Страница:
19. Ко всему сказанному надо присоединить соображения психологического
характера. Я лично за семь недель сталкивался с Робертом Хартом сравнительно
мало, так как был очень занят неотложной работой и откладывал более близкое
знакомство с ним до более свободного времени. Зато моя жена встречалась с
ним часто и вынесла о нем впечатление, как о человеке, который относился ко
мне и к ней с большой преданностью и даже нежностью. Когда в его присутствии
кто-либо из молодых или она сама вспоминали какой-либо эпизод нашего
прошлого, он всегда слушал с волнением, с "горящими глазами", по выражению
жены. Накануне ночи покушения он болел расстройством желудка. Жена дала ему
грелку и необходимые советы. По ее словам, он относился к ней, как к матери.
Есть еще одно обстоятельство, которое может показаться мелким, но имеет
на самом деле глубокую убедительную силу. В дни, непосредственно
предшествующие покушению, Роберт купил четырех маленьких птичек, переделал
для них и выкрасил старую клетку; затем открыл, что двое из птичек одного и
того же пола и отправился в город для того, чтобы сменить самца на самку.
Эта работа поглощала его свободное время почти целиком, так что я не раз
позволял себе шутки над его увлечением. Молодой человек, который готовится
совершить грандиозное преступление, не мог бы быть способен отдавать с таким
увлечением свое время столь невинной забаве!
Я не имею в своих руках всех материалов следствия, которые сейчас
несомненно обогатились многими ценными данными. Но приведенные выше
соображения дают мне право утверждать с уверенностью, что тщательный анализ
данных следствия может только обнаружить полную несостоятельность подозрений
против Роберта Харта.
*
Почему, однако, гипотеза об участии Роберта в покушении оставалась все
время такой живучей и даже продолжала держаться после того, как найден был
его труп? Причины те же, по которым была создана и держалась гипотеза об
автопокушении. В сталинских штабах надо искать источник того, почему
подозрения, не имеющие за себя ни фактических, ни логических, ни
психологических данных, держались с таким упорством, возрождались снова,
меняли форму, но продолжали сбивать с правильного пути следствие.
В двух своих печатных заявлениях коммунистическая партия Мексики
утверждала, что покушение приобретает особенно "подозрительный" характер
ввиду "доказанного" участия в нем Роберта Харта. Мы имеем здесь еще один
пример классического правила ГПУ: возлагать на жертву ответственность или
часть ответственности за свои собственные преступления!
Абсурдная гипотеза автопокушения прошла через две стадии. Первоначально
агенты ГПУ через посредство своих органов "Ля Вос де Мехико", "Популяр" и
"Футуро" изображали дело так, что я сам при содействии своих сотрудников
организовал авто-покушение. Когда, однако, было установлено, что в покушении
участвовали Д.Сикейрос, Нестор Хернандес, Луис Ареналь и ряд других лиц,
тесно связанных с "Вос де Мехико", "Популяр" и "Футуро", теория
авто-покушения претерпела изменение: теперь пришлось признать, что покушение
было организовано "кем-то" извне, но... с ведома самого Троцкого. Как мы
слышали на суде от г. Павона Флореса, члена ЦК сталинской партии, я был
будто бы предупрежден о покушении Робертом Хартом и не нашел ничего лучшего,
как молча спрятаться в "жилой" подвал. В своем заявлении от 7 июля я уже
показал полную бессмысленность этой злонамеренной инсинуации. Но господам
защитникам ГПУ не остается сегодня ничего другого, как спасать обломки
теории авто-покушения при помощи клеветы против Роберта Харта.
Л.Троцкий
15 июля 1940 г.
Койоакан
Как во время моего допроса 2 июля в суде, так и во время судебной
визитации 19 июля, господа защитники Давида Серрано Матео Мартинес и др.
стремились внушить ту мысль, что в комнате, где были брошены зажигательные
бомбы, не было архивов, и даже, что их не было вообще в доме. Г[осподин]
Павон Флорес и его коллега являются защитниками лиц, которые заявляют, что
никакого участия в покушении они не принимали. С этой точки зрения вопрос об
архивах не представляет, казалось бы, для обвиняемых интереса: кто не
принимал участия в покушении, тот не может отвечать за попытку уничтожить
мои архивы. Однако г. П.Флорес и его коллега делают повторные усилия
доказать, что покушения уничтожить архивы вообще не было. Почему защитники
придают столь исключительное значение вопросу об архивах? Покушавшиеся убили
Роберта Харта, пытались убить меня, мою жену и моего внука, связали
полицейских и пр. Эти преступления, казалось бы, неизмеримо существеннее
попытки уничтожить частное собрание документов. Откуда же это исключительное
внимание ко второстепенной частности? Загадочный интерес г. П.Флореса к моим
архивам объясняется попросту тем, что попытка сжечь их является не
единственной, правда, но крайне важной уликой против Сталина. Никакая другая
организация в мире, кроме ГПУ, не может иметь интереса в уничтожении моих
бумаг. Наоборот, ГПУ доказало свой интерес тем, что, преодолевая огромные
технические затруднения, похитило 65 кг моих бумаг в Париже 7 ноября 1936 г.
Мои архивы, давшие возможность Международной комиссии под председательством
Джона Дьюи полностью разоблачить московские судебные подлоги, продолжают и
сейчас служить для разоблачения преступлений Сталина.
Если бы г. Флорес признал очевидность, именно, что покушение
организовано ГПУ, для его подзащитных это признание являлось бы в случае
доказательства их вины важным смягчающим обстоятельством: могущественная
государственная организация располагает почти неограниченными идейными и
материальными средствами, чтобы сломить волю отдельных членов Коминтерна и
подчинить их своим преступным целям. Но г. Флорес заинтересован не в судьбе
своих подзащитных, а в вопросе о ГПУ и о репутации Сталина. Явно
компрометируя своих подзащитных, г. Флорес борется против очевидности,
именно против признания руководящей роли ГПУ в преступлении 24 мая. Служа
Сталину и защищая его, г. П.Флорес вынужден клеветать на противников
Сталина. Только политическая и моральная зависимость г. П.Флореса от ГПУ
позволяет понять его роль в процессе, его недостойные инсинуации и его
грубые выпады против меня.
