Страница:
В конторе Устина уже ждали - было для него получение: отнести в Богоявленский переулок, в дом отставного майора Поприщева две табакерки, отнятые у пойманного на горячем шура. Обе походили на ту, о коей он оставил «явочную». Следовало, не показывая, расспросить его о пропаже более подробно, а затем, коли окажется, что одна из них - его собственная, вернуть под расписку.
Время было уже вечернее, и он, более не собираясь возвращаться в полицейскую контору, взял узелок и пошел потихоньку к Богоявленскому.
Но до поприщинской квартиры он не дошел.
– Эй, молодец! - услышал он звонкий женский голос. - Тебя, тебя зову, Устин Петров!
Он обернулся и увидел Марфу. Она стояла у калитки, явно намереваясь войти, а рядом с ней вытирала платком нос молодая девка, принаряженная, как ходят в гости. В левой руке у девки был небольшой узел - как если бы в баню собралась.
Устин знал, что эту нечестивую бабу, сводню и скупщицу краденого, привечает сам обер-полицмейстер. Поэтому не отмахнулся, а подошел.
– Чего тебе, Марфа Ивановна?
– Сделай милость, постой тут с моей девкой, - попросила Марфа. - Мне зайти надобно всего на минуточку, отдать да взять, а она, сам видишь, ревет белугой, расспросы начнутся… Постой, а? Негоже девке молодой одной посреди улицы торчать. А я единым духом. А ты гляди мне!
Это относилось к девке.
Устин крайне редко беседовал с молодыми особами своего пола и понятия не имел, как это делается. В Дуньке он видел грешную душу, не более, и откровенно побаивался ее женской сути. Блудниц он знал исключительно по сценам в Священном Писании и очень смутно представлял их богопротивную деятельность. Попросту говоря, Устин еще не ведал, каково с бабой в постели, да и ведать не желал - надеясь когда-нибудь на старости лет уйти в обитель, он берег свое целомудрие. При виде красивого румяного личика он тут же опускал глаза.
Этим и объяснялось, что он не сразу признал в заплаканной девке Наташку, которую не раз и не два видел у Марфы.
Устин встал на приличном расстоянии - вроде как и при девке, но пусть все видят - дурных намерений не имеет. Она же и вовсе повернулась к нему спиной - ей было стыдно за слезы и сопливый нос.
Устин вздохнул - увидят архаровцы или десятские, шуток потом не оберешься.
Наконец девка громко вздохнула и искоса на него поглядела, прикрывая рот вышитым платочком.
Кого другого этот быстрый взгляд больших голубых глаз и взволновал бы неумеренно. Кто другой и вообразил бы, каково распускать недлинную, но удивительно густую светлую косу, схваченную сейчас внизу тяжелым старинным косником с кисточкой. Кто другой приметил бы, что девка под темно-красным топорщащимся сарафаном уже налилась, как яблочко, и в свои неполные шестнадцать созрела для ласки… Кто другой - да не Устин!
Зато она его узнала и покраснела.
Устин неверно понял причину румянца. Он решил, будто Наташке неловко, что ее все видят посреди улицы с кавалером.
– Ты, сударыня, потерпи, сейчас Марфа Ивановна придет, - сказал он любезно, однако глядя мимо девичьих глаз.
– Да хоть бы и вовсе не приходила… - отвечала Наташка. - Господи, куда ж деваться-то?…
Этот отчаянный вскрик смутил Устина.
– А что за беда? - спросил он, охваченный внезапной и очень острой тревогой.
– Да то и беда, что она меня… просватала…
– Так коли просватала - радоваться надобно, честный брак для девицы - это спасение. Ибо сказано про жену, что спасется через чадородие, - бойко заговорил Устин, уверенный, что сейчас вот успокоит расстроенную Наташку, а это - доброе дело, глядишь - и зачтется. - Через святой венец благодать нисходит…
– Какой венец?! Какой венец?!. - и девка снова заплакала.
– А что же? - Устин в тот миг начисто забыл Марфину репутацию и искренне удивился, подумал даже, что Наташка от девичьей стыдливости малость с ума сбрела.
– А то, что сосватала без венца! С богатым человеком сегодня сговорилась!
– И что же?
– И меня к нему домой ведет! И заступиться некому - сирота я! Мне добрые люди сказывали - она так-то растит сироток, а потом и продает… или в ремесло отдает, в бабье…
– Ах ты Господи! - тут лишь до Устина дошла суть беды.
Наташка достала платочек и высморкалась.
– Нет, нет, так нельзя, я с ней потолкую, я господину Архарову расскажу про ее пакости! - заговорил возмущенный Устин. - Он ее к порядку-то призовет!
– Не смей, хуже сделаешь! - новый испуг оказался, видать, покрепче прежнего страха, у Наташки и слезы на глазах высохла. - Она меня тогда со свету сживет, я ее знаю! Одна только Дунька от нее избавиться сумела! Да и так на прощание изругала - хуже пьяного извозчика.
– Так неужто господин Архаров…
– Ох, молчи ты, Христа ради…
– Так коли молчать - что с тобой станется?
– А то и станется, не первая я, не последняя… Защитников у меня нет, она - одна защитница. Она-то, я знаю, нипочем не бросит, она своих девок не бросает. Знать, судьба моя такая проклятая… - печально сказала девка. - Меня Марфа Ивановна кормила-поила, хозяйству и рукоделиям учила. И знала ж я, для чего она меня готовит, научили добрые люди. А деваться-то и некуда… Теперь вот прибежала домой, давай меня впопыхах собирать! Сказывает, человек-то он богатый, сможет обо мне позаботиться… старый, правда, и толстый, как боров…
– Так ты что же, раньше-то… то есть, сейчас… то есть, до сего дня?… - Устин покраснел, не зная, как спросить Наташку о соблюдении девства. Но она поняла.
– Так он за то меня и хочет взять, что я себя соблюла, ему такая и надобна, а Марфа Ивановна говорит - золотом меня осыплет, сарафанов накупит, серьги большие с алмазами - за то лишь, что у меня до него никого не было… так я уж и не знаю, она мне дурна не пожелает…
– Дура ты, дура, - сказал Устин. - Тебя ж потом замуж никто не возьмет.
– Марфу Ивановну же взяли. Да еще свахи ей пороги обивали, - возразила Наташка. - Она сама сказала, что это уж вернее всего - коли я ему полюблюсь, он меня и замуж отдаст… а все равно - страшно… боюсь я его, прямо обмираю…
– Ты его знаешь?
– Да уж видала… - уклончиво отвечала Наташка. - Она перед ним провинилась чем-то, вот мной грехи замаливает…
– Да кто ж он таков?
