Страница:
Однако отказать Федьке он не сумел - уж больно пронзительной была мольба в Федькиных глазах. К тому же, архаровец прекрасно показал себя, когда поздним вечером на Пречистенке Клаварош учил поручика Тучкова взбегать на вражеское колено. У него получалось немногим хуже, чем у опытного фехтовальщика Левушки.
– Пойдем на задний двор, - сказал Клаварош. - И сними башмаки.
– Чулки тоже?
– Чулки? - Клаварош задумался. - Да, и чулки сними. И кафтан, и камзол. Будем упражняться в рубашках.
Сам он тоже разулся.
На заднем дворе они отыскали местечко с мягкой зеленой травкой, на первый взгляд вроде бы не изгаженное. Клаварош посмотрел по сторонам и подобрал с земли полешко.
– Будем учить «марсельскую игру», - объявил Клаварош и произнес по-французски уважительно: - «Же де Марсей». Это игра моряков на палубе. Биться надобно лишь ногами. Ударь сюда.
И он указал на конец полешка, который был примерно на уровне его пояса.
Федьке казалось, что это несложно. Не фехтование, чай, со всеми его тонкостями. Но оказалось - и тут надобна особая ухватка, чтобы не завалиться на спину. Потом произвели первую пробную схватку.
Клаварош, бесстыже пользуясь тем, что ноги у него длиннее, так и лупил Федьку ступнями по бокам, скача козлом, напрыгивая и отлетая, и все удары были выше пояса, как полагается по правилам, Федькины же удары приходились главным образом по бедрам противника.
Черная дворовая Жучка сперва глядела настороженно, потом принялась с лаем наскакивать на бойцов - без злобы, а просто желала принять участие в игре. Хозяйка, вышедшая с лукошком покормить кур, смотрела-смотрела, да и плюнула - чего с архаровцев взять, брыкаются, как жеребцы стоялые…
Федька уже наладился бить правильно, однако Клаварош прекратил поединок. Сказал «довольно», не объясняя причины, и лишь потом Федька понял, в чем беда: француз запыхался.
– Повесь в дверях клочок пакли на веревочке, поднимай выше и выше, - приказал он, когда вернулись в комнату. - Учись подходить прыжками и уходить прыжками. Сие несложно…
– Ага, несложно… - пробормотал Федька. Он представил, что подумает хозяйка, глядя на сии экзерсисы.
Но после ухода Клавароша он сразу добыл и веревочку, и паклю.
Француз растолковал ему, что сия марсельская игра ногами распространилась по всей Франции, но обогатилась за счет тех, кто ею занимался не на шутку и имел природные способности. Удар ногой в ухо, да еще ногой, обутой в башмак, сделался обычным в портовых кабаках. Но удавался он далеко не всем - неопытный боец, рискнув показать ухватку, мог запросто рухнуть на пол в обнимку с противником. И потому следует упражняться многократно, прежде чем позволить себе пустить в ход прием в настоящей драке.
Первый Федькин успех в деле доставания носком клочка пакли, висящего в дверном проеме и означающего вражье ухо, был закономерен - он порвал в паху узкие штаны.
Как все архаровцы, не имеющие жен и детей, Федька умел обращаться с иголкой. Наскоро зашив штаны, он положил себе вечером вновь заняться этим упражнением и поспешил на службу. Сегодня многое еще предстояло сделать. И, вернувшись к покинутому жильцами дому, он взялся за дело уже более толково.
Свой полицейский мундир Федька оставил в конторе, а взял у Шварца мундир пехотный да еще крепкую палку - изображать хромоту. За плечо он закинул мешок, набитый тряпками, на ноги натянул черные кожаные штиблеты, на шею повязал черный галстук, на голову напялил старую треуголку, и сделался похож на отставного солдата, пораненного в турецкой войне и бредущего искать хоть какую родню. В таком жалостном виде он стал обходить соседей и задавать вопросы.
О войне Федька имел туманное понятие, но полагал, что московские обыватели и такого не имеют. А пожалеть служивого - святое дело! Тем более, что Федька научился весьма правдоподобно кашлять с хрипом, как если бы ему турецкое ядро грудь пробило.
Этого несложного маскарада и заурядного предлога остаться на дворе подольше - «водицы попить не дадите ли» - хватило, чтобы узнать: Федькина придуманная на ходу родня в том домишке не проживает, а живет там почтенное семейство - хозяин, Иван Карпович Кутепов, трудился на соседней проволочной фабрике Ворошатина, трое его сынов там же учились ремеслу, одну дочку. Самую старшую, отдали замуж, младшая жила при родителях, женихов пока не находилось - девка еще в детстве окривела на один глаз. Была, понятное дело, и хозяйка - Федора Мартыновна. Всего выходило шестеро человек - и все они вдруг сбежали.
Федька уже малость разбирался в человеческих слабостях. Услышав про кривую дочку, он проявил немалое любопытство. И соседке, которая напоила его водой (четвертый ковш за недолгое время розыска, так что Федька уже ощущал неловкость), он сказал, что с лица не воду пить, а для разумного человека, желающего взять замуж девку из хорошего семейства, главное - чтобы работы не боялась.
Хотя Федька и очень старался изобразить помирающего, однако его красивое лицо и широкие плечи вызывали в бабах какое-то странное сострадание - всем тут же хотелось его женить. Соседка, баба в том самом возрасте, когда страшно хочется стать известной на всю Москву свахой, тут же принялась расспрашивать Федьку и услышала немало вранья, в том числе - и про богатого дядьку, которому он, возможно, единственный наследник.
Соседка полюбопытствовала, где Федька эту ночь ночует, и предложила свой дровяной сарай, куда можно кинуть тюфяк и одеяло, а ужином, так и быть, покормит. Федька, разумеется, согласился, и тогда она, оставив его у дверей сарая, куда-то унеслась - не иначе, делиться с подружками знатной новостью.
Федька уселся на колоду для колки дров и стал ждать. Однако дождался кое-чего неожиданного.
К нему из дому вышла девка-перестарок. Демка, знавший в девках толк, научил его как-то, что смотреть надобно не на стати и не на румянец, а на глаза - они первым делом выдают возраст, у тридцатилетней таких глаз, как у двадцатипятилетней, уже не будет.
– Ты, служивый, погоди-ка к Лушке Кутеповых свататься, - сказала она, и Федька сразу понял - подслушивала у открытого окошка.
– Да я и не думал, - отвечал он. - Я вот поживу, огляжусь, высмотрю себе пару, чтобы хозяйка была. Мне за молоденькими гнаться не резон. Женюсь, подлечусь, непременно хочу детишек завести.
– Ты о Лушке и не думай. Детишек-то она тебе нарожает - да всех от Афоньки Гуляева!
– Да я и сам не хвор детишек понаделать! - возразил Федька.
– Ты-то, молодец, не хвор, а с ним она уж так спелась - дальше некуда! Бегать к нему повадилась через забор! Жениться-то он не может, так они и без венца!
