Страница:
целого поколения. Менее эластичные вешались и стрелялись. Чехов писал
писателю Григоровичу544 по поводу самоубийств среди молодежи: "С одной
стороны,.. страстная жажда жизни и правды, мечта о широкой, как степь,
деятельности..; с другой - необъятная равнина, суровый климат, серый суровый
народ со своей тяжелой, холодной историей, татарщина, чиновничество,
бедность, невежество... Русская жизнь бьет русского человека... на подобие
тысячепудового камня"545.
В самом начале этого окутанного туманами реакции десятилетия произошло,
однако, крупнейшее политическое событие: родилась русская социал-демократия.
Первые годы она прозябала, правда, почти исключительно в Женеве и Цюрихе и
казалась беспочвенной эмигрантской сектой, сторонников которой можно
перечесть по пальцам двух рук. Знакомство с ее родословной покажет нам,
однако, что социал-демократия представляла собой органический продукт
развития России и что Владимир Ульянов не случайно слил с начала 90-х годов
свою жизнь с жизнью этой партии.
От Ипполита Мышкина546, главного обвиняемого по процессу 193-х547, мы
слышали, что революционные выступления интеллигенции являлись выражением -
правильнее было бы сказать косвенным отражением - волнений крестьянства.
Действительно, если бы в старой России не было революционного по своему
характеру крестьянского вопроса, порождавшего периодически то голодовки и
эпидемии, то стихийные бунты, не существовало бы на свете и революционной
интеллигенции с ее героизмом и утопическими программами. Царская страна была
беременна революцией, социальную основу которой составляло противоречие
между пережитками феодализма и потребностями капиталистического развития;
заговоры и покушения интеллигенции были лишь первыми родовыми потугами
буржуазной революции. Но если ближайшей ее задачей являлось освобождение
крестьянства, то ее решающей силой должен был стать пролетариат. И уже на
первых шагах революционной истории России можно установить непосредственную
и явную зависимость революционных действий интеллигенции от волнений
промышленных рабочих.
Общее возбуждение в стране, вызванное крестьянской реформой 1861
года548, сказалось в городах рабочими стачками, которые подтверждали
недовольство "народа" и придавали духу первым революционным кружкам. Год
рождения Ленина был отмечен первыми большими забастовками в Петербурге. Не
будем искать в этом совпадении мистических знамений. Но какую своеобразную
окраску получают в этой связи слова Маркса в воззвании к членам русской
секции I Интернационала в том же 1870 г.: "Ваша страна тоже начинает
участвовать в общем движении нашего века"549. Ко второй половине 70-х годов
в революционное движение были уже вовлечены сотни рабочих. Правда, согласно
господствовавшей теории, сами они старались смотреть на себя, как на
временно оторвавшихся от сохи общинников. Но откликаясь активно на
крестьянофильскую проповедь, к которой сами крестьяне оставались глухи,
передовые рабочие давали ей то истолкование, которое, отвечая их
собственному социальному положению, пугало нередко опекунов из
интеллигенции. Блудные сыны народничества создавали в городах, на Севере и
на Юге, первые пролетарские организации, выдвигали требования свободы
стачек, союзов, собраний, созыва народного представительства и налагали
печать своего влияния на стихийные волнения промышленных рабочих.
Петербургские стачки 1878-1879 годов, которые, по свидетельству
очевидца и участника событий Плеханова, "стали событием дня, -- ими
интересовался чуть ли не весь интеллигентный и мыслящий Петербург", сильно
подняли температуру революционных кругов и непосредственно предшествовали
переходу народников на путь террористической борьбы. В свою очередь
народовольцы в поисках боевого резерва занимались между делом пропагандой
среди рабочих. Революционные движения двух социальных этажей,
интеллигентского и пролетарского, хотя и развивались в тесной связи, но
обнаруживали каждое свою особую логику. Когда сама "Народная Воля" уже
оказалась полностью разгромлена, созданные ее членами рабочие кружки
продолжали существовать, особенно в провинции. Но идеи народничества, хоть и
преломлявшиеся рабочими на свой лад, долго еще препятствовали им выйти на
правильную дорогу.
Марксистская борьба с самобытными взглядами затруднялась, в частности,
тем, что сами народники отнюдь не неприязненно относились к Марксу. Силой
великого теоретического недоразумения, имевшего свои исторические корни, они
искренно считали его в числе своих учителей. Русский перевод "Капитала",
начатый Бакуниным и продолженный народником Даниэльсоном550, появился в 1872
г., встретил горячий прием в радикальных кругах и сейчас же разошелся в
количестве 3000 экземпляров. Второе издание не было допущено цензурой.
Внешний успех книги объяснялся, однако, внутренним неуспехом доктрины.
Научное расчленение системы капитализма воспринималось интеллигенцией, -
бакунистами и лавристами551 одинаково, - как разоблачение грехов Западной
Европы и как предостережение против ложного пути. Исполнительный Комитет
"Народной Воли" писал Марксу в 1880 г.: "Гражданин! Интеллигентный и
прогрессивный класс в России... принял с восторгом появление ваших научных
трудов. В них именем науки признаны лучшие принципы русской жизни". Марксу
не трудно было разгадать qui pro quo552: русские революционеры нашли в
"Капитале" не то, что в нем было, т.е. научный анализ капиталистической
системы, а нравственное осуждение эксплуатации и тем самым научное освещение
"лучших принципов русской жизни": общины и артели. Сам Маркс видел в
поземельной общине не социалистический "принцип", а историческую систему
закрепощения крестьян и материальную основу царизма. Он не щадил сарказмов
против Герцена, которому, как и многим другим, раскрыл глаза на "русский
коммунизм" некий прусский путешественник, консервативный барон
Гакстхаузен553. Книга последнего появилась на русском языке за два года до
"Капитала", причем "интеллигентный и прогрессивный класс в России" упорно
примирял Маркса с Гакстхаузеном. Не мудрено: сочетание социалистической цели
с идеализацией основ крепостничества и составляло ведь теоретическую систему
народничества.