– Твое какое дело? - и Наташка отвернулась.
Даже сейчас, заплаканная, она была удивительно хороша. Такую девку - да какому-то сладострастному старому борову? В Устине все вскипело. Он готов был своими руками удавить Марфу. Девство - да его же наперекор всему беречь надо!
Опять давнее желание свершить подвиг во имя чего-то необъятного и слепяще-светлого овладело Устином. Но он уже стал чуточку иным. И не сразу вспыхнул, понесся на огонь, не разбирая дороги, а взял себя в руки и задал Наташке еще один вопрос:
– А сама-то ты как? Замуж хочешь - так, как полагается, по-христански? Чтобы без всякого борова?
– Да кто меня сейчас возьмет? Сейчас-то я бесприданница, да и знают свахи, что я при Марфе… они, поди, до поры ко мне и не сунутся, а когда будет приданое, понабегут… Уйди ты, молодец, не трави душу! - вдруг вскрикнула она.
Отродясь красивая девка не называла Устина молодцом.
– Лет тебе сколько? - спросил он.
– К Успенскому посту шестнадцать будет.
– Шестнадцать… - задумчиво повторил Устин.
Решение было принято - безумное и прекрасное.
– А что тебе до того? - спросила Наташка.
– За меня замуж пойдешь?
– За тебя? Ой… Матерь Божья, за архаровца!…
– Я тебе серег с алмазами дарить уж точно не стану, - сказал Устин, - а под венец поведу. Вот и выбирай… денежки или честный брак по-православному… под венец…
– Так я ж с тобой и словечком-то не перемолвилась! Кто ты таков, откуда взялся - ничего ж не знаю! - вдруг разволновавшись, заговорила Наташка. - Архаровец - и все тут! А кто таков… живешь с кем… родня откуда… ну ничего ж не знаю…
– Нет у меня никакой родни, - признался Устин. - Был бы я вроде нашего Федьки, косая сажень в плечах, спросил бы, как полагается: девка, я тебе люб? А так - сама видишь, вот он я весь… и все, что могу - это под венец тебя повести… больше, наверно, и ничего…
Девка смотрела на него, смотрела, вдруг покраснела отчаянно и прошептала:
– А больше и не надо…
И тут Устину вдруг стало страшно.
Судьба его решилась. Отступление было невозможно.
– А коли так - пошли! - воскликнул он и схватил Наташку за руку. - Не бойся ничего, мы тебя защитить сумеем!
– Да кто - мы?
– Увидишь! - он забрал не слишком тяжелый узел.
Так же внезапно, как страх, на него накатило совершенно несуразное веселье.
– Бежим, бежим! - кричал он, дергая Наташку за руку.
И побежали!…
Отродясь Устин так не бегал по Москве. Даже когда приходилось по службе. А сейчас ему казалось, что он способен обогнать породистого скакуна, казалось даже, будто некие ангелы, держа его сверху за ворот, несут по улицам, не позволяя упасть, а другие ангелы несут Наташку, и этот праздник размашистого и торжествующего бега прервался лишь у крыльца Рязанского подворья.
У крыльца стояли архаровцы - Степан Канзафаров, Клашка Иванов, Макарка, Евдоким Ершов, с ними же был выбравшийся подышать свежим воздухом Кондратий Барыгин. Они рассуждали, что обер-полицмейстер, поехавший к князю Волконскому, мог бы уж и вернуться.
Узнав здание, Наташка стала вырываться.
– Ты куда это меня тащишь? - закричала она. - Не пойду и не пойду!…
К крыльцу как раз подкатил архаровский экипаж, остановился, и лакей Иван, соскочив с запяток, распахнул дверцу.
В проеме воздвиглась плотная фигура Архарова.
– Ахти мне! - вскрикнула Наташка.
Ее испуг был Устину понятен - на Москве обер-полицмейстера боялись, а про подвалы вообще рассказывали страшные небылицы. О том, что Архаров нередко бывал у Марфы, где та же самая Наташка могла видеть его добродушным и разговорчивым, Устин как-то не подумал.
– Ваша милость! - завопил Устин, кидаясь к каретным ступенькам и не отпуская при этом Наташкиной руки. - Благословите жениться!
Архаров, занеся ногу над нижней ступенькой, так и остался стоять, приоткрыв рот.
Но длилось изумление недолго. С помощью Ивана он спустился, встал на твердую землю и уставился на странную пару - своего неказистого служащего и красавицу Наташку. Взгляд невольно оказался до того тяжел и переносим, что Наташка ахнула.
Она убежала бы, она растолкала бы архаровцев и унеслась, все равно куда, но Устин, которым, видно, в сей день руководил некий разумный ангел, обнял ее за плечи и прижал к себе тем единственным объятием мужчины, мужа и защитника, которое ни с каким иным не спутаешь. И она, почуяв себя в некоторой безопасности, уткнулась лицом в Устиново плечо.
– На ней, стало быть, жениться вздумал? - переспросил ошарашенный Архаров.
– На ней, ваша милость!
– И когда ж сговорились?
– Да прямо сейчас и сговорились! - выпалил ошалевший от своего мужества Устин.
Архаров помолчал. К такому повороту событий он готов не был. Опять же, Марфа божилась, что Наташка охотно пойдет жить на Пречистенку… врала, опять врала, проклятая баба… да и полицейские глядят на потеху круглыми глазищами, вот ведь незадача…
– А ты, девка? - спросил он. - Охотой ли за моего молодца идешь?
– Так коли под венец зовет! - отвечала, вдруг осмелев, Наташка. - А я уж от него не отступлюсь!
– А то погляди - вон у меня какие орлы… - Архаров повернулся к подчиненным.
– Нет, нет, я уж решилась!
И Наташка прижалась к Устину всем телом. Он же стоял перед обер-полицмейстером, обхватив невесту правой рукой и глядя перед собой на удивление твердо и уверенно - как и должен глядеть мужчина, готовый защитить свою избранницу от любого покушения. Ему самому это было странно - а в ушах загремело вдруг радостное «Гряди, гряди!…», и он понял, что на небесах уже венчают его с Наташкой, и все сложилось настолько внезапно и радостно, что остается только принимать распахнутым сердцем, не боясь, способно ли оно вместить вместо необъятной скорби столь же необъятное счастье. И как еще способно!
Устин был готов противостоять и Марфе, и тому неведомому борову, и целому свету - ибо златые венцы того стоят. И он в своем противостоянии был не один. Их стало двое - жених и невеста, будущая семья. А за ними выстроились их незримые дети, уже взрослые почему-то, и дивным образом сделались видны всем, кто на тот час стоял у крыльца Рязанского подворья.
Архаров хотел было еще раз спросить Наташку - но ее лицо сказало ему более, чем любые слова.