– Женат, что ли?
– И женат, и крепостной. Там в заведении много крепостных служит.
Девка показала рукой, и Федька догадался - речь идет о Воспитательном доме.
– Нет, такая невеста мне не требуется, - уверенно сказал он. - Чертям бы любить такую невесту. Впервые слышу, чтобы девка к полюбовнику через забор скакала, да еще в заведение! Куда ж мать смотрела?
– Так мать-то и заметила. И стали ее запирать. А она как с цепи сорвалась - я слышала, как она кричала. Никому, говорит, я такая не нужна, один только человек сжалился! Ну, дядька Иван ей оплеух надавал, ее вовсе из дому выпускать перестали.
– Ишь оно как, - заметил Федька. - Вот коли добрые люди не подскажут, то и попадешь, как кур во щи. Попить ничего не найдется? Водицы или кваску бы.
При этом он постарался сделать умильное лицо, хотя с немалым трудом, - ибо, коли пришлось бы выпить еще ковшик, архаровец неминуемо бы треснул.
– Сейчас квасу вынесу!
Девка убежала в дом, а Федька подхватил свой мешок и дал деру.
До дверей Воспитательного дома он несся бегом. Когда добежал - сообразил, что несся напрасно. Когда является полицейский в мундире - и то не всегда услышит любезные речи. Служивого же могут просто погнать в шею. Но Федька отважно вошел в огромное здание, был задержан привратником и стал бурно требовать своего родного брата Афоню Гуляева. Брат, как оказалось, трудился истопником. Пошли его искать - и нигде не обнаружили. Оказалось, что с утра его никто не встречал.
Тут Федька и догадался, чей труп вынули из колодца.
Теперь следовало бежать в контору, диктовать донесение и объявлять розыск семейства Кутеповых, сбежавшего в неведомом направлении.
По дороге Федька решил заглянуть к Феклушке - может статься, она что-то про тех Кутеповых могла рассказать.
Отворив дверь, он прирос к порогу, разинув рот и не находя в голове ни единого слова.
Скес, завернувшись в одеяло, сидел у печки, держа в охапке годовалого парнишечку. Дитя отчаянно ревело, Яшка же тряс его, находясь в крайней степени остервенелости. Девочка лет четырех выглядывала из-за пестрой занавески. Рядом со Скесом стояла на скамье квашня, накрытая не больно чистой тряпицей, и в дома пахло хлебной закваской. Одна эта квашня уже много могла рассказать о Феклушке - обычно бабы ставят тесто на ночь и пекут хлеб спозаранку.
– Яша! - сказал наконец Федька. - Ты, хрен те промеж глаз, тут что делаешь?!
– Не видишь, что ли? - отвечал Яшка. - Дитя баюкаю! Мамка, гадюка семибатюшная, умелась куда-то, детишек бросила!
И громко чихнул.
– А ты?
– А я ее дожидаюсь. Она мое лопотье куда-то укоробала.
– Твое лопотье у пертового маза в кабинете!
Яшка чуть не уронил младенца.
– Настя, прими братца! - крикнул он. - А то от его крика уже голова раскалывется. Тащи его на двор!
Девчушка осторожно вышла из-за занавески, взяла младенца в охапку, спиной к себе, брыкливыми ножками наружу, и потащила из дома.
Архаровцы вздохнули с облегчением.
– Какого беса ты за Марфой следил? - напрямик спросил Федька.
Скес уставился на него круглыми глазами. Он никак не мог соединить вместе появление своей одежды в полицейской конторе и чрезмерную осведомленность Федьки.
– Марфа ваша - стерва, каких мало, - сказал он наконец. - Марухой Каиновой была, марухой и осталась, масовка чертова.
– А с чего ты взял?
– А с того, что к ней Каин ходит!
– Кто?!
– Осипов Иван Иваныч, - издевательски выговорил Яшка. - Давно не встречались? Потолковать с ним не угодно ли?
– Каин вернулся?
– Ну, коли не Каин, так его братец родной. Уж больно похож. Да и кто бы другой стал тайно к Марфе спозаранку бегать?
– Вот оно что! - Федька и в восторг пришел, и не умел скрыть внезапной зависти. - Как же ты это додумался за Марфой следить?
Яшка опять чихнул.
– Думал - сдохну, - пожаловался он. - Хорошо, у них там старые мешки лежали, я в мешки завернулся. Сволочи… Нужна мне больно их Лушка!
– А Устина-то зачем ушатом треснул? - спросил Федька.
– А ты почем знаешь?
– Насквозь вижу, как пертовый маз.
– Устина?! - тут только до Яшки дошло, что он чуть не угробил товарища.
– Его, болезного. Лежит сейчас в верхнем подвале, ему Чкарь какой-то травки заварил. Ну так что ж Марфа?
Скес поплотнее закутался.
– С тобой, поди, тоже бывало - ищешь одно, находишь иное. Я хотел докопаться, что за драгунскую роту она кофеем поит, а Каина встретить не чаял.
– Так надобно пертовому мазу поскорее донести.
– Не пойду ж я в одеяле через всю Москву!
– Не так уж далеко идти-то. Пусть думают, будто пропился или в карты проигрался, - сказал безжалостный Федька.
– Сам этак пропивайся!
– Погоди, мне в чулане чего-то в мешок понапихали, может, хоть какие портки там лежат?
Федька быстро развязал свой «солдатский» мешок. Там лежали вещи, по отдельности представлявшие какую-то ценность, но совершенно несовместимые: старая мужская ночная рубаха, бабья нижняя юбка, полотенце, детский тулупчик.
– Вот ведь треклятая баба, - пожаловался Скес. Федька понял - это он про Феклушку. А как еще назвать женщину, которая, бросив двоих детишек, куда-то вдруг умчалась? Конечно, девочка может присмотреть за братцем, но ведь кашу варить она еще не обучена.
– Ну, Скес, либо тебе в бабье лопотье наряжаться, либо сиди тут, нянчись с детишками, а я в контору побегу, - сказал Федька. - И принесу тебе твое добро. Не тоскуй! Я единым духом!
Но Яшке пришлось ждать его часа этак полтора.
Феклушка за это время так и не появилась. И потому, когда Федька принес Скесу одежду, оба оказались в превеликом затруднении - как быть с детьми? Не тащить же их с собой в полицейскую контору!
Они уже поняли, что с Феклушкой стряслась какая-то беда.
– Ты Зарядье лучше моего, поди, знаешь, - сказал Федька. - У кого тут детишек с дюжину? Мы этих туда отнесем, дадим бабе пятак - она ж еще за нас Бога молить будет. А к вечеру, может, твоя кубасья сыщется.
– Да какая она моя? - разумно спросил Скес, натягивая чулки. - А детишки есть у Марьи Легобытовой. Дюжина не дюжина, а душ десять будет.