В 1879 году "Земля и Воля"554 распалась, как мы помним, на две
организации: "Народную Волю", которая выражала демократически политическую
тенденцию и захватила в свои ряды наиболее боевые элементы предшествующего
движения, и "Черный Передел"555, который стремился охранять чисто
народнические принципы крестьянского социалистического переворота. Противясь
политической борьбе, которая навязывалась всем ходом движения, "Черный
Передел" терял всякую притягательную силу. "Организации не везло с первых же
дней ее возникновения", - жалуется один из ее основателей, Дейч, в своих
воспоминаниях. Лучшие рабочие, как Халтурин556, шли к народовольцам. Туда же
тянула учащаяся молодежь. Еще хуже обстояло дело с крестьянством: "Там у нас
решительно ничего не было". "Черный Передел" не сыграл никакой революционной
роли. Зато ему суждено было стать мостом между народническим движением и
социал-демократией.
Руководители организации - Плеханов, Засулич, Дейч, Аксельрод -
оказались вынуждены в течение 1880-1881 гг. один за другим эмигрировать за
границу. Как раз эти наиболее упорные народники, не желавшие раствориться в
борьбе за либеральную конституцию, должны были с особенным рвением искать ту
часть народа, за которую можно было бы уцепиться. Их собственный опыт,
вопреки их намерениям, обнаружил с несомненностью, что только промышленные
рабочие восприимчивы к пропаганде социализма. Одновременно с этим сама
народническая литература, как художественная так и исследовательская,
успела, наперекор своей тенденции, достаточно расшатать априорные
представления о гармоничности "народного производства", которое на поверку
оказалось варварской стадией капитализма. Оставалось "только" сделать
необходимые выводы. Но эта работа означала целую идеологическую революцию.
Честь пересмотра традиционных воззрений и намечения нового пути принадлежит
неоспоримо вождю чернопередельцев Георгию Валентиновичу Плеханову. Мы
встретимся с ним еще не раз как с учителем, потом старшим сотрудником,
наконец, непримиримым противником Ленина.
Россия вступила уже на путь капиталистического развития, и не
интеллигенции свернуть ее с этого пути. Буржуазные отношения будут приходить
во все большее противоречие с самодержавием и в то же время порождать новые
силы для борьбы с ним. Завоевание политической свободы является необходимым
условием дальнейшей борьбы пролетариата за социализм. Русские рабочие должны
поддержать либеральное общество и интеллигенцию в их домогательствах
конституции и крестьянство в его восстании против пережитков
крепостничества. В свою очередь, революционная интеллигенция, если она хочет
приобресть могущественного союзника, должна теоретически стать на почву
марксизма и отдать свои силы пропаганде в среде рабочих.
Таковы была в главных своих чертах новая революционная концепция.
Сейчас она кажется цепью общих мест. В 1883 году она прозвучала, как дерзкий
вызов самым священным предрассудкам. Положение новаторов до чрезвычайности
осложнялось тем обстоятельством, что, выступая в качестве теоретических
провозвестников пролетариата, они вынуждены были на первых порах
непосредственно обращаться к тому социальному слою, к какому принадлежали
сами. Между пионерами марксизма и пробуждавшимися рабочими стояло
традиционное средостение интеллигенции. Старые воззрения были в ней еще
настолько прочны, что Плеханов с товарищами решили даже избегнуть самого
имени социал-демократи, назвавшись группой "Освобождение труда".
Так возникла в маленькой Швейцарии ячейка будущей большой партии,
русской социал-демократии, из среды которой вышел впоследствии большевизм,
создатель республики советов. Мир устроен так непредусмотрительно, что при
зарождении больших исторических событий герольды не трубят в трубы и
небесные светила не посылают знамений. Возникновение русского марксизма
казалось первые восемь - десять лет мало заметным эпизодом.
Опасаясь оттолкнуть немногочисленную левую интеллигенцию, группа
"Освобождение труда" в течение нескольких лет не прикасалась к догме
террора. Ошибку народовольцев она видела лишь в том, что их террористическая
деятельность не дополнялась "созданием элементов для будущей рабочей
социалистической партии в России". Плеханов стремился, и не без основания,
противопоставить террористов, как политиков, классическому народничеству,
отвергавшему политическую борьбу. ""Народная Воля"", - так писал он в 1883
г., - не может найти себе оправдания, да и не должна искать его, помимо
современного научного социализма". Но уступки в пользу террора не
действовали и теоретические увещания не встречали отклика.
Упадок революционного движения во вторую половину восьмидесятых годов
распространился на все течения и, порождая умственную косность,
препятствовал сколько-нибудь широкому распространению марксистских идей. Чем
больше интеллигенция в целом покидала поле битвы, тем упрямее единицы,
сохранившие верность революции, держались за освященные героическим прошлым
традиции. Облегчить усвоение марксистских идей могла бы революционная борьба
европейского пролетариата. Но восьмидесятые годы были и на Западе годами
реакции. Во Франции еще не зажили раны Коммуны. Немецких рабочих Бисмарк
загнал в подполье. Британский тред-юнионизм был насквозь проникнут
консервативным самодовольством. Под влиянием временных причин, о которых мы
еще упомянем ниже, стачечное движение в самой России тоже затихло.
Немудрено, если группа Плеханова оказалась совершенно изолированной. Ее
обвиняли в искусственном возбуждении классовой розни вместо необходимого
союза всех "живых сил" против абсолютизма.
Составленная Александром Ульяновым наспех, между выделкой азотной
кислоты и начинкой пуль стрихнином, программа Террористической Фракции
объявляла, правда, разногласия с социал-демократами "очень несущественными",
но только для того, чтобы тут же выдвинуть свои надежды на "непосредственный
переход народного хозяйства в высшую форму", минуя капиталистическую стадию
развития, и признать "большое самостоятельное значение интеллигенции", ее
способность к "немедленному ведению политической борьбы с правительством".
Практически группа Александра Ульянова стояла дальше от рабочих, чем
террористы предшествующего поколения.