Девушка с такой гордостью глядела на Устина, как будто говорила: Господи, вот счастье-то, что этот необыкновенный, замечательный человек выбрал меня и поведет под венец!
– Ишь ты… - сказал Архаров. - Ну что же… совет да любовь! На свадьбу-то позвать не забудь. Ну что, молодцы? Ура жениху и невесте?
– Ура! - отвечали архаровцы.
Обер-полицмейстер не любил, когда погода выкидывала коленца. Он сам был склонен к постоянству и того же требовал от погоды. А она, как назло, буянила и кобенилась напропалую.
После отчаянной жары грянул наконец дождь, вроде похолодало и полегчало, но к вечеру опять стало душно. Когда он явился домой, голова была совсем дурная. И только одна мысль освещала смутную душу, как лампадка: Господи, как хорошо-то будет, когда праздник окажется уже позади!
Ходынский луг опустеет, рабочие разберут все былое великолепие, корабли и крепости обратятся в доски и будут сложены на телеги. Князь Волконский желал употребить праздник на пользу делу - коли туда навезли несчетное количество возов песка, чтобы устроить «полуостров Крым», то будет чем засыпать колдобины. Луг следует выровнять и дать ему порасти травой, а на следующий год там уже можно ставить военный лагерь и проводить солдатские учения.
Главное же - полицейские, которые теперь заняты на празднике, вернутся в контору и займутся делами - ведь шуры и мазы не все пошли победу над турками праздновать, иные радуются, что некому их в Москве ловить, и шалят…
Левушки и Лопухина дома не было. Оба шастали по гостиным, вели светский образ жизни. Архаров с необъяснимым злорадством подумал, что баловство их скоро кончится - вернутся оба голубчика в полк и приступят к выполнению офицерских обязанностей.
Он заглянул к Меркурию Ивановичу узнать - не было ли известий от Саши.
Известий не было, и Архаров принял приглашение домоправителя выпить по малой стопочке. А потом как-то вышло, что Меркурий Иванович взял скрипку и заиграл, Архаров же сел на табурет, привалившись к стене, и через минуту уже перестал слышать музыку. Это с ним бывало обыкновенно, когда одолевали размышления.
Размышления же были малоприятные. Клубок злодеяний почти распутался, но изловить главных злодеев обер-полицмейстер пока не мог.
Их было двое - загадочный француз и Каин.
Насчет Каина Архаров не сомневался - рано или поздно шур Грызик явится к инвалиду Тетеркину за Марфиной записочкой. Можно бы и Скеса послать на поиски Грызика, но черт его разберет - мало ли что наобещал шуру Каин? Этим осведомителям можно было доверять лишь до появления любезного Ивана Ивановича…
Проклятые крысы!
Кто ж для них кот, черт бы их всех побрал?
А вот насчет француза были преогромные сомнения.
Архаров начал с самого начала - с письма де Сартина о пропавшем сервизе. Письмо оказалось ловушкой. И ловушкой, придуманной высокопоставленными особами. По времени замысел совпал с похищением авантурьеры из Ливорно.
То, что в злодее, бегавшем по Москве в полицейском мундире и убившем Абросимова, опознали штукаря, служившего шулерам, сперва казалось несуразным - зачем же де Сартин просил Архарова изловить шулеров, коли в их притоне нашел приют французский агент? Но если вспомнить, что рассказывал покойный Захаров про «Секретный кабинет» французского короля и про его личных шпионов, которые оказались не у дел и затаились, то все вставало на места.
Этот шпион, по стечению обстоятельств бывший еще и ловким штукарем, в нелегкое для себя время познакомился с Дюкро-Перреном и выдал себя за итальянца. Притон в Кожевниках был для него просто замечательным местечком - туда съезжалось немало знатных особ, и хотя Москва - не Санкт-Петербург, придворные новости являются тут с двухнедельным опозданием, однако можно свести знакомство с людьми, которые имеют множество почтенной родни и не сегодня-завтра окажутся при дворе. Опять же, в притоне, за игрой, да еще ублажаемые французскими девками, они много чего могут наболтать.
Если допустить, что «черт», надававший оплеух крепостным актерам и проявивший заботу о голштинце Брокдорфе, был тем самым мнимым итальянцем, то многое становится ясно в заговоре князя Горелова. Горелов мог сойтись со шпионом в Кожевниках и стать игрушкой в его хитроумных руках.
И то, что «черт» оказался на придворном маскараде, куда пускали по приглашениям, подтверждало догадку: он имел-таки знакомства среди московской знати, и кто-то раздобыл для него приглашение. Может статься, Матюшкины. А коли так - то не стоит ли за Матюшкиными французский посланник, господин Дюран де Дистроф? Сие выглядело куда как соблазнительно…
Далее - этот «черт» отнюдь не был ленив. Он сам присматривал за всем, что связано с золотым сервизом. Когда возникла опасность, что сервиз будет найден Скитайлой, «черт» убрал Скитайлу, да так ловко, что и следов не сыскать. И далее он, как кукольник, дергающий фигуры за ниточки, разыгрывал пьесу: то треть сервиза появлялась, то сухарница. А все затем, чтобы вызвать у Архарова ярость и азарт. Тут он правильно рассчитал - и ярость, и азарт явились, как по зову…
Только вот где его теперь искать?
О том, как вышло, что спелись французский шпион с Каином, Архаров пока не думал. Но полагал, что некоторую роль в этом неожиданном содружестве играл граф Ховрин - ныне покойный. Для чего он притащился на Пречестенку, переобевшись иноком, да еще и прихватил с собой свою девку, знал, возможно, только он сам.
Ховрин, как и князь Горелов, много набедокурил в компании шулеров. «Черт», пожалуй, такое про него знает, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И с Каином у Ховрина было занятное знакомство - хитрый Каин заморочил ему чем-то голову и захватил его в плен. Опять же - вместе с девкой… тьфу!…
Архаров внезапно разозлился и на себя, и на Меркурия Ивановича, чью музыку вновь услышал. Это скрипка навевала дурацкие воспоминания! Потому он резко встал и вышел, не сказав ни слова, из комнаты домоправителя.
Когда обер-полицмейстер пришел к себе в спальню, за окном уж стемнело, и он был очень сам собой недоволен - собирался же лечь пораньше. Даже ругнул Никодимку - зачем камердинер не присмотрел за барином и вовремя не позвал его спать.
Постель была свежа, прохладна и приятна - льняные простыни отрадны летом, в них горячему телу - блаженство. Архаров снял с себя решительно все и растянулся, раскинул руки, бормоча: хорошо-о-о…
Никодимка поскребся в дверь.
