А далее они попали в местность, обоих сильно удивившую.
   – Это, ваша милость, графа Разумовского владение, - объяснил Ваня. - Там и заблудиться недолго.
   У Разумовского Архаров бывал и все понял.
   Кирила Григорьевич был любимцем покойной государыни Елизаветы Петровны. Старший брат его стал фаворитом в амурном значении слова, а сам он, совсем еще юный, полюбился и потому, что голова была светлая - его отправили учиться в европу, по возвращении пожаловали в камергеры, назначили даже президентом Академии наук и в том же году женили на любимой родственнице и фрейлине государыни - Екатерине Ивановне Нарышкиной, одной из богатейших российских невест.
   Разумовский был вельможей парижского покроя, немало потрудился, чтобы ввести в моду галломанию и внедрить в светское общество французский язык. Надо полагать, его немало повеселила забота покойной государыни, способствовавшей, чтобы он был избран в гетманы Малороссии.
   Вл время «шелковой революции» граф-гетман благоразумно и с великим усердием поддержал Екатерину, за что был щедро вознагражден. И тут-то чувство меры изменило ему - он обратился с прошением о том, чтобы пост гетмана стал в его роду наследственным. Государыня не возражала против того, чтобы приятный ей человек развлекался столь забавной должностью, но иметь в своем «маленьком хозяйстве» монархию Разумовских не пожелала. Получив решительный отказ, Разумовский вновь сделался благоразумен и подал в отставку. Тогда его простили.
   И он основательно занялся полученным в приданое за супругой селом Петровским, которое уже все стали звать Петровско-Разумовским.
   Он велел построить плотину на речке Жабне, чтобы получился живописнейший каскад прудов. Для постройки большого дворца выписал из Санкт-Петербурга знаменитейшего архитектора Филиппа Кокоринова. Он же возвел летний дворец, конный двор, манеж для верховой езды, оранжереи. Большой дворец соединили каменной галереей с Петропавловской церковью, которая из вотчинной Нарышкиных теперь стала домовым храмом графа Разумовского.
   Особой заботой графа стал огромный парк, устроенный по образцу французских регулярных парков, с центральной аллеей от пруда ко дворцу, с прямыми дорожками, с террасами. У пруда же Кирила Григорьевич велел сделать грот и увенчать его павильоном, откуда бы гостям любоваться панорамой прудов и окрестностей.
   Когда Архаров впервые ехал с Волконскими к графу, Михайла Никитич велел ему глядеть в окно экипажа, приговаривая:
   – Ты, сударь, неведомо, выберешься ли когда во Францию, а тут тебе чистый Версаль!
   И Архаров действительно удивлялся - одна триумфальная арка на подъездной аллее, высотой сажен в десять, чего стоила, за аркой же открывался вид на восточный фасад дворца. По обе стороны аллеи из огромный лип, высаженных через две сажени, мельтешили всевозможные храмы, павильоны, беседки, статуи, где-то вдали имелся и летний театр - Елизавета Васильевна показала, когда его проезжали.
   А когда подъехали поближе, увидели слева от дворца манеж в виде ротонды, крышу которого украшала статуя Минервы, а справа - конную ферму на манер рыцарского замка, с башенками и шпилями.
   «Версаль», разумеется, имел не только всякие чудеса для господ, но и множество хозяйственных строений, скрытых за деревьями. Туда-то и прибежал «черт», а впустили его в ворота без затруднений. Это Федьке с Сашей не понравилось, и они стали рассуждать, как же быть. Если злодей завел себе приятелей в такой богатой усадьбе, то ведь его спрячут, не выдадут, для того он сюда и прибежал.
   Тут, на их счастье, к воротам подъехала еще телега, возчик закричал, чтобы распахнули ворота да не запирали - сейчас-де будут его товарищи. И Федька с Сашей, выждав несколько, пренахально въехали в «Версаль» графа Разумовского. Тут-то они и осознали свою беду.
