А если со вчерашнего припрятаны остатки жаркого, то можно обобрать с костей мясо до последнего волоконца, мелко нарезать - и туда же, в окрошку, тогда ей и вовсе цены нет.
   После целого дня беготни по солнцепеку хорошо разуться в сенях, войти босиком, сесть за стол в прохладной горнице, да еще опершись спиной о стенку, и отмерять себе блаженство ложка за ложкой…
   Как большинство архаровцев, Яшка-Скес не так часто пользовался благами домашнего очага, когда и окрошка на столе, и стопочка тут же, и бойкая хозяюшка стелет постель, встряхивая белые льняные простыни с подзорами из толстого домашней работы кружева.
   Хозяйкой, впрочем, Феклушка была не больно хорошей, но хотела оказать себя таковой перед любовником, и потому ни свет ни заря забеспокоилась о корове, которую следовало подоить и отпустить в стадо. Яшка в одном исподнем также вышел из дому.
   Среди населения Рязанского подворья он считался молодцом странноватым. Никто не мог понять, чего Скесу в сей жизни надо, сам же Яшка никому ничего не растолковывал. Однако и у него была душа, и эта душа хотела простых радостей. Яшка остро воспринимал такие мелкие блаженства, как вкус окрошки, в коем неуловимые остренькие и кисловатые оттенки так хорошо ощущаются языком поочередно; тепло от солнечного луча на щеке; сладостный жар от печки, если к ней зимой, прибежав с мороза, спиной прислониться; еще приятно было пальцам прикасаться к бархату и к шелку, даже к льняной ткани, коли лен тонко был спряден; а уж ласкать задумчиво шарики неизвестно откуда взявшихся четок было его обыденным удовольствием. Запахи тоже находили в его душе отклик. Стоя на крыльце, он принюхивался и отличал поочередно запах сеней, где висели сушеные травы, запах хлева - через открытую дверь, запахи с огорода (различать - различал, а имен не знал - Яшка был настоящий горожанин, не умеющий на грядке отличить морковную ботву от свекольной), а главное - запах, который нанесло с реки ветром.
   Московские дневные ароматы ему мало нравились, а вот ночную речную свежесть он не то чтобы любил - он ей тихо радовался.
   Однако запахи - запахами, а служба - службой. Постояв на крыльце, Яшка сам себе напомнил, для чего сюда явился.
   Марфа жила в Ершовском переулке, Феклушка же - в Псковском переулке, и кабы они дружили, то бегали бы друг к дружке в гости огородами. Яшка еще раньше, навещая Феклушку, выспросил ее о Марфином огороде и старой летней кухне, где сводня имеет свидания с загадочным кавалером. Сейчас было самое время прогуляться до той кухни и попытаться нашарить хоть какой-то след.
   Яшка спустился с крыльца и зашел за угол дома. Продвигаясь вдоль забора, он легко нашел лаз, который проделали две подружки, его избранница и ее соседка, чтобы бегать в гости без затей. Но у соседки был пес, который Яшку не знал и при попытке пробраться в свои владения весьма сурово облаял. Яшка пошел дальше и нашел место, где плетня не было вовсе. Не ломая голову, что бы сие означало, он пошел к Марфиному дому напрямик и забрался в заросли бурьяна. Тогда только до него дошло - место было выморочным, еще в чуму здесь стоял дом, да был сожжен как зараженный моровым поветрием, после же охотников тут селиться не сыскалось, да и немудрено - в Зарядье не вся земля была хороша, та, что в низинках, весной и осенью сходствовала с болотом, там от сырости плодились комары, а воздух считался гнилым.
   Наконец Яшка, пригибаясь, выбрел к Марфину огороду.