Связи группы "Освобождение труда" с Россией носили случайный и
ненадежный характер. "Об основании в 1883 году плехановской группы
"Освобожденияе труда", - вспоминает Мицкевич, - до нас доходили только
смутные слухи". Во враждебных кругах эмиграции не без удовольствия
рассказывали, как в Одессе группа радикалов подвергла торжественному
сожжению плехановские "Наши разногласия", и эти слухи встречали доверие, ибо
хорошо отвечали настроениям, если не фактам. Малочисленные сторонники группы
в среде заграничной русской молодеджи далеко уступали революционерам
предшествующего десятилетия по кругозору и личному мужеству; иные именовали
себя марксистами в надежде, что это освобождает их от революционных
обязательств. Плеханов, никого не щадивший для острого словца, называл этих
сомнительных единомышленников "инвалидами, никогда не побывавшими на поле
сражения". К началу девяностых годов вожди группы успели окончательно
разочароваться в своих надеждах на завоевание интеллигенции. Ее
невосприимчивость к идеям марксизма Аксельрод объяснял ее буржуазным
перерождением. Правильное в общем историческом масштабе и подтвержденное в
дальнейшем ходом событий объяснение это слишком забегало вперед: русской
интеллигенции предстояло еще пройти через полосу почти повального увлечения
марксизмом, и это время было уже совсем близко.
Не дожидаясь теоретического признания, капитализм совершал тем временем
под покровом реакции свою революционизирующую работу. Последствия
крепостнических и капиталистических мероприятий правительства никак не
хотели укладываться в гармоническую систему. Несмотря на щедрую денежную
поддержку государства, земельное дворянство быстро разорялось. За три
десятилетия после реформы правящее сословие выпустило из рук свыше 35% своей
земли, причем именно царствование Александр III, эпоха дворянской
реставрации, явилось эпохой дворянского разорения по преимуществу.
Обезземеливалось главным образом, конечно, мелкое и среднее дворянство. Что
касается промышленности, прибыли которой под защитой высоких пошлин
достигали 60%, то она неизменно шла в гору, особенно к концу десятилетия.
Так, несмотря на дворянские контрреформы, совершалось капиталистическое
преобразование национального хозяйства. Затягивая туже и туже узлы
средневековья, особенно в деревне, правительственная политика содействовала,
с другой стороны, росту тех сил города, которые были призваны разрубить эти
узлы. Реакционное царствование Александра III стало теплицей русской
революции.
В общую картину 80-х годов, данную в одной из предшествующих глав,
необходимо теперь внести весьма существенную поправку: политическая
прострация охватывала разные слои образованного общества, - либеральных
земцев, радикальную интеллигенцию, революционные кружки; но в то же время
под покровом реакции совершалось в глубинах нации пробуждение промышленных
рабочих, шли бурные стачки, иногда разгромы фабрик и заводов, столкновения с
полицией, еще без ясных революционных задач, но уже с революционными
жертвами. Вместе с требовательностью вспыхивала солидарность, в массе
просыпалась личность, кое-где выдвигались местные вожди. В историю русского
пролетариата восьмидесятые годы вписаны, как начало восхождения.
Стачечная волна, открывшаяся уже в последние годы царствования
Александра II, но достигшая высшей точки в 1884 - 1886 годах, вынуждала
печать разных оттенков с тревогой признать зарождение в России особого
"рабочего вопроса". Царская администрация, надо ей отдать справедливость,
значительно раньше, чем левая интеллигенция, поняла революционное значение
пролетариата. Секретные официальные документы уже с конца семидесятых годов
начинают выделять промышленных рабочих в качестве весьма ненадежного класса,
тогда как народническая публицистика все еще продолжает растворять
пролетариат в крестьянстве.
Одновременно с жестокими репрессиями против стачечников начинает с 1882
г. быстро развиваться фабричное законодательство: запрещение работы
малолетних, учреждение фабричной инспекции, начатки урегулирования работы
женщин и подростков. Закон 3 июня 1886 г., последовавший непосредственно за
крупными текстильными забастовками, установил обязательство хозяев
расплачиваться деньгами в определенные сроки и вообще пробил первую брешь в
стене патриархального произвола. Так, самодовольно регистрируя капитуляцию
всех оппозиционных группировок образованного общества, царское правительство
увидело себя само вынужденным совершить первую капитуляцию перед
пробуждающимся рабочим колассом. Без правильной оценки этого факта нельзя
понять всей дальнейшей истории России, до октябрьской революции
включительно.
Несмотря на продолжение и даже обострение аграрного кризиса,
промышленная депрессия, вопреки всем народническим теориям, уступает к концу
80-х годов место подъему. Число рабочих быстро растет. Новые фабричные
законы и особенно низкие цены на предметы потребления улучшают положение
рабочих, привыкших к деревенской нищете. Стачки временно затихают. Именно в
этот промежуток времени революционное движение падает до самой низкой точки
за предшествующие тридцать лет. Так конкретное изучение политических
зигзагов русской интеллигенции представляет крайне поучительную главу
социологии: свободная "критическая мысль" оказывается на каждом шагу
зависимой от непознанных ею материальных причин. Если бы пушинке, которую
каждое дуновение относит в сторону, свойственно было сознание, она считала
бы себя самым свободным существом в мире!
В стачечном движении начала 80-х годов руководящую роль играли рабочие,
воспитанные революционным движением предшествующего десятилетия. В свою
очередь стачки дали толчок наиболее отзывчивым рабочим нового поколения.
Правда, мистические искания проникли в те дни и в рабочую среду. Но если для
интеллигенции толстовство означало отход от активной борьбы, то для рабочих
оно нередко являлось первой, смутной еще формой протеста против социальной
несправедливости. Так, одни и те же идеи выполняют нередко противоположные
функции в разных социальных слоях. Отголоски бакунизма, народовольческие
традиции, первые лозунги марксизма сочетаются у передовых рабочих с
собственным опытом стачек и неизбежно принимают окраску классовой борьбы.