В своем заявлении от 7 июля я указал на то, что г. П.Флорес не случайно
был включен в ЦК компартии, который за два месяца до покушения был выбран с
целью усиления борьбы против Троцкого и троцкизма. Г[осподин] Павон Флорес
поправил меня во время судебной визитации в том смысле, что в первый раз он
был избран в Центральный Комитет не на последнем съезде, в марте 1940 г., а
за год до него. Эта поправка ничего не меняет по существу в моих
заключениях, наоборот, усиливает их. Г[осподин] Павон Флорес мирно и покорно
работал в течение 1939 г. под руководством Лаборде, которого он покрывал
славословиями. Когда же ГПУ в интересах затеваемого покушения сочло
необходимым пересмотреть состав Центрального Комитета, г. Павон Флорес
выдержал испытание ГПУ, внезапно открыв в своем вчерашнем вожде Лаборде
"предателя" и "врага народа", и оказался поэтому включен в новый Центральный
Комитет. Под революционной "верностью" г. Павон Флорес понимает верность
"хозяину", т. е. ГПУ. Под "изменой" г. Павон Флорес понимает неподчинение
ГПУ и борьбу с его преступлениями. Немудрено, если он называет меня
"изменником" в моем собственном доме.
В своем знаменитом "Завещании" Ленин назвал две основные черты личности
Сталина: грубость и нелояльность. Эти черты стали чертами целой школы.
Грубость стала наглостью, нелояльность - вероломством. В качестве
воспитанника этой школы г. П.Флорес представляет тип, прямо противоположный
типу революционера.
Я отдаю себе ясный отчет в том, что в распоряжении суда нет юридических
средств, чтобы приостановить поток возмутительных инсинуаций со стороны г.
П.Флореса, который свою службу ГПУ прикрывает ролью защитника. Я оставляю
поэтому за собою право предать гласности все свои заявления по поводу
недостойных действий г. Павона Флореса.
Л.Троцкий
26 июля 1940 г.
Койоакан
Имею честь приложить при сем два номера еженедельника "Ноу"517, NoNo 85
и 86 за 1938 г., с моей статьей, посвященной памяти моего покойного сына
Льва Седова. Статья заключает в себе ряд фактов, касающихся истории нашей
семьи и преследований, которым она подвергалась со стороны ГПУ, и может
поэтому облегчить понимание условий, которые подготовили покушение 24 мая, а
также бросить свет на особую роль, которую играли и играют в этом деле такие
издания, как "Ля Вос де Мехико", "Популяр" и "Футуро" со своей кампанией
клеветы против меня лично и против членов моей семьи. По изложенным
обстоятельствам приобщение этой статьи к материалам судебного следствия
представляется мне необходимым.
[Л.Д.Троцкий]
26 июля 1940 г.
Койоакан
Милостивый государь:
В No от 25 июля Вашей газеты напечатано сообщение Вашего корреспондента
Жака О Брайена из Мексико о том, что некий Сезарь Ортиз, "редактор по
иностранным делам" мексиканской газеты "Популяр", сделал 60-ти американским
учителям, посетившим Мексику, сообщение относительно моего "заговора"
совместно с генералом Хуан Андреу Альмазаном с целью произведения
фашистского переворота в Мексике, а затем и в Соединенных Штатах в случае
моего допущения в Вашу страну. Г[осподин] Сезарь Ортиз прибавил, что
мексиканские власти "расследуют" мой заговор, ведущийся при денежной помощи
Гитлера и Муссолини, т. е. германского и итальянского союзников Сталина.
Ваши читатели, не сомневаюсь в этом, достаточно разумны, чтобы открыть
источник этой грязной, грубой и нелепой фальсификации. Источник называется
тремя буквами: ГПУ.
Я не знаю ничего о г. Сезаре Ортизе, но допускаю, что он действительно
существует и руководит тем, что называется "внешней политикой" "Популяр". Я
снова подтвердил 2 июля перед мексиканским судом, что эта газета является
официозом ГПУ, что во всех вопросах, интересующих Сталина, она поддерживает
политику ГПУ; что она неизменно защищает все преступления ГПУ и
пропагандирует все фальсификации и клеветы, которые ГПУ распространяет
против врагов Сталина; что, если после длительной защиты Гитлера "Эль
Популяр" снова защищает "демократию", то это делается по специальному
приказанию ГПУ во имя временных интересов Сталина.
Так как участники покушения, в частности убийства Роберта Шелдона
Харта, являются агентами ГПУ и членами Коминтерна; так как моральное участие
руководителей "Эль Популяр" в подготовке покушения 24 мая и в попытках
замести следы выясняется мною перед судебным следствием со всей необходимой
точностью и подробностью; так как "друзья" ГПУ и руководители "Эль Популяр"
оказываются в этой истории жестоко скомпрометированы, то со стороны
секретной полиции Сталина, ее агентов и "друзей", в том числе, очевидно, и
со стороны незнакомого мне г. Сезаря Ортиза, делаются скандальные попытки с
целью запутать судебное следствие и терроризировать меня, чтобы добиться
приостановки моих разоблачений, гибельных для преступной деятельности ГПУ на
американском континенте. Эти попытки тщетны! Я доведу свою работу до конца.
Чтобы придать настоящему опровержению необходимую полноту, прибавлю:
а) Я не имел и не имею ни прямого, ни косвенного отношения ко
внутренней политике Мексики, в частности и в особенности к последней
избирательной кампании.
б) Я не имею чести знать генерала Х.А.Альмазана, не состоял и не состою
с ним ни в прямых, ни в косвенных отношениях, как и вообще ни с кем из
руководящих политиков ни одного из политических лагерей Мексики.
в) У меня нет и не может быть никаких побуждений чинить какие бы то ни
было затруднения правительству единственной страны, которая оказала мне
гостеприимство.
г) Сообщение Вашего корреспондента представляет собою не изолированный
факт, а часть кампании, которая ведется против меня непрерывно и
систематически под руководством ГПУ и на его средства.
д) Я сохраняю за собой право привлечь г. Сезаря Ортиза к суду за
злонамеренную клевету в интересах ГПУ.
Л.Троцкий
27 июля 1940 г.