   Здесь можно было спрятать не один драгунский полк.
   Но это бы еще полбеды - а беда была в том, что они упустили своего злодея.
   Федька тихо ругался, чуть не плакал и даже до того додумался, что погнал Сашу обратно на Ходынский луг - отыскать наконец драгунский патруль, послать за Архаровым, чтобы окружить Петровско-Разумовское со всех сторон и не упустить «черта». Саша разумно возражал, что для этого нужна армия мало чем поменьше той, которая под водительством графа Румянцева, ныне графа Румянцева-Задунайского, одолела год назад турок. Наконец решили так: Саша пойдет обратно, Федька же останется и попробует завести дружбу с кем-то из местных жителей. Судя по тому, сколько здесь было цветников и куртин, Разумовский содержал не менее сотни садовников с подручными.
   Федька забыл только, что на нем полицейский мундир.
   Далее события развивались довольно нелепо.
   Саша, не доходя Ходынского луга, столкнулся с человеком, обряженным весьма затейливо, в кафтан с заплатками и колпак с перьями, и человек этот спешил не почтенную публику веселить, а совсем в другую сторону, вроде бы к известным Саше воротам.
   Бывший студент, ставший архаровским секретарем, нахватался в полицейской конторе всяких знаний и умений. Человек показался ему подозрительным. Коли вспомнить, что злодей, затеявший стрелять в обер-полицмейстера, несколько дней прожил в шалаше у Ходынского луга, притворяясь штукарем, так что все его считали за своего, то и сей торопливый господин мог оказаться не тем, за кого себя выдает. Федька, пока ехали, рассказал Саше все подробности ночных встреч и погонь.
   Поэтому Саша последовал за этим беглецом с Ходынского луга. Беглец же попал во владения Разумовского через какую-то загадочную калиточку, и Саша - с ним вместе. При этом незнакомец, увидев кого-то из служителей, прятался - приседал за кустами, и Саша - с ним разом.
   Пока Федька ссорился с садовником, клявшим архаровцев на все лады, Саша забрел за большой дворец чуть ли не к Яузе. Точнее, его привел туда господин в шутовском колпаке - хотя именно колпака на нем уже и не было, этот головной убор он бросил в кусты и туда же полетел дурацкий кафтан.
   Он оказался человеком примерно Сашиных лет, таким же худощавым и узкогрудым, разве что ростом вершка на три повыше и волосом потемнее, похожий на верткую и проворную птицу, особливо резкими поворотами взъерошенной головы.
   Пока Саша, сопроводив этого мужчину в двухэтажный домишко, пытался выбраться из владений Разумовского, чтобы найти ворота и телегу, Федька уже и подрался и помирился с каким-то местным сторожем. Польза от этого была такая, что он немного узнал про «черта», а вред - еще больше повредил ногу.
   Они нашли друг друга чудом - уже стемнело и Саша собирался возвращаться в Москву. Федька потребовал доставить его к тому домишке, и в результате оба ночевали в весьма странном месте.
   Недалеко от дома, где спрятался шут гороховый, была поляна, устроенная для увеселений, со скамейками, выложенными из дерна, и большими белыми вазами на постаментах. С краю той поляны стояли два старых вяза. Федька, обуреваемый желанием выследить злодеев, пытался загнять Сашу на дерево, чтобы оттуда заглянуть в окна второго жилья. Саша отговаривался тем, что лазить по деревьям не обучен, Федька сам отважился на сей подвиг и обнаружил, что на стволом, в кустах, есть лесенка, и весьма удобная - по ней и дама в широких юбках могла бы взобраться.
   Архаровцы полезли наверх и обнаружили в кроне вяза маленькую беседку. Такой забавы они от графа Разумовского не ожидали, но она пришлась кстати.
   Только вот к тому времени, как они оказались на дереве, свеча в окне погасла. А в огромном парке раздался лай - выпустили на прогулку графских кобелей.