   Старая сводня дом содержала в безупречном порядке, а копаться в земле не больно любила - да и не покопаешься толком при ее-то телесах. И огородишко-то был с гулькин нос, но все равно часть его заросла, а возделывались лишь три большие, высоко приподнятые над землей грядки, к которым Марфа разумно приставила инвалида Тетеркина. Кухонька, где когда-то стряпали летом, стояла уже за грядками. Марфа не часто ею пользовалась, главным образом - когда наступала пора варить варенья. Это была дощатая сараюшка с печкой, а лавка и стол были снаружи, под яблонькой. Яшка подумал, что летом хорошо тут пить по вечерам чай - в прохладе, слушая тихие и умиротворяющие огородные шумы и звуки.
   Он забрался в сараюшку. Было довольно светло, чтобы обшарить все углы и даже заглянуть в холодную печку. Ничего крамольного и противозаконного архаровец не сыскал.
   Допрошенная еще вечером Феклушка сказала, что и вчера, и третьего дня Марфа вроде ни на какие свидания в огород не бегала. Возможно, ее роман с загадочным кавалером приказал долго жить. Возможно, она решила, что Клаварош все же лучше…
   Но Яшка недаром с раннего детства был шуром. У него появился нюх на добычу.
   Глядя на закрытые ставнями окна Марфина дома, он пытался представить себе, чем сейчас занимается сводня. Она не спит, она не должна спать, - так упорно думал Яшка. Старие шуры научили его, следуя за избранной жертвой, подражать походке и словно бы с ней сливаться, тогда возникает некая связь, которой жертва не осознает, шур же пользуется тем, что непостижимым образом может предсказать каждое ее дальнейшее движение. Он откуда-то знает, замедлится или ускорится шаг, повернется голова вправо или влево. Точно так же и сейчас Яшка пытался вместе с Марфой приподнять голову над подушкой, повернуться, спустить на коврик босые ноги. Он по свету, проникающему сквозь ставни, устанавливал вместе с ней время, он задумывался, прислушиваясь к телу - насколько остра необходимость облегчиться. Он смотрел из кухоньки на деревянный нужник и полагал, что Марфа внутренним взором тоже видит этот нужник и ведущую к нему через задний двор дорожку. Словом, Яшка проделал все, чтобы выманить Марфу на огород.
   И в это время он услышал шорох бурьяна. Кто-то пробирался той же тропой, что и сам Яшка, собираясь навестить ту же старую кухню. Яшка так и присел.
   Он имел полное право клясть себя за дурость - отправился вести розыск в одном исподнем, босиком и без оружия.
   Загадочный Марфин кавалер, закутанный в длинную епанчу и в надвинутой на брови треуголке выбрался из бурьяна. Миновав кухню, он подошел к дому и засвистал под окнами «весну», да так, что признанному мастеру этого дела, Демке Костемарову, и не снилось.
   Яшка, пригибаясь, выскочил и чуть не кувырком влетел в кусты.
   Случилось то, что и должно было случиться, - он ввалился в крапиву. Яшка тихо зашипел и замер, стараясь лишний раз не соприкасаться со зловредным растением.
   Марфа выскочила на свист, как молоденькая девка к любовнику, и в точности по описанию Феклушкиных соседок - накинув шаль поверх рубахи. Очевидно, пока Яшка представлял ее в постели, она уже была внизу и ждала знака.
   Яшка страстно желал услышать, о чем они толкуют, но беседовали шепотом. Наконец кавалер достал из-под епанчи сверточек и вручил Марфе. Та приняла, спрятала под шаль - с тем они и расстались без единого объятия и поцелуя. Стало, дело было не амурное…
   Марфа вернулась в дом, а кавалер поспешил через бурьян туда, откуда явился. Яшка, разумеется, крался следом, уже не обращая внимания на крапиву и колючки.
   Кавалер вышел огородами в Мокренский переулок, оттуда двинулся к старым и уже никому не нужным Проломным воротам. Судя по всему, он желал окааться на набережной. Яшка в исподнем страх как не желал выходить на видное место, однако пришлось. Время было самое то, когда хозяйки уже выгоняют скотину в стадо. И если бабы увидят раздетого архаровца - слухи пойдут самые разнообразные. К тому же Яшка-Скес, выросши среди шуров и мазов, был отчего-то весьма стыдлив.