Койоакан
Сегодня, 2 августа, в "Насиональ", вторая секция, под кричащим
заголовком почти через всю страницу "Троцкий и Диего, акусадос"518, дается
отчет о новом показании арестованного Давида Серрано Андонеги, будто я давал
деньги Давиду Сикейросу на какой-то журнал. Всякий серьезный человек
понимает, что это показание представляет собою чистейший вымысел.
Поразительна, однако, реклама, которой "Эль Насиональ" считает нужным
окружить этот недостойный вздор из "Акусадо"519! Казалось бы, право обвинять
принадлежит государственным учреждениям Мексики. Но по мнению редакции
"Насиональ", я превращен в "обвиняемого" одним из преступников,
организовавших покушение.
Редакция "Эль Насиональ" не в первый раз позволяет себе заведомо
нелояльное истолкование событий, связанных с покушением 24 мая. В интересах
самозащиты от фальшивых обвинений и недобросовестных обвинителей я вынужден
передать общественному мнению свое письмо мексиканским властям по поводу
одного из крайних тенденциозных актов редакции "Эль Насиональ"519. Мое
письмо получает новую актуальность ввиду комбинированных попыток г. Давида
Серрано и его защитника г. Павона Флореса оживить труп авто-покушения.
Предупреждаю этих господ, как и их покровителей, что они снова разобьют себе
носы: ГПУ в Мексике не вездесуще.
[Л.Д.Троцкий]
2 августа 1940 г.
Г-ну директору "Эль Насиональ"
В Вашей газете от 3 августа Вы пишете, что моя "агресивидад"521 против
"Эль Насиональ" является необоснованной. Не думаю, чтобы законную
самооборону против ложных обвинений, притом в вопросе исключительной
важности, можно было бы называть "агресивидад". Позволяю себе напомнить Вам
три случая из многих, когда "Эль Насиональ" занимал явно пристрастную
позицию, враждебную не по отношению к нападавшим, а по отношению ко мне.
Первое сообщение о покушении в "El Nacional" от 25 мая появилось под
заглавием "Театральное покушение". Какие основания были у "Эль Насиональ"
для такого утверждения?
27 мая "Эль Насиональ" напечатал заведомо ложную заметку, исходящую из
подозрительных источников, под заглавием "Г[осподин] Троцкий себе
противоречит". Эта заметка ввела в заблуждение следствие и причинила мне и
моим друзьям целый ряд тяжелых часов.
Фантастическое и глупое показание Давида Серрано относительно денег,
которые я будто бы давал Сикейросу, напечатано в "El Nacional" под
сенсационным и тенденциозным заголовком. Такой заголовок, вполне совпадавший
с намерениями Д.Серрано, мог быть внушен только предвзятым и враждебным
отношением ко мне.
"Эль Насиональ" занимает исключительное положение в мексиканской прессе
в качестве официоза правящей партии и правительства. Я не могу поэтому не
чувствовать с двойной силой тех несправедливых сообщений и суждений обо мне,
которые печатает "Эль Насиональ".
Появление подобных инсинуаций обо мне в "Эль Популяр" или в "Ля Вос де
Мехико" не удивляет меня, ибо эти издания являются официозами ГПУ. Но я не
раз спрашивал себя с изумлением, каким образом сообщения того же типа
находят себе доступ на страницы "Эль Насиональ". Единственный ответ, который
я давал себе, состоит в том, что в составе редакции имеется сотрудник,
злоупотребляющий доверием директора и выполняющий секретные поручения ГПУ. В
какой мере это предположение верно, Вам легче проверить, чем мне.
Я не нуждаюсь в напоминании о том, что Мексика оказала мне великодушное
гостеприимство. Но Мексика не есть та или другая газета. Я пользуюсь
гостеприимством мексиканского народа и мексиканского правительства. Никто не
имеет права утверждать, что я злоупотребил доверием того и другого.
Правительство генерала Карденаса никогда не требовало от меня, чтобы я
покорно сносил оскорбления и инсинуации по моему адресу. Такого рода
вероломное "гостеприимство" мне было оказано бывшим правительством Норвегии,
которое в момент московских процессов потребовало от меня, чтобы я не
отвечал на обвинения, ибо Москва, чтобы зажать мне рот, грозила Норвегии
экономическим бойкотом. Я с негодованием отверг требование норвежского
правительства, заявив, что предпочитаю сесть в тюрьму. Из норвежской тюрьмы
освободил меня генерал Карденас, руководимый своим безошибочным нравственным
чутьем.
Я делал десятки попыток установить с редакцией "Эль Насиональ"
нормальные и корректные отношения, но наталкивался до сих пор только на
глухую враждебность. Каковы причины, я не знаю. Не настаиваю на печатании
этого письма. Буду рад, если оно поможет устранить в дальнейшем лишние
трения и конфликты.
Последняя речь Молотова522 подтверждает, что Кремль остается сателлитом
Берлина и Рима. Коммунистические вожди разных стран успокаивали свои партии
обещанием того, что Москва не сегодня-завтра повернет в сторону
"демократий". Речь Молотова опровергает эти обещания. Пять лет
антифашистских народных фронтов окончательно разоблачаются как шарлатанство.
Внешняя политика Москвы определяется факторами силы, а не политическими
принципами.
Правда, Молотов пытается прикрыть нынешнюю политику Кремля
антиимпериалистической фразеологией. Но фальшь ее бьет в глаза. Молотов
обличает Англию за то, что она не хочет отдать свои колонии. Но он молчал о
том, что Германия и Италия хотят захватить их. Он говорил об империализме
Японии и Соединенных Штатов, но не нашел ни слова осуждения для
разбойничьего похода Гитлера и для шакальей политики Муссолини. Более того:
он впервые подчеркнул, что советско-германский пакт обеспечил Гитлеру
развязанные руки.
[Л.Д.Троцкий]
[3 августа 1940 г.]
Эта книга - исследование. Одни вопросы пришлось освещать впервые,
другие - в разрез с упрочившимися взглядами. Автор не забывал, однако, что
он пишет книгу для всех. Он убрал леса, оставив лишь стены. Там, где ему
приходилось разъяснять, почему он избрал один путь, а не другой, он старался
сделать читателя участником исследования, не возлагая в то же время на его
плечи слишком тяжелой ноши. Автор надеется, что его книгу можно будет
читать, не насилуя своего внимания.