   Так что спали они наверху, да и не спали, а так - дремали в ожидании рассвета, когда свисток псаря соберет собак в положенное им место.
   Утро же преподнесло сразу два сюрприза - приятный и неприятный. Сперва Федька разглядел в окошке два лица и убедился в точности своих предположений. Это были «черт» и Семен Елизарьев. Насчет Семена ему бы полагалось усомниться, потому что этого мазурика он видел всего раз в жизни - убегающим и уносящим полицейский мундир. Но Федька, преследуя врага, не знал сомнений.
   Что касается «черта» - этого он очень хорошо запомнил, когда шел ему навстречу, крича и кривляясь, и все выстрелы мнимого Фалька били мимо.
   Некоторое время спустя явился и неприятный сюрприз - к коему Федька уже был готов. Когда он сцепился с садовником, а потом со сторожем, то был изруган не просто так. Ему сказали, что ходят-де по графской земле архаровцы, и сама государыня им не указ, и все им подавай, и слова поперек не скажи. Поэтому Федька не слишком удивился, увидев выходящего на крылечко Елизарьева в мундире.
   Он направился к графскому конному двору, пропадал там около часа и привел двух оседланных лошадей. Стало ясно, что сейчас оба мнимых архаровца преспокойно уедут.
   Как Саша исхитрился увести этих коней, пока Елизарьев на несколько минут зашел в дом, как он загнал их вниз, в летний театр, за земляную насыпь, заменявшую кулисы, как крался обратно, стараясь не попадаться на глаза садовникам, которые мелькали за белокаменной каменной балюстрадой огромной террасы, украшенной бюстами древних греков и римлян, как Федька подкрался, ковыляя, к самому дому и подслушал беседу, наполовину по-французски, наполовину по-русски, - Архаров уже слушать не желал. С него было довольно знать, что оба архаровца отыскали свою телегу и, преследуя «черта» с Елизаровым, оказались сперва непонятно где, ночевали в телеге, потом одолевали брод, потом вели наружное наблюдение на каком-то огороде, лежа за навозной кучей, поверх которой вовсю росла и цвела тыква; от многочисленных подробностей он уже отмахивался и наконец прикрикнул на подчиненных весьма строго.
   Саша умолк на полуслове, а Ваня Носатый, помогавший ему, вздохнул.
   – Николаша, надо будет докопаться, кто там, во дворце Разумовского, протежировал нашим злодеям, - сказал Левушка. - Сдается, там у его сиятельства немало французов проживает, и не там ли уж спрятался наш голубчик, когда его выставили из Москвы?
   И точно - Разумовский завел целый штат, в котором соблюдалась строгая иерархия: он имел флигель-адъютантов, ординарцев, почетный караул, гайдуков, егерей, скороходов, и это еще не считая людей, приставленных к службам и к воспитанию немалого потомства - супруга родила ему одиннадцать человек детей. Несомненно, жили в Петровском и гувернеры, и гувернантки, и разнообразные учителя.
   Они-то внушали Архарову особое подозрение. Но говорить о том он не желал.
   – Ваня, у тебя там, в Петровском, остались приятели? - продолжал Левушка.
   – Статочно, остались.
   – Погоди, Тучков. Это - потом, - сказал Архаров.
   – А коли сейчас злодеев не изловим? Надобно же понять, куда они побегут.
   – Да уж не туда, откуда прибежали… Их сообщник из людей Разумовского не пожелал их прятать в Петровском, а послал в Троице-Лыково. Чего-то они там желают дождаться…
   – Николаша, найти того человека несложно, он при конях состоит. Давай пошлем туда Ваню! Мы и без него управимся! - и Левушка улыбнулся архаровцу ободряюще.
   Обер-полицмейстер подивился тому, что и Шварц, и Тучков, не сговариваясь, норовят дать Ване такое задание, чтобы он проявил всю свою сообразительность. Как если бы помогали ему подняться ступенькой выше и достичь наилучшего положения, какое только возможно при драных ноздрях.
