Он был чем-то сильно недоволен, избавился от башмаков, вздохнул с истинным облегчением - и вдруг звонко расхохотался. Тереза съежилась - похоже, в этой спальне должны были встретиться два безумия…
   Голос обер-полицмейстера оказался звонким и веселым, все слова Тереза поняла.
   – Дуня, чего ты там стала в пень? Ступай сюда! Я знаешь что придумал?
   Он ждал какую-то иную женщину, близкую ему - иначе в ее присутствии не стал бы разуваться… Тереза смутилась - сейчас он ощутит неловкость от своей ошибки, и это плохое начало для беседы, он будет недоволен, не пожелает ничего понимать…
   Стало быть, нужно поскорее объявить себя - чтобы ошибка не разрасталась вширь и не сделалась препятствием между ними…
   Тереза шагнула к креслу. И ощутила новый приступ страха. Именно теперь, когда она уже несколько освоилась со своим диковинным положением, - страх, отчаянная боязнь первого слова… хоть бы он задал вопрос, на который можно ответить!…
   Он догадался, что в спальне - отнюдь не Дуня, но как - одному Богу ведомо. Тереза поняла это по его движению - он вскочил с кресла, как будто в помещении - враг, и предстоит драка…
   Голос его также был голосом человека, говорящего с малоприятной особой.
   – Сударыня! Раз уж вы ко мне пробрались - не стесняйтесь, откройтесь и свое дело внятно изложите. Что же вы, сударыня?
   Он приказывал - а она не была готова выслушать приказание и подчиниться. Он уже заранее был недоволен - и все, что будет сказано, заранее готов истолковать не в ее пользу.
   И он же был сейчас ее единственным спасением!
   Как нашкодившее дитя, ожидая наказания и все же веря в силу родительской любви, кидается к недовольной матери и припадает к ее коленям, - так Тереза устремилась к этому хмурому и готовому оказать решительный отпор мужчине, тряхнула головой, атласный капюшон соскользнул… она дала себя увидеть!…
   Он замер - и было мгновение полнейшей тишины, полнейшего отсутствия мыслей и чувств, когда они оказались друг перед другом - Тереза окаменела, не дыша, он - также, не осталось в них ничего телесного, а только две души, уже готовые соприкоснуться.
   Но миг, как ему и полагается, был краток.
   Архаров опомнился первым. А, может, и не опомнился, не обрел рассудок, а утратил его окончательно.
   Его качнуло к Терезе, кажется - помимо его воли…
   Объятие было внезапным, мощным, безжалостным, звериным. Но именно такого она желала. Ей нужно было ощутить силу этого человека, чтобы увериться в своей безопасности. Пока он держит ее в охапке, как медведь добычу, ей ничто не угрожает, а объяснение подождет…
   И, как вспыхивает искра от огнива, ярко и пронзительно вспыхнула коротенькая мысль: спасена, спасена!…
   Главное - довериться, отдаться, и тогда уж точно спасена…
   Странное состояние - когда душа плавает под потолком, а тело готово к величайшей покорности. Тереза знала это состояние, но тогда она была иной, она сама в себе его воспитала, и знала она, что так должна отзываться только на прикосновение Мишеля, которое никогда не было грубым. Теперь же оно сперва изумило ее, потом вдруг обрадовало - это был миг необъяснимого счастья. Недоставало… недоставало поцелуя…
   Безумие, о котором она умоляла Господа, снизошло на нее, радостное безумие торжествующей покорности. Теперь можно было ни о чем не беспокоиться - рядом стоял мужчина, она ощущала его всего, она желала лишь, чтобы объятия стали еще теснее - как будто это было возможно.
   В полной и безупречной темноте, которая бывает под опустившимися веками, заговорили два тела, губы нашли друг друга, поцелуя даже не потребовалось - одно их соприкосновение уже было как целый мир с солнцем и радугами. Тяжелые гулкие аккорды взволнованной крови зазвучали в голове и во всем теле.
   И ничего не требовалось объяснять.
   Она была спасена, спасена!