   Конечно же, ничто не мешало Яшке надеть хотя бы штаны, обуть хотя бы башмаки на босу ногу, но для этого следовало вернуться на полчаса назад, в Феклушкин дом, а таких кундштюков проделывать он не умел.
   Кавалер в епанче завернул за угол и скрылся из виду. Яшка почесал в затылке - и побежал следом. Хотя рассчитывать он мог разве что на чудо - скажем, там, на набережной кавалера ждет карета с каким-нибудь приметным гербом. Но кареты не оказалось, а кавалер свернул влево и пошел к Воспитательному дому, чтобы мимо его великолепного длинного фасада, перед которым был разбит сад, по уже благоустроенной набережной выйти к устью Яузы.
   Это здание с куполом, множеством окон и внутренними дворами было выстроено так, как если бы в нем хотели устроить обитель и жить, не имея сношений с внешним миром. Иван Иванович Бецкой - тот, что в Санкт-Петербурге основал Воспитательное общество для благородных девиц, - задумал это здание как остров, на котором бы сироты и подкидыши росли вне впечатлений и влияний внешнего, изрядно испорченного мира. Дом строился очень быстро (его открыли одиннадцать лет назад, как раз ко дню рождения государыни), и от него был не только сомнительный прок в будущем, но и ощутимый в настоящем - чтобы получить камень для строительства, стали наконец разбирать старые стены Белого города.
   Хотя кавалер шел не больно скоро, даже малость волочил ногу, но и идти было недалеко, всего каких-то полверсты. Кабы Яшка менее беспокоился о своем непотребном виде, то и пошел бы прямо за ним посреди набережной, да еще песню затянул - пропился-де шалый детинушка до исподнего, хорошо хоть крест не пропил. Демка, скорее всего, так бы и поступил. На Яшку же не вовремя напала стеснительность - он и забрался в заросли при чьем-то заборе, выжидая, чтобы кавалер отошел подальше - тогда уж можно преследовать его короткими перебежками.
   Тут-то и рухнула ему на плечи неимоверная тяжесть, да еще с воплем: «Имай вора!»
   Яшка повалился на бок, надеясь выскользнуть, да не тут-то было. Трое здоровенных мужиков, как и он, босых и в одном исподнем, навалились на архаровца, шипя сердито:
   – Ну, попался! Будешь знать, как к нашей Лушке лазить!
   Кавалер, услышав возню, невольно обернулся. Яшка увидел его лицо.
   Удивляться было некогда - следовало отбиваться. Скес совершенно не желал отвечать за чужие грехи. Но те, что приняли его за Лушкиного любовника, настроены были сурово и поволокли архаровца в какую-то калитку, через двор, к открытой двери погреба.
   – Охолони малость!
   С тем его и спустили в темницу по короткой, но крутой лесенке, а дверь захлопнули и, надо думать, засовом заложили.
   Яшка, охая и растирая ушибленные места, стал наощупь исследовать погреб. Положение было - нарочно не придумаешь. Он понятия не имел, кто эти мужики и что за Лушка такая. Доказать дуракам, что они изловили архаровца, он не мог: во-первых, не доказать, а во-вторых, коли докажешь, так еще хуже может получиться - архаровцев побаивались, когда они компаниями шли по московским улицам и переулочкам, а, захватив одного в плен, могли над ним вволю поиздеваться.
   Все надежда была теперь на Феклушку - хотя Яшка и вообразить не мог, чем шалая бабенка могла бы ему помочь.
   Он пошарил в темноте, не нашел никакого орудия, чем можно произвести подкоп, и уселся на перевернутый ушат. Оставалось только ждать.
