Страница:
ошибочными. Во всех случаях, где наличный материал говорил сам за себя,
автор так и поступал, т. е. отказывался от критического производства других
взглядов, чтобы не загромождать изложение полемикой. Но в ряде случаев автор
оказывался вынужден предъявлять читателям не только свои выводы, но и тот
путь, каким он к ним пришел. Нельзя забывать, что от событий жизни, которая
здесь описана, прошло еще немного времени; биографические материалы крайне
обильны - обильнее, может быть, чем в каком-либо другом историческом случае,
- и эти материалы еще окрашены страстями и пристрастиями не только
вчерашнего, но и сегодняшнего дня. Если бы мы просто предъявляли читателю
нашу версию, как бы не замечая других, наше изложение могло бы казаться
субъективным и произвольным и во всяком случае не закрывало на будущее пути
критически отвергнутым нами версиям. Вот почему мы вынуждены были в
известных случаях производить проверку воспоминаний, свидетельств и
заключений на глазах читателей.
Сказанное относится прежде всего к фактической стороне биографии
Ленина, к событиям в его личной и политической жизни в собственном смысле
слова. Что касается его теорий и идей, то их освещение было уже совершенно
неотделимо от рассеяния вымыслов и мифов, которые фабрикуются в массовом
масштабе не только врагами, но и так называемыми учениками. Читатель сможет
убедиться, что мы свели полемику к минимуму, строго необходимому для
критического изложения. Те вопросы, которые требовали более обстоятельного
полемического изложения, мы вывели в особые приложения, дабы не обременять
основного текста. [...]525
Можно ли было создать государство, в котором система Советов сочеталась
бы с системой демократически-бюрократического господства буржуазии? Такой
опыт был сделан в разных странах. В России коалиционный состав правительства
должен был "примирить" два исключавших друг друга государства - по крайней
мере до Учредительного собрания. В Германии сделана была теоретическая
попытка примирить их. Гильфердинг предлагал одно время (как все это далеко
позади!) включить Советы в демократическую конституцию. Он называл это
комбинированным государством.
Гильфердинг хотел примирить власть буржуазии с властью пролетариата,
как Бисмарк сочетал слегка ограниченную власть юнкерства526 с дробью власти
буржуазии. Задача Бисмарка в известных условиях и на известный период
казалась разрешенной, ибо благодаря мощному экономическому ребру страны
юнкерство приспособило свои аппетиты к капиталистическому меню, а буржуазия,
делавшая прекрасные дела, передоверяла юнкерству защиту общих интересов
внутри и извне. Постольку здесь, собственно, уже не было двоевластия,
поскольку каждый из друго-врагов отказывался от единовластия, т. е. от
восстановления или построения всего общества по образу и подобию своему. Но
пролетариат, доведший свою революционную борьбу до создания Советов, тем
самым подошел вплотную к разрыву с буржуазным государством. Ввести Советы в
демократическую конституцию это то же, что ввести вооруженное восстание в
организацию вооруженных сил страны.
Гильфердинг хотел стать для буржуазии в отношении пролетарского
государства тем, чем Бисмарк стал для юнкерства.
*
В борьбе буржуазии с дворянством, превращавшейся в их сотрудничество,
распределение долей паев власти менялось в зависимости от изменений в
экономике, в политике, в международной обстановке. Даже в пределах истории
гогенцоллернской Германии соотношение сил юнкерства, монархии и буржуазии с
их прямой долей в государстве значительно менялось. Но государство
оставалось все же тем, каким его строил Бисмарк: комбинированной формой
господства землевладения и капитала под руководством монархического
юнкерства, опирающегося на армию.
Прусско-германский господствующий режим от войны до войны, от Бисмарка
до Эберта, был неуклюжей и крайне неэкономной постройкой со смесью всех
стилей готики с берлинским модернизмом, обилием мертвых пространств,
ненужными коридорами и закоулками, нелепыми башнями и, наконец, королевской
и императорской уборными там, где следовало ждать столовой. Прусские
государствоведы находили в этой архитектуре великие принципы, подобно тому,
как петух басни умудрился найти жемчужное зерно в навозе. На самом деле
бисмарковская архитектура имела своей задачей не осуществлять какие-либо
общие принципы, а практически легализовать, т. е. ввести в рамки
монархической конституции, и систему двоевластия юнкерства и буржуазии,
чувствовавших себя [...]527 перед возрастающей угрозой со стороны
пролетариата. Именно эта угроза помешала немецкой буржуазии, несмотря на
быстрый рост ее могущества, выхолостить и приручить монархию по британскому
образцу. После войны и поражения это привело к тому, что буржуазия оказалась
вынуждена уступить монархию волнам революции в качестве умилостивительной
жертвы. Но едва буржуазия оторвалась от монархии, угрожавшей увлечь ее за
собой в пучину, как старое монархическое государство без династий оказалось
противопоставленным Советам рабочих и солдатских депутатов. Это было новое
двоевластие, гораздо более страшное по своим возможным последствиям. Под
руководством социал-демократии это двоевластие, в противоположность ходу
развития в России, было ликвидировано в пользу единовластия буржуазии.
Но, может быть, демократическое государство и является растворением
двоевластия во власти "всех"? Так учит расхожая теория демократии, причем
сейчас, в период упадка демократии, эта теория признана впервые
социал-демократическими эпигонами марксистской школы, которая безжалостно
вскрывала классовую сущность демократии в эпоху ее расцвета.
