молодой человек небольшого роста,
но крепкого сложения, с свежим, румяным лицом". Так же рисует его, правда,
тремя годами позже, близкий к Владимиру Лалаянц580: "Невысокого роста, но
очень крепко и основательно сложенный". Это описание гораздо больше отвечает
тому, что мы знаем о Владимире в те годы: большой ходок, охотник, мастер
плавать и кататься на коньках, гимнаст на реке и сверх всего этого любитель
срываться на высоких нотах. Возможно и то, что, прибыв в Самару исхудавшим
подростком, он окреп затем на степном приволье.
Совершенно несомненно, что именно в самарский период Владимир Ульянов
стал марксистом и социал-демократом. Но самарский период длился почти четыре
с половиной года. Как укладывается в этих широких рамках эволюция юноши?
Официальные биографы раз и навсегда избавлены от затруднений спасительной
теорией, согласно которой Ленин был революционером по наследству и
марксистом от рождения. Но это все же не так. У нас нет, правда,
документальных доказательств того, что Владимир придерживался в первые
самарские годы народовольческих взглядов; но данные позднейших лет вряд ли
оставляют на этот счет место каким-либо сомнениям. Мы услышим позже
безупречные свидетельства Лалаянца, Кржижановского581 и других о том, что
Владимир в 1893-1895 гг., т.е. когда он был уже законченным марксистом,
придерживался по вопросу о терроре необычных в социал-демократической среде
взглядов, которые всеми расценивались как пережиток предшествующего периода
в его развитии. Но если бы даже этого яркого подтверждения от a
posteriori582 и не оказалось налицо, то мы все равно должны были бы
спросить: могло ли такого периода не быть?
Политическая тень Александра в течение ряда лет неотступно следовала за
Владимиром по пятам. "Это уж не брат ли того Ульянова?" - писал на полях
официального документа высокий бюрократ. В этом же аспекте видели его все
окружающие. "Брат повешенного Ульянова", - говорила о нем с уважением
радикальная молодежь. Le mort saisit le vif583! Сам Владимир никогда не
упоминал о своем брате, если его не вынуждали прямым вопросом, и ни разу не
назвал его позже в печати, хотя поводов было немало. Но именно эта
сдержанность вернее всего свидетельствовала о том, какой глубокой раной
вошла в его сознание гибель Александра. Для разрыва с народовольческой
традицией Владимиру нужны были неизмеримо более убедительные и веские
мотивы, чем всякому другому.
Длительное упорство его террористических симпатий, бросающее
ретроспективный свет на окрашенный народовольчеством период в его развитии,
имело, однако, не только личные корни. Владимир эволюционировал с целым
поколением, с целой эпохой. Даже первые работы группы "Освобождение труда",
если допустить, что Владимир уже успел свести с ними знакомство, не ставили
перед ним ребром вопроса о разрыве со знаменем старшего брата. Развертывая
перспективу капиталистического развития России, Плеханов еще не
противопоставлял будущую социал-демократию "Народной Воле", а лишь требовал
от народовольцев усвоения марксизма. Незадолго перед тем группа
"Освобождение труда" сделала практическую попытку объединиться с заграничным
представительством "Народной Воли". Если так дело обстояло, правда, лишь в
начале десятилетия, в эмиграции, где действовали боевые теоретики обоих
направлений, то в самой России размежевание между народовольцами и
социал-демократами представлялось и в конце 80-х годов еще очень зыбким и
неясным. Аксельрод совершенно правильно отмечает в своих воспоминаниях, что
"основная линия водораздела между народовольцами и социал-демократами
проходила в конце 80-х годов не по линии: марксизм - народничество, а по
линии: непосредственная политическая борьба, что тогда было синонимом
террора, или пропаганда". В тех случаях, когда марксисты признавали террор,
линия водораздела стиралась вовсе. Так Александр, который успел прочитать
"Наши разногласия", считал, что практических расхождений между
народовольцами и социал-демократами нет и что Плеханов напрасно придал своей
работе против Тихомирова полемический характер. В заговоре 1 марта 1887 г.
представители обоих оттенков мысли действовали под народовольческим
знаменем.
Сближение двух тенденций, которым предстояло позднее непримиримо
разойтись, имело на самом деле иллюзорный характер и объяснялось их
слабостью и политическими сумерками эпохи. Но именно в этих сумерках
Владимир приступил к теоретическому изучению марксизма. Одновременно он
ознакомился по рассказам "стариков" с практикой недавней борьбы, в которую
дело Александра входило заключительным звеном. В Самаре, где рабочее
движение не существовало еще и в зародыше, группировки в среде интеллигенции
возникали с запозданием и развивались замедленным темпом. Социал-демократов
еще не было вовсе. В этих условиях Владимир мог далеко продвинуться в
изучении марксистских классиков, не будучи, однако, вынуждаем к
окончательному выбору между социал-демократией и народовольчеством.