Легобытовы жили у Варварских ворот. Вроде и недалеко, однако тащить туда перепуганных ревущих детишек - удовольствие сомнительное. Да еще со всех сторон народ орет: «Ишь, архаровцы-то! Уж и младенцев к своему душегубу в подвал тащат!» Даже солнышко было Скесу не в радость - у него хватило дури после подвального сидения забраться в Феклушкин дом, а не пристроиться греться хоть б на завалинке, и он поминутно чихал.
Наконец дошли.
Марья Легобытова, как всякая баба, нарожавшая детей, счет деньгам знала и за пятак присмотреть не согласилась, хотя Федька клялся - это лишь до вечера!
– Да где ж ты цену-то такую взял - пятак?! - сердито спрашивала она. - Такой цены отродясь не бывало! Пятак - что? Калачей пару купить! Сам за пятак дитя пеленай!
Переговоры эти она вела, стоя в раскрытой калитке и загораживая вход во двор, где и точно с визгом носилась целая рота детишек. Двое парнишек сунулись было к ней, она повернулась к ним, внезапно разозлясь:
– Купаться? Какое еще купаться?! Утонуть захотели, как Фомка Шкуриных?! Вон, по сей день утопленничка-то ищут! Не пущу!
– До вечера-то за ними посмотреть! Ты их и не заметишь, они с твоими бегать будут! - спорил Федька. - Да коли не хочешь - я вон у паперти их посажу, у Всехсвятского храма, за ними старушки приглядят и пятак получат!
– За пятак-то? - баба призадумалась. Когда дома такая орда - всякая копейка в дело идет, а жилось семейству Легобытовых несладко - были они мастеровыми, и то не московскими, а пришлыми. Купец Пивоваров сперва в селе Кунееве Алатырского уезда завел фабрику по выделке лосиных и замшевых кож, дело пошло успешно, он и вздумал, что нет смысла те кожи продавать - а умнее на Москве завести перчаточную фабрику, благо рабочих рук много - после чумы немало мануфактур позакрывалось, обученные мастеровые, что выжили, без дела сидят. Но, рассудив здраво, он не стал брать балованых москвичей, а привез своих, кунеевских, которые против него и пикнуть не смели, сколь мало бы ни платил.
– Ну, еще копейку накину, - опрометчиво пообещал Федька и вовремя поймал за плечо Феклушкину девчонку, попытавшуюся сбежать. Яшка ткнул его в бок, но было поздно - баба учуяла слабинку.
– Копейку? Сдурели вы, молодцы! Знаете, сколько теперь платят, чтобы дитя нянчить? За одно в день - пятак!
– Это кто тебе наврал? - возмутился Скес и звонко чихнул. - Вот уж таких цен точно не слыхано.
– Ты той бабе скажи, что дурища она стоеросовая, - добавил Федька. - Сама не знает, какую околесицу несет.
Марья Легобытова сильно возмутилась.
– Околесицу? Да сама же я условилась по пятаку в день за дитя, и на моих хлебах, и мне же обстирывать! А вы мне за двоих пятак сулите!
– Так ведь не на весь день! - воскликнул Федька, и тут Скес перебил его:
– Каких это ты детей взялась на своих хлебах обихаживать? Покажи - тогда поверим!
Федька удивился - можно было подумать, что Скес знал в лицо всех парнишек и девочках в коротких рубашонках, что превесело галдели на дворе, играя с собачонкой, перекидываясь тряпичной куклой и гоняясь друг за дружкой. Но рыжий архаровец глядел на бабу с какой-то неожиданной тревогой.
– Детей как детей - парнишку и девочку…
– Давай-ка их сюда! - потребовал Скес.
Тут и до Федьки дошло - парнишка и девочка! Не те ли, что пропали вместе с Федосьей Арсеньевой! Так Федосья-то сыскалась - в подвале, заколотая украденным ножом, а дети - нет…
– А какого лешего я стану вам их выводить? Или я у себя на дворе не хозяйка? - спросила Марья Легобытова. - Пошли вон отсюда! Соседей вон позову! Слыхано ли дело - архаровцы уж детей хватают!
Она захлопнула калитку и пошла загонять детишек в дом.
– Скес, стой тут, - сказал Федька. - Гляди, как бы не увела. У меня ноги длиннее, я вмиг до конторы добегу!
И отскочил, потому что Яшка тут же попытался всучить ему завернутого в одеяло Феклушкиного сынишку. Дитя, успокоившееся было, от резкого движения опять заревело.
Федька опрометью кинулся бежать.
Он ворвался в полицейскую контору, все снося на своем пути, и был остановлен у самых дверей архаровского кабинета невозмутимым Тимофеем.
– Да пусти ж ты! - закричал Федька. - Я детей твоих сыскал! Пусти! Нужно взять наших, идти вызволять их!
– Что ты врешь! - возмутился Тимофей. - Как ты мог их сыскать?! Ты за Скесом же отправился!
– И Скеса сыскал, и детишек сыскал! Пусти, Христа ради! Спешить надобно!
На шум вышел сам Архаров, выслушал доклад и послал вместе с Федькой Максимку-поповича, Клашку Иванова и Евдокима Ершова.
– Еще будешь так вопить - к Шварцу вниз отправлю, - пригрозил он беззлобно. - Знаешь ведь, что шума не люблю.
– Шума более не будет, ваша милость! - отрапортовал Федька. И соврал.
Когда полчаса спустя Архарову пришлось вдругорядь выйти из кабинета, гомон стоял - как будто Рязанское подворье загорелось.
– Это что еще такое? Ты Воспитательный дом налетом брал, что ли? - возмущенно спросил Архаров, указывая на Федькиных пленников.
Пленников было тринадцать человек - Марья Легобытова и дюжина детишек, из них трое - на руках у Скеса, Евдокима Ершова и самой Марьи.
– Чертова баба не признается, кого ей дали на кормление! И детям велит молчать! Говорит - архаровцы-де пороть будут! - отвечал Федька.
– Так они ж не молчат, они ревут, как телята! Во двор их всех веди, а бабу - ко мне.
Марья так и рухнула на колени - уж больно свирепо на нее поглядел обер-полицмейстер.
– Ваша милость, может, Тимофей своих признает? - спросил Скес. И тут же Тимофей явился - взволнованный и грозный.
– Разбирайся с ними сам, - сказал ему Архаров. - Батька, любить бы тебя конем!
Из дюжины ребятишек трое по возрасту худо-бедно годились в Тимофеевы сыновья, четыре девчушки - в дочки. Одна из них, правда, была Феклушкина Настя, и Скес отвел ее в сторонку.
Тимофей глядел на парнишек озадаченно. Они его тоже не торопились признавать - а может, просто были сильно напуганы.
– Во двор, во двор, - повторил Архаров. - Все во двор, а ты, баба, ко мне.
Марью подняли и втащили в кабинет.
– Рябинкина сюда, - распорядился Архаров. - Федя, ты тоже останься. Ну, говори теперь, как ты понял, что у нее Тимофеевы дети?