   – Пошлите меня, ваша милость, - попросил Ваня. - Я докопаюсь! Я то владение как свои пять пальцев знаю! Меня там припомнят!
   – И чем скорее он туда поскачет, тем лучше, - добавил Левушка. - Ваня, учти - его там могут знать как Антона Фалька. И что Елизарьев более в полиции не служит, им там тоже неизвестно…
   – Слушай, Тучков, кто из нас двоих обер-полицмейстер? - полюбопытствовал Архаров. Но без злобы - он уже видел, что Ваня и Левушка рассуждают правильно.
   На Пресне Ваню высадили. Был он в простом армяке, так что полицейского мундира своими драными ноздрями не позорил. Архаров выдал ему полтину мелочью на извозчика и прочие расходы: где трезвый молчит, там ублаготворенный в трактире - все сведения внятно излагает…
   Ваня растолковал Сеньке дорогу. Сенька, всю жизнь проживший в Москве, многие Ванины приметы знал, чего не знал - переспрашивал. Наконец расстались.
   Они остались в экипаже вчетвером - Архаров Левушка, Саша и Никодимка, причем Никодимка молчал и смотрел в пол, стараясь занимать как можно менее места и не привлекать к себе внимания.
   За экипажем ехали верховые - Михей Хохлов, Сергей Ушаков, Макарка, одетый хуже нищего, Максимка-попович, Устин Петров с котомкой, в которой были подрясник, скуфеечка и еще кое-что. Прочие были на Ходынском лугу.
   Архаров молчал, поглядывая то на Левушку, то на Сашу, наконец им обоим предпочел окошко.
   Он ехал по местности совершенно сельской. Редко выезжая за городские ворота, он плохо знал окрестности Москвы и изучал их настороженно. Знал только, что экипаж катит по Большой Звенигородской дороге, и, стало быть, сейчас где-то справа будет Хорошево.
   С Хорошевым было что-то связано… кроме лошадей, понятное дело, вся Москва знала, что тут стоит огромная конюшня на каменном основании и выращиваются для нужд двора кони привозных пород… кто-то рассказывал, что уж более сотни лет эта местность служит для коневодства, потому что на заливных лугах удобнее всего выпасать кобыл с жеребятами…
   Конюшню Архаров, ни разу тут не бывав, признал по парадной въездной башне, установленной за год до чумы.
   За Хорошевым дорога свернула налево.
   Когда подъехали к реке, оказалось, что ни Ваня, ни Сенька тут давно не бывали - не брод, а основательный наплавной мост соединял Хорошево с угодьями Серебряного Бора. Это был полуостров с озером посередке, окруженным болотами, прекраснейшее место для охоты на птицу и в особенности на цаплю, тут же на вершинах сосен гнездились соколы-сапсаны. Дорога же была такова, что обер-полицмейстер возблагодарил Господа, наславшего жару, - сейчас-то сухо, а осенью сюда на колесах и не суйся, засосет выше ступицы.
   Через лес ехали под птичий звон и свист, особенно выделялись громкие и бойкие трели зябликов. Архаров даже видел несколько раз этих нарядных веселых птах, вызвавших совсем неожиданное размышление: головка у зяблика серая, спинка - коричневая, ниже - желто-зеленая, брюшко и грудка - винного цвета, на крылышках белые зеркальца; коли бы какой щеголь позволил себе это сочетание оттенков, смотрелся бы уродом и в гостиных был бы осмеян; птаха же почему-то кажется нарядной и красивой.
   Дорога шла по северному краю полуострова и выводила, как обещал Ваня, к Троице-Лыкову, где, возможно, еще обретались «черт» и Елизарьев. Тут наплавной мост был таков, что того и гляди - колесо, раздвинув поломанные доски и бревна, провалится и уйдет в воду.