   Тереза, уложенная на постель, сама притянула к себе этого человека, наслаждаясь его молчанием, и тяжестью его огромного тела, и атласной кожей под кончиками своих пальцев. Спасение могло быть только таким - страх исчез, огромное понимание возникло. Да, этот человек понимал ее более, чем если бы жил с ней рядом, в одном доме, годами делил ложе, и слышал в музыке то же, что и она. Его странные поступки происходили как раз от понимания - Тереза помнила все, и подарок, присланный с молодым гвардейцем, и векселя, будь они неладны, и его молчание в кабинете, когда она вернула деньги, и нежелание ее удерживать, и даже то, как он ушел от окна, в котором увидел ее и Мишеля…
   Все повторилось диковинным образом - вернулась та ночь, когда она приготовилась к смерти, а он ворвался в ховринский особняк и вошел в большую гостиную с обнаженной шпагой, и только музыки не было - было то, во что превращается музыка, отзвучав, где-то в высочайших небесных сферах, было то, ради чего, собственно, и звучит в мире музыка…
   Он был прост и груб, но Тереза чувствовала, что иным он быть сейчас не может - выплескивалось то, что скопилось за четыре года, разразилась долгожданная гроза - а кто пишет правила для грозы и кто требует их соблюдения от неудержимого ливня, от оглушительного грома?
   Не было у него иного способа спасти ее - а прочее, то, что можно облечь в слова, пусть подождет…
   Она не успела насладиться умиротворенным колыханием души на незримых волнах небесного эфира - измученная и внезапно счастливая, она провалилась в сон. Впрочем, и сна не было - а просто, открыв глаза, она увидела, что в комнате уже почти светло. Это был свет раннего утра, она видела его редко, но все же сообразила - время предрассветное…
   Ее одежда была в изумительном беспорядке, а рядом, зарывшись лицом в подушку, спал полуодетый человек, которого она не сразу узнала.
   Она отодвинулась от этого человека и разбудила в себе страх.
   Вспомнилось все. Отчетливо вспомнилось, и Тереза была самой себе понятна во всех своих решениях и поступках кроме одного: как она здесь оказалась, в этой постели, с этим огромным человеком? Что он с ней сделал? Как вышло, что они - вместе?
   Это было лишнее, совершенно лишнее! Она не желала этого! Она только не смогла воспротивиться!…
   Мужчина, который смял ее тело, который должен был стать ее спасением, но, как видно, не смог, спал, даже не удосужившись снять с себя кафтан. Спереди все на нем было расстегнуто, и Тереза отвела взгляд - она не могла смотреть на большой белый живот, он сделался неприятен до дрожи, до ужаса…
   Тереза, как всякая женщина, умела находить себе оправдания, знала, где их искать, и до сих пор успешно с поиском справлялась. Но события минувшей ночи были таковы, что она даже не могла бы самой себе сказать: голубушка, ты убила своего давнего любовника, а потом кинулась искать защиты к совершенно незнакомому, но обладающему немалой властью человеку, который в иных обстоятельствах вызвал бы у тебя лишь отвращение, и с перепугу отдалась ему, как не отдается последняя парижская шлюха! Это было слишком сурово и просто, а она менее всего на свете любила простоту…
   Неведомо, что с Мишелем, - так сказала она себе, - может, он остался жив, и все, что было, - напрасно… Однако жизнь его уже иссякла, он обречен, он сам это знал, и не для того ли посылал любовницу убивать врага, что в глубине души надеялся - она не выдержит и, измученная любовью, своими руками погубит человека, затянувшего ее в этот черный омут? Он искал смерти, - так сказала она себе, - иначе не ввязался бы в интригу и не носился по Москве, умирающий и озлобленный, а лежал, окруженный заботой своей деревенской родни.
   Он, возможно, был ей даже благодарен за эту попытку…
   Не могла же она в самом деле одним ударом ножа убить человека!
   Мишель жив, Мишель жив, ему удалось убраться из переулка, - так сказала она себе, чувствуя, что ночной страх уступает место чему-то иному. И ей следует поскорее покинуть этот дом - пока не проснулся огромный мужчина с ней рядом, пока не повернул к ней крупную голову и не сказал…
   А что он мог сказать - неважно, Тереза боялась услышать самый его голос.
   Ей казалось, что безумие накрывает человека, словно зеленоватой морской волной, и забирает душу сразу всю, целиком. О том, что оно приходит шаг за шагом, Тереза не знала - и не знала, что есть некий порог, у которого оно может помедлить несколько, чтобы окончательно измучить душу. Там, на этом пороге, оно довольно внятно и даже разумно врет, выстраивая мир на грани, мир из примет и чувств действительно существующих, но сложенных вместе по каким-то особым законам.