Официальная история и биография ставит себе задачей уменьшить значение
предшественников Ленина, не только группы "Освобождение труда", но и Маркса
с Энгельсом; преувеличить противоречия, отделявшие Ленина от других
революционных марксистов; преуменьшить роль и значение последних; замазать
противоречия в развитии самого большевизма; и, наконец, как увенчание этой
благочестивой работы, включить в круг благодати даже родственников Ленина
при помощи фантастической биографии отца, ложной характеристики брата и пр.
Исключением является вдова Ленина Крупская, которая слишком долго была
под непосредственным его влиянием, чтобы безмолвно склоняться пред
официальными фабрикациями общественного мнения; делая огромные уступки
официальной легенде, Крупская все же пытается удержаться в границах,
указываемых наиболее неоспоримыми фактами, и периодически попадает поэтому
под тяжеловесные удары официальной историографии.
В воспоминаниях Крупской, как и других наиболее добросовестных
мемуаристов, не все сказано и не все сказано правильно: есть множество
сознательных умолчаний и не меньше односторонних подчеркиваний,
продиктованных соображениями сегодняшнего дня. Не трудно было бы показать,
что Крупская далеко заходит на пути политического и морального оппортунизма.
Далеко, но недостаточно. Умалчиваний и односторонностей правящей группе
недостаточно; от нее требуют активного творчества в духе официальной
легенды. Отсюда жестокий разнос ее воспоминаний.
Можно установить закон: чем позже написаны воспоминания, тем большую
дань они отдают официальной легенде. Даже в работах Елизаровой524, наиболее
добросовестной бытописательницы семьи Ульяновых, можно, сопоставляя разные
варианты, написанные по одному и тому же поводу в разные сроки, установить
без труда крайне поучительные наслоения.
Таким образом, на протяжении этого труда нам не раз придется
освобождать Ленина из плена преданных воспоминаний и восторженных
характеристик, гораздо более характерных для почитателей, чем для
почитаемого.
В Советской России литература, живопись и скульптура создают особый
условный образ Ленина, освобожденный от "слабостей", т. е. от тех черт,
которые делали его живым человеком.
Как поток обтачивает камень, превращая его в голыш, так монопольная и
монотонная работа официальной мысли обтачивает, закругляет, полирует образ
Ленина, делая из него каменного идола.
Так как наиболее простые объяснения, особенно если их повторять в
миллионах экземпляров - а таковы тиражи Советов и Коминтерна - легче всего
усваиваются, то приходится констатировать - здесь автор выступает уже в
качестве свидетеля, - что во всеобщий обиход вошли наименее
доброкачественные сведения о духовном формировании Ленина.
Предшественников у Ленина не было или они отодвинуты в глубокую тень.
Вместе с тем идейная жизнь самого Ленина перестает быть процессом развития.
В ней нет этапов, кризисов, переломов, ошибок и исправлений. Жизнь Ленина
состоит в автоматическом изложении и применении "основных положений
большевизма".
Эпигонство означает приостановку идейного роста. Эпигонская
историография распространяет застой и на прошлое. Раз появившись на свет,
ленинизм оставался неизменным и равным самому себе.
Показания живых сотрудников и соратников Ленина приспособляются к
официальному стилю и дают все более профильтрованную односторонним отбором
свидетельства. Можно проследить на новых изданиях одной и той же книги о
Ленине, как изменяется и преображается текст, опускаются одни факты,
присовокупляются другие. Приспособление, имевшее первоначально
насильственный характер, т. е. достигавшееся при помощи строгих директив
цензуры, стало почти автоматическим. Хочется сказать, что искусственный
отбор в области идей сменился естественным, что, конечно, не исключает ни
сознательных умолчаний, сокрытия фактов и документов и прямых измышлений
тенденциозного характера.
В этой книге нет ни одного утверждения, которое не опиралось бы на
строго проверенные факты. Автор не питает большого уважения к биографической
школе Э. Людвига, Моруа и пр., которые отрывают лицо от среды и с тем
большей свободой заполняют пустоту психологическими конструкциями. Эта
биография правдива. Она разрушает легенды, но не создает их. Автору хочется
надеяться, что образ героя этой книги выступит перед читателями более живым
и более значительным, чем из казенной литературы. Но так как эта книга
опрокидывает попутно вымыслы немощного бюрократического воображения, то она
будет запрещена в СССР.
Такая судьба постигла нашу "Историю русской революции". Никто не
решился обвинить ее в искажениях или хотя бы в неточностях. Она целиком
посвящена историческому объяснению и тем самым политическому оправданию
Октябрьского переворота. Но так как книга заботится о фактах, а не о
казенных легендах, то первая марксистская история двух революций 1917 года
запрещена в СССР.
Некоторые не по разуму усердные молодые профессора пытались вступить в
полемику с книгою, недоступной советскому читателю. Но так как их попытки
только ухудшали дело, то бюрократия притопнула на них ногою. Не имея
возможности построить свою собственную историю - песок измышлений и легенд
рассыпается под пальцами строителей, - бюрократия оставляет читателей без
истории революции, как и без сколько-нибудь серьезной биографии Ленина.
Эти люди могут даже сказать, что я умаляю Ленина. Несомненно: если эти
люди возвеличивают Ленина до себя, то я умалаю его до действительных
исторических размеров.
Если некоторые главы покажутся читателю бедны психологическим
движением, слишком протокольными, то вина не всегда должна ложиться на
автора. Слишком часто нам не хватало данных, а мы ничего не конструировали:
нет ничего отвратительнее, на наш взгляд, романтизированных биографий,
которые чаще всего бывают плохо замаскированным автобиографированием самого
биографа. О Ленине написано слишком много. Сам он почти ничего не писал о
себе. За одним-двумя исключениями совсем не осталось писем, в которых бы он
раскрывал себя. А другим нелегко было раскрыть его. Даже наиболее близкое к
нему лицо Н.К.Крупская в своих воспоминаниях больше комментирует слова и
дела Ленина, чем говорит о нем самом.