Всякое двоевластие стремится превратиться в единовластие -- в ту или
другую сторону. Никогда старый господствующий класс не отказывался
добровольно от той доли власти, которую он сохранил. Никогда новый класс не
отказывался от той доли власти, которую он приобрел, и никогда он не
удовлетворялся этой долей власти. Оба борющихся класса всегда испытывают
режим двоевластия, как насилие над ними, как угрозу. У каждого такое
чувство, точно он одной ногой в воде, а другой на суше. Демократия в этих
условиях означает не примирение противоречия, а, наоборот, облегчение
катастрофической развязки. Каждая из полувластей будет стремиться
использовать свободы до конца, чтобы превратить демократию в прикрытие
своего господства, корни которого не в голосованиях, столь изменчивых в
революционную эпоху, а в материальных учреждениях (армия, полиция,
муниципалитеты, Советы и пр.). Оба борющихся за власть класса будут с такой
силой и до тех пор натягивать на себя простыню демократии, пока не разорвут
ее. Этот разрыв или прорыв демократической оболочки окажется только одним из
эпизодов в борьбе, исход которой определится факторами гораздо более
глубокого значения. История всех буржуазных революций, начиная с английской
революции XVII века, подтверждает закон о подчиненной, отнюдь не
регулирующей; не командующей, а чисто служебной; не верховной; а чисто
эпизодической роли демократии во все те моменты, когда решается вопрос: кому
быть хозяином в этом доме. Те случаи, которые как бы противоречат этому
закону (Германия, 1919), на самом деле лучше всего подтверждают его методом
от обратного. Для того, чтобы буржуазный режим мог возродиться в форме
демократии, нужно было обессилить путем обмана, измены, кровавой расправы,
обескровить и растоптать опорные базы нового классового режима. В этом
состояла историческая функция социал-демократии.
Демократия есть не растворение классового двоевластия, а одна из форм
единовластия. Эта форма может существовать лишь в тех случаях, когда
антагонистический класс еще слишком слаб для самостоятельных претензий на
власть или когда он временно настолько ослаблен, предан, обворован,
разочарован, подавлен, что господствующий класс может надеяться на
длительную передышку. В первом случае мы имеет классическую демократию
молодого буржуазного общества; во втором -- подкрашенную, подмалеванную, со
вставными зубами, с накладным шиньоном, демократию империалистического
распада. Но если молодая, полнокровная демократия никогда не была
самодовлеющей силой и никогда не могла подняться над борьбою разных фракций
третьего сословия, то мыслимо ли думать, что упадочная демократия нынешней
эпохи сможет регулирвать до конца борьбу между буржуазией и пролетариатом?
*
Чтобы устранить возможные недоразумения, отметим тут же, что нынешняя
парламентская монархия и палата лордов в Англии, хотя и возникли из
двоевластия между буржуазией и феодальными классами, но превратились под
ударами ряда конфликтов в государственные рудименты, и из самостоятельных
или полусамостоятельных органов, противостоящих буржуазии классов,
преобразовались в предохранительные клапаны при органах самой буржуазии.
Королевская власть Георга V528 не только по силе, но и по классовому
содержанию отделена пропастью от королевской власти Стюартов529. Эту
пропасть вырыли революции. Было бы, однако, ошибочно недооценивать или
просто игнорировать значение монархии в Англии, Бельгии, Италии, Испании и
пр. Социальные рудименты гораздо гибче анатомических и в отличие от
последних обладают способностью к возрождению, хотя и с новым содержанием и
для новых целей. При революционном обострении классовых противоречий в
Англии, -- а только слепой может не видеть, что все ее нынешнее развитие
ведет в эту сторону, -- монархия и палата лордов, при все возрастающей
неустойчивости равновесия палаты общин, могут получить серьезное значение
последнего редюита530 господствующих классов. Это произойдет в тот период,
когда противоречия пролетариата и буржуазии в целом найдут себе грозное
выражение в формировании нового двоевластия.
Система конституционной монархии, как и система двух палат, выросли
вовсе не из юридических схем разделения власти, не из комбинации абстрактных
принципов консерватизма и прогресса, как все еще учат педантские учебники, а
из стремления преодолеть двоевластие его имущих классов, не прибегая к силе
и не подвергая риску вызвать демонов, с которыми не так легко справиться.
Бывают, следовательно, исторические периоды, когда государственная
власть оказывается как бы поделенной или, вернее, расколотой между двумя
классами: то между феодалами и буржуазией; то между крупной буржуазией и
мелкой; то, наконец, между буржуазией и пролетариатом. И в том, и в другом
случае мы имеем перед собой явление двоевластия или, по крайней мере, его
элементы. Но есть огромная разница между характером двоевластия дворянства и
буржуазии, с одной стороны, буржуазии и пролетариата, с другой. В первом
случае двоевластие означает не только борьбу, но и сотрудничество. Оно
становится тем теснее, чем больше оба претендента на власть чувствуют
опасность со стороны третьего. Юнкерски-буржуазное двоевластие опирается на
обоих своих помостах на систему частной собственности и, озабоченное ее
охраной, может обнаружить, как, например, в довоенной Германии, значительную
крепость и устойчивость.
Совсем иначе обстоит [дело] с двоевластием буржуазии и пролетариата.
Такой режим возможен только при чрезвычайном обострении борьбы этих двух
классов, которая ведется из-за самых основ частной собственности.
Двоевластие буржуазии и пролетариата может быть поэтому лишь переходным
кратковременем и чисто революционным состоянием.
*
Русский капитализм, как думают либералы, погиб от войны. На самом деле
война явилась неизбежной неотвратимой попыткой выбраться из невыносимых
экономических и политических противоречий, а разгром русских армий явился
результатом отсталости русского капитализма. Таким образом, крушение
русского капитализма явилось не результатом войны -- история знает много
войн, в которых капиталистические страны терпели поражение, не переставая от
того оставаться капиталистическими, -- крушение русского капитализма явилось
результатом не внешнего толчка, а внутренних органических причин, именно
запоздалости развития и, в зависимости от этого, особой структуры русского
капитализма, которому приходилось искать себе путей в условиях
империалистического мирового капитализма. Если бы русский капитализм не был
слабейшим звеном мировой хозяйственной цепи, которая в силу перенапряжения
разорвалась на этом слабейшем своем звене, то никакая война не опрокинула
[бы] его. Крымская война ускорила падение крепостного права только потому,
что оно исторически пережило себя; в поражениях Крымской войны лишь с особой
яркостью обнаружилась несостоятельность, слабость, неогражденность режима,
опирающегося на крепостное право.