   Она отчетливо понимала - нужно бежать, пока обер-полицмейстер не проснулся. Очнувшись и увидев женщину, которая ни с того ни с сего прибежала к нему ночью в спальню, он начнет задавать вопросы, ответа на которые не существует в природе… И за кого он примет эту женщину? И чего он от нее, проснувшись, потребует? И что он скажет, когда она, не подпуская его к себе, заговорит об убийстве? Ведь объяснить тот удар ножом тоже невозможно, нет в свете таких объяснений…
   Рассказать про зимнее одиночество? Про чувство обреченности? Про присутствие смерти во всем, что было между ней и Мишелем? Про то, как задыхался Мишель, а она ощущала, что горло сузилось у нее самой и отказывается пропускать воздух? Про то, как она безумно устала жить любовью и смертью разом? Мужчинам не дано понимать это - да и не каждая женщина удержится от вопроса: что же ты не покинула своего любовника вовремя, разве ты к нему была цепью, словно каторжник, прикована?
   Тереза ступила на пол и нашла свои сброшенные впопыхах туфли. Нужно было уходить, уходить, пока этот огромный человек спит… уходить, и Бог с ним, он был добр к ней когда-то, и она за все рассчиталась… как последняя тварь… уходить тихонько, на носочках, и лишь бы не скрипнула дверь…
   Она отступала, пятясь, и смотрела на спящего с тревогой. Но он даже не пошевелился. И она была рада, что не видит его лица - он уткнулся в подушку, да еще развившаяся букля закрыла его щеку.
   На полу лежала атласная накидка. Тереза подняла ее, но не сразу ей удалось закутаться - ткань проявила норов, выворачивалась наизнанку, капюшон словно взбесился. Или же обезумели руки, забыв простейшие женские навыки.
   Тереза справилась с накидкой и встала, придерживая ее у горла, потому что понятия не имела, куда же идти дальше. У нее не было больше дома, у нее не было денег, а лишь драгоценности, подаренные Мишелем и зашитые в платье. Людей, которые могли бы ей помочь по доброте душевной, она тоже не знала. Единственный человек, способный что-то для нее сделать, лежал сейчас перед ней - но при мысли, что он сейчас может зашевелиться и открыть глаза, Терезу прошибала дрожь.
   Однако, все утратив, она сделала некоторое приобретение. Одно, зато значительное.
   С того дня, как выяснилось, что семейство Ховриных сбежало в подмосковную, бросив учительницу музыки на произвол судьбы, забыв ее, как корзинку с малоценными вещами, Тереза впустила в свое бытие смерть. У нее сложились странные отношения с воспоминанием о чумном лете - порой ей было неловко вспоминать, как она, нечесаная и голодная, играла на клавикордах, мечтая умереть и рухнуть на клавиатуру последним нестройным аккордом; порой она гордилась собой тогдашней, обреченной и гордой, избравшей прекрасную гибель.
   Смерть присутствовала во всем - коли не телесная, от которой спас Клаварош, то духовная. Тереза ощущала, как отмирают и отваливаются, наподобие осенних листьев, привязанности и чувства. Когда она стала хозяйкой модной лавки - умерла музыка. То, что вернулось вместе с Мишелем, лишь сперва показалось ей музыкой. Потом, когда Мишель бежал, в Терезе умерла страсть, приказала долго жить жажда его объятий и губ. Он вернулся - и вместо любви нашел нечто иное. Тереза понимала, что она во власти этого человека и его болезни, а скинуть с себя эту власть не могла, не умела, как не умеет муха скинуть с тельца липкую паутину. И, наконец, зима, проведенная в старой усадьбе, умертвила в ней даже мысли - оставив простейшие: о еде, стирке белья, мытье головы, уничтожении вредных насекомых. Когда Мишель забрал ее, она уже была покорна, как остывающее тело.
   В этом было какое-то особое, скверное наслаждение, игра в умирание затягивала, и казалось странным, что тело не желает участвовать в этих затеях души, все еще с охотой принимая еду, питье и даже редкие ласки.
   И вот теперь, когда Терезе грозили тюрьма и суровая кара за убийство, жажда смерти покинула ее наконец. Она очнулась. Разум проснулся и взял власть в свои незримые руки. Найдя сперва спасение в архаровской постели, она собралась с силами - и, стоя неподвижно, соображала, как же ей спасаться дальше. Прежде всего - покинуть этого человека, покинуть и забыть. Забвение - вот что отныне спасительно. Затем - бежать из Москвы. Жив ли Мишель, умер ли - неважно, удобнее думать, что он жив и нужно скрыться, чтобы вновь не подпасть под его власть.