Стремлеие к ясности и законченности составляло, неоспоримо, важнейшую
пружину его воли, как и его интеллекта. Но не менее важной чертой его было
чувство ответственности. Судьба Александра сразу перенесла мысли о "борьбе
за свободу" из сферы розовых юношеских мечтаний в царство суровой
действительности. Сделать выбор означало при этих условиях: изучить, понять,
проверить, убедиться. Это требовало времени.
В числе первых приятелей Владимира на самарской почве мы встречаем его
ровесника Скляренко584. Исключенный из шестого класса гимназии и
арестованный в 1887 г., он успел просидеть год в петербургских "Крестах" и
после возвращения в Самару возобновил пропаганду в среде молодежи. Главным
образом его усилиями создана была полулегальная, полунелегальная библиотечка
для самообразования. Из старых ежемесячников вырезались по особому
пропагандистскому каталогу наиболее поучительные статьи, причем первую и
последнюю страницы приходилось нередко переписывать от руки. Сборники таких
статей переплетались и вместе с сотней - двумя избранных книг, большей
частью изъятых, составляли БСГ (библиотеку самарских гимназистов), к которой
Владимиру не раз приходилось прибегать в самарские годы. Вместе со своим
другом Семеновым Скляренко издавал на гектографе литературу в
народовольческом духе, который вообще господствовал в их окружении. Если бы
Ульянов считал себя социал-демократом уже в первые два года своего
пребывания в Самаре, у него со Скляренко, Семеновым и их друзьями шли бы
ожесточенные прения, которые в случае упорства противников неизбежно и очень
скоро привели бы к разрыву. Но ничего этого не было, личные отношения не
нарушались. С другой стороны, приятельские связи с молодыми народовольцами
не повели к участию Владимира в их подпольной работе. Революционные затеи
зеленых юношей после истории с Александром не могли импонировать ему. Он
хотел прежде всего учиться и скоро увлек на этот путь Скляренко и Семенова.
В Самаре предстояло провести четыре зимы. Владимир рос и менялся за эти
годы, постепенно сдвигаясь на социал-демократическую колею. Но менялись и
те, которые наблюдали его и испытывали на себе его влияние. Грани между
отдельными этапами стерлись в памяти. Результаты эволюции, определившиеся в
1898 году, распространяются ныне обычно на весь самарский период. Особенно
ясно это видно на воспоминаниях старшей сестры. Владимир, по ее словам, "все
ожесточеннее" спорил со стариаками-народовольцами по поводу их основных
воззрений. Так оно несомненно и было. Но с какого момента начались споры и
когда приняли "ожесточенный" характер? Мало вообще разбиравшаяся тогда в
принципиальных вопросах Анна как раз ко времени переселения в Самару вышла
замуж за Елизарова, и, хотя обе семьи жили в одном доме, молодая чета
естественно отдалилась от остальных. Первые два самарские годы в жизни
Владимира почти совершенно выпадают на памяти старшей сестры.
Можно без труда поверить, что архаические воззрения самарских
"стариков" не способны были дать удовлетворения сверлящему вглубь молодому
уму. Владимир мог и должен был вести споры со стариками уже и в первые годы,
не потому что нашел истину, а потому что искал ее. Но лишь значительно
позже, к концу самарского периода, эти споры превратились в конфликт двух
направлений. Замечательно, что сама Елизарова в поисках живой иллюстрации
самарских диспутов называет в качестве противника поднадзорного
Водовозова585. Но споры с этим безнадежным эклектиком, не причислявшим себя
ни к народникам, ни к марксистам, относились уже к зиме 1891 - 1892 года,
следовательно к концу третьего года пребывания Владимира в Самаре.