Разумеется, государство может потерпеть поражение и не вследствие своей
отсталости, а вследствие материального перевеса сил на стороне противников,
стоящих примерно на том же уровне развития. Из такого поражения могут
вытечь: контрибуция, уплата территорий и пр., но вовсе не крушение
социального режима, если этот последний в силу внутренних (национальных и
мировых) причин не подлежит ликвидации (не обречен на слом).
Никакому всемогущему военному штабу не удавалось еще навязать даже
дикарям или кочевникам новый экономический строй, если для него не было
предпосылок в их собственном хозяйстве. С другой стороны, разгром
наполеоновских армий и реставрация Бурбонов отнюдь не привели к реставрации
крепостного права, цехов и прочих отношений средневековья. Несмотря на все
контрреформы Бурбонов, капиталистические отношения продолжали развиваться.
Каким же образом и почему военная победа империализма над СССР могла бы
привести к реставрации капиталистического рабства?
В истории бывает не раз, что победитель усваивал себе экономические и
культурные навыки побежденного, если последний стоял на более высокой
ступени. Это значит, что, какой бы ни был эмпирический исход войны, в
историческом смысле победа остается за более высокой культурой.
Если мы эти основные и незыблемые положения марксизма применим к судьбе
СССР, то несостоятельность теории "социализма в отдельной стране" раскроется
до конца. Суть этой тоерии формулируется одной фразой: если нам не помешает
интервенция, то мы построим социалистическое общество в СССР.
В каком же смысле может помешать интервенция? Она может замедлить рост
социалистического общества, но ни в коем случае не привести к рецидиву
капитализма, если социализм действительно функционировал в национальных
границах СССР. В этом весь вопрос. Сталинцы утверждают, что фундамент
социалистического общества заложен непоколебимо, более того, что само новое
общество будет достроено в течение второй пятилетки. И в то же время
признают, что война может вернуть страну к капитализму, т. е. опрокинуть уже
обеспеченный будто бы фундамент социалистического общества. Здесь вопиющее
противоречие всей этой теоретической конструкции. И в отношении
социалистического общества, как в отношении капиталистического, война может
играть роль ускорителя или замедлителя, но ни в каком случае не может
привести к ликвидации жизненного и прогрессивного экономического режима,
фундамент которого заложен в повседневной жизни многомиллионых масс. Ставя
судьбу социалистического режима в зависимость от исхода отдельной войны,
сталинцы бессознательно признают, что новый строй экономически еще не
обеспечен -- не потому, что он не обнаружил своих преимуществ над
капитализмом, не потому, что он явился преждевременным, а потому, что он по
самой сути дела может быть обеспечен лишь в интернациональном масштабе.
Своим указанием на возможность победы социализма первоначально в
отдельной стране Ленин лишь перефразировал положение "Коммунистического
манифеста": "Пролетариат каждой страны естественно должен прежде всего
покончить со своей собственной буржуазией".
*
Нельзя ли, однако, придти к выводу:
1) Что нынешний уровень развития промышленности во всем мире ослабляет,
а не усиливает техническую зависимость одной страны от другой;
2) Что те экономические преимущества международного обмена, которые еще
остаются, более или менее уравновешиваются потерями на транспорте и пр.;
3) Что именно факт подрыва основ (т. е. исторических данных основ)
мирового разделения труда создает основную предпосылку нынешнего кризиса
(который не является просто усиленным циклическим кризисом);
4) Что теория социализма в отдельной стране -- тоже разновидность
автаркической теории -- имеет известное основание в технике, отводящей
разделение труда на второе место?
Вопрос о реализации продукта и внешний рынок.
Вопрос о построении социализма и международной революции.
В чем аналогия?
Теория реализации есть абстрактная теория. Она разрешает вопрос о
пропорциональном капиталистическом производстве безотносительно к
государственным границам. И она доказывает, что развитие капитализма
возможно и в национальных границах. Но до какого предела? Это вопрос
конкретный, исторический.
Теория построения социалистического общества есть теория реализации,
перенесенная на обобществленные средства производства в плановое хозяйство.
Такая теория игнорирует государственные границы. Она может относиться и к
отдельному государству. Развитие социалистического хозяйства мыслимо и в
национальных рамках. Но до какого предела? Это вопрос конкретный,
исторический.
Полемика по поводу значения внутреннего и внешнего рынка должна была
повториться через тридцать лет в более высокой исторической плоскости,
именно как полемика по вопросу о социализме в отдельной стране.
Вопрос о возможности развития капитализма в отсталой России был
поставлен народничеством в виде вопроса о реализации. Где взять рынок для
капиталистической продукции? Марксисты отвечали: капитализм сам себе создает
внутренний рынок, превращая продукты в противопоставленные друг другу
товары. Вопрос реализации, т. е. беспрепятственной купли-продажи всех нужных
товаров, есть вопрос пропорциональности различных отраслей общественного
труда и их продуктов, прежде всего средств производства и предметов
потребления. Пропорциональность регулируется через спрос и предложение. Этот
общий анализ относится одинаково к капитализму в рамках нации, как и к
мировому капитализму как целому. Теоретический анализ реализации товаров не
знает различия между внутренним и внешним рынком.
Тем не менее это различие существует как исторический факт. Развитие
капитализма совершается не в безвоздушном пространстве, а в исторической
среде. Под влиянием развития производительных сил или, если взять вопрос в
сфере обращения, под влиянием потребности в реализации продуктов шла борьба
со средневековым партикуляризмом ради создания национального государства;
борьба за колонии, за мировую гегемонию, т. е. за подчинение мирового рынка.