   Тереза вздохнула и, пятясь, вышла из архаровской спальни.
   Наверху ей никто не попался, внизу же дворня старательно делала вид, будто не замечает женщины, низко наклонившей голову, чтобы нависший капюшон скрыл лицо, и пробегающей от лестницы к сеням.
   Мишеля в переулке не оказалось - ни живого, ни мертвого.
   Это было ответом на безмолвную мольбу Терезы - пусть он будет жив, пусть отделается царапиной и пусть никогда более не попадается на ее жизненном пути! Сейчас она твердо знала, что удар ее был слабым и неточным.
   Тереза вышла на Пречистенку. Останавливать раннего извозчика не стала. Ей хотелось на ходу обдумать свое положение, да и неизвестно - не донесет ли извозчик полицейским о даме в накидке, если Терезу начнут по-настоящему искать.
   Утренняя прохлада ей понравилась. Она внушала ощущение, будто Тереза проснулась в каком-то ином времени, где ей не полагалось службы в доме Ховриных, знакомства с Мишелем и всех вытекающих отсюда неприятностей. Возможно, в этом времени была еще жива сестра Мариэтта, а чума еще только собиралась нагрянуть в Москву…
   Мариэтта!…
   Тереза поняла, что ей сейчас следует сделать. Мариэтта умерла от чумы, но семейство, в котором она служила, уцелело. Вот где помнят младшую сестру красивой учительницы. Ведь она прожила там несколько лет, играла с барышнями, хозяйка дома дарила ей кружевные рукавчики и ленточки. Вот где дадут на первое время приют, помогут продать хотя бы жемчужную нить, порекомендуют в хороший дом - смотреть за подрастающими девочками. Всякая сельская помещица норовить взять в дом французскую мадам, но не кого попало, а с приличной рекомендацией. Уехать из Москвы туда, где можно просто жить, трудиться, копить деньги на возвращение во Францию - что может быть лучше?
   И вдруг возник в памяти коротенький, совсем простенький менуэт Рамо, который она играла совсем девочкой, самый подходящий для испорченных плохим преподавателем учениц, чтобы начать заново…
   Он пронесся стремительно - а пальцы вздрогнули, шевельнулись, ожили.
   Оставалось только выйти к Кремлю и к началу Тверской улицы, а там уж Тереза без труда нашла бы дорогу к хорошо ей известному дому.
   Она пошла, ускоряя шаг, и те кавалеры, поднявшиеся ни свет ни заря, что заглядывали ей в лицо, могли прочитать во взгляде полнейшую безмятежность, как у проснувшегося младенца.
   «Та, что вчера натворила странных дел, - не я, не я, и никогда мною не была, я же - вот, проснулась после жуткого сна и никаких грехов за собой не ведаю!» - так сказала бы Тереза даже ангелу небесному, спустись он к ней со своими строгими вопросами.
   И не было в ее жизни странного человека, стоявшего в темной гостиной с обнаженной шпагой в руке и слушавшего музыку. Гостиной тоже не было. Той ночи не было. Ничего не было. Одно лишь будущее…
 
* * *
 
   Архаров проснулся, несколько полежал, не открывая глаз, и вдруг резко приподнялся на локте.
   В широкой постели он был один.
   Приснилось?…
   Нет, не приснилось, он знал это доподлинно. Здесь лежала женщина, он был с этой женщиной, он обезумел от ощущения невозможности происходящего, да, обезумел… не приснилось, черт побери, но куда она подевалась?
   Колокольчик висел прямо перед носом, но Архаров его не увидел.
   – Никодимка! - заорал он. - Дармоед хренов!
   Камердинер прибежал не сразу - из понятной деликатности он не остался ночевать в гардеробной, где был слышен каждый вздох из спальни и каждый скрип кровати, а убрался в свою конурку.
   До явления в дверной щели его румяной сладкой рожи Архаров успел внимательно оглядеть спальню. Никаких следов эта женщина не оставила - ни ленточки, ни тесемочки. Словно прилетела по воздуху и улетела точно так же…
   Нет, она все-таки была. Придумать такое невозможно. А сны архаровские по этой части были куда как попроще, обыкновенные мужские сны, без звона в ушах и ощущения утраты своего немалого веса.
   – Подавать фрыштик прикажете? - спросил Никодимка и тоже, Архаров заметил, скоренько оглядел спальню. Искал, стало быть, ночную гостью. А спрашивать побоялся.
   Впрочем, он и ночью был весьма догадлив.