Один из самарцев рассказывает, правда, как во время прогулки
радикальной молодежи на лодках, видимо, летом или осенью 1890 г., Ульянов
разбил в пух и прах идеалистическую теорию морали, развитую неким
Бухгольцем, и противопоставил ей классовую концепцию. Этот эпизод изображает
ритм развития Владимира несколько более ускоренным, чем представляется на
основании прочих данных. Но замечательно, что сам Бухгольц, родившийся в
России немецкий социал-демократ, опровергает в интересующем нас пункте
приведенный только что рассказ. "На тех собраниях, на которых мы были
вместе, - пишет он, - В.И. Ульянов, насколько я могу вспомнить, не проявлял
чем-либо выделяющейся активности и во всяком случае не развивал марксистских
взглядов". Ценность этого свидетельства совершенно неоспорима. Можно ли
сомневаться, что Ульянов не держал бы своего светильника под спудом, будь
светильник уже возжен? Если он не развивал марксистских взглядов, то потому
что еще не выработал их.
В октябре 1889 г., уже переехав в Самару, Владимир посылает "его
сиятельству господину министру народного просвещения" новое, в высшей
степени внушительное по тону прошение. В течение двух лет, прошедших по
окончании курса гимназии, он, Владимир Ульянов, имел "полную возможность
убедиться в громадной трудности, если не в невозможности, найти занятие
человеку, не получившему специального образования". Между тем,
нижеподписавшийся крайне нуждается в занятии, которое дало бы ему
возможность "поддержать своим трудом семью, состоящую из престарелой матери
и малолетних брата и сестры". Он просит на этот раз не о доступе в
университет, а о праве держать окончательный экзамен экстерном. Делянов586
написал карандашом на прошении: "Спросить об нем попечителя и департамент
полиции, он скверный человек". Явное дело, департамент полиции не мог быть
более благосклонного мнения о просителе, чем министр просвещения. Так,
"скверный человек" получил от "хорошего, милого человека" новый отказ.
Дверь официальной науки, казалось, захлопнулась пред Владимиром
навсегда. В конце концов это, вероятно, немногое изменило бы в его
дальнейшей судьбе. Но в те дни вопрос об университетском дипломе
представлялся гораздо значительнее и самому Владимиру и особенно матери.
Мария Александровна выехала в мае 1890 г. в Петербург хлопотать за
будущность Володи, как три года тому назад она хлопотала за жизнь Саши.
"Мучительно больно, - писала она, - смотреть на сына, как бесплодно уходят
самые лучшие его годы..." И чтобы еще ближе подобраться к сердцу министра,
мать пугала его тем, что бесцельное существование сына "почти неизбежно
должно наталкивать его на мысль даже о самоубийстве". По совести говоря,
Владимир весьма мало походил на кандидата в самоубийцы. Но на войне, - а
рассказывает, каким откровением для молодежи явились в свое время первые
издания группы "Освобождение труда". "Я до сих пор помню потрясающее
впечатление от "Коммунистического Манифеста" Маркса и Энгельса". Красин,
Мицкевич, Невзорова и их друзья - это все подрастающие кадры будущего
большевизма.
Новые настроения в русской интеллигенции питались также и событиями на
Западе, где рабочее движение выходило из упадка. Знаменитая стачка
английских докеров под руководством будущего ренегата Джона Бернса565
прокладывала дорогу новому, боевому тред-юнионизму. Во Франции рабочие
оправлялись от катастрофы, зазвучала проповедь марксистов Геда и Лафарга.
Осенью 1889 года состоялся в Париже учредительный конгресс нового
Интернационала. Плеханов выступил на конгрессе со своим пророческим
заявлением: "Русская революция победит только как рабочая революция, -
другого выхода нет и быть не может". Слова эти, прозвучавшие в зале
конгресса почти незаметно, будили в России отголосок в сердцах нескольких
революционных поколений. Наконец, в Германии на выборах 1890 года
нелегальная социал-демократия собрала почти полтора миллиона голосов:
исключительный закон против социалистов566, продержавшийся двенадцать лет,
провалился со срамом.
Как наивна вера в самопроизвольное зарождение идей! Нужен был целый ряд
объективных, материальных условий, притом в известной последовательности, в
определенном сочетании, чтоб марксизм получил доступ в головы русских
революционеров. Капитализм должен был сделать серьезные успехи;
интеллигенция должна была исчерпать все другие пути до конца, - бакунизм,
лавризм, пропаганду в крестьянстве, поселения в деревне, террор, мирное
культурничество, толстовство; рабочие должны были выступить со стачками;
социал-демократическое движение на Западе должно было принять более активный
характер; наконец грандиозная голодная катастрофа 1891 года567 должна была
вскрыть все язвы народного хозяйства России, - тогда и только тогда идеи
марксизма, нашедшие теоретическую формулировку почти полстолетия тому назад
и возвещавшиеся Плехановым для России с 1883 года, начали, наконец, находить
признание на русской почве. Однако, и это еще не все. Получив вскоре
массовое распространение в среде интеллигенции, они тут же подвергались
деформации, в соответствии с социальной природой этого слоя. Только с
появлением сознательного пролетарского авангарда русский марксизм стал,
наконец, прочно на ноги. Значит ли это, что идеи несущественны или
бессильны? Нет, это значит лишь, что идеи социально обусловленны; прежде чем
стать причиной фактов и событий, они должны стать их последствием. Еще
точнее: идея не стоит над фактом, как высшая инстанция, ибо сама идея есть
факт, входящий необходимым звеном в цепь других фактов.