– Чего тебе, дармоед? - спросил уже засыпающий Архаров.
– Ваши милости, к вам Арсеньев просится.
– Какого черта… гони в шею…
– Сказывал, дело наиважнейшее.
– Ну, пусти…
Вошел Тимофей, поклонился.
– Ваша милость, беда.
– Что такое?
– Учителишку убили.
– Какого еще учителишку?
– Который кавалером де Берни притворялся.
Архаров, как был, голышом, выметнулся из-под льняной простыни и сел.
– Рассказывай, что там вышло!
– Ваша милость, десятские подвели. У нас было назначено, кто за тем домом в Скатертном присматривает. И даже на время праздника присмотр был. А после праздника - людей не дозовешься. Это дармовое вино на Ходынке мы еще неделю расхлебывать будем.
– Коли не более… - буркнул Архаров, вспомнив Козье болото, как раз на полпути от города к Ходынскому лугу. Оно порой возвращает покойничков совершенно неожиданным образом…
– Так, ваша милость, сейчас-то наш человек там на пост заступил. И, как в доме поднялась суматоха, тут же туда пробрался. Я его с собой привез, он внизу, в сенях, ждет.
– Веди сюда, - и Архаров, в ожидании десятского, поглядел было на шлафрок, ужаснулся - в нем весь на пот изойдешь! - и завернулся в простыню на манер фигуры древнего победоносного грека, которых на Ходынском лугу было целое войско на фронтонах деревянных храмов.
Десятский оказался худеньким молодым человеком, лет шестнадцати, сильно смахивал на Сашу Коробова и вид имел взъерошенный - вздернутый нос, выбившийся из прически хохолок надо лбом, смешная манера вскидывать голову, словно пытаясь боднуть затылком кого-то незримого.
– Вот, ваша милость, студент…
– Сам вижу, что студент. Эти мне московские мещане… Нет чтоб плечистого молодца в десятские выставить - они детей присылают… Как звать?
– Ильей Чурсиным, - ответил за юношу Тимофей. - Он у нас новенький, старается, а живет там же неподалеку.
– Докладывай, Чурсин. Только не про свои похождения, как ты стоял да как ты бегал, а про покойника.
Десятский открыл было рот, пораженный обер-полицмейстерской проницательностью, да тут же захлопнул.
– Я, ваша милость, их сторожа расспрашивал. В доме внизу живут вдова Матрена Огаркова с малолетними внуками, две ее дворовые девки, стряпуха, сторож, верхнее жилье сдали полковнику Шитову с семейством. Так жильцы все, и с детьми, поехали в гости, а француз-учитель дома остался. Вернулись и для чего-то к нему заглянули. А он лежит мертвый. Сторож божится, что никто чужой в дом не приходил.
– Это, ваша милость, злодей тем же путем через крышу пробрался, которым сам француз выходил, - перебил Тимофей.
– Сдается, так. Далее.
– Они шум подняли. Я вошел и посмотрел на тело. Они на нем камзол расстегнули, грудь открыли… я ранку малую видел…
– Вот, вапа милость. Опять стилет.
– Да и без стилета ясно, чья работа…
– Нет, ваша милость, - вдруг объявил Тимофей. - Мы знаем, что злодей навычен стилетом колоть. А кто французишку заколол - того мы не знаем.
– Это как же?
– А так, ваша милость, что стилет, из чулана украденный, до сих пор неведомо где.
Архаров задумался.
– Тебе когда велено было на пост заступать? - спросил он Чурсина.
– Как стемнеет, ваша милость, и до рассвета ходить.
– Когда пришел - никого из наших не видел?
– Нет, ваша милость.
– А ты всех полицейских в лицо знаешь? Может, был полицейский в мундире, с кем ты не знаком?
Архаров имел в виду до сих пор не найденного Семена Елизарьева.
– Нет, ваша милость… не было такого…
– Прелестно. Тимоша, узнай, кто из десятский пьяный валялся. Может, его с умыслом напоили. Ступайте теперь оба.
Тимофей увел десятского, ошаршенного тем, что угодил в спальню самого обер-полицмейстера и видел сию важную особу завернутой в простыню.
Архаров же крепко задумался.
Почему закололи безобидного французишку - понятно. Он мог опознать «черта». Стало быть, «черт» чует, что ему наступают на пятки. Кто еще мог бы его опознать? Епишка Арсеньев? Марья Легобытова? Но Епишку и Марью не выпускают с Рязанского подворья, хотя детишки всем изрядно надоели. Родня Семена Елизарьева, которая знает его как Антона Афанасьевича Фалька? Нет, тех он крепко запугал…
Стилет, будь он неладен…
Его мог вынести Демка и зачем-то передать Семену Елизарьеву. Мог вынести и Семен - он, как оказалось, приходил навещать старых приятелей. А мог быть и кто-то третий…
Этот третий сидел, затаившись, а чего ждал - непонятно.
Поскольку интрига вокруг блудного сервиза разлетелась в пух и прах, все ее участники притихли. По крайней мере, должны притихнуть и выждать время, чтобы стало ясно, какими сведениями полиция располагает, а до каких не добралась.
Если в полицейской конторе сидит этот третий, вооруженный стилетом, то какой в его действиях смысл? Для чего он стянул именно этот необычайный клинок?
А смысл таков: коли будет найдено еще одно тело с особой трехгранной ранкой на груди, против сердца, то и это убийство спишут на загадочного «черта», которого будут искать, хотя он к тому времени будет, может, уже в Париже. А неуловимый третий, так и останется служить, вынюхивая полицейские новости и исправно донося их до противника.
И получалось, что снова под подозрением - все…
С этой мыслью Архаров провалился в неприятный, чугунный какой-то сон - и не на шутку перепугался, когда ощутил, что ноги его придавлены каменным одеялом, тяжесть ползет к горлу. Он во сне стал читать «Отче наш», проснулся, понял, что ночной кошмар удалось одолеть, и заснул снова, уже более мирно.
Утром в спальню заглянул очень довольный Никодимка.
– Господин Коробов вернуться изволил!
– Прелестно! Тащи его сюда!
– Так ваши милости, он к рассвету прибрел и чуть на крыльце не повалился! Спит теперь без задних ног! А грязен-то - как прах! Мы уж с него чулочки сняли, а чулочки в углу поставить - так сами стоять будут! И кафтанчик его нарядный чуть не в навозе вымазан…
– Где ж его нелегкая носила? Подавай кофей скорее. Как на дворе?
– Денек жаркий будет, так я вашим милостям опять окрошечки привезу! Ледяной, с семужкой или с севрюжинкой! Нешто в «Татьянке» такую окрошку подадут, как ваши милости любить изволят?