   Когда Архаров прибыл, он не сразу доложил о гостье, а несколько погодя, после ужина, уже на лестнице и тихонько.
   – Ваши милости Николаи Петровичи, - шепнул он, - к вам особа.
   – Какая еще особа? - осведомился Архаров.
   – Дамского полу. В спальню забралась.
   – Дунька, что ли?
   Архаров невольно усмехнулся, всем видом показывая - дамских особ ему еще на ночь глядя недоставало.
   Хотя после всей суеты Дунькино общество было бы даже полезно. Отчаянная девка словно задалась целью влюбить его в себя - а коли так, без Марфиных советов не обходилась. А Марфа, скорее всего, научила ее ничего не просить и от мелких подарков отмахиваться, как черт от ладана. Стало быть, девка хочет знатного подарка - должности обер-полицмейстерской фаворитки. Ну, пускай старается. Он ее честно предупредил. Пусть не словесно - однако каждым своим словом давал понять, что бегать к нему - пусть бегает, более же ничего меж ними не будет.
   И уже тогда следовало бы задуматься - отчего камердинер не ответил на простой вопрос.
   Никодимка, высоко вздымая свечу, довел барина до дверей спальни. Распахнул дверь, пропустил, закрыл дверь, сам остался снаружи. Свои камердинерские приличия он соблюдал свято.
   В спальне горела всего одна свеча на карточном столике у постели и лежала у подсвечника приготовленная Никодимкой карточная колода - для обязательного пасьянса. Архаров со вздохом подумал, что вынужден невинному удовольствию предпочесть грешное. Отец Никон, к которому он всякий пост являлся исповедаться и причаститься, сказал печально, что при таком положении дел лучше бы жениться и угомониться, Дуньку, однако, гнать прочь не велел.
   Архаров сел в кресло и расстегнул пряжки туфель, вытащил ступни и вздохнул с облегчением. Надо будет присоветовать Шварцу завести в подвале ящик новых башмаков, подумал он, именно новых и тугих, хождение в которых первые часы сродни пытке. А потом, чтоб добро не пропадало, разношенную обувку отдавать архаровцам - пусть донашивают в свое удовольствие!
   Эта мысль развеселила его - он звонко, как всегда, расхохотался. Этими внезапными взрывами хохота он в свое время немало удивлял весь Преображенский полк.
   – Дуня, чего ты там стала в пень? - обратился он к девке, что, закутанная в атласную накидку с капюшоном, почему-то жалась в углу. - Ступай сюда! Я знаешь что придумал?
   Он хотел насмешить подружку туфельной затеей, чтобы затем уж, приведя ее в озорное настроение, завалить в постель. И еще успел подумать, что странно ведет себя с девкой: если бы князь Волконский увидел, как он развлекает свою мартонку, сильно был бы озадачен метаморфозой обычно хмурого и неуклюже-галантного с дамами обер-полицмейстера.
   Дуня подошла, но подошла медленнее, чем полагалось бы, Архаров уже достаточно знал ее телодвижения и телесные ответы на его предложения. Тревога сдернула его с кресла, заставила поджаться, как если бы запахло хорошей дракой.
   – Сударыня, - позвал Архаров. - Раз уж вы ко мне пробрались - не стесняйтесь, откройтесь и свое дело внятно изложите.
   О таком способе решения важных дел его предупреждали: невелика наука сунуть рубль камердинеру, забраться в спальню к холостому чиновнику и под одеялом добиться того, на что в служебном кабинете ответ возможен один: нет, и ни за какие коврижки!
   В полицейской конторе сейчас набралось сколько-то сыскных расследований, в которых были замешаны пускай не самые знатные московские семьи, но весьма почтенные. Да еще озабоченный праздником на Ходынском лугу Архаров отложил все иные дела на неопределенный срок. Неудивительно, что дамы уже ночью в спальню забираются.
   – Что же вы, сударыня? - спросил он.
   И тут она сделала два шага ему навстречу.
   Как он мог по этим шагам, по наклону стана, по манере держать голову догадаться?… Не мог - и все же его озарило. Именно озарило - и, как от вспышки яркого света у иных пропадает зрение, у него пропала способность мыслить. Он осознавал только, что перед ним - Тереза, что она прибежала сама, прямо в спальню, и более тут толковать не о чем.