Личное развитие Владимира Ульянова совершалось в тесной связи с
эволюцией революционной интеллигенции и формированием тонкой прослойки
передовых рабочих. Биография здесь органически сливается с историей.
Субъективная последовательность духовного формирования совпадает с
объективной последовательностью нарастания революционного кризиса страны.
Одновременно с возникновением первых марксистских кадров и первых
социал-демократических кружков готовится и зреет под покровом реакции
будущий вождь революционного народа.
Самарский период
На осень семья переселялась в город, где вместе с Елизаровыми занимала
верхнюю половину двухэтажного деревянного дома из 6 - 7 комнат. Так Самара
стала основной резиденцией Ульяновых почти на четыре с половиной года. В
жизни Ленина сложился особый самарский период. Позже, в середине девяностых
годов Самара, не без влияния Ленина, стала своего рода марксистской столицей
Поволжья. Необходимо хоть слегка приглядеться к физиономии этого города.
Административная история Самары немногим отличается от истории
Симбирска: та же борьба с кочевниками, та же эпоха закладки "города", т.е.
деревянных укреплений, та же борьба с Разиным568 и Пугачевым569. Но
социальная физиономия Самары весьма отлична. Симбирск сложился как прочное
дворянское гнездо. Дальше ушедшая в степь Самара стала расти значительно
позже, уже после отмены крепостного права как центр хлебной торговли. Хоть
главная улица города и носила имя Дворянской, но лишь из подражания. На
самом деле крепостное право почти не успело захватить самарских степей,
город лишен был предков и традиций. Не имел он и университета, как Казань,
следовательно ни ученого сословия, ни студенчества. Тем увереннее
хозяйничали здесь скотоводы, хлеборобы, торговцы зерном, мукомолы, крепкие
пионеры аграрного капитализма. Относясь безразлично не только к эстетике, но
и к личному комфорту, они не заводили барских усадеб с колоннами, парками и
гипсовыми нимфами. Им нужны были пристани, амбары, мельницы, лабазы,
кованные ворота, тяжелые замки. Их занимали не охотничьи собаки, а
сторожевые. Только крепко разбогатев, они строили себе большие каменные
дома.
Вокруг хлебной волжской буржуазии, ее пристаней и складов ютился
бродячий и полубродячий люд. Исконные обитатели самарских слободок пытались
когда-то, по примеру немцев-меннонитов570 в Сарепте, разводить прибыльную
горчицу; да не хватило у русского человека ни умения, ни терпения. От
неудавшихся горчичных насаждений остались у самарских мещан лишь горечь
разочарования да ироническое прозвище горчичников. Под сердитую руку,
особенно с хмельных глаз, обитатели самарских слободок совместно с бурлаками
причиняли начальству великие беспокойства. Но бунты их были беспросветны,
как и вся их незадачливая жизнь.
Старик Шелгунов, тот самый, которому петербургские рабочие подносили
впоследствии адрес, дал в 1887 г. интересные описания Самары, города
пионеров: "Рядом с палаццами тянутся или пустыри, или заборы, или торчат
трубы сгоревших лет пятнадцать тому назад домов, которым уже никогда не
отстроиться, как никогда не поправиться зарвавшемуся и разорившемуся
пионеру. Еще дальше, за заборами и пустырями и мельчающими домами окраин,
тянутся слободки, где тесно жмутся друг к другу трех и двухоконные лачуги.
Это деревня, оставившая степь и поселившаяся в городе, чтобы работать на
пионера..."
Промышленности, а значит и промышленных рабочих, в Самаре почти не
было. А так как не было в ней и университетской заразы, то Самара числилась
в списке тех не внушающих опасений городов, где власти разрешали
задерживаться отбывшим сибирскую ссылку революционерам и куда высылали
подчас неблагонадежный элемент из столиц и университетских центров под
надзор полиции. Эта кочевая братия, носившая до начала девяностых годов
сплошь народническую окраску, группировала вокруг себя местную левую
молодежь. Не только земцы и купцы, но даже подчас и чиновники позволяли себе
безнаказанно либеральничать в губернии, где не было ни дворянского засилия,
ни студенческих и рабочих волнений. Темные бунты портового люда в книгу
политики никем не заносились. В среде поднадзорных всегда можно было найти
толковых и честных земских служащих, управляющих, секретарей и репетиторов,
хоть по закону многие из этих занятий требовали официальной благонадежности.