 
* * *
 
   Наутро обер-полицмейстер ел фрыштик не у себя в спальне, как привык, без затей, а в обществе былых сослуживцев (Федька и Клаварош убрались спозаранку). Тут и выяснилось, отчего Лопухин вздумал поселиться у Архарова.
   Сперва это растолковал Левушка.
   – Господин Лопухин жениться собрался. Невеста у него тут поблизости живет, полковника Левшина дочь… Никак не вспомнишь? Эти Левшины - уж такие коренные москвичи, что у них и свой переулок есть - Левшинский, от тебя неподалеку. Так удобно будет невесту на свидания вызывать… а что, чем плохо?… Под сиреневым кустиком?…
   Архаров усмехнулся. Надо же, как все у молодого человека рассчитано.
   – Удобно ли будет, в гвардии служа, семейным домом жить? - спросил обер-полицмейстер.
   – А я, женясь, в отставку выйду, - сообщил Лопухин. - Сейчас-то я не больно чиновен, а как следующий чин дадут - так и пойду в гражданскую службу.
   – Куда ж, коли не секрет?
   – А я, сударь, потому к тебе и напросился, чтобы узнать досконально…
   – Что?
   – Про полицию.
   Вот тут Архаров и онемел.
   Сам он первоначально не видел в своем полицейском звании никакого повышения, а только одни хлопоты. И несколько завидовал товарищам, оставшимся в полку и на виду у государыни. А тут, ишь ты, светский щеголь, блестящий гвардеец сам в полицейскую службу рвется!
   – Изволь, - сказал Архаров. - Сегодня же, коли угодно, и поедем смотреть мое хозяйство. На рожи полицейские налюбуешься - глядишь, и передумаешь. А то еще у Шварца моего в подвале такая… кунсткамера! Полно разнообразных уродов, только что не заспиртованных.
   – Премного буду благодарен, - преспокойно отвечал Лопухин. И чуть поклонился, как полагается благовоспитанному кавалеру.
   И тут Архаров тяжко задумался, грызя неизменный свой сладкий сухарь.
   Очевидно, что-то поменялось в жизни, пока он в Москве гонялся за мазами и ловил шуров. И поменялось именно в гвардии.
   Он вспомнил - будучи в том же чине, что и Лопухин, незадолго до чумной экспедиции, он выстраивал свое будущее точно так же, как многие преображенцы, семеновцы, измайловцы и конногвардейцы: служить в гвардии, пока длится молодость и есть светлые надежды, а как захочется чего-то более основательного - перевестись в армию с повышением в чине, и оттуда уж - в отставку, и жениться, и заводить детишек. И Левушка тоже был той старой закваски - служил себе и служил в Преображенском полку, не помышляя о грядущей старости, и был тем счастлив. Коли бы ему теперь предложили жениться - да хоть на богатейшей и прекраснейшей невесте! - руками бы замахал, восклицая возмущенно, что ему-де рано, да он-де не чувствует к той невесте горячности!
   А этот, поручика Тучкова на год моложе, все рассчитал: в будущем году обвенчается на своей любезной Пашотте Левшиной (эти женские имена, русские на французский лад, немало Архарова раздражали), выйдет в отставку из гвардии - родня позаботится, чтобы полковником! - и станет делать карьеру там, куда ранее ни одного гвардейца дрыном бы не загнали. Надо же - в полицию собрался! Ну, будет тебе полиция…
   Левушка был догадлив.
   – Это я ему про твои подвиги рассказал. И как шулеров ловили, и… и про бунтовщиков…
   – Лучше всякого французского романа, - подтвердил Лопухин и тоже явил догадливость: - Полицейская служба не менее чиновна бывает, чем гвардейская - вон при покойной государыне должность генерал-полицмейстера была приравнена к чину генерал-поручика.
   Архаров хмыкнул - двадцатидвухлетний вертопрах желает сразу в генерал-поручики, прелестно…
   – И генерал-полицмейстер тут же делался сенатором, - добавил Лопухин.