   Архаров не знал, что способен без единого слова наброситься на женщину и взять ее, как дикий зверь - свою самку. Даже навещая своден в столице, он считал долгом хотя бы сказать пару слов исполняющей свое ремесло девке. Даже приказывая Настасье прийти в спальню, он что-то говорил, пока оба укладывались в постель. Желание затмило рассудок - были он и она, мужчина и женщина, и единственным смыслом их существования казалось слияние, полнейшее, беззаветное, безрассудное, бездумное и безоглядное, столь же естественное и неудержимое, как слияние двух бурлящих и торопливых вешних ручьев в один.
   Каждый мужчина, даже имеющий чрезмерно высокое мнение о своих способностях, все же приблизительно знает свои границы и пределы. Знал их, понятное дело, и Архаров. Но этой ночью пределы отсутствовали - растворились, сгорели! Он не удивлялся, он просто жил - как если бы, плавая в море, был то вознесен на гребень высокой волны, то вместе с ней низринулся к самому дну, а потом взлетел снова. Ему совершенно не был нужен отдых - да и ей тоже, потому что ни разу она не уклонилась от его решительных атак.
   Сон одолел их - обоих разом…
   Никодимкин потупленный взгляд при вопросе о фрыштике несколько смутил Архарова - да и кто не смутится, обнаружив, что спал прямо в камзоле, в чулках, при этом в полуспущенных штанах…
   – Подай кофею с сухарями, - сказал Архаров, подумал и крикнул вслед камердинеру: - Еще пирога какого-нибудь прихвати!
   Когда Никодимка ушел, Архаров снял наконец камзол и привел в порядок прочую одежду. Следовало бы вообще переодеться…
   Он посмотрел на опустевшую постель. Что бы сие значило? Куда подевалась женщина? И для чего было ей убегать спозаранку?
   Его мужской разум часто пасовал перед дамскими затеями. Да ту же Дуньку - порой отказывался понимать. Бегство Терезы было, в понимании Архарова, заурядной бабьей блажью, вроде Дунькиного отказа принять в подарок браслеты. Коли бы ей не понравилось - она бы хоть уклонилась от объятий, хоть попыталась высвободиться. Но она вела себя так же, как в сходных обстоятельствах Дунька, - самозабвенно. Уж это Архаров, имевший дело с дорогими и дешевыми девками, всегда мог отличить. Даже коли бы солгали уста - не могло солгать тело, а он ее тело почувствовал так, что полнее не бывает…
   Примчалась, повисла у него на шее, позволила все - и исчезла…
   Архаров велел позвать Меркурия Ивановича и осведомился, как вышло, что ночью по дому шастает женщина и беспрепятственно выходит, никем не задержанная.
   – Разве это не господина Захарова мартона была? - удивился домоправитель.
   До Архарова дошло - они же одного роста и несколько похожего телосложения, разве что Дунька чуть плотнее и округлости имеет более пышные. Немудрено, что особу в накидке с капюшоном опознали как Дуньку…
   – Что нового? - спросил он у Меркурия Ивановича.
   – В переулке у наших ворот тело подняли. С ножом в брюхе.
   – Мать честная, Богородица лесная, и тут от них покою нет… Под носом у обер-полицмейстера друг дружку режут, - сказал сильно недовольный Архаров. - Что за тело, когда?
   – Тело, ваша милость, монаху какому-то принадлежит. Подняли десятские вечером, как стемнело. При обходе обнаружили. Я чай, уж доставлено в мертвецкую.
   – Время такое, что могли быть свидетели.
   – Сегодня с утра, поди, уж ищут свидетелей. По всему выходит, что монаха закололи вскоре после того, как ваша милость домой вернуться изволила. До того наши бабы выходили в переулок - так никого не приметили. А потом уж десятские обход делали.
   – Приятные новости ты мне к фрыштику припас, - проворчал Архаров. Тут явился Никодимка с подносом. Вместо одного заказанного пирога он принес их целую миску - поджаристых и жирных, с говядиной и с кашей. Очевидно, все же подслушивал под дверью и знал, что барину необходимо основательно подкрепиться. Архаров велел ему принести еще одну чашку, для Меркурия Ивановича, и впервые за долгое время поел с утра всласть.
   Но странный это был фрыштик - Архаров то и дело, не донеся пирога до рта, усмехался.
   Она пришла сама, пришла, когда он был уж свято убежден, что она покинула Москву и недосягаема навеки… Она поступила именно так, как он желал бы, - пришла и все позволила… и в этом было не то чтобы счастье, нет, что-то иное… впрочем, знал ли Архаров вкус счастья?…