Можно было бы ограничиться простым изложением фактов, отношений и идей,
как их на основании критического изучения представляет себе автор, оставляя
вовсе в стороне те показания и оценки, которые ему представляются ложными и
характера. Я лично за семь недель сталкивался с Робертом Хартом сравнительно
мало, так как был очень занят неотложной работой и откладывал более близкое
знакомство с ним до более свободного времени. Зато моя жена встречалась с
ним часто и вынесла о нем впечатление, как о человеке, который относился ко
мне и к ней с большой преданностью и даже нежностью. Когда в его присутствии
кто-либо из молодых или она сама вспоминали какой-либо эпизод нашего
прошлого, он всегда слушал с волнением, с "горящими глазами", по выражению
жены. Накануне ночи покушения он болел расстройством желудка. Жена дала ему
грелку и необходимые советы. По ее словам, он относился к ней, как к матери.
Есть еще одно обстоятельство, которое может показаться мелким, но имеет
на самом деле глубокую убедительную силу. В дни, непосредственно
предшествующие покушению, Роберт купил четырех маленьких птичек, переделал
для них и выкрасил старую клетку; затем открыл, что двое из птичек одного и
того же пола и отправился в город для того, чтобы сменить самца на самку.
Эта работа поглощала его свободное время почти целиком, так что я не раз
позволял себе шутки над его увлечением. Молодой человек, который готовится
совершить грандиозное преступление, не мог бы быть способен отдавать с таким
увлечением свое время столь невинной забаве!
Я не имею в своих руках всех материалов следствия, которые сейчас
несомненно обогатились многими ценными данными. Но приведенные выше
соображения дают мне право утверждать с уверенностью, что тщательный анализ
данных следствия может только обнаружить полную несостоятельность подозрений
против Роберта Харта.
*
Почему, однако, гипотеза об участии Роберта в покушении оставалась все
время такой живучей и даже продолжала держаться после того, как найден был
его труп? Причины те же, по которым была создана и держалась гипотеза об
автопокушении. В сталинских штабах надо искать источник того, почему
подозрения, не имеющие за себя ни фактических, ни логических, ни
психологических данных, держались с таким упорством, возрождались снова,
меняли форму, но продолжали сбивать с правильного пути следствие.
В двух своих печатных заявлениях коммунистическая партия Мексики
утверждала, что покушение приобретает особенно "подозрительный" характер
ввиду "доказанного" участия в нем Роберта Харта. Мы имеем здесь еще один
пример классического правила ГПУ: возлагать на жертву ответственность или
часть ответственности за свои собственные преступления!
Абсурдная гипотеза автопокушения прошла через две стадии. Первоначально
агенты ГПУ через посредство своих органов "Ля Вос де Мехико", "Популяр" и
"Футуро" изображали дело так, что я сам при содействии своих сотрудников
организовал авто-покушение. Когда, однако, было установлено, что в покушении
участвовали Д.Сикейрос, Нестор Хернандес, Луис Ареналь и ряд других лиц,
тесно связанных с "Вос де Мехико", "Популяр" и "Футуро", теория
авто-покушения претерпела изменение: теперь пришлось признать, что покушение
было организовано "кем-то" извне, но... с ведома самого Троцкого. Как мы
слышали на суде от г. Павона Флореса, члена ЦК сталинской партии, я был
будто бы предупрежден о покушении Робертом Хартом и не нашел ничего лучшего,
как молча спрятаться в "жилой" подвал. В своем заявлении от 7 июля я уже
показал полную бессмысленность этой злонамеренной инсинуации. Но господам
защитникам ГПУ не остается сегодня ничего другого, как спасать обломки
теории авто-покушения при помощи клеветы против Роберта Харта.
Л.Троцкий
15 июля 1940 г.
Койоакан
Как во время моего допроса 2 июля в суде, так и во время судебной
визитации 19 июля, господа защитники Давида Серрано Матео Мартинес и др.
стремились внушить ту мысль, что в комнате, где были брошены зажигательные
бомбы, не было архивов, и даже, что их не было вообще в доме. Г[осподин]
Павон Флорес и его коллега являются защитниками лиц, которые заявляют, что
никакого участия в покушении они не принимали. С этой точки зрения вопрос об
архивах не представляет, казалось бы, для обвиняемых интереса: кто не
принимал участия в покушении, тот не может отвечать за попытку уничтожить
мои архивы. Однако г. П.Флорес и его коллега делают повторные усилия
доказать, что покушения уничтожить архивы вообще не было. Почему защитники
придают столь исключительное значение вопросу об архивах? Покушавшиеся убили
Роберта Харта, пытались убить меня, мою жену и моего внука, связали
полицейских и пр. Эти преступления, казалось бы, неизмеримо существеннее
попытки уничтожить частное собрание документов. Откуда же это исключительное
внимание ко второстепенной частности? Загадочный интерес г. П.Флореса к моим
архивам объясняется попросту тем, что попытка сжечь их является не
единственной, правда, но крайне важной уликой против Сталина. Никакая другая
организация в мире, кроме ГПУ, не может иметь интереса в уничтожении моих
бумаг. Наоборот, ГПУ доказало свой интерес тем, что, преодолевая огромные
технические затруднения, похитило 65 кг моих бумаг в Париже 7 ноября 1936 г.
Мои архивы, давшие возможность Международной комиссии под председательством
Джона Дьюи полностью разоблачить московские судебные подлоги, продолжают и
сейчас служить для разоблачения преступлений Сталина.
Если бы г. Флорес признал очевидность, именно, что покушение
организовано ГПУ, для его подзащитных это признание являлось бы в случае
доказательства их вины важным смягчающим обстоятельством: могущественная
государственная организация располагает почти неограниченными идейными и
материальными средствами, чтобы сломить волю отдельных членов Коминтерна и
подчинить их своим преступным целям. Но г. Флорес заинтересован не в судьбе
своих подзащитных, а в вопросе о ГПУ и о репутации Сталина. Явно
компрометируя своих подзащитных, г. Флорес борется против очевидности,
именно против признания руководящей роли ГПУ в преступлении 24 мая. Служа
Сталину и защищая его, г. П.Флорес вынужден клеветать на противников
Сталина. Только политическая и моральная зависимость г. П.Флореса от ГПУ
позволяет понять его роль в процессе, его недостойные инсинуации и его
грубые выпады против меня.