По данным самарской полиции, и Владимир Ульянов занимался в 1889 году
частными уроками. На мелкие поблажки неблагонадежному элементу администрация
Самары глядела сквозь пальцы.
Бывшие ссыльные и поднадзорные, тяготевшие к ним кружки гимназистов,
семинаристов, учениц земской фельдшерской школы, наконец, прибывавшие на
лето студенты составляли, так сказать, губернский авангард. От этого мирка
тянулись нити к либералам из земской, адвокатской, купеческой и чновничьей
среды. Обе группы питались либерально-народническими "Русскими ведомостями":
солидное крыло интересовалось, главным образом, умеренно-вкрадчивыми
передовицами и земским отделом; радикальная молодежь зачитывалась
заграничными корреспонденциями. Из ежемесячников левый фланг жадно поглощал
каждую свежую книжку "Русского богатства"571, особенно статьи талантливого
народнического публициста Михайловского572, неутомимого проповедника
"субъективной социологии". Более солидная публика предпочитала "Вестник
Европы"573 или "Русскую мысль"574, органы затаившегося конституционализма.
За пределы интеллигенции пропаганда в Самаре совсем не выходила. Культурный
уровень немногочисленных рабочих был крайне низок. Отдельные
железнодорожники примыкали, правда, к народническим кружкам, но не с целью
пропаганды в рабочей среде, а для повышения собственного культурного уровня.
Поднадзорные без опасения посещали семью Ульяновых, у которой, в свою
очередь, отпали постепенно основания избегать общения с врагами царя и
отечестве. Вдова действительного статского советника соприкоснулась с тем
миром, о котором она вряд ли когда-нибудь задумывалась при жизни мужа. Ее
общество составляли ныне не губернские чиновники с женами, а старые русские
радикалы, отщепенцы, проведшие годы в тюрьме и ссылке, вспоминавшие о своих
друзьях, погибших в террористических актах, при вооруженных сопротивлениях
или на каторге; словом, люди того мира, в который ушел Саша, чтобы не
вернуться. У них были на многое непривычные взгляды, не всегда были на
высоте их манеры, некоторые из них отличались странностями, усвоенными в
долгие годы принудительного одиночества, но это были не плохие люди,
наоборот, Марья Александровна должна была убеждаться, что это хорошие люди:
бескорыстные, верные в дружбе, смелые. К ним нельзя было не относиться
приязненно, и в то же время нельзя было не опасаться их: не увлекут ли они
на роковой путь и другого сына.
Из проживавших в Самаре под надзором полиции революционеров выделялись
Долгов575, участник знаменитого нечаевского дела576, и чета Ливановых: муж
привлекался по процессу 193-х, жена - по одесскому делу Ковальского577,
который пытался оказать вооруженное сопротивление при аресте. Беседы с этими
людьми, особенно с Ливановыми, которых Елизарова называет "типичными
народовольцами, очень цельными и идейными", стали для Владимира настоящей
практической академией революции. Он с жадностью набрасывался на их
рассказы, ставил вопросы за вопросами, вдаваясь во все новые детали, чтобы
оживить в своем воображении ход прошлой борьбы. Большая революционная эпоха,
еще не изученная тогда и почти не записанная, к тому же отрезанная от нового
поколения полосой реакции, вставала перед Владимиром в живых человеческих
образах. Этот юноша обладал редчайшим из даров: он умел слушать. Все
интересовало его, что касалось революционной борьбы: идеи, люди, приемы
конспирации, подпольная техника, фальшивые паспорта, тюремный режим,
судебные процессы, условия ссылки и побегов.