   Слева в заводи плавали утки и гуси, за ними присматривали детишки. Несколько лодок отдыхали, наполовину вытащенные из воды. Слева, в полуверсте, стояла на холме старинная белая церковь и взгляд невольно искал ее отражение в воде.
   Архаров на всякий случай открыл дверцу кареты и увидел чуть подальше на берегу парнишек. Они занимались именно тем, чем и должны заниматься в летний день подростки - учили друг друга ухваткам кулачного боя.
   Левушка, оценив по достоинству мост, первый выскочил из экипажа и, перепрыгивая с бревнышка на бревнышко, лихо добрался до берега. За ним последовал Саша. Никодимка, косясь на Архарова, тоже освободил экипаж от своего веса - корзину с продовольствием все же оставил. Но Архаров мужественно сидел в карете, пока она не выехала на твердую землю.
   Парнишки пропали из виду. А смотреть на них было весьма занимательно, особливо на самого рослого, главного в ватаге. Архаров невольно вспомнил Алехана и берег Яузы. Алехан тогда хвалился, что скоро поедет служить в Семеновский полк. Статочно, ему было лет четырнадцать, как тому юному верзиле. А кто в ватаге самый младший? А самый младший, толстенький и белобрысый, держался рядом с вожаком, норовя заглянуть ему в лицо. Похоже, все на свете повторялось.
   Всадники, спешившись, перевели коней, и даже Устин справился с норовистым, не желавшим водных приключений Сивым.
   Архаров жестом собрал всех вместе.
   – Петров, Макарка, переодевайтесь. Сашка, вспоминай, как ты отсюда ночью выбирался.
   Саша задумался, присел на корточки и начертил прутиком на песке план - примерно такой, какой они изготовили вместе с Ваней. Однако ночью он уходил в сторону Тушина, то бишь к северу, теперь же архаровская экспедиция прибыла в Троице-Лыково с юга.
   Михей подобрал кусочек дерева, выласканный рекой, и поставил крестик на влажном сером песке.
   – Вот тут у нас, - сказал он, - храм Божий. Ну-ка, вспоминай, церковь видел?
   Архаров заметил, что его каблуки уж больно ушли в песок, и собрался перейти на сухое место. Но вместо того присел на корточки - на самом мелководье, где глубины было менее вершка, носилась стайка рыбешек, каждая - с ноготок, и ему показалось любовытным, как получается, что они все разом меняют направление.
   Присев и упершись в бедра, обер-полицмейстер наблюдал за рыбками, сам себе не удивляясь - он знал, что погоня и стычка с врагом никуда не денутся, рыбок же таких в золотистой воде в ближпйшее время не будет. И такого воздуха тоже. На Пречистенку наносило порой с Москвы-реки столь гнилые ароматы, что хоть нос затыкай. Здесь же благоухало неподдельной свежестью - и он наслаждался бездумно, как в детстве, на Яузе, и чуть было не стал собирать в ладошку витые полосатые раковинки, покинутые безногими и безголовыми своими жильцами.
   Он наслаждался тишиной - подлинной, чуть-чуть приправленной птичьими голосами и какими-то непостижимыми водяными шорохами. И вдруг тишина сделалась тяжелой. Он понял и выпрямился.
   Архаровцы молча ждали приказаний.
   – Ну, что, молодцы, посчитаемся за Демку? - спросил он. Ответа не требовалось.
   Устин был уже одет в подрясник, а кафтан спрятал в экипаже. К счастью, он, ведя наружное наблюдение в монашескм образе, уже с неделю не брился, Вид был достоверный. Босоногий Макарка в лохмотьях смотрелся менее натурально - парень за последнее время вырос и мало был похож на жалкого сиротку. Вот как раз сиротки в полицейской конторе и недоставало - но Архаров прогнал мысль о поисках новых парнишек для службы на побегушках.