Как раз в 1887 г. Лев Толстой предавался горестным размышлениям по поводу
результатов революционной борьбы за последние 20 лет. "Сколько истинного
желания добра, готовности к жертвам потрачено нашей молодой интеллигенцией
на то, чтобы установить правду... И что сделано? Ничего. Хуже, чем ничего".
Великий художник ошибался в политике и на этот раз. Загубленные душевные
силы интеллигенции ушли глубже в почву, чтобы прорости вскоре первыми
ростками массового сознания.
Покинутые своими вчерашними руководителями, рабочие кружки продолжали
самостоятельно искать свой путь. Они много читали, доискивались в старых и
новых журналах статей о жизни западноевропейских рабочих, примеривали
вычитанное к себе. Один из первых рабочих-марксистов Шелгунов557 вспоминает,
что в 1887 - 1888 годах, т.е. в самое проклятое время, "рабочие кружки
развиваются больше и больше... Передовые рабочие... выискивали у
старьевщиков книги и закупали их". К старьевщикам эти книги попали
несомненно от разочарованной интеллигенции. Том "Капитала" у букинистов
расценивался в 40 - 50 рублей. И все же петербургские рабочие умудрялись
добывать эту заветную книгу. "Мне самому, - пишет Шелгунов, - приходилось
разрывать "Капитал" по частям, по главам, чтобы читать одновременно в
четырех - пяти кружках". Рабочий Моисеенко558, организатор крупнейшей
текстильной стачки, штудировал с товарищами по ссылке "Капитал" и
произведения Лассаля. Зерно не падало на камень.
В адресе, поднесенном старому публицисту Шелгунову559 (его, конечно, не
надо смешивать с названным выше однофамильцем - рабочим) незадолго до его
смерти в 1891 году, группа петербургских рабочих благодарила его особенно за
то, что своими статьями о борьбе пролетариата во Франции и Англии он указал
правильный путь русским рабочим. Статьи Шелгунова писались для
интеллигенции. В руках рабочих они послужили источником выводов, шедших
дальше мыслей автора. Потрясенный визитом рабочей делегации, старик унес в
могилу образ пробуждающейся силы. Самый замечательный из
беллетристов-народников Г.И. Успенский560 прежде чем сойти с ума успел
узнать, что передовые рабочие ценят и любят его, и публично поздравил
русских писателей с "новым грядущим читателем". Рабочие ораторы на тайной
петербургской маевке в 1891 году с благодарностью вспоминали о
предшествующей борьбе интеллигенции и вместе с тем недвусмысленно выражали
свое намерение заменить ее. "Нынешняя молодежь..., - говорил один из них -
... не думает о народе. Эта молодежь не что иное, как паразитический элемент
общества". Народ лучше поймет рабочих-пропагандистов, "потому что мы ближе
стоим к нему, чем интеллигенция".
Однако на переломе двух десятилетий новые веяния стали пробиваться и в
среде интеллигенции, хоть и очень медленно. Студенты приходили в
соприкосновение с рабочими и заражались от них бодростью. Стали появляться
социал-демократы, чаще всего очень молодые люди, у которых ломался голос и с
ним вместе уважение к старым авторитетам. Один из тогдашних молодых казанцев
Григорьев вспоминает: "В 1888 году все настойчивее и настойчивее среди
молодежи начал появляться в Казани интерес к имени Маркса". В центре первых
казанских марксистских кружков становится выдающийся молодой революционер
Федосеев561. С зимы 1888 - 1889 гг., по словам Бруснева, в Петербурге
"заметно возрос интерес к книгам по общественным и политическим вопросам.
Появился спрос на нелегальную литературу". По иному стали читаться газеты.
"Русские Ведомости"562, лейб-орган земского либерализма, давали в те годы
обширные корреспонденции из Берлина, с большими выдержками из речей Бебеля и
других социал-демократических вождей. Либеральная газета хотела этим сказать
царю и его советникам, что свобода не опасна: германский император
продолжает прочно сидеть на троне, собственность и порядок прочно ограждены.
Но революционные студенты вычитывали из этих речей иное. Пропагандисты
мечтали воспитать из рабочих русских Бебелей. Новые идеи были завезены
студентами-поляками: рабочее движение в Польше развернулось раньше, чем в
России. По словам Бруснева, который в ближайшие месяцы становится в центре
социал-демократической группировки в Петербурге, в кружках
студентов-техологов уже в 1889 г. преобладало марксистское течение: будущим
инженерам, готовившимся на службу к капитализму, было особенно трудно
поддерживать в себе веру в самобытные пути России. Технологи повели довольно
деятельную пропаганду в рабочих кружках. Оживление распространилось
одновременно и на старые, замершие группировки. Вернувшиеся из ссылки
народовольцы пытались, пока еще безрезультатно, возродить террористическую
партию.
Леонид Красин, вместе со своим братом Германом563, появившиеся в это
время на петербургской арене из далекой Сибири, не без юмора описывал
впоследствии свои марксистские дебюты. "Недостаток эрудиции восполнялся
юношеской горячностью и здоровыми голосами... К концу 1889 г. боевые
качества нашего кружка считались прочно установившимися". Леониду было в это
время 19 лет! Мицкевич наблюдал и в московской студенческой жизни перелом
настроения: не было прежней безнадежности, появилось больше кружков
саморазвития, вырос интерес к изучению Маркса. Весной 1890 года разразились
после трехлетнего перерыва крупные студенческие беспорядки. В результате
братья Красины, студенты-технологи, оказались высланы из Петербурга в Нижний
Новгород. Из их уст Мицкевич, попавший туда же, впервые услышал живую
проповедь марксизма и набросился на "Наши разногласия" Плеханова. "Новый мир
открылся передо мной: найден был ключ к пониманию окружающей
действительности". Прочитанный после этого "Манифест коммунистической
партии" произвел на Мицкевича громадное впечатление: "Я понял основы великой
историко-философской теории Маркса. Я стал марксистом и уже на всю жизнь".