– Это Скес додумался, - честно признался Федька. - Она про них проболталась, потом перепугалась и показывать не хотела. А коли от нас что-то прячут - значит, оно нам и надобно!
Архаров невольно улыбнулся.
– Кто к тебе привел детей? - спросил он Марью, пока еще не слишком грозно. - Говори, не бойся. Скажешь правду - ничего тебе не будет.
Баба молчала.
Федька глядел на нее с надеждой. Архаров же вспомнил вдруг, как молчала Фимка Курепкиных: во-первых, потому, что не верила, будто обер-полицмейстер в споре между ней и полицейским встанет на ее сторону, а во-вторых, потому, что ее запугали.
– Рябинкин, ты пока не пиши, - приказал Архаров. - А ты… как ее, Федя?
– Марьей звать, ваша милость.
– Ты, Марья, не бойся ничего. Даже коли к тебе ребятишек привет кто-то из моих служащих, говори прямо. Может статься,это не те дети, которых мы ищем. Тогда тебе тем более нет резону что-то скрывать.
Он вздохнул - в кабинете было душно. Похоже, собиралась гроза. Страшно хотелось снять тяжелый кафтан. Но у Архарова было свое понимание смысла одежды: ежели ты в кафтане с галуном, то являешься обер-полицмейстером, а ежели в одном камзоле - то уже Бог тебя ведает, кто ты, может статься, и самозванец.
Марья ничего не ответила - только глядела в пол. Ее лицо - обычное лицо бойкой, здоровой, крепкой бабы, чуть за тридцать, прекрасно рожающей и выкармливающей детей, стало тяжелым и тупым. Архаров знал это выражение, которое он для себя определил не совсем светски, зато метко: каменная задница.
Такое лицо много говорит человеку понимающему.
Марья решилась стерпеть все. Выть от боли - но молчать. Ради чего ж такие страсти? Ради чего женщина приносит себя в жертву?
Дети - понял Архаров, кто-то пригрозил ей, что если будет много болтать - недосчитается детишек.
И коли она полагает того человека архаровцем, то есть - верит в его безнаказанность, то и получится сейчас, как с той Фимкой… Ан нет, не получится!
– Коли тебя Михайла Дементьев запугал…
Один только взгляд кинула на Архарова Марья, но обер-полицмейстер понял - попал точнехонько в цель.
– Рябинкин, сходи, приведи нам Дементьева, - приказал он. - А ты, коли признаешь, говори прямо. Вот те крест - ничем тебе это не грозит.
Обер-полицмейстер перекрестился.
Федька затаил дыхание и молил Бога, чтобы все вышло, как задумано.
Вернулся Рябинкин, следом вошел старик Дементьев.
– Этот? - спросил Архаров.
Марья уставилась на канцеляриста, приоткрыв рот.
– Я тебя страшиваю - этот привел к тебе ночью детей и уговорился, что они пока у тебя поживут? Этот пугал тебя, что коли кому разболтаешь - будет плохо и тебе, и детям, и мужу твоему?
– Нет, нет, не он это, Господь свидетель, не он! - наконец воскликнула женщина, и Архаров понял - она будет говорить!
– А другого Дементьева у нас нет. Тебе, Марья, мазурики голову морочили.
Она ничего не ответила. И ее лицо вновь приобрело известное Архарову тупое выражение. Это означало: да не все ли равно, кто назвался Дементьевым, коли это полицейский - правды не добьешься, а коли мазурик - полиция от него не защитит, потому что архаровцы только безобразничать горазды.
Что теперь делать - обер-полицмейстер не знал. И уже был сильно недоволен Федькой, поднявшим шум и притащившим в палаты Рязанского подворья бабу с детьми. Ну, куды их теперь девать? Коли Тимофеевых ребятишек оставить, а прочих вернуть, откуда взяли, - мнимые полицейские просто пересчитают детей во дворе и поймут, что случилось. Тогда Марье не жить. Вот ведь как расправились с Федосьей - и без всякой видимой причины.
Тут вспомнился Демка…
Архаров многое понимал - он и то понимал, что Демка затосковал о прежней жизни. Затосковал, а тут подвернулся этот проклятый Семен Елизаров, поладили, кто-то третий еще к ним пристал. А тут еще и Федосья… Но неужто больше нечем было порешить бабу, кроме как ножом, нарочно утащенным у Шварца? Этот проклятый стилет портил складную картину - а еще ее портило Демкино лицо. Может, Демка не сказал обер-полицмейстеру чего-то важного - но ведь и лжи в его словах, кажется, не было. Если он уже давно связался с Елизаровым, так, может, Елизаров по его просьба Федосью завел в подвал и прикончил, а детишек - к Марье Легобытовой? И потому столько правды было в его словах о собственной невиновности?
Даже когда утверждал, что никак не связан со Скитайлой…
– Послушай-ка, Марья, - обратился Архаров к женщине. - Как вышло, что именно к тебе детей привели? Что же - этот фальшивый Дементьев заявился нежданно-негаданно, ни с того ни с сего тебе детей отдал, а ты их и взяла? Кто его к тебе послал?
И негромко приказал ничего не понимающему Дементьеву:
– Ступай, старинушка, не до тебя. Ну, Марья, в последний раз спрашиваю - откуда дети взялись?
Ответа он не дождался. И неудивительно - страх перед убийцами был куда как сильнее доверия к полиции.
– Хорошо, - сказал Архаров. - Будешь с детьми жить тут, в Рязанском подворье. Тут они будут безопасны, да и ты с ними вместе. Прокормим как-нибудь. Покамест не изловим мазуриков… Эй, кто там есть! Филю Чкаря ко мне!
Марья уставилась на обер-полицмейстера, явно не в состоянии понять, что такое он ей предложил.
– Ступай отсюда, - велел ей Архаров. - Пока будешь на дворе с детьми, потом найдем для вас место.
Баба повернулась и пошла к двери. Уже не по лицу, а по затылку Архаров видел - ей тяжко и страшно, впуталась в загадочные игры мужского мира, тогда как ей жить бы в своем женском мире, нянчить детей, варить щи да носу оттуда не высовывать.
Он пошел следом и сопроводил Марью на двор, где под присмотром Скеса стояли в уголке притихшие дети - старшему парнишке лет тринадцать, младший в пеленках.
Тут же был Тимофей, сидел на каком-то чурбане, держа на колене девчушечку и беседуя с худеньким, белобрысым, чем-то похожим на Демку отроком.
Марья выхватила у Яшки свое дитя, тут же, не стесняясь, развязала шнурок, стягивавший ворот рубахи и, отвернувшись, выпростала грудь и стала кормить.
– Ваша милость! - устремился к Архарову Яшка.
– Потом, потом. Нашел-таки своих? - спросил Архаров Тимофея. Надо было расспросить Скеса, какого черта он следил за Марфой, но сейчас важнее было иное - что, коли сын Тимофея видел убийцу своей матери?