В своем заявлении от 7 июля я указал на то, что г. П.Флорес не случайно
был включен в ЦК компартии, который за два месяца до покушения был выбран с
целью усиления борьбы против Троцкого и троцкизма. Г[осподин] Павон Флорес
поправил меня во время судебной визитации в том смысле, что в первый раз он
был избран в Центральный Комитет не на последнем съезде, в марте 1940 г., а
за год до него. Эта поправка ничего не меняет по существу в моих
заключениях, наоборот, усиливает их. Г[осподин] Павон Флорес мирно и покорно
работал в течение 1939 г. под руководством Лаборде, которого он покрывал
славословиями. Когда же ГПУ в интересах затеваемого покушения сочло
необходимым пересмотреть состав Центрального Комитета, г. Павон Флорес
выдержал испытание ГПУ, внезапно открыв в своем вчерашнем вожде Лаборде
"предателя" и "врага народа", и оказался поэтому включен в новый Центральный
Комитет. Под революционной "верностью" г. Павон Флорес понимает верность
"хозяину", т. е. ГПУ. Под "изменой" г. Павон Флорес понимает неподчинение
ГПУ и борьбу с его преступлениями. Немудрено, если он называет меня
"изменником" в моем собственном доме.
В своем знаменитом "Завещании" Ленин назвал две основные черты личности
Сталина: грубость и нелояльность. Эти черты стали чертами целой школы.
Грубость стала наглостью, нелояльность - вероломством. В качестве
воспитанника этой школы г. П.Флорес представляет тип, прямо противоположный
типу революционера.
Я отдаю себе ясный отчет в том, что в распоряжении суда нет юридических
средств, чтобы приостановить поток возмутительных инсинуаций со стороны г.
П.Флореса, который свою службу ГПУ прикрывает ролью защитника. Я оставляю
поэтому за собою право предать гласности все свои заявления по поводу
недостойных действий г. Павона Флореса.
Л.Троцкий
26 июля 1940 г.
Койоакан
Имею честь приложить при сем два номера еженедельника "Ноу"517, NoNo 85
и 86 за 1938 г., с моей статьей, посвященной памяти моего покойного сына
Льва Седова. Статья заключает в себе ряд фактов, касающихся истории нашей
семьи и преследований, которым она подвергалась со стороны ГПУ, и может
поэтому облегчить понимание условий, которые подготовили покушение 24 мая, а
также бросить свет на особую роль, которую играли и играют в этом деле такие
издания, как "Ля Вос де Мехико", "Популяр" и "Футуро" со своей кампанией
клеветы против меня лично и против членов моей семьи. По изложенным
обстоятельствам приобщение этой статьи к материалам судебного следствия
представляется мне необходимым.
[Л.Д.Троцкий]
26 июля 1940 г.
Койоакан
Милостивый государь:
В No от 25 июля Вашей газеты напечатано сообщение Вашего корреспондента
Жака О Брайена из Мексико о том, что некий Сезарь Ортиз, "редактор по
иностранным делам" мексиканской газеты "Популяр", сделал 60-ти американским
учителям, посетившим Мексику, сообщение относительно моего "заговора"
совместно с генералом Хуан Андреу Альмазаном с целью произведения
фашистского переворота в Мексике, а затем и в Соединенных Штатах в случае
моего допущения в Вашу страну. Г[осподин] Сезарь Ортиз прибавил, что
мексиканские власти "расследуют" мой заговор, ведущийся при денежной помощи
Гитлера и Муссолини, т. е. германского и итальянского союзников Сталина.
Ваши читатели, не сомневаюсь в этом, достаточно разумны, чтобы открыть
источник этой грязной, грубой и нелепой фальсификации. Источник называется
тремя буквами: ГПУ.
Я не знаю ничего о г. Сезаре Ортизе, но допускаю, что он действительно
существует и руководит тем, что называется "внешней политикой" "Популяр". Я
снова подтвердил 2 июля перед мексиканским судом, что эта газета является
официозом ГПУ, что во всех вопросах, интересующих Сталина, она поддерживает
политику ГПУ; что она неизменно защищает все преступления ГПУ и
пропагандирует все фальсификации и клеветы, которые ГПУ распространяет
против врагов Сталина; что, если после длительной защиты Гитлера "Эль
Популяр" снова защищает "демократию", то это делается по специальному
приказанию ГПУ во имя временных интересов Сталина.
Так как участники покушения, в частности убийства Роберта Шелдона
Харта, являются агентами ГПУ и членами Коминтерна; так как моральное участие
руководителей "Эль Популяр" в подготовке покушения 24 мая и в попытках
замести следы выясняется мною перед судебным следствием со всей необходимой
точностью и подробностью; так как "друзья" ГПУ и руководители "Эль Популяр"
оказываются в этой истории жестоко скомпрометированы, то со стороны
секретной полиции Сталина, ее агентов и "друзей", в том числе, очевидно, и
со стороны незнакомого мне г. Сезаря Ортиза, делаются скандальные попытки с
целью запутать судебное следствие и терроризировать меня, чтобы добиться
приостановки моих разоблачений, гибельных для преступной деятельности ГПУ на
американском континенте. Эти попытки тщетны! Я доведу свою работу до конца.
Чтобы придать настоящему опровержению необходимую полноту, прибавлю:
а) Я не имел и не имею ни прямого, ни косвенного отношения ко
внутренней политике Мексики, в частности и в особенности к последней
избирательной кампании.
б) Я не имею чести знать генерала Х.А.Альмазана, не состоял и не состою
с ним ни в прямых, ни в косвенных отношениях, как и вообще ни с кем из
руководящих политиков ни одного из политических лагерей Мексики.
в) У меня нет и не может быть никаких побуждений чинить какие бы то ни
было затруднения правительству единственной страны, которая оказала мне
гостеприимство.
г) Сообщение Вашего корреспондента представляет собою не изолированный
факт, а часть кампании, которая ведется против меня непрерывно и
систематически под руководством ГПУ и на его средства.
д) Я сохраняю за собой право привлечь г. Сезаря Ортиза к суду за
злонамеренную клевету в интересах ГПУ.
Л.Троцкий
27 июля 1940 г.