Абстрактная возможность развития национально-замкнутого капитализма
совершенно не совпадает с конкретной действительностью. Теория реализации
помогает понять ход капиталистического развития, но ни в коем случае не
исчерпывает его.
Проблема социалистического хозяйства -- на достаточно высоком уровне
производительных сил -- есть проблема хозяйственной пропорциональности в ее
прозрачно чистом виде, а не под покровом реализации, т. е. беспрепятственной
купли-продажи товаров. Чисто теоретически схему пропорциональности можно
мыслить в рамках отдельного государства, как и в пределах планеты. В этом
абстрактно-теоретическом смысле "социализм в отдельной стране" мыслим так
же, как и "капитализм в отдельной стране". Но и здесь абстрактная
возможность вовсе не совпадает с исторической действительностью и еще менее
исчерпывает ее.
Народники считали, что за отсутствием внешних рынков капитализм в
России вообще не имеет никакого будущего. Либеральные экономисты вместе с
либеральными "марксистами" считали, что русский капитализм может и будет
развиваться без конца. Историческая действительность показала, что на основе
внутреннего рынка, создававшегося разложением крестьянства и кустарной
промышленности, русский капитализм достиг значительной высоты; но что
задолго до того, как он сравнялся с передовыми странами Запада, он оказался
вовлечен в борьбу за внешние рынки, причем в качестве "слабейшего звена"
первым же пал жертвой этой борьбы.
До 1914 года почти все русские марксисты, а затем одни меньшевики
считали, что отсталая Россия не может даже и вступить на путь
социалистического развития без предварительной победы "международной"
пролетарской революции. С осени 1924 года советская бюрократия, ослепленная
первыми успехами государственного хозяйства, создала теорию построения
законченного социалистического общества в отдельной стране. Историческая
действительность показала, что социалистическое продвижение вперед способно
достигнуть значительных успехов в рамках отдельного государства, особенно с
большими территориями и естественными богатствами.
*
В чем разница с капитализмом?
Потребление и производство (при капитализме и социализме).
*
"...Террористическая борьба, -- писал Плеханов в 1884 г., -- при всей
своей бесспорной важности, не имеет решительно ничего общего с
социалистической революцией". ("Наши разногласия"531).
*
Красин и его бомба величиной с грецкий орех...532
Под покровом реакции
Режим Александра III проходил через свою кульминацию. Изданный в 1889
г. закон о земских начальниках533 восстанавливал административную и судебую
власть местных дворян над крестьянами. Подобно дореформенным помещикам,
новые начальники получили право подвергать по личному усмотрению мужика не
только аресту, но и порке. Земская контрреформа 1890 года534 окончательно
отдавала местное самоуправление в руки дворянства. Правда, уже земское
положение 1864 года535 достаточно обеспечивало господство помещиков над
самоуправлением при помощи земельного ценза. Но так как земля уплывала из
рук благородного сословия, то имущественный ценз пришлось подкрепить
сословным. Бюрократия забирала силу, какую она имела лишь при блаженной
памяти дедушке Николае Палкине536. Революционная пропаганда, встречавшаяся
все реже, каралась теперь, правда, менее сурово, чем при
"царе-освободителе", обычно несколькими годами тюрьмы или ссылки; каторга
или повешение сохранялись только против террористов. Зато для ссылки стали
избирать особо гиблые места. Зверские расправы над пленными революционерами
за всякие проявления протеста встречали личное одобрение царя. В марте 1889
года 35 ссыльных, запершихся в одном из домов Якутска, подверглись массовому
обстрелу: шесть оказались убитыми, девять ранеными, трое были казнены,
остальные сосланы на каторгу. В ноябре того же года каторжанка Сигида,
подвергнутая за оскорбление начальника тюрьмы 100 ударам розги, умерла через
день; 30 каторжан приняли в ответ яд; 5 скончались немедленно. Но так велика
стала разобщенность революционных кружков, тонувших в океане безразличия,
что кровавые расправы не только не вызывали активного отпора, но и
оставались в течение долгого времени неизвестными. Вряд ли, например, слух о
трагедиях в Якутске и на Каре дошел раньше, чем через год до Владимира
Ульянова, проживавшего в то время в Самаре.
После разгрома университетов наступила самая низкая точка в настроениях
учащейся молодежи. Не было ни одной попытки ответить на правительственные
насилия террором. Дело 1 марта 1887 года537 осталось последней конвульсией
народовольческого периода. "Мужество людей вроде Ульянова и его товарищей, -
писал за границей Плеханов, - напоминает мне мужество древних стоиков...538
Их безвременная гибель способна была лишь оттенить бессилие и дряхлость
окружающего их общества... Их мужество есть мужество отчаяния".
1888 год был самым черным годом этого мрачного периода. "Покушение 1887
года, - пишет петербургский студент Бруснев539, - подавило всякие проблески
студенческого свободомыслия... Все боялись друг друга и каждый всех вообще".
"Общественная реакция достигла своего крайнего предела, - вспоминает
московский студент Мицкевич540, - Ни до этого, ни после не было такого
глухого года... В Москве я не видел ни одного нелегального издания".