Тем временем Леонид Красин получил право вернуться в столицу и повел там
писателю Григоровичу544 по поводу самоубийств среди молодежи: "С одной
стороны,.. страстная жажда жизни и правды, мечта о широкой, как степь,
деятельности..; с другой - необъятная равнина, суровый климат, серый суровый
народ со своей тяжелой, холодной историей, татарщина, чиновничество,
бедность, невежество... Русская жизнь бьет русского человека... на подобие
тысячепудового камня"545.
В самом начале этого окутанного туманами реакции десятилетия произошло,
однако, крупнейшее политическое событие: родилась русская социал-демократия.
Первые годы она прозябала, правда, почти исключительно в Женеве и Цюрихе и
казалась беспочвенной эмигрантской сектой, сторонников которой можно
перечесть по пальцам двух рук. Знакомство с ее родословной покажет нам,
однако, что социал-демократия представляла собой органический продукт
развития России и что Владимир Ульянов не случайно слил с начала 90-х годов
свою жизнь с жизнью этой партии.
От Ипполита Мышкина546, главного обвиняемого по процессу 193-х547, мы
слышали, что революционные выступления интеллигенции являлись выражением -
правильнее было бы сказать косвенным отражением - волнений крестьянства.
Действительно, если бы в старой России не было революционного по своему
характеру крестьянского вопроса, порождавшего периодически то голодовки и
эпидемии, то стихийные бунты, не существовало бы на свете и революционной
интеллигенции с ее героизмом и утопическими программами. Царская страна была
беременна революцией, социальную основу которой составляло противоречие
между пережитками феодализма и потребностями капиталистического развития;
заговоры и покушения интеллигенции были лишь первыми родовыми потугами
буржуазной революции. Но если ближайшей ее задачей являлось освобождение
крестьянства, то ее решающей силой должен был стать пролетариат. И уже на
первых шагах революционной истории России можно установить непосредственную
и явную зависимость революционных действий интеллигенции от волнений
промышленных рабочих.
Общее возбуждение в стране, вызванное крестьянской реформой 1861
года548, сказалось в городах рабочими стачками, которые подтверждали
недовольство "народа" и придавали духу первым революционным кружкам. Год
рождения Ленина был отмечен первыми большими забастовками в Петербурге. Не
будем искать в этом совпадении мистических знамений. Но какую своеобразную
окраску получают в этой связи слова Маркса в воззвании к членам русской
секции I Интернационала в том же 1870 г.: "Ваша страна тоже начинает
участвовать в общем движении нашего века"549. Ко второй половине 70-х годов
в революционное движение были уже вовлечены сотни рабочих. Правда, согласно
господствовавшей теории, сами они старались смотреть на себя, как на
временно оторвавшихся от сохи общинников. Но откликаясь активно на
крестьянофильскую проповедь, к которой сами крестьяне оставались глухи,
передовые рабочие давали ей то истолкование, которое, отвечая их
собственному социальному положению, пугало нередко опекунов из
интеллигенции. Блудные сыны народничества создавали в городах, на Севере и
на Юге, первые пролетарские организации, выдвигали требования свободы
стачек, союзов, собраний, созыва народного представительства и налагали
печать своего влияния на стихийные волнения промышленных рабочих.
Петербургские стачки 1878-1879 годов, которые, по свидетельству
очевидца и участника событий Плеханова, "стали событием дня, -- ими
интересовался чуть ли не весь интеллигентный и мыслящий Петербург", сильно
подняли температуру революционных кругов и непосредственно предшествовали
переходу народников на путь террористической борьбы. В свою очередь
народовольцы в поисках боевого резерва занимались между делом пропагандой
среди рабочих. Революционные движения двух социальных этажей,
интеллигентского и пролетарского, хотя и развивались в тесной связи, но
обнаруживали каждое свою особую логику. Когда сама "Народная Воля" уже
оказалась полностью разгромлена, созданные ее членами рабочие кружки
продолжали существовать, особенно в провинции. Но идеи народничества, хоть и
преломлявшиеся рабочими на свой лад, долго еще препятствовали им выйти на
правильную дорогу.
Марксистская борьба с самобытными взглядами затруднялась, в частности,
тем, что сами народники отнюдь не неприязненно относились к Марксу. Силой
великого теоретического недоразумения, имевшего свои исторические корни, они
искренно считали его в числе своих учителей. Русский перевод "Капитала",
начатый Бакуниным и продолженный народником Даниэльсоном550, появился в 1872
г., встретил горячий прием в радикальных кругах и сейчас же разошелся в
количестве 3000 экземпляров. Второе издание не было допущено цензурой.
Внешний успех книги объяснялся, однако, внутренним неуспехом доктрины.
Научное расчленение системы капитализма воспринималось интеллигенцией, -
бакунистами и лавристами551 одинаково, - как разоблачение грехов Западной
Европы и как предостережение против ложного пути. Исполнительный Комитет
"Народной Воли" писал Марксу в 1880 г.: "Гражданин! Интеллигентный и
прогрессивный класс в России... принял с восторгом появление ваших научных
трудов. В них именем науки признаны лучшие принципы русской жизни". Марксу
не трудно было разгадать qui pro quo552: русские революционеры нашли в
"Капитале" не то, что в нем было, т.е. научный анализ капиталистической
системы, а нравственное осуждение эксплуатации и тем самым научное освещение
"лучших принципов русской жизни": общины и артели. Сам Маркс видел в
поземельной общине не социалистический "принцип", а историческую систему
закрепощения крестьян и материальную основу царизма. Он не щадил сарказмов
против Герцена, которому, как и многим другим, раскрыл глаза на "русский
коммунизм" некий прусский путешественник, консервативный барон
Гакстхаузен553. Книга последнего появилась на русском языке за два года до
"Капитала", причем "интеллигентный и прогрессивный класс в России" упорно
примирял Маркса с Гакстхаузеном. Не мудрено: сочетание социалистической цели
с идеализацией основ крепостничества и составляло ведь теоретическую систему
народничества.