   Среди ждущих приказа архаровцев обер-полицмейстер заметил своего камердинера. Никодимка из любопытства, свойственного его званию, стоял там, где мог услышать нечто занимательное.
   – Не путайся в ногах, дурак, - сказал Архаров Никодимке, и тот покорно полез в экипаж - охранять корзину с окрошкой. Архаров же, глядя ему в спину, подумал, что порка дармоеду не повредит - ишь, являет усердие, с обедом через пол-Москвы катается, а ведь наверняка не поменял пряжки на новых башмаках и не отдал прачке Дарье тонкое белье - Настасье еще учиться и учиться обхождению с голландским полотном…
   – Сашка, был у вас с Савиным уговор насчет сигнала?
   – Был, Николай Петрович, козой мемекнуть, коли что…
   – Козой… козлы вы оба, братцы… Итак - где ты его оставил? А вы слушайте.
   – Оставил я его на огороде, у самого забора, откуда видно крыльцо. Крыльцо вроде обыкновенное, и дом, куда они зашли, также обыкновенный, крестьянский, не нищее жилье…
   – Заботится его сиятельство о своих людишках, - заметил Левушка, снимая кафтан, чтобы закинуть его в экипаж.
   Но сельцо процветало именно потому, что у графа не доходили до него руки. Местные жители нашли замечательный промысел - пользуясь близостью Серебряного Бора, ловили там певчих птиц и продавали в Москве, в Охотном ряду. А птица в клетке - главная домашняя утеха и для барыни, и для купчихи, и для одинокого чиновника, и для семейного отставного офицера. Овсянки, зарянки, дрозды, щеглы, а главным образом чижи составляли для многих единственное их ежедневное увеселение. Находились чудаки, державшие дома и по десять клеток с тем расчетом, чтобы в одних птахи пели утром, в других - вечером, да и наблюдать за ними было занятно.
   – Они оба ждали темноты за околицей, тогда только пошли, и я считал дома. Вышло, что по левую руку - тринадцатый, - продолжал Саша.
   – Это коли со стороны Тушина, - добавил Михей Хохлов.
   Архаров посмотрел на сельцо и прикинул - на берег от северной околицы до белого храма выходит полтора десятка дворов, возможно, один из них - искомый.
   – А телегу с лошадью где оставили?
   – Лошадь выпрягли и на задворках привязали, чтобы паслась, Федя знает где. Телегу оставили за околицей, столкнув с дороги. Там, поди, и стоит в кустах.
   – Сенька! - крикнул Архаров. - Привяжи коней сзади к экипажу!
   – А хорошо бы их сейчас искупать, - отвечал Сенька. - Водица теплая, коням - радость. Не так часто их к речке гоняют…
   – Нашел время! Макарка, ступай берегом, зайдешь с околицы, отсчитаешь двенадцать дворов - сядь, будто ногу сбил. Петров, ты зайдешь с другой стороны, минуешь храм, увидишь Макарку - он тебе укажет на нужный двор. Пройди там в переулок - вроде по нужде, выйди к берегу, коли удастся…
   Таким образом он распределил свои невеликие силы, чтобы при штурме двора, где засели миимый Фальк с Елизарьевым, перекрыть им все пути отступления. И погнал выполнять приказания.
   Левушку оставил при себе.
   Минуты тянулись. Архаров, не двигаясь с места, стоял на солнцепеке и молча ждал хоть каких-то событий. Ему было тем более тяжко, что он уже сунул один из пистолетов в ременную петлю на шее - как это часто делали кавалеристы, другой держал в опущенной руке, третий, маленький, оттягивал карман. Левушка играл со шпажным эфесом - то вынет клинок на пядень, то вернет в ножны. Наконец, поняв тревогу друга, он не выдержал.
   – Николаша, да и шут с ним! Впредь на Москве не покажется! - воскликнул он. - И внукам своим закажет тут шалить!