   Архаров кивнул - ага, нам угодно и в сенаторы…
   – А по Наказу государыни шестьдесят шестого года прямо сказано о необходимости определения на полицейскую службу лиц из знатных фамилий.
   Архаров вдруг вспомнил - это тот Наказ Главной полиции, где столь деликатно сказано о необходимости брать в полицейское начальство людей богатых, дабы избежать повреждения их совести.
   Левушка глядел на них обоих озадаченно - он понимал, что Архаров дуется неспроста.
   В полицейскую контору поехали втроем - поручик Тучков желал видеть старых знакомцев, а капитан-поручик Лопухин - обещанные Архаровым любопытные дела. И надо отдать Лопухину должное - он, получив стопку толстых тетрадей и папок с опытным полицейским Абросимовым впридачу, уселся в дальней комнате, и более от него никому никакого внешнего беспокойства не было. Разве что внутреннее - Архаров вдруг решил, что чересчур открыто рассказывал о своей деятельности.
   Он велел позвать Шварца, но немец, оказывается, уже был у Лопухина и прояснял ему подробности некого запутанного дельца.
   Это было дело о покраже весьма редкого дерева из огромных оранжерей князя Юсупова и о тайной продаже через двух посредников оного труднопроизносимого дерева в оранжерею Разумовских; сложность заключалась в том, что пришлось опрашивать садовников - немцев, французов и англичан, нарочно выписываемых знатными господами из-за границы и до русской речи не имевших времени снизойти; другая сложность была в том, что архаровцы еще умели худо-бедно отличить яблоню от липы, но любой ботанический мошенник легко мог, предъявив им куст в кадке, обвести их вокруг пальца. Шварц как раз имел длительную беседу с садовником-немцем, притворявшимся, будто по-русски ни хрена не разумеет, и с немалым трудом поймал его на вранье.
   Архарова в сем деле более всего, помнится, поразила цена дерева. Две тысячи девятьсот двадцать рублей - такая цена. Когда корову за полтора-два рубля можно купить. Измерив деревце в коровах, Архаров расхохотался - полторы тысячи коров! Такое стадо даже вообразить затруднительно - обер-полицмейстер же представил себе коровье войско, марширующее через всю Москву к Архангельскому, подмосковному имению Юсуповых.
   Шварц явился и осведомился, чем может быть полезен.
   – Что скажешь о госте нашем, черная душа? - напрямик спросил Архаров.
   – С вашей милости позволения - фифист.
   – Кто?
   – Доподлинный и натуральный фифист, Николай Петрович.
   Покопавшись в памяти, Архаров добыл оттуда сценку, когда они втроем, он, Левушка и Шварц, рассуждали о некой науке.
   – Как, бишь, наука твоя звалась?
   – Фифиология, сударь. Сиречь - наука об умении пользоваться людьми и своевременностью.
   – Фифист, говоришь…
   Менялось что-то в мире, менялось, и он вновь болезненно осознал это. Пока полковник Архаров и поручик Тучков, как полагается приятелям-гвардейцам, валяли дурака и радовались жизни, сражаясь на шпагах, капитан-поручик Лопухин деловито листал книги архаровской библиотеки, посмеиваясь тому, что почти все они - как только что из типографии, с листами неразрезанными.
   – Но сей фифист высоко метит, - добавил Шварц. - Раза два обмолвился - у нас в столице-де сие невозможно, у нас было бы иначе. Желательно ему и далее в столице служить, удаляясь от нее не более чем версты на полторы.
   Шварц довольно открыто дал понять начальству, что на пост московского обер-полицмейстера Лопухин не претендует. Хотя Архаров вроде бы никакого волнения не показал - успокаивать его было незачем…
   – Ну, Бог с ним, - не докапываясь, какими бумагами сейчас увлечен гость, сказал Архаров. - Карл Иванович, как там твой злодей Батурин?