В 1879 году "Земля и Воля"554 распалась, как мы помним, на две
организации: "Народную Волю", которая выражала демократически политическую
тенденцию и захватила в свои ряды наиболее боевые элементы предшествующего
движения, и "Черный Передел"555, который стремился охранять чисто
народнические принципы крестьянского социалистического переворота. Противясь
политической борьбе, которая навязывалась всем ходом движения, "Черный
Передел" терял всякую притягательную силу. "Организации не везло с первых же
дней ее возникновения", - жалуется один из ее основателей, Дейч, в своих
воспоминаниях. Лучшие рабочие, как Халтурин556, шли к народовольцам. Туда же
тянула учащаяся молодежь. Еще хуже обстояло дело с крестьянством: "Там у нас
решительно ничего не было". "Черный Передел" не сыграл никакой революционной
роли. Зато ему суждено было стать мостом между народническим движением и
социал-демократией.
Руководители организации - Плеханов, Засулич, Дейч, Аксельрод -
оказались вынуждены в течение 1880-1881 гг. один за другим эмигрировать за
границу. Как раз эти наиболее упорные народники, не желавшие раствориться в
борьбе за либеральную конституцию, должны были с особенным рвением искать ту
часть народа, за которую можно было бы уцепиться. Их собственный опыт,
вопреки их намерениям, обнаружил с несомненностью, что только промышленные
рабочие восприимчивы к пропаганде социализма. Одновременно с этим сама
народническая литература, как художественная так и исследовательская,
успела, наперекор своей тенденции, достаточно расшатать априорные
представления о гармоничности "народного производства", которое на поверку
оказалось варварской стадией капитализма. Оставалось "только" сделать
необходимые выводы. Но эта работа означала целую идеологическую революцию.
Честь пересмотра традиционных воззрений и намечения нового пути принадлежит
неоспоримо вождю чернопередельцев Георгию Валентиновичу Плеханову. Мы
встретимся с ним еще не раз как с учителем, потом старшим сотрудником,
наконец, непримиримым противником Ленина.
Россия вступила уже на путь капиталистического развития, и не
интеллигенции свернуть ее с этого пути. Буржуазные отношения будут приходить
во все большее противоречие с самодержавием и в то же время порождать новые
силы для борьбы с ним. Завоевание политической свободы является необходимым
условием дальнейшей борьбы пролетариата за социализм. Русские рабочие должны
поддержать либеральное общество и интеллигенцию в их домогательствах
конституции и крестьянство в его восстании против пережитков
крепостничества. В свою очередь, революционная интеллигенция, если она хочет
приобресть могущественного союзника, должна теоретически стать на почву
марксизма и отдать свои силы пропаганде в среде рабочих.
Таковы была в главных своих чертах новая революционная концепция.
Сейчас она кажется цепью общих мест. В 1883 году она прозвучала, как дерзкий
вызов самым священным предрассудкам. Положение новаторов до чрезвычайности
осложнялось тем обстоятельством, что, выступая в качестве теоретических
провозвестников пролетариата, они вынуждены были на первых порах
непосредственно обращаться к тому социальному слою, к какому принадлежали
сами. Между пионерами марксизма и пробуждавшимися рабочими стояло
традиционное средостение интеллигенции. Старые воззрения были в ней еще
настолько прочны, что Плеханов с товарищами решили даже избегнуть самого
имени социал-демократи, назвавшись группой "Освобождение труда".
Так возникла в маленькой Швейцарии ячейка будущей большой партии,
русской социал-демократии, из среды которой вышел впоследствии большевизм,
создатель республики советов. Мир устроен так непредусмотрительно, что при
зарождении больших исторических событий герольды не трубят в трубы и
небесные светила не посылают знамений. Возникновение русского марксизма
казалось первые восемь - десять лет мало заметным эпизодом.
Опасаясь оттолкнуть немногочисленную левую интеллигенцию, группа
"Освобождение труда" в течение нескольких лет не прикасалась к догме
террора. Ошибку народовольцев она видела лишь в том, что их террористическая
деятельность не дополнялась "созданием элементов для будущей рабочей
социалистической партии в России". Плеханов стремился, и не без основания,
противопоставить террористов, как политиков, классическому народничеству,
отвергавшему политическую борьбу. ""Народная Воля"", - так писал он в 1883
г., - не может найти себе оправдания, да и не должна искать его, помимо
современного научного социализма". Но уступки в пользу террора не
действовали и теоретические увещания не встречали отклика.
Упадок революционного движения во вторую половину восьмидесятых годов
распространился на все течения и, порождая умственную косность,
препятствовал сколько-нибудь широкому распространению марксистских идей. Чем
больше интеллигенция в целом покидала поле битвы, тем упрямее единицы,
сохранившие верность революции, держались за освященные героическим прошлым
традиции. Облегчить усвоение марксистских идей могла бы революционная борьба
европейского пролетариата. Но восьмидесятые годы были и на Западе годами
реакции. Во Франции еще не зажили раны Коммуны. Немецких рабочих Бисмарк
загнал в подполье. Британский тред-юнионизм был насквозь проникнут
консервативным самодовольством. Под влиянием временных причин, о которых мы
еще упомянем ниже, стачечное движение в самой России тоже затихло.
Немудрено, если группа Плеханова оказалась совершенно изолированной. Ее
обвиняли в искусственном возбуждении классовой розни вместо необходимого
союза всех "живых сил" против абсолютизма.
Составленная Александром Ульяновым наспех, между выделкой азотной
кислоты и начинкой пуль стрихнином, программа Террористической Фракции
объявляла, правда, разногласия с социал-демократами "очень несущественными",
но только для того, чтобы тут же выдвинуть свои надежды на "непосредственный
переход народного хозяйства в высшую форму", минуя капиталистическую стадию
развития, и признать "большое самостоятельное значение интеллигенции", ее
способность к "немедленному ведению политической борьбы с правительством".
Практически группа Александра Ульянова стояла дальше от рабочих, чем
террористы предшествующего поколения.