– Нашел, ваша милость, - спустив дочку наземь и вставая, отвечал Тимофей. - Вот как с ними дальше быть - ума не приложу.
– Пойдем на задний двор, - сказал Клаварош. - И сними башмаки.
– Чулки тоже?
– Чулки? - Клаварош задумался. - Да, и чулки сними. И кафтан, и камзол. Будем упражняться в рубашках.
Сам он тоже разулся.
На заднем дворе они отыскали местечко с мягкой зеленой травкой, на первый взгляд вроде бы не изгаженное. Клаварош посмотрел по сторонам и подобрал с земли полешко.
– Будем учить «марсельскую игру», - объявил Клаварош и произнес по-французски уважительно: - «Же де Марсей». Это игра моряков на палубе. Биться надобно лишь ногами. Ударь сюда.
И он указал на конец полешка, который был примерно на уровне его пояса.
Федьке казалось, что это несложно. Не фехтование, чай, со всеми его тонкостями. Но оказалось - и тут надобна особая ухватка, чтобы не завалиться на спину. Потом произвели первую пробную схватку.
Клаварош, бесстыже пользуясь тем, что ноги у него длиннее, так и лупил Федьку ступнями по бокам, скача козлом, напрыгивая и отлетая, и все удары были выше пояса, как полагается по правилам, Федькины же удары приходились главным образом по бедрам противника.
Черная дворовая Жучка сперва глядела настороженно, потом принялась с лаем наскакивать на бойцов - без злобы, а просто желала принять участие в игре. Хозяйка, вышедшая с лукошком покормить кур, смотрела-смотрела, да и плюнула - чего с архаровцев взять, брыкаются, как жеребцы стоялые…
Федька уже наладился бить правильно, однако Клаварош прекратил поединок. Сказал «довольно», не объясняя причины, и лишь потом Федька понял, в чем беда: француз запыхался.
– Повесь в дверях клочок пакли на веревочке, поднимай выше и выше, - приказал он, когда вернулись в комнату. - Учись подходить прыжками и уходить прыжками. Сие несложно…
– Ага, несложно… - пробормотал Федька. Он представил, что подумает хозяйка, глядя на сии экзерсисы.
Но после ухода Клавароша он сразу добыл и веревочку, и паклю.
Француз растолковал ему, что сия марсельская игра ногами распространилась по всей Франции, но обогатилась за счет тех, кто ею занимался не на шутку и имел природные способности. Удар ногой в ухо, да еще ногой, обутой в башмак, сделался обычным в портовых кабаках. Но удавался он далеко не всем - неопытный боец, рискнув показать ухватку, мог запросто рухнуть на пол в обнимку с противником. И потому следует упражняться многократно, прежде чем позволить себе пустить в ход прием в настоящей драке.
Первый Федькин успех в деле доставания носком клочка пакли, висящего в дверном проеме и означающего вражье ухо, был закономерен - он порвал в паху узкие штаны.
Как все архаровцы, не имеющие жен и детей, Федька умел обращаться с иголкой. Наскоро зашив штаны, он положил себе вечером вновь заняться этим упражнением и поспешил на службу. Сегодня многое еще предстояло сделать. И, вернувшись к покинутому жильцами дому, он взялся за дело уже более толково.
Свой полицейский мундир Федька оставил в конторе, а взял у Шварца мундир пехотный да еще крепкую палку - изображать хромоту. За плечо он закинул мешок, набитый тряпками, на ноги натянул черные кожаные штиблеты, на шею повязал черный галстук, на голову напялил старую треуголку, и сделался похож на отставного солдата, пораненного в турецкой войне и бредущего искать хоть какую родню. В таком жалостном виде он стал обходить соседей и задавать вопросы.
О войне Федька имел туманное понятие, но полагал, что московские обыватели и такого не имеют. А пожалеть служивого - святое дело! Тем более, что Федька научился весьма правдоподобно кашлять с хрипом, как если бы ему турецкое ядро грудь пробило.
Этого несложного маскарада и заурядного предлога остаться на дворе подольше - «водицы попить не дадите ли» - хватило, чтобы узнать: Федькина придуманная на ходу родня в том домишке не проживает, а живет там почтенное семейство - хозяин, Иван Карпович Кутепов, трудился на соседней проволочной фабрике Ворошатина, трое его сынов там же учились ремеслу, одну дочку. Самую старшую, отдали замуж, младшая жила при родителях, женихов пока не находилось - девка еще в детстве окривела на один глаз. Была, понятное дело, и хозяйка - Федора Мартыновна. Всего выходило шестеро человек - и все они вдруг сбежали.
Федька уже малость разбирался в человеческих слабостях. Услышав про кривую дочку, он проявил немалое любопытство. И соседке, которая напоила его водой (четвертый ковш за недолгое время розыска, так что Федька уже ощущал неловкость), он сказал, что с лица не воду пить, а для разумного человека, желающего взять замуж девку из хорошего семейства, главное - чтобы работы не боялась.
Хотя Федька и очень старался изобразить помирающего, однако его красивое лицо и широкие плечи вызывали в бабах какое-то странное сострадание - всем тут же хотелось его женить. Соседка, баба в том самом возрасте, когда страшно хочется стать известной на всю Москву свахой, тут же принялась расспрашивать Федьку и услышала немало вранья, в том числе - и про богатого дядьку, которому он, возможно, единственный наследник.
Соседка полюбопытствовала, где Федька эту ночь ночует, и предложила свой дровяной сарай, куда можно кинуть тюфяк и одеяло, а ужином, так и быть, покормит. Федька, разумеется, согласился, и тогда она, оставив его у дверей сарая, куда-то унеслась - не иначе, делиться с подружками знатной новостью.
Федька уселся на колоду для колки дров и стал ждать. Однако дождался кое-чего неожиданного.
К нему из дому вышла девка-перестарок. Демка, знавший в девках толк, научил его как-то, что смотреть надобно не на стати и не на румянец, а на глаза - они первым делом выдают возраст, у тридцатилетней таких глаз, как у двадцатипятилетней, уже не будет.
– Ты, служивый, погоди-ка к Лушке Кутеповых свататься, - сказала она, и Федька сразу понял - подслушивала у открытого окошка.
– Да я и не думал, - отвечал он. - Я вот поживу, огляжусь, высмотрю себе пару, чтобы хозяйка была. Мне за молоденькими гнаться не резон. Женюсь, подлечусь, непременно хочу детишек завести.
– Ты о Лушке и не думай. Детишек-то она тебе нарожает - да всех от Афоньки Гуляева!
– Да я и сам не хвор детишек понаделать! - возразил Федька.
– Ты-то, молодец, не хвор, а с ним она уж так спелась - дальше некуда! Бегать к нему повадилась через забор! Жениться-то он не может, так они и без венца!
– Женат, что ли?
– И женат, и крепостной. Там в заведении много крепостных служит.