Одним из очагов радикальной земской интеллигенции в Самаре был дом
мирового судьи Самойлова. Сюда захаживал частенько Елизаров578, которому
однажды пришла в голову счастливая мысль привести к Самойловым своего
шурина. Это посещение позволило Самойлову-сыну спустя много лет восстановить
образ молодого Ульянова несколькими очень яркими штрихами. "Когда я вышел
поздороваться с гостями, - расскахывает Самойлов, - внимание мое сразу
остановилось на новой фигуре: у стола сидел в свободной позе очень худой
молодой человек с ярким румянцем на скулах несколько калмыцкого лица, с
редкими и, очевидно, не знавшими еще ножниц усами и бородкой, отливавшими
слегка медью, и смешливым взглядом живых темных глаз. Он говорил немного, но
происходило это, по-видимому, вовсе не от того, чтобы он себя чувствовал
неловко в незнакомой обстановке: нет, было совершенно ясно, что это
обстоятельство его нисколько не тяготит. И наоборот, я сразу как-то
отчетливо отметил в своем сознании, что М.Т.Елизаров, обычно державшийся у
нас совсем своим человеком, на этот раз как будто не то что стесняется
нового гостя, а немного робеет, что ли, перед ним. Разговор был какой-то
незначительный и касался, как помню, студенческого движения в Казани, в
результате которого Владимир Ильич (это был он) вынужден был оставить
Казанский университет... По-видимому, он не склонен был принимать своей
судьбы в трагическом аспекте... Среди разговора он, закруглив какой-то
вывод, по-видимому показавшийся ему удачным, неожиданно засмеялся
обрывистым, коротким - совсем русским смешком. И было ясно, что родилась
ядреная, острая мысль, которую он перед этим искал. Этот смешок, здоровый и
не без лукавства, подчеркнутый лукавыми же морщинками в уголках глаз,
остался у меня в памяти. Все засмеялись, но он уже сидел спокойным и опять
вслушивался в общий разговор, внимательным и немного смешливым взглядом
фиксируя собеседников". По уходе гостя хозяин дома, экспансивный по натуре,
резюмировал впечатление возбужденными словами: "Что за умница!" И
восклицание отца навсегда слилось в памяти сына с образом молодого Ленина, с
его иронической игрой глаз, с его коротким "русским" смешком. "Что за
умница!" Этот выхваченный меткой памятью эскиз вознаграждает нас за тысячи
страниц патетического бессилия, затопляющего большинство воспоминаний.
Удивляют несколько слова: "очень худой молодой человек". И другой
самарец, Семенов, называет Владимира "щупленьким". В детстве Володя
прозывался Кубышкой. На гимназических карточках он выглядит крепышом.
Самарец Клеменц579 пишет о нем: "Это был молодой человек небольшого роста,
но крепкого сложения, с свежим, румяным лицом". Так же рисует его, правда,
тремя годами позже, близкий к Владимиру Лалаянц580: "Невысокого роста, но
очень крепко и основательно сложенный". Это описание гораздо больше отвечает
тому, что мы знаем о Владимире в те годы: большой ходок, охотник, мастер
плавать и кататься на коньках, гимнаст на реке и сверх всего этого любитель
срываться на высоких нотах. Возможно и то, что, прибыв в Самару исхудавшим
подростком, он окреп затем на степном приволье.
Совершенно несомненно, что именно в самарский период Владимир Ульянов
стал марксистом и социал-демократом. Но самарский период длился почти четыре
с половиной года. Как укладывается в этих широких рамках эволюция юноши?
Официальные биографы раз и навсегда избавлены от затруднений спасительной
теорией, согласно которой Ленин был революционером по наследству и
марксистом от рождения. Но это все же не так. У нас нет, правда,
документальных доказательств того, что Владимир придерживался в первые
самарские годы народовольческих взглядов; но данные позднейших лет вряд ли
оставляют на этот счет место каким-либо сомнениям. Мы услышим позже
безупречные свидетельства Лалаянца, Кржижановского581 и других о том, что
Владимир в 1893-1895 гг., т.е. когда он был уже законченным марксистом,
придерживался по вопросу о терроре необычных в социал-демократической среде
взглядов, которые всеми расценивались как пережиток предшествующего периода
в его развитии. Но если бы даже этого яркого подтверждения от a
posteriori582 и не оказалось налицо, то мы все равно должны были бы
спросить: могло ли такого периода не быть?
Политическая тень Александра в течение ряда лет неотступно следовала за
Владимиром по пятам. "Это уж не брат ли того Ульянова?" - писал на полях
официального документа высокий бюрократ. В этом же аспекте видели его все
окружающие. "Брат повешенного Ульянова", - говорила о нем с уважением
радикальная молодежь. Le mort saisit le vif583! Сам Владимир никогда не
упоминал о своем брате, если его не вынуждали прямым вопросом, и ни разу не
назвал его позже в печати, хотя поводов было немало. Но именно эта
сдержанность вернее всего свидетельствовала о том, какой глубокой раной
вошла в его сознание гибель Александра. Для разрыва с народовольческой
традицией Владимиру нужны были неизмеримо более убедительные и веские
мотивы, чем всякому другому.