Койоакан
Сегодня, 2 августа, в "Насиональ", вторая секция, под кричащим
заголовком почти через всю страницу "Троцкий и Диего, акусадос"518, дается
отчет о новом показании арестованного Давида Серрано Андонеги, будто я давал
деньги Давиду Сикейросу на какой-то журнал. Всякий серьезный человек
понимает, что это показание представляет собою чистейший вымысел.
Поразительна, однако, реклама, которой "Эль Насиональ" считает нужным
окружить этот недостойный вздор из "Акусадо"519! Казалось бы, право обвинять
принадлежит государственным учреждениям Мексики. Но по мнению редакции
"Насиональ", я превращен в "обвиняемого" одним из преступников,
организовавших покушение.
Редакция "Эль Насиональ" не в первый раз позволяет себе заведомо
нелояльное истолкование событий, связанных с покушением 24 мая. В интересах
самозащиты от фальшивых обвинений и недобросовестных обвинителей я вынужден
передать общественному мнению свое письмо мексиканским властям по поводу
одного из крайних тенденциозных актов редакции "Эль Насиональ"519. Мое
письмо получает новую актуальность ввиду комбинированных попыток г. Давида
Серрано и его защитника г. Павона Флореса оживить труп авто-покушения.
Предупреждаю этих господ, как и их покровителей, что они снова разобьют себе
носы: ГПУ в Мексике не вездесуще.
[Л.Д.Троцкий]
2 августа 1940 г.
Г-ну директору "Эль Насиональ"
В Вашей газете от 3 августа Вы пишете, что моя "агресивидад"521 против
"Эль Насиональ" является необоснованной. Не думаю, чтобы законную
самооборону против ложных обвинений, притом в вопросе исключительной
важности, можно было бы называть "агресивидад". Позволяю себе напомнить Вам
три случая из многих, когда "Эль Насиональ" занимал явно пристрастную
позицию, враждебную не по отношению к нападавшим, а по отношению ко мне.
Первое сообщение о покушении в "El Nacional" от 25 мая появилось под
заглавием "Театральное покушение". Какие основания были у "Эль Насиональ"
для такого утверждения?
27 мая "Эль Насиональ" напечатал заведомо ложную заметку, исходящую из
подозрительных источников, под заглавием "Г[осподин] Троцкий себе
противоречит". Эта заметка ввела в заблуждение следствие и причинила мне и
моим друзьям целый ряд тяжелых часов.
Фантастическое и глупое показание Давида Серрано относительно денег,
которые я будто бы давал Сикейросу, напечатано в "El Nacional" под
сенсационным и тенденциозным заголовком. Такой заголовок, вполне совпадавший
с намерениями Д.Серрано, мог быть внушен только предвзятым и враждебным
отношением ко мне.
"Эль Насиональ" занимает исключительное положение в мексиканской прессе
в качестве официоза правящей партии и правительства. Я не могу поэтому не
чувствовать с двойной силой тех несправедливых сообщений и суждений обо мне,
которые печатает "Эль Насиональ".
Появление подобных инсинуаций обо мне в "Эль Популяр" или в "Ля Вос де
Мехико" не удивляет меня, ибо эти издания являются официозами ГПУ. Но я не
раз спрашивал себя с изумлением, каким образом сообщения того же типа
находят себе доступ на страницы "Эль Насиональ". Единственный ответ, который
я давал себе, состоит в том, что в составе редакции имеется сотрудник,
злоупотребляющий доверием директора и выполняющий секретные поручения ГПУ. В
какой мере это предположение верно, Вам легче проверить, чем мне.
Я не нуждаюсь в напоминании о том, что Мексика оказала мне великодушное
гостеприимство. Но Мексика не есть та или другая газета. Я пользуюсь
гостеприимством мексиканского народа и мексиканского правительства. Никто не
имеет права утверждать, что я злоупотребил доверием того и другого.
Правительство генерала Карденаса никогда не требовало от меня, чтобы я
покорно сносил оскорбления и инсинуации по моему адресу. Такого рода
вероломное "гостеприимство" мне было оказано бывшим правительством Норвегии,
которое в момент московских процессов потребовало от меня, чтобы я не
отвечал на обвинения, ибо Москва, чтобы зажать мне рот, грозила Норвегии
экономическим бойкотом. Я с негодованием отверг требование норвежского
правительства, заявив, что предпочитаю сесть в тюрьму. Из норвежской тюрьмы
освободил меня генерал Карденас, руководимый своим безошибочным нравственным
чутьем.
Я делал десятки попыток установить с редакцией "Эль Насиональ"
нормальные и корректные отношения, но наталкивался до сих пор только на
глухую враждебность. Каковы причины, я не знаю. Не настаиваю на печатании
этого письма. Буду рад, если оно поможет устранить в дальнейшем лишние
трения и конфликты.
Последняя речь Молотова522 подтверждает, что Кремль остается сателлитом
Берлина и Рима. Коммунистические вожди разных стран успокаивали свои партии
обещанием того, что Москва не сегодня-завтра повернет в сторону
"демократий". Речь Молотова опровергает эти обещания. Пять лет
антифашистских народных фронтов окончательно разоблачаются как шарлатанство.
Внешняя политика Москвы определяется факторами силы, а не политическими
принципами.
Правда, Молотов пытается прикрыть нынешнюю политику Кремля
антиимпериалистической фразеологией. Но фальшь ее бьет в глаза. Молотов
обличает Англию за то, что она не хочет отдать свои колонии. Но он молчал о
том, что Германия и Италия хотят захватить их. Он говорил об империализме
Японии и Соединенных Штатов, но не нашел ни слова осуждения для
разбойничьего похода Гитлера и для шакальей политики Муссолини. Более того:
он впервые подчеркнул, что советско-германский пакт обеспечил Гитлеру
развязанные руки.
[Л.Д.Троцкий]
[3 августа 1940 г.]
Эта книга - исследование. Одни вопросы пришлось освещать впервые,
другие - в разрез с упрочившимися взглядами. Автор не забывал, однако, что
он пишет книгу для всех. Он убрал леса, оставив лишь стены. Там, где ему
приходилось разъяснять, почему он избрал один путь, а не другой, он старался
сделать читателя участником исследования, не возлагая в то же время на его
плечи слишком тяжелой ноши. Автор надеется, что его книгу можно будет
читать, не насилуя своего внимания.