Девка показала рукой, и Федька догадался - речь идет о Воспитательном доме.
– Нет, такая невеста мне не требуется, - уверенно сказал он. - Чертям бы любить такую невесту. Впервые слышу, чтобы девка к полюбовнику через забор скакала, да еще в заведение! Куда ж мать смотрела?
– Так мать-то и заметила. И стали ее запирать. А она как с цепи сорвалась - я слышала, как она кричала. Никому, говорит, я такая не нужна, один только человек сжалился! Ну, дядька Иван ей оплеух надавал, ее вовсе из дому выпускать перестали.
– Ишь оно как, - заметил Федька. - Вот коли добрые люди не подскажут, то и попадешь, как кур во щи. Попить ничего не найдется? Водицы или кваску бы.
При этом он постарался сделать умильное лицо, хотя с немалым трудом, - ибо, коли пришлось бы выпить еще ковшик, архаровец неминуемо бы треснул.
– Сейчас квасу вынесу!
Девка убежала в дом, а Федька подхватил свой мешок и дал деру.
До дверей Воспитательного дома он несся бегом. Когда добежал - сообразил, что несся напрасно. Когда является полицейский в мундире - и то не всегда услышит любезные речи. Служивого же могут просто погнать в шею. Но Федька отважно вошел в огромное здание, был задержан привратником и стал бурно требовать своего родного брата Афоню Гуляева. Брат, как оказалось, трудился истопником. Пошли его искать - и нигде не обнаружили. Оказалось, что с утра его никто не встречал.
Тут Федька и догадался, чей труп вынули из колодца.
Теперь следовало бежать в контору, диктовать донесение и объявлять розыск семейства Кутеповых, сбежавшего в неведомом направлении.
По дороге Федька решил заглянуть к Феклушке - может статься, она что-то про тех Кутеповых могла рассказать.
Отворив дверь, он прирос к порогу, разинув рот и не находя в голове ни единого слова.
Скес, завернувшись в одеяло, сидел у печки, держа в охапке годовалого парнишечку. Дитя отчаянно ревело, Яшка же тряс его, находясь в крайней степени остервенелости. Девочка лет четырех выглядывала из-за пестрой занавески. Рядом со Скесом стояла на скамье квашня, накрытая не больно чистой тряпицей, и в дома пахло хлебной закваской. Одна эта квашня уже много могла рассказать о Феклушке - обычно бабы ставят тесто на ночь и пекут хлеб спозаранку.
– Яша! - сказал наконец Федька. - Ты, хрен те промеж глаз, тут что делаешь?!
– Не видишь, что ли? - отвечал Яшка. - Дитя баюкаю! Мамка, гадюка семибатюшная, умелась куда-то, детишек бросила!
И громко чихнул.
– А ты?
– А я ее дожидаюсь. Она мое лопотье куда-то укоробала.
– Твое лопотье у пертового маза в кабинете!
Яшка чуть не уронил младенца.
– Настя, прими братца! - крикнул он. - А то от его крика уже голова раскалывется. Тащи его на двор!
Девчушка осторожно вышла из-за занавески, взяла младенца в охапку, спиной к себе, брыкливыми ножками наружу, и потащила из дома.
Архаровцы вздохнули с облегчением.
– Какого беса ты за Марфой следил? - напрямик спросил Федька.
Скес уставился на него круглыми глазами. Он никак не мог соединить вместе появление своей одежды в полицейской конторе и чрезмерную осведомленность Федьки.
– Марфа ваша - стерва, каких мало, - сказал он наконец. - Марухой Каиновой была, марухой и осталась, масовка чертова.
– А с чего ты взял?
– А с того, что к ней Каин ходит!
– Кто?!
– Осипов Иван Иваныч, - издевательски выговорил Яшка. - Давно не встречались? Потолковать с ним не угодно ли?
– Каин вернулся?
– Ну, коли не Каин, так его братец родной. Уж больно похож. Да и кто бы другой стал тайно к Марфе спозаранку бегать?
– Вот оно что! - Федька и в восторг пришел, и не умел скрыть внезапной зависти. - Как же ты это додумался за Марфой следить?
Яшка опять чихнул.
– Думал - сдохну, - пожаловался он. - Хорошо, у них там старые мешки лежали, я в мешки завернулся. Сволочи… Нужна мне больно их Лушка!
– А Устина-то зачем ушатом треснул? - спросил Федька.
– А ты почем знаешь?
– Насквозь вижу, как пертовый маз.
– Устина?! - тут только до Яшки дошло, что он чуть не угробил товарища.
– Его, болезного. Лежит сейчас в верхнем подвале, ему Чкарь какой-то травки заварил. Ну так что ж Марфа?
Скес поплотнее закутался.
– С тобой, поди, тоже бывало - ищешь одно, находишь иное. Я хотел докопаться, что за драгунскую роту она кофеем поит, а Каина встретить не чаял.
– Так надобно пертовому мазу поскорее донести.
– Не пойду ж я в одеяле через всю Москву!
– Не так уж далеко идти-то. Пусть думают, будто пропился или в карты проигрался, - сказал безжалостный Федька.
– Сам этак пропивайся!
– Погоди, мне в чулане чего-то в мешок понапихали, может, хоть какие портки там лежат?
Федька быстро развязал свой «солдатский» мешок. Там лежали вещи, по отдельности представлявшие какую-то ценность, но совершенно несовместимые: старая мужская ночная рубаха, бабья нижняя юбка, полотенце, детский тулупчик.
– Вот ведь треклятая баба, - пожаловался Скес. Федька понял - это он про Феклушку. А как еще назвать женщину, которая, бросив двоих детишек, куда-то вдруг умчалась? Конечно, девочка может присмотреть за братцем, но ведь кашу варить она еще не обучена.
– Ну, Скес, либо тебе в бабье лопотье наряжаться, либо сиди тут, нянчись с детишками, а я в контору побегу, - сказал Федька. - И принесу тебе твое добро. Не тоскуй! Я единым духом!
Но Яшке пришлось ждать его часа этак полтора.
Феклушка за это время так и не появилась. И потому, когда Федька принес Скесу одежду, оба оказались в превеликом затруднении - как быть с детьми? Не тащить же их с собой в полицейскую контору!
Они уже поняли, что с Феклушкой стряслась какая-то беда.
– Ты Зарядье лучше моего, поди, знаешь, - сказал Федька. - У кого тут детишек с дюжину? Мы этих туда отнесем, дадим бабе пятак - она ж еще за нас Бога молить будет. А к вечеру, может, твоя кубасья сыщется.
– Да какая она моя? - разумно спросил Скес, натягивая чулки. - А детишки есть у Марьи Легобытовой. Дюжина не дюжина, а душ десять будет.
Легобытовы жили у Варварских ворот. Вроде и недалеко, однако тащить туда перепуганных ревущих детишек - удовольствие сомнительное. Да еще со всех сторон народ орет: «Ишь, архаровцы-то! Уж и младенцев к своему душегубу в подвал тащат!» Даже солнышко было Скесу не в радость - у него хватило дури после подвального сидения забраться в Феклушкин дом, а не пристроиться греться хоть б на завалинке, и он поминутно чихал.