Длительное упорство его террористических симпатий, бросающее
ретроспективный свет на окрашенный народовольчеством период в его развитии,
имело, однако, не только личные корни. Владимир эволюционировал с целым
поколением, с целой эпохой. Даже первые работы группы "Освобождение труда",
если допустить, что Владимир уже успел свести с ними знакомство, не ставили
перед ним ребром вопроса о разрыве со знаменем старшего брата. Развертывая
перспективу капиталистического развития России, Плеханов еще не
противопоставлял будущую социал-демократию "Народной Воле", а лишь требовал
от народовольцев усвоения марксизма. Незадолго перед тем группа
"Освобождение труда" сделала практическую попытку объединиться с заграничным
представительством "Народной Воли". Если так дело обстояло, правда, лишь в
начале десятилетия, в эмиграции, где действовали боевые теоретики обоих
направлений, то в самой России размежевание между народовольцами и
социал-демократами представлялось и в конце 80-х годов еще очень зыбким и
неясным. Аксельрод совершенно правильно отмечает в своих воспоминаниях, что
"основная линия водораздела между народовольцами и социал-демократами
проходила в конце 80-х годов не по линии: марксизм - народничество, а по
линии: непосредственная политическая борьба, что тогда было синонимом
террора, или пропаганда". В тех случаях, когда марксисты признавали террор,
линия водораздела стиралась вовсе. Так Александр, который успел прочитать
"Наши разногласия", считал, что практических расхождений между
народовольцами и социал-демократами нет и что Плеханов напрасно придал своей
работе против Тихомирова полемический характер. В заговоре 1 марта 1887 г.
представители обоих оттенков мысли действовали под народовольческим
знаменем.
Сближение двух тенденций, которым предстояло позднее непримиримо
разойтись, имело на самом деле иллюзорный характер и объяснялось их
слабостью и политическими сумерками эпохи. Но именно в этих сумерках
Владимир приступил к теоретическому изучению марксизма. Одновременно он
ознакомился по рассказам "стариков" с практикой недавней борьбы, в которую
дело Александра входило заключительным звеном. В Самаре, где рабочее
движение не существовало еще и в зародыше, группировки в среде интеллигенции
возникали с запозданием и развивались замедленным темпом. Социал-демократов
еще не было вовсе. В этих условиях Владимир мог далеко продвинуться в
изучении марксистских классиков, не будучи, однако, вынуждаем к
окончательному выбору между социал-демократией и народовольчеством.
Стремлеие к ясности и законченности составляло, неоспоримо, важнейшую
пружину его воли, как и его интеллекта. Но не менее важной чертой его было
чувство ответственности. Судьба Александра сразу перенесла мысли о "борьбе
за свободу" из сферы розовых юношеских мечтаний в царство суровой
действительности. Сделать выбор означало при этих условиях: изучить, понять,
проверить, убедиться. Это требовало времени.
В числе первых приятелей Владимира на самарской почве мы встречаем его
ровесника Скляренко584. Исключенный из шестого класса гимназии и
арестованный в 1887 г., он успел просидеть год в петербургских "Крестах" и
после возвращения в Самару возобновил пропаганду в среде молодежи. Главным
образом его усилиями создана была полулегальная, полунелегальная библиотечка
для самообразования. Из старых ежемесячников вырезались по особому
пропагандистскому каталогу наиболее поучительные статьи, причем первую и
последнюю страницы приходилось нередко переписывать от руки. Сборники таких
статей переплетались и вместе с сотней - двумя избранных книг, большей
частью изъятых, составляли БСГ (библиотеку самарских гимназистов), к которой
Владимиру не раз приходилось прибегать в самарские годы. Вместе со своим
другом Семеновым Скляренко издавал на гектографе литературу в
народовольческом духе, который вообще господствовал в их окружении. Если бы
Ульянов считал себя социал-демократом уже в первые два года своего
пребывания в Самаре, у него со Скляренко, Семеновым и их друзьями шли бы
ожесточенные прения, которые в случае упорства противников неизбежно и очень
скоро привели бы к разрыву. Но ничего этого не было, личные отношения не
нарушались. С другой стороны, приятельские связи с молодыми народовольцами
не повели к участию Владимира в их подпольной работе. Революционные затеи
зеленых юношей после истории с Александром не могли импонировать ему. Он
хотел прежде всего учиться и скоро увлек на этот путь Скляренко и Семенова.