   – Покаялся, да только не во всем. Твердит - купца точно зарезал и труп в Козье болото спустил, а приказчика не трогал, убежал приказчик.
   – Куда ж он подевался? Вели Канзафарову или кому другому добежать до торговых рядов, допросить сидельцев - откуда взялся тот приказчик, где у него родня. Может, с перепугу удрал из Москвы и куда-нибудь в Самару подался.
   Начался трудовой день, переполненный мерзостями и пакостями - по одной «явочной» дворовую девку со двора свели, по другой «явочной» из запертой комнаты серебряная посуда пропала, по третьей «явочной» соседка напустила на бабу порчу, от которой баба кудахтала курицей и с визгом шарахалась от святых образов.
   Это все были новые дела, а у Архарова в голове сидели еще и старые.
   – Никишку или Макарку ко мне! - крикнул он.
   Несколько минут спустя перед ним стоял Никишка, и рожица у него была очень довольная - знал, что обер-полицмейстер непременно что-то занятное велит сделать.
   – Бери лукошко и беги живо на Спиридоновку, в те хоромы, по которым вы лазали, - велел Архаров. - Там кто-то из наших за ними присматривает - так скажи, что я велел… Спустишься вниз, там бочата у стены.
   Он задумался, припоминая, как лежало тело.
   – Ближний к дверям бочонок отодвинь и там, где он стоял, собери грязь в лукошко, захвати два или поболее аршина вширь и до самой стены, да глубоко не вкапывайся, как раз сверху бери. Пошел!
   Проводив взглядом Никишку, Архаров подумал, что надо бы еще парнишек взять для каждодневной беготни. Вот сейчас надобно доктору Воробьеву записку послать - и кто понесет?
   К счастью, подвернулся Максимка-попович. Ему обер-полицмейстер и продиктовал призыв к Матвею явиться немедленно, его с тем призывом и отправил.
   Потом приходили подрядчики, приносили планы городских улиц, на которых обозначали места будущего строительства. Планы Архарову были нужны для розыскной деятельности, и он всегда ругал тех, кто рисовал нечетко, названия улиц писал вверх ногами. Потом пришлось заниматься фонарями - время от времени их то пьяные били, то злоумышленники воровали. Наконец в дверь просунулась голова Клашки Иванова.
   .- Ваша милость… позволите?… - Клашка, хоть и набрался мужества, чтобы без спросу заглянуть в кабинет, однако был сильно смущен и взъерошен, да еще тяжело дышал - не иначе, принесся бегом. В таком состоянии толкового доклада не жди - одни вопли и выкрики, это Архаров уже знал наверняка.
   – Заходи, Иванов. Что так скоро?
   – Я, ваша милость, на Якиманку бегал и с ней… с самой Фимкой Курепкиных говорил!… С самой!…
   – И что, родила?
   – Родила, ваша милость, парнишечку. К тетке родной из дома рожать ушла, тетка вдова, ее приютила.
   – И что, решили меня в крестные позвать? - пошутил обер-полицмейстер. - Как полномочного представителя полиции?
   – Ваша милость, девка в беду попала!
   – Да уж, самая что ни на есть девичья беда. Ну, докладывай.
   Клашка уже немного пришел в себя.
   – Ваша милость, девку-то, оказывается, запугали. Я ей прямо сказал - тебя, говорю, обманули, сволочь какая-то в нашем мундире к тебе ходила, а соседи только шарахались - кому охота с архаровцем связываться?!.
   – Прелестно, - только и вымолвил Архаров. Клашка опомнился и покраснел. Но, не дождавшись нагоняя, продолжал:
   – Она мне сперва не поверила. Я побожился. Мы, говорю, сейчас как раз того поганца ищем, и ты не бойся - он тебе дурна уж не сотворит. Тут, гляжу, у нее вроде на душе чуть полегчало. Вот что она сказала. Ее уговорил ловкий кавалер, красавчик, буски подарил, сережки, колечко с бирюзой. Ей-то лестно было, да и дура к тому же оказалась, вздумала, будто под венец поведет. Сладилось у них скорехонько. А потом он пропал - когда уже она с брюхом показалась.