Предательства, измены, отречения потянулись гнусной чередой. Вождь и
теоретик "Народной Воли"541 Лев Тихомиров542, который за пять лет перед тем
проповедывал захват власти для немедленной социалистической революции,
объявил себя в начале 1888 г. сторонником царского самодержавия и выпустил в
эмиграции памфлет "Почему я перестал быть революционером". Настроение
безнадежности толкало сотни и тысячи бывших отщепенцев к слиянию - теперь
уже не с народом, а с имущими классами и бюрократией. Предсмертная строфа
Надсона543: "Нет, я больше не верю в ваш идеал", - прозвучала, как признание
автор так и поступал, т. е. отказывался от критического производства других
взглядов, чтобы не загромождать изложение полемикой. Но в ряде случаев автор
оказывался вынужден предъявлять читателям не только свои выводы, но и тот
путь, каким он к ним пришел. Нельзя забывать, что от событий жизни, которая
здесь описана, прошло еще немного времени; биографические материалы крайне
обильны - обильнее, может быть, чем в каком-либо другом историческом случае,
- и эти материалы еще окрашены страстями и пристрастиями не только
вчерашнего, но и сегодняшнего дня. Если бы мы просто предъявляли читателю
нашу версию, как бы не замечая других, наше изложение могло бы казаться
субъективным и произвольным и во всяком случае не закрывало на будущее пути
критически отвергнутым нами версиям. Вот почему мы вынуждены были в
известных случаях производить проверку воспоминаний, свидетельств и
заключений на глазах читателей.
Сказанное относится прежде всего к фактической стороне биографии
Ленина, к событиям в его личной и политической жизни в собственном смысле
слова. Что касается его теорий и идей, то их освещение было уже совершенно
неотделимо от рассеяния вымыслов и мифов, которые фабрикуются в массовом
масштабе не только врагами, но и так называемыми учениками. Читатель сможет
убедиться, что мы свели полемику к минимуму, строго необходимому для
критического изложения. Те вопросы, которые требовали более обстоятельного
полемического изложения, мы вывели в особые приложения, дабы не обременять
основного текста. [...]525
Можно ли было создать государство, в котором система Советов сочеталась
бы с системой демократически-бюрократического господства буржуазии? Такой
опыт был сделан в разных странах. В России коалиционный состав правительства
должен был "примирить" два исключавших друг друга государства - по крайней
мере до Учредительного собрания. В Германии сделана была теоретическая
попытка примирить их. Гильфердинг предлагал одно время (как все это далеко
позади!) включить Советы в демократическую конституцию. Он называл это
комбинированным государством.
Гильфердинг хотел примирить власть буржуазии с властью пролетариата,
как Бисмарк сочетал слегка ограниченную власть юнкерства526 с дробью власти
буржуазии. Задача Бисмарка в известных условиях и на известный период
казалась разрешенной, ибо благодаря мощному экономическому ребру страны
юнкерство приспособило свои аппетиты к капиталистическому меню, а буржуазия,
делавшая прекрасные дела, передоверяла юнкерству защиту общих интересов
внутри и извне. Постольку здесь, собственно, уже не было двоевластия,
поскольку каждый из друго-врагов отказывался от единовластия, т. е. от
восстановления или построения всего общества по образу и подобию своему. Но
пролетариат, доведший свою революционную борьбу до создания Советов, тем
самым подошел вплотную к разрыву с буржуазным государством. Ввести Советы в
демократическую конституцию это то же, что ввести вооруженное восстание в
организацию вооруженных сил страны.
Гильфердинг хотел стать для буржуазии в отношении пролетарского
государства тем, чем Бисмарк стал для юнкерства.
*
В борьбе буржуазии с дворянством, превращавшейся в их сотрудничество,
распределение долей паев власти менялось в зависимости от изменений в
экономике, в политике, в международной обстановке. Даже в пределах истории
гогенцоллернской Германии соотношение сил юнкерства, монархии и буржуазии с
их прямой долей в государстве значительно менялось. Но государство
оставалось все же тем, каким его строил Бисмарк: комбинированной формой
господства землевладения и капитала под руководством монархического
юнкерства, опирающегося на армию.
Прусско-германский господствующий режим от войны до войны, от Бисмарка
до Эберта, был неуклюжей и крайне неэкономной постройкой со смесью всех
стилей готики с берлинским модернизмом, обилием мертвых пространств,
ненужными коридорами и закоулками, нелепыми башнями и, наконец, королевской
и императорской уборными там, где следовало ждать столовой. Прусские
государствоведы находили в этой архитектуре великие принципы, подобно тому,
как петух басни умудрился найти жемчужное зерно в навозе. На самом деле
бисмарковская архитектура имела своей задачей не осуществлять какие-либо
общие принципы, а практически легализовать, т. е. ввести в рамки
монархической конституции, и систему двоевластия юнкерства и буржуазии,
чувствовавших себя [...]527 перед возрастающей угрозой со стороны
пролетариата. Именно эта угроза помешала немецкой буржуазии, несмотря на
быстрый рост ее могущества, выхолостить и приручить монархию по британскому
образцу. После войны и поражения это привело к тому, что буржуазия оказалась
вынуждена уступить монархию волнам революции в качестве умилостивительной
жертвы. Но едва буржуазия оторвалась от монархии, угрожавшей увлечь ее за
собой в пучину, как старое монархическое государство без династий оказалось
противопоставленным Советам рабочих и солдатских депутатов. Это было новое
двоевластие, гораздо более страшное по своим возможным последствиям. Под
руководством социал-демократии это двоевластие, в противоположность ходу
развития в России, было ликвидировано в пользу единовластия буржуазии.
Но, может быть, демократическое государство и является растворением
двоевластия во власти "всех"? Так учит расхожая теория демократии, причем
сейчас, в период упадка демократии, эта теория признана впервые
социал-демократическими эпигонами марксистской школы, которая безжалостно
вскрывала классовую сущность демократии в эпоху ее расцвета.