Связи группы "Освобождение труда" с Россией носили случайный и
ненадежный характер. "Об основании в 1883 году плехановской группы
"Освобожденияе труда", - вспоминает Мицкевич, - до нас доходили только
смутные слухи". Во враждебных кругах эмиграции не без удовольствия
рассказывали, как в Одессе группа радикалов подвергла торжественному
сожжению плехановские "Наши разногласия", и эти слухи встречали доверие, ибо
хорошо отвечали настроениям, если не фактам. Малочисленные сторонники группы
в среде заграничной русской молодеджи далеко уступали революционерам
предшествующего десятилетия по кругозору и личному мужеству; иные именовали
себя марксистами в надежде, что это освобождает их от революционных
обязательств. Плеханов, никого не щадивший для острого словца, называл этих
сомнительных единомышленников "инвалидами, никогда не побывавшими на поле
сражения". К началу девяностых годов вожди группы успели окончательно
разочароваться в своих надеждах на завоевание интеллигенции. Ее
невосприимчивость к идеям марксизма Аксельрод объяснял ее буржуазным
перерождением. Правильное в общем историческом масштабе и подтвержденное в
дальнейшем ходом событий объяснение это слишком забегало вперед: русской
интеллигенции предстояло еще пройти через полосу почти повального увлечения
марксизмом, и это время было уже совсем близко.
Не дожидаясь теоретического признания, капитализм совершал тем временем
под покровом реакции свою революционизирующую работу. Последствия
крепостнических и капиталистических мероприятий правительства никак не
хотели укладываться в гармоническую систему. Несмотря на щедрую денежную
поддержку государства, земельное дворянство быстро разорялось. За три
десятилетия после реформы правящее сословие выпустило из рук свыше 35% своей
земли, причем именно царствование Александр III, эпоха дворянской
реставрации, явилось эпохой дворянского разорения по преимуществу.
Обезземеливалось главным образом, конечно, мелкое и среднее дворянство. Что
касается промышленности, прибыли которой под защитой высоких пошлин
достигали 60%, то она неизменно шла в гору, особенно к концу десятилетия.
Так, несмотря на дворянские контрреформы, совершалось капиталистическое
преобразование национального хозяйства. Затягивая туже и туже узлы
средневековья, особенно в деревне, правительственная политика содействовала,
с другой стороны, росту тех сил города, которые были призваны разрубить эти
узлы. Реакционное царствование Александра III стало теплицей русской
революции.
В общую картину 80-х годов, данную в одной из предшествующих глав,
необходимо теперь внести весьма существенную поправку: политическая
прострация охватывала разные слои образованного общества, - либеральных
земцев, радикальную интеллигенцию, революционные кружки; но в то же время
под покровом реакции совершалось в глубинах нации пробуждение промышленных
рабочих, шли бурные стачки, иногда разгромы фабрик и заводов, столкновения с
полицией, еще без ясных революционных задач, но уже с революционными
жертвами. Вместе с требовательностью вспыхивала солидарность, в массе
просыпалась личность, кое-где выдвигались местные вожди. В историю русского
пролетариата восьмидесятые годы вписаны, как начало восхождения.
Стачечная волна, открывшаяся уже в последние годы царствования
Александра II, но достигшая высшей точки в 1884 - 1886 годах, вынуждала
печать разных оттенков с тревогой признать зарождение в России особого
"рабочего вопроса". Царская администрация, надо ей отдать справедливость,
значительно раньше, чем левая интеллигенция, поняла революционное значение
пролетариата. Секретные официальные документы уже с конца семидесятых годов
начинают выделять промышленных рабочих в качестве весьма ненадежного класса,
тогда как народническая публицистика все еще продолжает растворять
пролетариат в крестьянстве.
Одновременно с жестокими репрессиями против стачечников начинает с 1882
г. быстро развиваться фабричное законодательство: запрещение работы
малолетних, учреждение фабричной инспекции, начатки урегулирования работы
женщин и подростков. Закон 3 июня 1886 г., последовавший непосредственно за
крупными текстильными забастовками, установил обязательство хозяев
расплачиваться деньгами в определенные сроки и вообще пробил первую брешь в
стене патриархального произвола. Так, самодовольно регистрируя капитуляцию
всех оппозиционных группировок образованного общества, царское правительство
увидело себя само вынужденным совершить первую капитуляцию перед
пробуждающимся рабочим колассом. Без правильной оценки этого факта нельзя
понять всей дальнейшей истории России, до октябрьской революции
включительно.
Несмотря на продолжение и даже обострение аграрного кризиса,
промышленная депрессия, вопреки всем народническим теориям, уступает к концу
80-х годов место подъему. Число рабочих быстро растет. Новые фабричные
законы и особенно низкие цены на предметы потребления улучшают положение
рабочих, привыкших к деревенской нищете. Стачки временно затихают. Именно в
этот промежуток времени революционное движение падает до самой низкой точки
за предшествующие тридцать лет. Так конкретное изучение политических
зигзагов русской интеллигенции представляет крайне поучительную главу
социологии: свободная "критическая мысль" оказывается на каждом шагу
зависимой от непознанных ею материальных причин. Если бы пушинке, которую
каждое дуновение относит в сторону, свойственно было сознание, она считала
бы себя самым свободным существом в мире!
В стачечном движении начала 80-х годов руководящую роль играли рабочие,
воспитанные революционным движением предшествующего десятилетия. В свою
очередь стачки дали толчок наиболее отзывчивым рабочим нового поколения.
Правда, мистические искания проникли в те дни и в рабочую среду. Но если для
интеллигенции толстовство означало отход от активной борьбы, то для рабочих
оно нередко являлось первой, смутной еще формой протеста против социальной
несправедливости. Так, одни и те же идеи выполняют нередко противоположные
функции в разных социальных слоях. Отголоски бакунизма, народовольческие
традиции, первые лозунги марксизма сочетаются у передовых рабочих с
собственным опытом стачек и неизбежно принимают окраску классовой борьбы.