   – Дело житейское.
   – Житейское, да не совсем. Помните, ваша милость, как ее к нам приводили, Фимку-то? Как в три ручья ревела? Так за день до того она своего хахаля повстречала.
   – Случайно, что ли, повстречала?
   – Нет, ваша милость, а она его искала. Она знала, в который дом на Якиманке он порой приходит, и там бродила. И она к нему подошла, и плакалась, и просила, чтобы покрыл грех. А он ее затащил в конуру какую-то и сказал: коли ты, дура, обо мне кому-либо слово скажешь, тебе не жить, и всей родне твоей не жить, и нож показал, и тем ножом он ее по руке царапнул, чтобы кровь пошла. Она и обомлела.
   – Прелестно…
   – Потому и молчала! - уловив в голосе начальства едва заметное одобрение, продолжал Клашка. - И глаза поднять боялась - ну как признает? Я ей сказал - дура ты, дура, надо было господину Архарову все, как есть, донести, и имя назвать, и все, что помнишь! А она мне - так неужто господин Архаров мне бы больше поверил, чем своему служителю? А он бы, говорит, меня и точно порешил! А с него какой спрос? Разве арха… разве ж полицейских когда наказывают?…
   Архаров подумал, что надо бы как-то исправлять дело, обелять репутацию подчиненных, и тут же осознал, что это - безнадежно, народ уже составил мнение, простое и сердитое, а менять таковое народное мнение - проще самый народ на каких-нибудь турок поменять…
   – Стало быть, кавалер был в полицейском мундире? А что я тебе говорил?
   – Именно так, ваша милость! А назвался, ваша милость… назвался Михайлой Дементьевым!
   – Как?!
   – Дементьевым, ваша милость!
   Тут Клашка улыбнулся, а Архаров захохотал. Но смех был недолгий.
   – Стало быть, этой скотине известно, что в полиции служит Михайла Дементьев, - сказал обер-полицмейстер.
   – Так то многим известно.
   – А что тому Михайле лет уж, поди, семьдесят? Ишь, шутник… Сколько лет тому шалуну, расспросил?
   – Я, ваша милость, все запомнил… А лет тому человеку менее тридцати, так Фимка решила, а росту он чуть повыше среднего, с меня будет, так она сказала, сложения худощавого, волосом темен, в груди узок… примета еще есть - борода плохо растет, кустиками, как два дня не бреется - так сразу видать…
   – Еще.
   – Еще - то, что буски и перстеньки дарил. Не скупой, выходит. Деньги имеет. Я, ваша милость, прошу позволения их у Фимки взять - может статься, у нас они в розыске.
   Архаров усмехнулся - подарки явно недорогие, даже коли краденые - нигде в бумагах их описания не будет, но ход Клашкиной мысли ему понравился.
   – Позволяю. И уговори ее сюда прийти.
   – Стыдно ей, ваша милость, после того, как ее отец к нам силком приволок…
   – Хорошо, ступай в канцелярию.
   Архарову надо было крепко подумать. Четыре года имея дело со свидетелями, он усвоил: врут, сволочи, и не краснеют! Даже коли свидетелем оказался полицейский - возможны недоразумения. Вон Устин видел мошенника, переодетого полицейским, ночью - и спутал его с Клаварошем. То есть, тот незнакомец высок и тонок. А Клашка Иванов, допросив девку, что спала с мошенником, утверждает, что подлец с него самого ростом. Клашка же ниже Клавароша на добрых три вершка. Можно бы предположить, что сукиных сынов двое, но Устин ростом мал, ему и Клашка впотьмах великаном покажется… вот и гадай, два или один?…
   Осповательно поразмыслить сразу не получилось - прибыл на извозчике Матвей и сходу объявил, что не более как на четверть часа.