Всякое двоевластие стремится превратиться в единовластие -- в ту или
другую сторону. Никогда старый господствующий класс не отказывался
добровольно от той доли власти, которую он сохранил. Никогда новый класс не
отказывался от той доли власти, которую он приобрел, и никогда он не
удовлетворялся этой долей власти. Оба борющихся класса всегда испытывают
режим двоевластия, как насилие над ними, как угрозу. У каждого такое
чувство, точно он одной ногой в воде, а другой на суше. Демократия в этих
условиях означает не примирение противоречия, а, наоборот, облегчение
катастрофической развязки. Каждая из полувластей будет стремиться
использовать свободы до конца, чтобы превратить демократию в прикрытие
своего господства, корни которого не в голосованиях, столь изменчивых в
революционную эпоху, а в материальных учреждениях (армия, полиция,
муниципалитеты, Советы и пр.). Оба борющихся за власть класса будут с такой
силой и до тех пор натягивать на себя простыню демократии, пока не разорвут
ее. Этот разрыв или прорыв демократической оболочки окажется только одним из
эпизодов в борьбе, исход которой определится факторами гораздо более
глубокого значения. История всех буржуазных революций, начиная с английской
революции XVII века, подтверждает закон о подчиненной, отнюдь не
регулирующей; не командующей, а чисто служебной; не верховной; а чисто
эпизодической роли демократии во все те моменты, когда решается вопрос: кому
быть хозяином в этом доме. Те случаи, которые как бы противоречат этому
закону (Германия, 1919), на самом деле лучше всего подтверждают его методом
от обратного. Для того, чтобы буржуазный режим мог возродиться в форме
демократии, нужно было обессилить путем обмана, измены, кровавой расправы,
обескровить и растоптать опорные базы нового классового режима. В этом
состояла историческая функция социал-демократии.
Демократия есть не растворение классового двоевластия, а одна из форм
единовластия. Эта форма может существовать лишь в тех случаях, когда
антагонистический класс еще слишком слаб для самостоятельных претензий на
власть или когда он временно настолько ослаблен, предан, обворован,
разочарован, подавлен, что господствующий класс может надеяться на
длительную передышку. В первом случае мы имеет классическую демократию
молодого буржуазного общества; во втором -- подкрашенную, подмалеванную, со
вставными зубами, с накладным шиньоном, демократию империалистического
распада. Но если молодая, полнокровная демократия никогда не была
самодовлеющей силой и никогда не могла подняться над борьбою разных фракций
третьего сословия, то мыслимо ли думать, что упадочная демократия нынешней
эпохи сможет регулирвать до конца борьбу между буржуазией и пролетариатом?
*
Чтобы устранить возможные недоразумения, отметим тут же, что нынешняя
парламентская монархия и палата лордов в Англии, хотя и возникли из
двоевластия между буржуазией и феодальными классами, но превратились под
ударами ряда конфликтов в государственные рудименты, и из самостоятельных
или полусамостоятельных органов, противостоящих буржуазии классов,
преобразовались в предохранительные клапаны при органах самой буржуазии.
Королевская власть Георга V528 не только по силе, но и по классовому
содержанию отделена пропастью от королевской власти Стюартов529. Эту
пропасть вырыли революции. Было бы, однако, ошибочно недооценивать или
просто игнорировать значение монархии в Англии, Бельгии, Италии, Испании и
пр. Социальные рудименты гораздо гибче анатомических и в отличие от
последних обладают способностью к возрождению, хотя и с новым содержанием и
для новых целей. При революционном обострении классовых противоречий в
Англии, -- а только слепой может не видеть, что все ее нынешнее развитие
ведет в эту сторону, -- монархия и палата лордов, при все возрастающей
неустойчивости равновесия палаты общин, могут получить серьезное значение
последнего редюита530 господствующих классов. Это произойдет в тот период,
когда противоречия пролетариата и буржуазии в целом найдут себе грозное
выражение в формировании нового двоевластия.
Система конституционной монархии, как и система двух палат, выросли
вовсе не из юридических схем разделения власти, не из комбинации абстрактных
принципов консерватизма и прогресса, как все еще учат педантские учебники, а
из стремления преодолеть двоевластие его имущих классов, не прибегая к силе
и не подвергая риску вызвать демонов, с которыми не так легко справиться.
Бывают, следовательно, исторические периоды, когда государственная
власть оказывается как бы поделенной или, вернее, расколотой между двумя
классами: то между феодалами и буржуазией; то между крупной буржуазией и
мелкой; то, наконец, между буржуазией и пролетариатом. И в том, и в другом
случае мы имеем перед собой явление двоевластия или, по крайней мере, его
элементы. Но есть огромная разница между характером двоевластия дворянства и
буржуазии, с одной стороны, буржуазии и пролетариата, с другой. В первом
случае двоевластие означает не только борьбу, но и сотрудничество. Оно
становится тем теснее, чем больше оба претендента на власть чувствуют
опасность со стороны третьего. Юнкерски-буржуазное двоевластие опирается на
обоих своих помостах на систему частной собственности и, озабоченное ее
охраной, может обнаружить, как, например, в довоенной Германии, значительную
крепость и устойчивость.
Совсем иначе обстоит [дело] с двоевластием буржуазии и пролетариата.
Такой режим возможен только при чрезвычайном обострении борьбы этих двух
классов, которая ведется из-за самых основ частной собственности.
Двоевластие буржуазии и пролетариата может быть поэтому лишь переходным
кратковременем и чисто революционным состоянием.
*
Русский капитализм, как думают либералы, погиб от войны. На самом деле
война явилась неизбежной неотвратимой попыткой выбраться из невыносимых
экономических и политических противоречий, а разгром русских армий явился
результатом отсталости русского капитализма. Таким образом, крушение
русского капитализма явилось не результатом войны -- история знает много
войн, в которых капиталистические страны терпели поражение, не переставая от
того оставаться капиталистическими, -- крушение русского капитализма явилось
результатом не внешнего толчка, а внутренних органических причин, именно
запоздалости развития и, в зависимости от этого, особой структуры русского
капитализма, которому приходилось искать себе путей в условиях
империалистического мирового капитализма. Если бы русский капитализм не был
слабейшим звеном мировой хозяйственной цепи, которая в силу перенапряжения
разорвалась на этом слабейшем своем звене, то никакая война не опрокинула
[бы] его. Крымская война ускорила падение крепостного права только потому,
что оно исторически пережило себя; в поражениях Крымской войны лишь с особой
яркостью обнаружилась несостоятельность, слабость, неогражденность режима,
опирающегося на крепостное право.