Как раз в 1887 г. Лев Толстой предавался горестным размышлениям по поводу
результатов революционной борьбы за последние 20 лет. "Сколько истинного
желания добра, готовности к жертвам потрачено нашей молодой интеллигенцией
на то, чтобы установить правду... И что сделано? Ничего. Хуже, чем ничего".
Великий художник ошибался в политике и на этот раз. Загубленные душевные
силы интеллигенции ушли глубже в почву, чтобы прорости вскоре первыми
ростками массового сознания.
Покинутые своими вчерашними руководителями, рабочие кружки продолжали
самостоятельно искать свой путь. Они много читали, доискивались в старых и
новых журналах статей о жизни западноевропейских рабочих, примеривали
вычитанное к себе. Один из первых рабочих-марксистов Шелгунов557 вспоминает,
что в 1887 - 1888 годах, т.е. в самое проклятое время, "рабочие кружки
развиваются больше и больше... Передовые рабочие... выискивали у
старьевщиков книги и закупали их". К старьевщикам эти книги попали
несомненно от разочарованной интеллигенции. Том "Капитала" у букинистов
расценивался в 40 - 50 рублей. И все же петербургские рабочие умудрялись
добывать эту заветную книгу. "Мне самому, - пишет Шелгунов, - приходилось
разрывать "Капитал" по частям, по главам, чтобы читать одновременно в
четырех - пяти кружках". Рабочий Моисеенко558, организатор крупнейшей
текстильной стачки, штудировал с товарищами по ссылке "Капитал" и
произведения Лассаля. Зерно не падало на камень.
В адресе, поднесенном старому публицисту Шелгунову559 (его, конечно, не
надо смешивать с названным выше однофамильцем - рабочим) незадолго до его
смерти в 1891 году, группа петербургских рабочих благодарила его особенно за
то, что своими статьями о борьбе пролетариата во Франции и Англии он указал
правильный путь русским рабочим. Статьи Шелгунова писались для
интеллигенции. В руках рабочих они послужили источником выводов, шедших
дальше мыслей автора. Потрясенный визитом рабочей делегации, старик унес в
могилу образ пробуждающейся силы. Самый замечательный из
беллетристов-народников Г.И. Успенский560 прежде чем сойти с ума успел
узнать, что передовые рабочие ценят и любят его, и публично поздравил
русских писателей с "новым грядущим читателем". Рабочие ораторы на тайной
петербургской маевке в 1891 году с благодарностью вспоминали о
предшествующей борьбе интеллигенции и вместе с тем недвусмысленно выражали
свое намерение заменить ее. "Нынешняя молодежь..., - говорил один из них -
... не думает о народе. Эта молодежь не что иное, как паразитический элемент
общества". Народ лучше поймет рабочих-пропагандистов, "потому что мы ближе
стоим к нему, чем интеллигенция".
Однако на переломе двух десятилетий новые веяния стали пробиваться и в
среде интеллигенции, хоть и очень медленно. Студенты приходили в
соприкосновение с рабочими и заражались от них бодростью. Стали появляться
социал-демократы, чаще всего очень молодые люди, у которых ломался голос и с
ним вместе уважение к старым авторитетам. Один из тогдашних молодых казанцев
Григорьев вспоминает: "В 1888 году все настойчивее и настойчивее среди
молодежи начал появляться в Казани интерес к имени Маркса". В центре первых
казанских марксистских кружков становится выдающийся молодой революционер
Федосеев561. С зимы 1888 - 1889 гг., по словам Бруснева, в Петербурге
"заметно возрос интерес к книгам по общественным и политическим вопросам.
Появился спрос на нелегальную литературу". По иному стали читаться газеты.
"Русские Ведомости"562, лейб-орган земского либерализма, давали в те годы
обширные корреспонденции из Берлина, с большими выдержками из речей Бебеля и
других социал-демократических вождей. Либеральная газета хотела этим сказать
царю и его советникам, что свобода не опасна: германский император
продолжает прочно сидеть на троне, собственность и порядок прочно ограждены.
Но революционные студенты вычитывали из этих речей иное. Пропагандисты
мечтали воспитать из рабочих русских Бебелей. Новые идеи были завезены
студентами-поляками: рабочее движение в Польше развернулось раньше, чем в
России. По словам Бруснева, который в ближайшие месяцы становится в центре
социал-демократической группировки в Петербурге, в кружках
студентов-техологов уже в 1889 г. преобладало марксистское течение: будущим
инженерам, готовившимся на службу к капитализму, было особенно трудно
поддерживать в себе веру в самобытные пути России. Технологи повели довольно
деятельную пропаганду в рабочих кружках. Оживление распространилось
одновременно и на старые, замершие группировки. Вернувшиеся из ссылки
народовольцы пытались, пока еще безрезультатно, возродить террористическую
партию.
Леонид Красин, вместе со своим братом Германом563, появившиеся в это
время на петербургской арене из далекой Сибири, не без юмора описывал
впоследствии свои марксистские дебюты. "Недостаток эрудиции восполнялся
юношеской горячностью и здоровыми голосами... К концу 1889 г. боевые
качества нашего кружка считались прочно установившимися". Леониду было в это
время 19 лет! Мицкевич наблюдал и в московской студенческой жизни перелом
настроения: не было прежней безнадежности, появилось больше кружков
саморазвития, вырос интерес к изучению Маркса. Весной 1890 года разразились
после трехлетнего перерыва крупные студенческие беспорядки. В результате
братья Красины, студенты-технологи, оказались высланы из Петербурга в Нижний
Новгород. Из их уст Мицкевич, попавший туда же, впервые услышал живую
проповедь марксизма и набросился на "Наши разногласия" Плеханова. "Новый мир
открылся передо мной: найден был ключ к пониманию окружающей
действительности". Прочитанный после этого "Манифест коммунистической
партии" произвел на Мицкевича громадное впечатление: "Я понял основы великой
историко-философской теории Маркса. Я стал марксистом и уже на всю жизнь".
Тем временем Леонид Красин получил право вернуться в столицу и повел там