И Никодимка, счастливый оттого, что все в доме благолепно, и хозяин мирно настроен, и секретарь приплелся живой и невредимый, побежал прочь - чтобы черед несколько минут явиться с серебряным подносом.
Он стал сервировать фрыштик. Архаров схватил сладкий сухарик и, не дожидаясь кофея, начал его грызть.
Время было уже вечернее, и он, более не собираясь возвращаться в полицейскую контору, взял узелок и пошел потихоньку к Богоявленскому.
Но до поприщинской квартиры он не дошел.
– Эй, молодец! - услышал он звонкий женский голос. - Тебя, тебя зову, Устин Петров!
Он обернулся и увидел Марфу. Она стояла у калитки, явно намереваясь войти, а рядом с ней вытирала платком нос молодая девка, принаряженная, как ходят в гости. В левой руке у девки был небольшой узел - как если бы в баню собралась.
Устин знал, что эту нечестивую бабу, сводню и скупщицу краденого, привечает сам обер-полицмейстер. Поэтому не отмахнулся, а подошел.
– Чего тебе, Марфа Ивановна?
– Сделай милость, постой тут с моей девкой, - попросила Марфа. - Мне зайти надобно всего на минуточку, отдать да взять, а она, сам видишь, ревет белугой, расспросы начнутся… Постой, а? Негоже девке молодой одной посреди улицы торчать. А я единым духом. А ты гляди мне!
Это относилось к девке.
Устин крайне редко беседовал с молодыми особами своего пола и понятия не имел, как это делается. В Дуньке он видел грешную душу, не более, и откровенно побаивался ее женской сути. Блудниц он знал исключительно по сценам в Священном Писании и очень смутно представлял их богопротивную деятельность. Попросту говоря, Устин еще не ведал, каково с бабой в постели, да и ведать не желал - надеясь когда-нибудь на старости лет уйти в обитель, он берег свое целомудрие. При виде красивого румяного личика он тут же опускал глаза.
Этим и объяснялось, что он не сразу признал в заплаканной девке Наташку, которую не раз и не два видел у Марфы.
Устин встал на приличном расстоянии - вроде как и при девке, но пусть все видят - дурных намерений не имеет. Она же и вовсе повернулась к нему спиной - ей было стыдно за слезы и сопливый нос.
Устин вздохнул - увидят архаровцы или десятские, шуток потом не оберешься.
Наконец девка громко вздохнула и искоса на него поглядела, прикрывая рот вышитым платочком.
Кого другого этот быстрый взгляд больших голубых глаз и взволновал бы неумеренно. Кто другой и вообразил бы, каково распускать недлинную, но удивительно густую светлую косу, схваченную сейчас внизу тяжелым старинным косником с кисточкой. Кто другой приметил бы, что девка под темно-красным топорщащимся сарафаном уже налилась, как яблочко, и в свои неполные шестнадцать созрела для ласки… Кто другой - да не Устин!
Зато она его узнала и покраснела.
Устин неверно понял причину румянца. Он решил, будто Наташке неловко, что ее все видят посреди улицы с кавалером.
– Ты, сударыня, потерпи, сейчас Марфа Ивановна придет, - сказал он любезно, однако глядя мимо девичьих глаз.
– Да хоть бы и вовсе не приходила… - отвечала Наташка. - Господи, куда ж деваться-то?…
Этот отчаянный вскрик смутил Устина.
– А что за беда? - спросил он, охваченный внезапной и очень острой тревогой.
– Да то и беда, что она меня… просватала…
– Так коли просватала - радоваться надобно, честный брак для девицы - это спасение. Ибо сказано про жену, что спасется через чадородие, - бойко заговорил Устин, уверенный, что сейчас вот успокоит расстроенную Наташку, а это - доброе дело, глядишь - и зачтется. - Через святой венец благодать нисходит…
– Какой венец?! Какой венец?!. - и девка снова заплакала.
– А что же? - Устин в тот миг начисто забыл Марфину репутацию и искренне удивился, подумал даже, что Наташка от девичьей стыдливости малость с ума сбрела.
– А то, что сосватала без венца! С богатым человеком сегодня сговорилась!
– И что же?
– И меня к нему домой ведет! И заступиться некому - сирота я! Мне добрые люди сказывали - она так-то растит сироток, а потом и продает… или в ремесло отдает, в бабье…
– Ах ты Господи! - тут лишь до Устина дошла суть беды.
Наташка достала платочек и высморкалась.
– Нет, нет, так нельзя, я с ней потолкую, я господину Архарову расскажу про ее пакости! - заговорил возмущенный Устин. - Он ее к порядку-то призовет!
– Не смей, хуже сделаешь! - новый испуг оказался, видать, покрепче прежнего страха, у Наташки и слезы на глазах высохла. - Она меня тогда со свету сживет, я ее знаю! Одна только Дунька от нее избавиться сумела! Да и так на прощание изругала - хуже пьяного извозчика.
– Так неужто господин Архаров…
– Ох, молчи ты, Христа ради…
– Так коли молчать - что с тобой станется?
– А то и станется, не первая я, не последняя… Защитников у меня нет, она - одна защитница. Она-то, я знаю, нипочем не бросит, она своих девок не бросает. Знать, судьба моя такая проклятая… - печально сказала девка. - Меня Марфа Ивановна кормила-поила, хозяйству и рукоделиям учила. И знала ж я, для чего она меня готовит, научили добрые люди. А деваться-то и некуда… Теперь вот прибежала домой, давай меня впопыхах собирать! Сказывает, человек-то он богатый, сможет обо мне позаботиться… старый, правда, и толстый, как боров…
– Так ты что же, раньше-то… то есть, сейчас… то есть, до сего дня?… - Устин покраснел, не зная, как спросить Наташку о соблюдении девства. Но она поняла.
– Так он за то меня и хочет взять, что я себя соблюла, ему такая и надобна, а Марфа Ивановна говорит - золотом меня осыплет, сарафанов накупит, серьги большие с алмазами - за то лишь, что у меня до него никого не было… так я уж и не знаю, она мне дурна не пожелает…
– Дура ты, дура, - сказал Устин. - Тебя ж потом замуж никто не возьмет.
– Марфу Ивановну же взяли. Да еще свахи ей пороги обивали, - возразила Наташка. - Она сама сказала, что это уж вернее всего - коли я ему полюблюсь, он меня и замуж отдаст… а все равно - страшно… боюсь я его, прямо обмираю…
– Ты его знаешь?
– Да уж видала… - уклончиво отвечала Наташка. - Она перед ним провинилась чем-то, вот мной грехи замаливает…
– Да кто ж он таков?
– Твое какое дело? - и Наташка отвернулась.