Наконец дошли.
Марья Легобытова, как всякая баба, нарожавшая детей, счет деньгам знала и за пятак присмотреть не согласилась, хотя Федька клялся - это лишь до вечера!
– Да где ж ты цену-то такую взял - пятак?! - сердито спрашивала она. - Такой цены отродясь не бывало! Пятак - что? Калачей пару купить! Сам за пятак дитя пеленай!
Переговоры эти она вела, стоя в раскрытой калитке и загораживая вход во двор, где и точно с визгом носилась целая рота детишек. Двое парнишек сунулись было к ней, она повернулась к ним, внезапно разозлясь:
– Купаться? Какое еще купаться?! Утонуть захотели, как Фомка Шкуриных?! Вон, по сей день утопленничка-то ищут! Не пущу!
– До вечера-то за ними посмотреть! Ты их и не заметишь, они с твоими бегать будут! - спорил Федька. - Да коли не хочешь - я вон у паперти их посажу, у Всехсвятского храма, за ними старушки приглядят и пятак получат!
– За пятак-то? - баба призадумалась. Когда дома такая орда - всякая копейка в дело идет, а жилось семейству Легобытовых несладко - были они мастеровыми, и то не московскими, а пришлыми. Купец Пивоваров сперва в селе Кунееве Алатырского уезда завел фабрику по выделке лосиных и замшевых кож, дело пошло успешно, он и вздумал, что нет смысла те кожи продавать - а умнее на Москве завести перчаточную фабрику, благо рабочих рук много - после чумы немало мануфактур позакрывалось, обученные мастеровые, что выжили, без дела сидят. Но, рассудив здраво, он не стал брать балованых москвичей, а привез своих, кунеевских, которые против него и пикнуть не смели, сколь мало бы ни платил.
– Ну, еще копейку накину, - опрометчиво пообещал Федька и вовремя поймал за плечо Феклушкину девчонку, попытавшуюся сбежать. Яшка ткнул его в бок, но было поздно - баба учуяла слабинку.
– Копейку? Сдурели вы, молодцы! Знаете, сколько теперь платят, чтобы дитя нянчить? За одно в день - пятак!
– Это кто тебе наврал? - возмутился Скес и звонко чихнул. - Вот уж таких цен точно не слыхано.
– Ты той бабе скажи, что дурища она стоеросовая, - добавил Федька. - Сама не знает, какую околесицу несет.
Марья Легобытова сильно возмутилась.
– Околесицу? Да сама же я условилась по пятаку в день за дитя, и на моих хлебах, и мне же обстирывать! А вы мне за двоих пятак сулите!
– Так ведь не на весь день! - воскликнул Федька, и тут Скес перебил его:
– Каких это ты детей взялась на своих хлебах обихаживать? Покажи - тогда поверим!
Федька удивился - можно было подумать, что Скес знал в лицо всех парнишек и девочках в коротких рубашонках, что превесело галдели на дворе, играя с собачонкой, перекидываясь тряпичной куклой и гоняясь друг за дружкой. Но рыжий архаровец глядел на бабу с какой-то неожиданной тревогой.
– Детей как детей - парнишку и девочку…
– Давай-ка их сюда! - потребовал Скес.
Тут и до Федьки дошло - парнишка и девочка! Не те ли, что пропали вместе с Федосьей Арсеньевой! Так Федосья-то сыскалась - в подвале, заколотая украденным ножом, а дети - нет…
– А какого лешего я стану вам их выводить? Или я у себя на дворе не хозяйка? - спросила Марья Легобытова. - Пошли вон отсюда! Соседей вон позову! Слыхано ли дело - архаровцы уж детей хватают!
Она захлопнула калитку и пошла загонять детишек в дом.
– Скес, стой тут, - сказал Федька. - Гляди, как бы не увела. У меня ноги длиннее, я вмиг до конторы добегу!
И отскочил, потому что Яшка тут же попытался всучить ему завернутого в одеяло Феклушкиного сынишку. Дитя, успокоившееся было, от резкого движения опять заревело.
Федька опрометью кинулся бежать.
Он ворвался в полицейскую контору, все снося на своем пути, и был остановлен у самых дверей архаровского кабинета невозмутимым Тимофеем.
– Да пусти ж ты! - закричал Федька. - Я детей твоих сыскал! Пусти! Нужно взять наших, идти вызволять их!
– Что ты врешь! - возмутился Тимофей. - Как ты мог их сыскать?! Ты за Скесом же отправился!
– И Скеса сыскал, и детишек сыскал! Пусти, Христа ради! Спешить надобно!
На шум вышел сам Архаров, выслушал доклад и послал вместе с Федькой Максимку-поповича, Клашку Иванова и Евдокима Ершова.
– Еще будешь так вопить - к Шварцу вниз отправлю, - пригрозил он беззлобно. - Знаешь ведь, что шума не люблю.
– Шума более не будет, ваша милость! - отрапортовал Федька. И соврал.
Когда полчаса спустя Архарову пришлось вдругорядь выйти из кабинета, гомон стоял - как будто Рязанское подворье загорелось.
– Это что еще такое? Ты Воспитательный дом налетом брал, что ли? - возмущенно спросил Архаров, указывая на Федькиных пленников.
Пленников было тринадцать человек - Марья Легобытова и дюжина детишек, из них трое - на руках у Скеса, Евдокима Ершова и самой Марьи.
– Чертова баба не признается, кого ей дали на кормление! И детям велит молчать! Говорит - архаровцы-де пороть будут! - отвечал Федька.
– Так они ж не молчат, они ревут, как телята! Во двор их всех веди, а бабу - ко мне.
Марья так и рухнула на колени - уж больно свирепо на нее поглядел обер-полицмейстер.
– Ваша милость, может, Тимофей своих признает? - спросил Скес. И тут же Тимофей явился - взволнованный и грозный.
– Разбирайся с ними сам, - сказал ему Архаров. - Батька, любить бы тебя конем!
Из дюжины ребятишек трое по возрасту худо-бедно годились в Тимофеевы сыновья, четыре девчушки - в дочки. Одна из них, правда, была Феклушкина Настя, и Скес отвел ее в сторонку.
Тимофей глядел на парнишек озадаченно. Они его тоже не торопились признавать - а может, просто были сильно напуганы.
– Во двор, во двор, - повторил Архаров. - Все во двор, а ты, баба, ко мне.
Марью подняли и втащили в кабинет.
– Рябинкина сюда, - распорядился Архаров. - Федя, ты тоже останься. Ну, говори теперь, как ты понял, что у нее Тимофеевы дети?
– Это Скес додумался, - честно признался Федька. - Она про них проболталась, потом перепугалась и показывать не хотела. А коли от нас что-то прячут - значит, оно нам и надобно!