   Поручик Тучков, как мог, пытался заранее утешить друга на случай, если «черт» опять исхитрится уйти - как ушел при разгроме шулерского притона, как ушел, очевидно, и из Оперного дома - не может быть, чтобы его там не было.
   Но Архаров не ответил даже взглядом.
   Ему было ясно одно - это существо, будь оно хоть выходцем из преисподней, должно быть либо схвачено и предано суду, либо уничтожено, и второе - желательнее. Ибо когда станет ясно, что «черт» много чего наговорит о господах придворных, о тех же Матюшкиных, начнутся интриги, начнется торговля, вмешается французский посланник, граф Панин вмешается непременно - он же теперь министр иностранных дел. Не желая портить отношений с Францией, которые только-только стали улучшаться, Панин вполне может использвать «черта» как разменную монету, и кто поклянется, что несколько лет спустя злодей не вернется в Россию, служа какому-нибудь неведомому господину?
   А Устин Петров, не помышляя ни о каких международных интригах, загляделся на храм Божий. Он знал, что нужно исполнять приказ, искать сидящего в засаде Федьку, ловить злодея, не не мог не залюбоваться старым храмом, поставленным тут семьдесят лет назад Нарышкиными. Его воздвиг родной дядя государя Петра Алексеевича совместно с матушкой своей, но этого Устин не знал. Он только смотрел на удивительную резьбу по камню, более похожую на кружево, но кружево, оживленное листвой, шариками винограда, пузатенькими гранатами и ананасами, бывшими тогда для богомольных москвичей в диковинку - эту манеру завезли в Москву с Украины.
   Старушка, проходя мимо храма, перекрестилась.
   – Что за церковь, бабушка? - спросил устин.
   – Троицкая, честный отче.
   Устину стало неловко за маскарад. В святые отцы его пожаловали - а он, вишь, жениться собрался.
   Мысль о нечаянном супружестве вызвала внезапную улыбку. Но тут же Устин покраснел от невыносимого стыда. То, что ему предстояло, до сих пор он почитал грехом, потому что и не помышлял о браке. А в честном браке то же самое - уже не грех, а таинство, к такой мысли не сразу привыкнешь…
   Обогнув гульбище вокруг храма, он вышел на улицу - скромный такой монашек с котомочкой, этих безобидных и ясноглазых монашков на дорогах - превеликое множество, кто из обители, кто в обитель бредет с богомолья, заходя по дороге во все храмы, выстаивая службы и тихо радуясь такому своему безгрешному бытию. Даже у старца согбенного - все тот же детский взор…
   Сперва Устин удивился, не обнаружив народа. Потом вспомнил - это ж не Москва. Мужики в поле или косят сено, бабы на огородах, вон - перекликаются, детишки - на реке или еще не вернулись из леса, куда были посланы по землянику. Старые деды - те, поди, сидят в тени, плетут из прутьев птичьи клетки. Все при деле.
   Перекрестившись, Устин пошел дальше и очень скоро увидел Макарку. Тот сидел по-турецки. Притворяясь, будто врачует поврежденный палец левой ноги. Взгляды встретились - и Устин, поняв указаиие, свернул в узкий проход между заборами, где разве что козу провести, а с лошадью в поводу уже не проберешься.
   Настоящие заборы были только со стороны улицы - а в глубине сменялись плетнями, изгородями, да и те - с дырками и лазами. Узкий ход стал шире, лопухи словно приглашали укрыться заскочившего сюда путника, обуреваемого нуждой.
   – Ну, Господи благослови, - прошептал Устин и весьма похоже мемекнул.
   Справа услышал такой же ответ.
   Тогда он стал разгребать заросли у плетня в надежде найти проход.
   – Не шебурши, - раздался Федькин шепот. - Пригнись. Они тут, оба. Тот, что Абросимова заколол, черт его душу ведает, как его на самом деле звать, и Семен Елизарьев. Да и третий пришел. Сдается, еще кого-то ждут. Хозяин телегу запряг, а со двора нейдут.