Даже сейчас, заплаканная, она была удивительно хороша. Такую девку - да какому-то сладострастному старому борову? В Устине все вскипело. Он готов был своими руками удавить Марфу. Девство - да его же наперекор всему беречь надо!
Опять давнее желание свершить подвиг во имя чего-то необъятного и слепяще-светлого овладело Устином. Но он уже стал чуточку иным. И не сразу вспыхнул, понесся на огонь, не разбирая дороги, а взял себя в руки и задал Наташке еще один вопрос:
– А сама-то ты как? Замуж хочешь - так, как полагается, по-христански? Чтобы без всякого борова?
– Да кто меня сейчас возьмет? Сейчас-то я бесприданница, да и знают свахи, что я при Марфе… они, поди, до поры ко мне и не сунутся, а когда будет приданое, понабегут… Уйди ты, молодец, не трави душу! - вдруг вскрикнула она.
Отродясь красивая девка не называла Устина молодцом.
– Лет тебе сколько? - спросил он.
– К Успенскому посту шестнадцать будет.
– Шестнадцать… - задумчиво повторил Устин.
Решение было принято - безумное и прекрасное.
– А что тебе до того? - спросила Наташка.
– За меня замуж пойдешь?
– За тебя? Ой… Матерь Божья, за архаровца!…
– Я тебе серег с алмазами дарить уж точно не стану, - сказал Устин, - а под венец поведу. Вот и выбирай… денежки или честный брак по-православному… под венец…
– Так я ж с тобой и словечком-то не перемолвилась! Кто ты таков, откуда взялся - ничего ж не знаю! - вдруг разволновавшись, заговорила Наташка. - Архаровец - и все тут! А кто таков… живешь с кем… родня откуда… ну ничего ж не знаю…
– Нет у меня никакой родни, - признался Устин. - Был бы я вроде нашего Федьки, косая сажень в плечах, спросил бы, как полагается: девка, я тебе люб? А так - сама видишь, вот он я весь… и все, что могу - это под венец тебя повести… больше, наверно, и ничего…
Девка смотрела на него, смотрела, вдруг покраснела отчаянно и прошептала:
– А больше и не надо…
И тут Устину вдруг стало страшно.
Судьба его решилась. Отступление было невозможно.
– А коли так - пошли! - воскликнул он и схватил Наташку за руку. - Не бойся ничего, мы тебя защитить сумеем!
– Да кто - мы?
– Увидишь! - он забрал не слишком тяжелый узел.
Так же внезапно, как страх, на него накатило совершенно несуразное веселье.
– Бежим, бежим! - кричал он, дергая Наташку за руку.
И побежали!…
Отродясь Устин так не бегал по Москве. Даже когда приходилось по службе. А сейчас ему казалось, что он способен обогнать породистого скакуна, казалось даже, будто некие ангелы, держа его сверху за ворот, несут по улицам, не позволяя упасть, а другие ангелы несут Наташку, и этот праздник размашистого и торжествующего бега прервался лишь у крыльца Рязанского подворья.
У крыльца стояли архаровцы - Степан Канзафаров, Клашка Иванов, Макарка, Евдоким Ершов, с ними же был выбравшийся подышать свежим воздухом Кондратий Барыгин. Они рассуждали, что обер-полицмейстер, поехавший к князю Волконскому, мог бы уж и вернуться.
Узнав здание, Наташка стала вырываться.
– Ты куда это меня тащишь? - закричала она. - Не пойду и не пойду!…
К крыльцу как раз подкатил архаровский экипаж, остановился, и лакей Иван, соскочив с запяток, распахнул дверцу.
В проеме воздвиглась плотная фигура Архарова.
– Ахти мне! - вскрикнула Наташка.
Ее испуг был Устину понятен - на Москве обер-полицмейстера боялись, а про подвалы вообще рассказывали страшные небылицы. О том, что Архаров нередко бывал у Марфы, где та же самая Наташка могла видеть его добродушным и разговорчивым, Устин как-то не подумал.
– Ваша милость! - завопил Устин, кидаясь к каретным ступенькам и не отпуская при этом Наташкиной руки. - Благословите жениться!
Архаров, занеся ногу над нижней ступенькой, так и остался стоять, приоткрыв рот.
Но длилось изумление недолго. С помощью Ивана он спустился, встал на твердую землю и уставился на странную пару - своего неказистого служащего и красавицу Наташку. Взгляд невольно оказался до того тяжел и переносим, что Наташка ахнула.
Она убежала бы, она растолкала бы архаровцев и унеслась, все равно куда, но Устин, которым, видно, в сей день руководил некий разумный ангел, обнял ее за плечи и прижал к себе тем единственным объятием мужчины, мужа и защитника, которое ни с каким иным не спутаешь. И она, почуяв себя в некоторой безопасности, уткнулась лицом в Устиново плечо.
– На ней, стало быть, жениться вздумал? - переспросил ошарашенный Архаров.
– На ней, ваша милость!
– И когда ж сговорились?
– Да прямо сейчас и сговорились! - выпалил ошалевший от своего мужества Устин.
Архаров помолчал. К такому повороту событий он готов не был. Опять же, Марфа божилась, что Наташка охотно пойдет жить на Пречистенку… врала, опять врала, проклятая баба… да и полицейские глядят на потеху круглыми глазищами, вот ведь незадача…
– А ты, девка? - спросил он. - Охотой ли за моего молодца идешь?
– Так коли под венец зовет! - отвечала, вдруг осмелев, Наташка. - А я уж от него не отступлюсь!
– А то погляди - вон у меня какие орлы… - Архаров повернулся к подчиненным.
– Нет, нет, я уж решилась!
И Наташка прижалась к Устину всем телом. Он же стоял перед обер-полицмейстером, обхватив невесту правой рукой и глядя перед собой на удивление твердо и уверенно - как и должен глядеть мужчина, готовый защитить свою избранницу от любого покушения. Ему самому это было странно - а в ушах загремело вдруг радостное «Гряди, гряди!…», и он понял, что на небесах уже венчают его с Наташкой, и все сложилось настолько внезапно и радостно, что остается только принимать распахнутым сердцем, не боясь, способно ли оно вместить вместо необъятной скорби столь же необъятное счастье. И как еще способно!
Устин был готов противостоять и Марфе, и тому неведомому борову, и целому свету - ибо златые венцы того стоят. И он в своем противостоянии был не один. Их стало двое - жених и невеста, будущая семья. А за ними выстроились их незримые дети, уже взрослые почему-то, и дивным образом сделались видны всем, кто на тот час стоял у крыльца Рязанского подворья.
Архаров хотел было еще раз спросить Наташку - но ее лицо сказало ему более, чем любые слова.