Архаров невольно улыбнулся.
– Кто к тебе привел детей? - спросил он Марью, пока еще не слишком грозно. - Говори, не бойся. Скажешь правду - ничего тебе не будет.
Баба молчала.
Федька глядел на нее с надеждой. Архаров же вспомнил вдруг, как молчала Фимка Курепкиных: во-первых, потому, что не верила, будто обер-полицмейстер в споре между ней и полицейским встанет на ее сторону, а во-вторых, потому, что ее запугали.
– Рябинкин, ты пока не пиши, - приказал Архаров. - А ты… как ее, Федя?
– Марьей звать, ваша милость.
– Ты, Марья, не бойся ничего. Даже коли к тебе ребятишек привет кто-то из моих служащих, говори прямо. Может статься,это не те дети, которых мы ищем. Тогда тебе тем более нет резону что-то скрывать.
Он вздохнул - в кабинете было душно. Похоже, собиралась гроза. Страшно хотелось снять тяжелый кафтан. Но у Архарова было свое понимание смысла одежды: ежели ты в кафтане с галуном, то являешься обер-полицмейстером, а ежели в одном камзоле - то уже Бог тебя ведает, кто ты, может статься, и самозванец.
Марья ничего не ответила - только глядела в пол. Ее лицо - обычное лицо бойкой, здоровой, крепкой бабы, чуть за тридцать, прекрасно рожающей и выкармливающей детей, стало тяжелым и тупым. Архаров знал это выражение, которое он для себя определил не совсем светски, зато метко: каменная задница.
Такое лицо много говорит человеку понимающему.
Марья решилась стерпеть все. Выть от боли - но молчать. Ради чего ж такие страсти? Ради чего женщина приносит себя в жертву?
Дети - понял Архаров, кто-то пригрозил ей, что если будет много болтать - недосчитается детишек.
И коли она полагает того человека архаровцем, то есть - верит в его безнаказанность, то и получится сейчас, как с той Фимкой… Ан нет, не получится!
– Коли тебя Михайла Дементьев запугал…
Один только взгляд кинула на Архарова Марья, но обер-полицмейстер понял - попал точнехонько в цель.
– Рябинкин, сходи, приведи нам Дементьева, - приказал он. - А ты, коли признаешь, говори прямо. Вот те крест - ничем тебе это не грозит.
Обер-полицмейстер перекрестился.
Федька затаил дыхание и молил Бога, чтобы все вышло, как задумано.
Вернулся Рябинкин, следом вошел старик Дементьев.
– Этот? - спросил Архаров.
Марья уставилась на канцеляриста, приоткрыв рот.
– Я тебя страшиваю - этот привел к тебе ночью детей и уговорился, что они пока у тебя поживут? Этот пугал тебя, что коли кому разболтаешь - будет плохо и тебе, и детям, и мужу твоему?
– Нет, нет, не он это, Господь свидетель, не он! - наконец воскликнула женщина, и Архаров понял - она будет говорить!
– А другого Дементьева у нас нет. Тебе, Марья, мазурики голову морочили.
Она ничего не ответила. И ее лицо вновь приобрело известное Архарову тупое выражение. Это означало: да не все ли равно, кто назвался Дементьевым, коли это полицейский - правды не добьешься, а коли мазурик - полиция от него не защитит, потому что архаровцы только безобразничать горазды.
Что теперь делать - обер-полицмейстер не знал. И уже был сильно недоволен Федькой, поднявшим шум и притащившим в палаты Рязанского подворья бабу с детьми. Ну, куды их теперь девать? Коли Тимофеевых ребятишек оставить, а прочих вернуть, откуда взяли, - мнимые полицейские просто пересчитают детей во дворе и поймут, что случилось. Тогда Марье не жить. Вот ведь как расправились с Федосьей - и без всякой видимой причины.
Тут вспомнился Демка…
Архаров многое понимал - он и то понимал, что Демка затосковал о прежней жизни. Затосковал, а тут подвернулся этот проклятый Семен Елизаров, поладили, кто-то третий еще к ним пристал. А тут еще и Федосья… Но неужто больше нечем было порешить бабу, кроме как ножом, нарочно утащенным у Шварца? Этот проклятый стилет портил складную картину - а еще ее портило Демкино лицо. Может, Демка не сказал обер-полицмейстеру чего-то важного - но ведь и лжи в его словах, кажется, не было. Если он уже давно связался с Елизаровым, так, может, Елизаров по его просьба Федосью завел в подвал и прикончил, а детишек - к Марье Легобытовой? И потому столько правды было в его словах о собственной невиновности?
Даже когда утверждал, что никак не связан со Скитайлой…
– Послушай-ка, Марья, - обратился Архаров к женщине. - Как вышло, что именно к тебе детей привели? Что же - этот фальшивый Дементьев заявился нежданно-негаданно, ни с того ни с сего тебе детей отдал, а ты их и взяла? Кто его к тебе послал?
И негромко приказал ничего не понимающему Дементьеву:
– Ступай, старинушка, не до тебя. Ну, Марья, в последний раз спрашиваю - откуда дети взялись?
Ответа он не дождался. И неудивительно - страх перед убийцами был куда как сильнее доверия к полиции.
– Хорошо, - сказал Архаров. - Будешь с детьми жить тут, в Рязанском подворье. Тут они будут безопасны, да и ты с ними вместе. Прокормим как-нибудь. Покамест не изловим мазуриков… Эй, кто там есть! Филю Чкаря ко мне!
Марья уставилась на обер-полицмейстера, явно не в состоянии понять, что такое он ей предложил.
– Ступай отсюда, - велел ей Архаров. - Пока будешь на дворе с детьми, потом найдем для вас место.
Баба повернулась и пошла к двери. Уже не по лицу, а по затылку Архаров видел - ей тяжко и страшно, впуталась в загадочные игры мужского мира, тогда как ей жить бы в своем женском мире, нянчить детей, варить щи да носу оттуда не высовывать.
Он пошел следом и сопроводил Марью на двор, где под присмотром Скеса стояли в уголке притихшие дети - старшему парнишке лет тринадцать, младший в пеленках.
Тут же был Тимофей, сидел на каком-то чурбане, держа на колене девчушечку и беседуя с худеньким, белобрысым, чем-то похожим на Демку отроком.
Марья выхватила у Яшки свое дитя, тут же, не стесняясь, развязала шнурок, стягивавший ворот рубахи и, отвернувшись, выпростала грудь и стала кормить.
– Ваша милость! - устремился к Архарову Яшка.
– Потом, потом. Нашел-таки своих? - спросил Архаров Тимофея. Надо было расспросить Скеса, какого черта он следил за Марфой, но сейчас важнее было иное - что, коли сын Тимофея видел убийцу своей матери?
– Нашел, ваша милость, - спустив дочку наземь и вставая, отвечал Тимофей. - Вот как с ними дальше быть - ума не приложу.