Разумеется, государство может потерпеть поражение и не вследствие своей
отсталости, а вследствие материального перевеса сил на стороне противников,
стоящих примерно на том же уровне развития. Из такого поражения могут
вытечь: контрибуция, уплата территорий и пр., но вовсе не крушение
социального режима, если этот последний в силу внутренних (национальных и
мировых) причин не подлежит ликвидации (не обречен на слом).
Никакому всемогущему военному штабу не удавалось еще навязать даже
дикарям или кочевникам новый экономический строй, если для него не было
предпосылок в их собственном хозяйстве. С другой стороны, разгром
наполеоновских армий и реставрация Бурбонов отнюдь не привели к реставрации
крепостного права, цехов и прочих отношений средневековья. Несмотря на все
контрреформы Бурбонов, капиталистические отношения продолжали развиваться.
Каким же образом и почему военная победа империализма над СССР могла бы
привести к реставрации капиталистического рабства?
В истории бывает не раз, что победитель усваивал себе экономические и
культурные навыки побежденного, если последний стоял на более высокой
ступени. Это значит, что, какой бы ни был эмпирический исход войны, в
историческом смысле победа остается за более высокой культурой.
Если мы эти основные и незыблемые положения марксизма применим к судьбе
СССР, то несостоятельность теории "социализма в отдельной стране" раскроется
до конца. Суть этой тоерии формулируется одной фразой: если нам не помешает
интервенция, то мы построим социалистическое общество в СССР.
В каком же смысле может помешать интервенция? Она может замедлить рост
социалистического общества, но ни в коем случае не привести к рецидиву
капитализма, если социализм действительно функционировал в национальных
границах СССР. В этом весь вопрос. Сталинцы утверждают, что фундамент
социалистического общества заложен непоколебимо, более того, что само новое
общество будет достроено в течение второй пятилетки. И в то же время
признают, что война может вернуть страну к капитализму, т. е. опрокинуть уже
обеспеченный будто бы фундамент социалистического общества. Здесь вопиющее
противоречие всей этой теоретической конструкции. И в отношении
социалистического общества, как в отношении капиталистического, война может
играть роль ускорителя или замедлителя, но ни в каком случае не может
привести к ликвидации жизненного и прогрессивного экономического режима,
фундамент которого заложен в повседневной жизни многомиллионых масс. Ставя
судьбу социалистического режима в зависимость от исхода отдельной войны,
сталинцы бессознательно признают, что новый строй экономически еще не
обеспечен -- не потому, что он не обнаружил своих преимуществ над
капитализмом, не потому, что он явился преждевременным, а потому, что он по
самой сути дела может быть обеспечен лишь в интернациональном масштабе.
Своим указанием на возможность победы социализма первоначально в
отдельной стране Ленин лишь перефразировал положение "Коммунистического
манифеста": "Пролетариат каждой страны естественно должен прежде всего
покончить со своей собственной буржуазией".
*
Нельзя ли, однако, придти к выводу:
1) Что нынешний уровень развития промышленности во всем мире ослабляет,
а не усиливает техническую зависимость одной страны от другой;
2) Что те экономические преимущества международного обмена, которые еще
остаются, более или менее уравновешиваются потерями на транспорте и пр.;
3) Что именно факт подрыва основ (т. е. исторических данных основ)
мирового разделения труда создает основную предпосылку нынешнего кризиса
(который не является просто усиленным циклическим кризисом);
4) Что теория социализма в отдельной стране -- тоже разновидность
автаркической теории -- имеет известное основание в технике, отводящей
разделение труда на второе место?
Вопрос о реализации продукта и внешний рынок.
Вопрос о построении социализма и международной революции.
В чем аналогия?
Теория реализации есть абстрактная теория. Она разрешает вопрос о
пропорциональном капиталистическом производстве безотносительно к
государственным границам. И она доказывает, что развитие капитализма
возможно и в национальных границах. Но до какого предела? Это вопрос
конкретный, исторический.
Теория построения социалистического общества есть теория реализации,
перенесенная на обобществленные средства производства в плановое хозяйство.
Такая теория игнорирует государственные границы. Она может относиться и к
отдельному государству. Развитие социалистического хозяйства мыслимо и в
национальных рамках. Но до какого предела? Это вопрос конкретный,
исторический.
Полемика по поводу значения внутреннего и внешнего рынка должна была
повториться через тридцать лет в более высокой исторической плоскости,
именно как полемика по вопросу о социализме в отдельной стране.
Вопрос о возможности развития капитализма в отсталой России был
поставлен народничеством в виде вопроса о реализации. Где взять рынок для
капиталистической продукции? Марксисты отвечали: капитализм сам себе создает
внутренний рынок, превращая продукты в противопоставленные друг другу
товары. Вопрос реализации, т. е. беспрепятственной купли-продажи всех нужных
товаров, есть вопрос пропорциональности различных отраслей общественного
труда и их продуктов, прежде всего средств производства и предметов
потребления. Пропорциональность регулируется через спрос и предложение. Этот
общий анализ относится одинаково к капитализму в рамках нации, как и к
мировому капитализму как целому. Теоретический анализ реализации товаров не
знает различия между внутренним и внешним рынком.
Тем не менее это различие существует как исторический факт. Развитие
капитализма совершается не в безвоздушном пространстве, а в исторической
среде. Под влиянием развития производительных сил или, если взять вопрос в
сфере обращения, под влиянием потребности в реализации продуктов шла борьба
со средневековым партикуляризмом ради создания национального государства;
борьба за колонии, за мировую гегемонию, т. е. за подчинение мирового рынка.