Девушка с такой гордостью глядела на Устина, как будто говорила: Господи, вот счастье-то, что этот необыкновенный, замечательный человек выбрал меня и поведет под венец!
– Ишь ты… - сказал Архаров. - Ну что же… совет да любовь! На свадьбу-то позвать не забудь. Ну что, молодцы? Ура жениху и невесте?
– Ура! - отвечали архаровцы.
* * *
Обер-полицмейстер не любил, когда погода выкидывала коленца. Он сам был склонен к постоянству и того же требовал от погоды. А она, как назло, буянила и кобенилась напропалую.
После отчаянной жары грянул наконец дождь, вроде похолодало и полегчало, но к вечеру опять стало душно. Когда он явился домой, голова была совсем дурная. И только одна мысль освещала смутную душу, как лампадка: Господи, как хорошо-то будет, когда праздник окажется уже позади!
Ходынский луг опустеет, рабочие разберут все былое великолепие, корабли и крепости обратятся в доски и будут сложены на телеги. Князь Волконский желал употребить праздник на пользу делу - коли туда навезли несчетное количество возов песка, чтобы устроить «полуостров Крым», то будет чем засыпать колдобины. Луг следует выровнять и дать ему порасти травой, а на следующий год там уже можно ставить военный лагерь и проводить солдатские учения.
Главное же - полицейские, которые теперь заняты на празднике, вернутся в контору и займутся делами - ведь шуры и мазы не все пошли победу над турками праздновать, иные радуются, что некому их в Москве ловить, и шалят…
Левушки и Лопухина дома не было. Оба шастали по гостиным, вели светский образ жизни. Архаров с необъяснимым злорадством подумал, что баловство их скоро кончится - вернутся оба голубчика в полк и приступят к выполнению офицерских обязанностей.
Он заглянул к Меркурию Ивановичу узнать - не было ли известий от Саши.
Известий не было, и Архаров принял приглашение домоправителя выпить по малой стопочке. А потом как-то вышло, что Меркурий Иванович взял скрипку и заиграл, Архаров же сел на табурет, привалившись к стене, и через минуту уже перестал слышать музыку. Это с ним бывало обыкновенно, когда одолевали размышления.
Размышления же были малоприятные. Клубок злодеяний почти распутался, но изловить главных злодеев обер-полицмейстер пока не мог.
Их было двое - загадочный француз и Каин.
Насчет Каина Архаров не сомневался - рано или поздно шур Грызик явится к инвалиду Тетеркину за Марфиной записочкой. Можно бы и Скеса послать на поиски Грызика, но черт его разберет - мало ли что наобещал шуру Каин? Этим осведомителям можно было доверять лишь до появления любезного Ивана Ивановича…
Проклятые крысы!
Кто ж для них кот, черт бы их всех побрал?
А вот насчет француза были преогромные сомнения.
Архаров начал с самого начала - с письма де Сартина о пропавшем сервизе. Письмо оказалось ловушкой. И ловушкой, придуманной высокопоставленными особами. По времени замысел совпал с похищением авантурьеры из Ливорно.
То, что в злодее, бегавшем по Москве в полицейском мундире и убившем Абросимова, опознали штукаря, служившего шулерам, сперва казалось несуразным - зачем же де Сартин просил Архарова изловить шулеров, коли в их притоне нашел приют французский агент? Но если вспомнить, что рассказывал покойный Захаров про «Секретный кабинет» французского короля и про его личных шпионов, которые оказались не у дел и затаились, то все вставало на места.
Этот шпион, по стечению обстоятельств бывший еще и ловким штукарем, в нелегкое для себя время познакомился с Дюкро-Перреном и выдал себя за итальянца. Притон в Кожевниках был для него просто замечательным местечком - туда съезжалось немало знатных особ, и хотя Москва - не Санкт-Петербург, придворные новости являются тут с двухнедельным опозданием, однако можно свести знакомство с людьми, которые имеют множество почтенной родни и не сегодня-завтра окажутся при дворе. Опять же, в притоне, за игрой, да еще ублажаемые французскими девками, они много чего могут наболтать.
Если допустить, что «черт», надававший оплеух крепостным актерам и проявивший заботу о голштинце Брокдорфе, был тем самым мнимым итальянцем, то многое становится ясно в заговоре князя Горелова. Горелов мог сойтись со шпионом в Кожевниках и стать игрушкой в его хитроумных руках.
И то, что «черт» оказался на придворном маскараде, куда пускали по приглашениям, подтверждало догадку: он имел-таки знакомства среди московской знати, и кто-то раздобыл для него приглашение. Может статься, Матюшкины. А коли так - то не стоит ли за Матюшкиными французский посланник, господин Дюран де Дистроф? Сие выглядело куда как соблазнительно…
Далее - этот «черт» отнюдь не был ленив. Он сам присматривал за всем, что связано с золотым сервизом. Когда возникла опасность, что сервиз будет найден Скитайлой, «черт» убрал Скитайлу, да так ловко, что и следов не сыскать. И далее он, как кукольник, дергающий фигуры за ниточки, разыгрывал пьесу: то треть сервиза появлялась, то сухарница. А все затем, чтобы вызвать у Архарова ярость и азарт. Тут он правильно рассчитал - и ярость, и азарт явились, как по зову…
Только вот где его теперь искать?
О том, как вышло, что спелись французский шпион с Каином, Архаров пока не думал. Но полагал, что некоторую роль в этом неожиданном содружестве играл граф Ховрин - ныне покойный. Для чего он притащился на Пречестенку, переобевшись иноком, да еще и прихватил с собой свою девку, знал, возможно, только он сам.
Ховрин, как и князь Горелов, много набедокурил в компании шулеров. «Черт», пожалуй, такое про него знает, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И с Каином у Ховрина было занятное знакомство - хитрый Каин заморочил ему чем-то голову и захватил его в плен. Опять же - вместе с девкой… тьфу!…
Архаров внезапно разозлился и на себя, и на Меркурия Ивановича, чью музыку вновь услышал. Это скрипка навевала дурацкие воспоминания! Потому он резко встал и вышел, не сказав ни слова, из комнаты домоправителя.
Когда обер-полицмейстер пришел к себе в спальню, за окном уж стемнело, и он был очень сам собой недоволен - собирался же лечь пораньше. Даже ругнул Никодимку - зачем камердинер не присмотрел за барином и вовремя не позвал его спать.
Постель была свежа, прохладна и приятна - льняные простыни отрадны летом, в них горячему телу - блаженство. Архаров снял с себя решительно все и растянулся, раскинул руки, бормоча: хорошо-о-о…
Никодимка поскребся в дверь.
– Чего тебе, дармоед? - спросил уже засыпающий Архаров.