В Самаре предстояло провести четыре зимы. Владимир рос и менялся за эти
годы, постепенно сдвигаясь на социал-демократическую колею. Но менялись и
те, которые наблюдали его и испытывали на себе его влияние. Грани между
отдельными этапами стерлись в памяти. Результаты эволюции, определившиеся в
1898 году, распространяются ныне обычно на весь самарский период. Особенно
ясно это видно на воспоминаниях старшей сестры. Владимир, по ее словам, "все
ожесточеннее" спорил со стариаками-народовольцами по поводу их основных
воззрений. Так оно несомненно и было. Но с какого момента начались споры и
когда приняли "ожесточенный" характер? Мало вообще разбиравшаяся тогда в
принципиальных вопросах Анна как раз ко времени переселения в Самару вышла
замуж за Елизарова, и, хотя обе семьи жили в одном доме, молодая чета
естественно отдалилась от остальных. Первые два самарские годы в жизни
Владимира почти совершенно выпадают на памяти старшей сестры.
Можно без труда поверить, что архаические воззрения самарских
"стариков" не способны были дать удовлетворения сверлящему вглубь молодому
уму. Владимир мог и должен был вести споры со стариками уже и в первые годы,
не потому что нашел истину, а потому что искал ее. Но лишь значительно
позже, к концу самарского периода, эти споры превратились в конфликт двух
направлений. Замечательно, что сама Елизарова в поисках живой иллюстрации
самарских диспутов называет в качестве противника поднадзорного
Водовозова585. Но споры с этим безнадежным эклектиком, не причислявшим себя
ни к народникам, ни к марксистам, относились уже к зиме 1891 - 1892 года,
следовательно к концу третьего года пребывания Владимира в Самаре.
Один из самарцев рассказывает, правда, как во время прогулки
радикальной молодежи на лодках, видимо, летом или осенью 1890 г., Ульянов
разбил в пух и прах идеалистическую теорию морали, развитую неким
Бухгольцем, и противопоставил ей классовую концепцию. Этот эпизод изображает
ритм развития Владимира несколько более ускоренным, чем представляется на
основании прочих данных. Но замечательно, что сам Бухгольц, родившийся в
России немецкий социал-демократ, опровергает в интересующем нас пункте
приведенный только что рассказ. "На тех собраниях, на которых мы были
вместе, - пишет он, - В.И. Ульянов, насколько я могу вспомнить, не проявлял
чем-либо выделяющейся активности и во всяком случае не развивал марксистских
взглядов". Ценность этого свидетельства совершенно неоспорима. Можно ли
сомневаться, что Ульянов не держал бы своего светильника под спудом, будь
светильник уже возжен? Если он не развивал марксистских взглядов, то потому
что еще не выработал их.
В октябре 1889 г., уже переехав в Самару, Владимир посылает "его
сиятельству господину министру народного просвещения" новое, в высшей
степени внушительное по тону прошение. В течение двух лет, прошедших по
окончании курса гимназии, он, Владимир Ульянов, имел "полную возможность
убедиться в громадной трудности, если не в невозможности, найти занятие
человеку, не получившему специального образования". Между тем,
нижеподписавшийся крайне нуждается в занятии, которое дало бы ему
возможность "поддержать своим трудом семью, состоящую из престарелой матери
и малолетних брата и сестры". Он просит на этот раз не о доступе в
университет, а о праве держать окончательный экзамен экстерном. Делянов586
написал карандашом на прошении: "Спросить об нем попечителя и департамент
полиции, он скверный человек". Явное дело, департамент полиции не мог быть
более благосклонного мнения о просителе, чем министр просвещения. Так,
"скверный человек" получил от "хорошего, милого человека" новый отказ.
Дверь официальной науки, казалось, захлопнулась пред Владимиром
навсегда. В конце концов это, вероятно, немногое изменило бы в его
дальнейшей судьбе. Но в те дни вопрос об университетском дипломе
представлялся гораздо значительнее и самому Владимиру и особенно матери.
Мария Александровна выехала в мае 1890 г. в Петербург хлопотать за
будущность Володи, как три года тому назад она хлопотала за жизнь Саши.
"Мучительно больно, - писала она, - смотреть на сына, как бесплодно уходят
самые лучшие его годы..." И чтобы еще ближе подобраться к сердцу министра,
мать пугала его тем, что бесцельное существование сына "почти неизбежно
должно наталкивать его на мысль даже о самоубийстве". По совести говоря,
Владимир весьма мало походил на кандидата в самоубийцы. Но на войне, - а