Абстрактная возможность развития национально-замкнутого капитализма
совершенно не совпадает с конкретной действительностью. Теория реализации
помогает понять ход капиталистического развития, но ни в коем случае не
исчерпывает его.
Проблема социалистического хозяйства -- на достаточно высоком уровне
производительных сил -- есть проблема хозяйственной пропорциональности в ее
прозрачно чистом виде, а не под покровом реализации, т. е. беспрепятственной
купли-продажи товаров. Чисто теоретически схему пропорциональности можно
мыслить в рамках отдельного государства, как и в пределах планеты. В этом
абстрактно-теоретическом смысле "социализм в отдельной стране" мыслим так
же, как и "капитализм в отдельной стране". Но и здесь абстрактная
возможность вовсе не совпадает с исторической действительностью и еще менее
исчерпывает ее.
Народники считали, что за отсутствием внешних рынков капитализм в
России вообще не имеет никакого будущего. Либеральные экономисты вместе с
либеральными "марксистами" считали, что русский капитализм может и будет
развиваться без конца. Историческая действительность показала, что на основе
внутреннего рынка, создававшегося разложением крестьянства и кустарной
промышленности, русский капитализм достиг значительной высоты; но что
задолго до того, как он сравнялся с передовыми странами Запада, он оказался
вовлечен в борьбу за внешние рынки, причем в качестве "слабейшего звена"
первым же пал жертвой этой борьбы.
До 1914 года почти все русские марксисты, а затем одни меньшевики
считали, что отсталая Россия не может даже и вступить на путь
социалистического развития без предварительной победы "международной"
пролетарской революции. С осени 1924 года советская бюрократия, ослепленная
первыми успехами государственного хозяйства, создала теорию построения
законченного социалистического общества в отдельной стране. Историческая
действительность показала, что социалистическое продвижение вперед способно
достигнуть значительных успехов в рамках отдельного государства, особенно с
большими территориями и естественными богатствами.
*
В чем разница с капитализмом?
Потребление и производство (при капитализме и социализме).
*
"...Террористическая борьба, -- писал Плеханов в 1884 г., -- при всей
своей бесспорной важности, не имеет решительно ничего общего с
социалистической революцией". ("Наши разногласия"531).
*
Красин и его бомба величиной с грецкий орех...532
Под покровом реакции
Режим Александра III проходил через свою кульминацию. Изданный в 1889
г. закон о земских начальниках533 восстанавливал административную и судебую
власть местных дворян над крестьянами. Подобно дореформенным помещикам,
новые начальники получили право подвергать по личному усмотрению мужика не
только аресту, но и порке. Земская контрреформа 1890 года534 окончательно
отдавала местное самоуправление в руки дворянства. Правда, уже земское
положение 1864 года535 достаточно обеспечивало господство помещиков над
самоуправлением при помощи земельного ценза. Но так как земля уплывала из
рук благородного сословия, то имущественный ценз пришлось подкрепить
сословным. Бюрократия забирала силу, какую она имела лишь при блаженной
памяти дедушке Николае Палкине536. Революционная пропаганда, встречавшаяся
все реже, каралась теперь, правда, менее сурово, чем при
"царе-освободителе", обычно несколькими годами тюрьмы или ссылки; каторга
или повешение сохранялись только против террористов. Зато для ссылки стали
избирать особо гиблые места. Зверские расправы над пленными революционерами
за всякие проявления протеста встречали личное одобрение царя. В марте 1889
года 35 ссыльных, запершихся в одном из домов Якутска, подверглись массовому
обстрелу: шесть оказались убитыми, девять ранеными, трое были казнены,
остальные сосланы на каторгу. В ноябре того же года каторжанка Сигида,
подвергнутая за оскорбление начальника тюрьмы 100 ударам розги, умерла через
день; 30 каторжан приняли в ответ яд; 5 скончались немедленно. Но так велика
стала разобщенность революционных кружков, тонувших в океане безразличия,
что кровавые расправы не только не вызывали активного отпора, но и
оставались в течение долгого времени неизвестными. Вряд ли, например, слух о
трагедиях в Якутске и на Каре дошел раньше, чем через год до Владимира
Ульянова, проживавшего в то время в Самаре.
После разгрома университетов наступила самая низкая точка в настроениях
учащейся молодежи. Не было ни одной попытки ответить на правительственные
насилия террором. Дело 1 марта 1887 года537 осталось последней конвульсией
народовольческого периода. "Мужество людей вроде Ульянова и его товарищей, -
писал за границей Плеханов, - напоминает мне мужество древних стоиков...538
Их безвременная гибель способна была лишь оттенить бессилие и дряхлость
окружающего их общества... Их мужество есть мужество отчаяния".
1888 год был самым черным годом этого мрачного периода. "Покушение 1887
года, - пишет петербургский студент Бруснев539, - подавило всякие проблески
студенческого свободомыслия... Все боялись друг друга и каждый всех вообще".
"Общественная реакция достигла своего крайнего предела, - вспоминает
московский студент Мицкевич540, - Ни до этого, ни после не было такого
глухого года... В Москве я не видел ни одного нелегального издания".
Предательства, измены, отречения потянулись гнусной чередой. Вождь и
теоретик "Народной Воли"541 Лев Тихомиров542, который за пять лет перед тем
проповедывал захват власти для немедленной социалистической революции,
объявил себя в начале 1888 г. сторонником царского самодержавия и выпустил в
эмиграции памфлет "Почему я перестал быть революционером". Настроение
безнадежности толкало сотни и тысячи бывших отщепенцев к слиянию - теперь
уже не с народом, а с имущими классами и бюрократией. Предсмертная строфа
Надсона543: "Нет, я больше не верю в ваш идеал", - прозвучала, как признание