Официальная история и биография ставит себе задачей уменьшить значение
предшественников Ленина, не только группы "Освобождение труда", но и Маркса
с Энгельсом; преувеличить противоречия, отделявшие Ленина от других
революционных марксистов; преуменьшить роль и значение последних; замазать
противоречия в развитии самого большевизма; и, наконец, как увенчание этой
благочестивой работы, включить в круг благодати даже родственников Ленина
при помощи фантастической биографии отца, ложной характеристики брата и пр.
Исключением является вдова Ленина Крупская, которая слишком долго была
под непосредственным его влиянием, чтобы безмолвно склоняться пред
официальными фабрикациями общественного мнения; делая огромные уступки
официальной легенде, Крупская все же пытается удержаться в границах,
указываемых наиболее неоспоримыми фактами, и периодически попадает поэтому
под тяжеловесные удары официальной историографии.
В воспоминаниях Крупской, как и других наиболее добросовестных
мемуаристов, не все сказано и не все сказано правильно: есть множество
сознательных умолчаний и не меньше односторонних подчеркиваний,
продиктованных соображениями сегодняшнего дня. Не трудно было бы показать,
что Крупская далеко заходит на пути политического и морального оппортунизма.
Далеко, но недостаточно. Умалчиваний и односторонностей правящей группе
недостаточно; от нее требуют активного творчества в духе официальной
легенды. Отсюда жестокий разнос ее воспоминаний.
Можно установить закон: чем позже написаны воспоминания, тем большую
дань они отдают официальной легенде. Даже в работах Елизаровой524, наиболее
добросовестной бытописательницы семьи Ульяновых, можно, сопоставляя разные
варианты, написанные по одному и тому же поводу в разные сроки, установить
без труда крайне поучительные наслоения.
Таким образом, на протяжении этого труда нам не раз придется
освобождать Ленина из плена преданных воспоминаний и восторженных
характеристик, гораздо более характерных для почитателей, чем для
почитаемого.
В Советской России литература, живопись и скульптура создают особый
условный образ Ленина, освобожденный от "слабостей", т. е. от тех черт,
которые делали его живым человеком.
Как поток обтачивает камень, превращая его в голыш, так монопольная и
монотонная работа официальной мысли обтачивает, закругляет, полирует образ
Ленина, делая из него каменного идола.
Так как наиболее простые объяснения, особенно если их повторять в
миллионах экземпляров - а таковы тиражи Советов и Коминтерна - легче всего
усваиваются, то приходится констатировать - здесь автор выступает уже в
качестве свидетеля, - что во всеобщий обиход вошли наименее
доброкачественные сведения о духовном формировании Ленина.
Предшественников у Ленина не было или они отодвинуты в глубокую тень.
Вместе с тем идейная жизнь самого Ленина перестает быть процессом развития.
В ней нет этапов, кризисов, переломов, ошибок и исправлений. Жизнь Ленина
состоит в автоматическом изложении и применении "основных положений
большевизма".
Эпигонство означает приостановку идейного роста. Эпигонская
историография распространяет застой и на прошлое. Раз появившись на свет,
ленинизм оставался неизменным и равным самому себе.
Показания живых сотрудников и соратников Ленина приспособляются к
официальному стилю и дают все более профильтрованную односторонним отбором
свидетельства. Можно проследить на новых изданиях одной и той же книги о
Ленине, как изменяется и преображается текст, опускаются одни факты,
присовокупляются другие. Приспособление, имевшее первоначально
насильственный характер, т. е. достигавшееся при помощи строгих директив
цензуры, стало почти автоматическим. Хочется сказать, что искусственный
отбор в области идей сменился естественным, что, конечно, не исключает ни
сознательных умолчаний, сокрытия фактов и документов и прямых измышлений
тенденциозного характера.
В этой книге нет ни одного утверждения, которое не опиралось бы на
строго проверенные факты. Автор не питает большого уважения к биографической
школе Э. Людвига, Моруа и пр., которые отрывают лицо от среды и с тем
большей свободой заполняют пустоту психологическими конструкциями. Эта
биография правдива. Она разрушает легенды, но не создает их. Автору хочется
надеяться, что образ героя этой книги выступит перед читателями более живым
и более значительным, чем из казенной литературы. Но так как эта книга
опрокидывает попутно вымыслы немощного бюрократического воображения, то она
будет запрещена в СССР.
Такая судьба постигла нашу "Историю русской революции". Никто не
решился обвинить ее в искажениях или хотя бы в неточностях. Она целиком
посвящена историческому объяснению и тем самым политическому оправданию
Октябрьского переворота. Но так как книга заботится о фактах, а не о
казенных легендах, то первая марксистская история двух революций 1917 года
запрещена в СССР.
Некоторые не по разуму усердные молодые профессора пытались вступить в
полемику с книгою, недоступной советскому читателю. Но так как их попытки
только ухудшали дело, то бюрократия притопнула на них ногою. Не имея
возможности построить свою собственную историю - песок измышлений и легенд
рассыпается под пальцами строителей, - бюрократия оставляет читателей без
истории революции, как и без сколько-нибудь серьезной биографии Ленина.
Эти люди могут даже сказать, что я умаляю Ленина. Несомненно: если эти
люди возвеличивают Ленина до себя, то я умалаю его до действительных
исторических размеров.
Если некоторые главы покажутся читателю бедны психологическим
движением, слишком протокольными, то вина не всегда должна ложиться на
автора. Слишком часто нам не хватало данных, а мы ничего не конструировали:
нет ничего отвратительнее, на наш взгляд, романтизированных биографий,
которые чаще всего бывают плохо замаскированным автобиографированием самого
биографа. О Ленине написано слишком много. Сам он почти ничего не писал о
себе. За одним-двумя исключениями совсем не осталось писем, в которых бы он
раскрывал себя. А другим нелегко было раскрыть его. Даже наиболее близкое к
нему лицо Н.К.Крупская в своих воспоминаниях больше комментирует слова и
дела Ленина, чем говорит о нем самом.
Можно было бы ограничиться простым изложением фактов, отношений и идей,
как их на основании критического изучения представляет себе автор, оставляя
вовсе в стороне те показания и оценки, которые ему представляются ложными и