– Ваши милости, к вам Арсеньев просится.
– Какого черта… гони в шею…
– Сказывал, дело наиважнейшее.
– Ну, пусти…
Вошел Тимофей, поклонился.
– Ваша милость, беда.
– Что такое?
– Учителишку убили.
– Какого еще учителишку?
– Который кавалером де Берни притворялся.
Архаров, как был, голышом, выметнулся из-под льняной простыни и сел.
– Рассказывай, что там вышло!
– Ваша милость, десятские подвели. У нас было назначено, кто за тем домом в Скатертном присматривает. И даже на время праздника присмотр был. А после праздника - людей не дозовешься. Это дармовое вино на Ходынке мы еще неделю расхлебывать будем.
– Коли не более… - буркнул Архаров, вспомнив Козье болото, как раз на полпути от города к Ходынскому лугу. Оно порой возвращает покойничков совершенно неожиданным образом…
– Так, ваша милость, сейчас-то наш человек там на пост заступил. И, как в доме поднялась суматоха, тут же туда пробрался. Я его с собой привез, он внизу, в сенях, ждет.
– Веди сюда, - и Архаров, в ожидании десятского, поглядел было на шлафрок, ужаснулся - в нем весь на пот изойдешь! - и завернулся в простыню на манер фигуры древнего победоносного грека, которых на Ходынском лугу было целое войско на фронтонах деревянных храмов.
Десятский оказался худеньким молодым человеком, лет шестнадцати, сильно смахивал на Сашу Коробова и вид имел взъерошенный - вздернутый нос, выбившийся из прически хохолок надо лбом, смешная манера вскидывать голову, словно пытаясь боднуть затылком кого-то незримого.
– Вот, ваша милость, студент…
– Сам вижу, что студент. Эти мне московские мещане… Нет чтоб плечистого молодца в десятские выставить - они детей присылают… Как звать?
– Ильей Чурсиным, - ответил за юношу Тимофей. - Он у нас новенький, старается, а живет там же неподалеку.
– Докладывай, Чурсин. Только не про свои похождения, как ты стоял да как ты бегал, а про покойника.
Десятский открыл было рот, пораженный обер-полицмейстерской проницательностью, да тут же захлопнул.
– Я, ваша милость, их сторожа расспрашивал. В доме внизу живут вдова Матрена Огаркова с малолетними внуками, две ее дворовые девки, стряпуха, сторож, верхнее жилье сдали полковнику Шитову с семейством. Так жильцы все, и с детьми, поехали в гости, а француз-учитель дома остался. Вернулись и для чего-то к нему заглянули. А он лежит мертвый. Сторож божится, что никто чужой в дом не приходил.
– Это, ваша милость, злодей тем же путем через крышу пробрался, которым сам француз выходил, - перебил Тимофей.
– Сдается, так. Далее.
– Они шум подняли. Я вошел и посмотрел на тело. Они на нем камзол расстегнули, грудь открыли… я ранку малую видел…
– Вот, вапа милость. Опять стилет.
– Да и без стилета ясно, чья работа…
– Нет, ваша милость, - вдруг объявил Тимофей. - Мы знаем, что злодей навычен стилетом колоть. А кто французишку заколол - того мы не знаем.
– Это как же?
– А так, ваша милость, что стилет, из чулана украденный, до сих пор неведомо где.
Архаров задумался.
– Тебе когда велено было на пост заступать? - спросил он Чурсина.
– Как стемнеет, ваша милость, и до рассвета ходить.
– Когда пришел - никого из наших не видел?
– Нет, ваша милость.
– А ты всех полицейских в лицо знаешь? Может, был полицейский в мундире, с кем ты не знаком?
Архаров имел в виду до сих пор не найденного Семена Елизарьева.
– Нет, ваша милость… не было такого…
– Прелестно. Тимоша, узнай, кто из десятский пьяный валялся. Может, его с умыслом напоили. Ступайте теперь оба.
Тимофей увел десятского, ошаршенного тем, что угодил в спальню самого обер-полицмейстера и видел сию важную особу завернутой в простыню.
Архаров же крепко задумался.
Почему закололи безобидного французишку - понятно. Он мог опознать «черта». Стало быть, «черт» чует, что ему наступают на пятки. Кто еще мог бы его опознать? Епишка Арсеньев? Марья Легобытова? Но Епишку и Марью не выпускают с Рязанского подворья, хотя детишки всем изрядно надоели. Родня Семена Елизарьева, которая знает его как Антона Афанасьевича Фалька? Нет, тех он крепко запугал…
Стилет, будь он неладен…
Его мог вынести Демка и зачем-то передать Семену Елизарьеву. Мог вынести и Семен - он, как оказалось, приходил навещать старых приятелей. А мог быть и кто-то третий…
Этот третий сидел, затаившись, а чего ждал - непонятно.
Поскольку интрига вокруг блудного сервиза разлетелась в пух и прах, все ее участники притихли. По крайней мере, должны притихнуть и выждать время, чтобы стало ясно, какими сведениями полиция располагает, а до каких не добралась.
Если в полицейской конторе сидит этот третий, вооруженный стилетом, то какой в его действиях смысл? Для чего он стянул именно этот необычайный клинок?
А смысл таков: коли будет найдено еще одно тело с особой трехгранной ранкой на груди, против сердца, то и это убийство спишут на загадочного «черта», которого будут искать, хотя он к тому времени будет, может, уже в Париже. А неуловимый третий, так и останется служить, вынюхивая полицейские новости и исправно донося их до противника.
И получалось, что снова под подозрением - все…
С этой мыслью Архаров провалился в неприятный, чугунный какой-то сон - и не на шутку перепугался, когда ощутил, что ноги его придавлены каменным одеялом, тяжесть ползет к горлу. Он во сне стал читать «Отче наш», проснулся, понял, что ночной кошмар удалось одолеть, и заснул снова, уже более мирно.
Утром в спальню заглянул очень довольный Никодимка.
– Господин Коробов вернуться изволил!
– Прелестно! Тащи его сюда!
– Так ваши милости, он к рассвету прибрел и чуть на крыльце не повалился! Спит теперь без задних ног! А грязен-то - как прах! Мы уж с него чулочки сняли, а чулочки в углу поставить - так сами стоять будут! И кафтанчик его нарядный чуть не в навозе вымазан…
– Где ж его нелегкая носила? Подавай кофей скорее. Как на дворе?
– Денек жаркий будет, так я вашим милостям опять окрошечки привезу! Ледяной, с семужкой или с севрюжинкой! Нешто в «Татьянке» такую окрошку подадут, как ваши милости любить изволят?
И Никодимка, счастливый оттого, что все в доме благолепно, и хозяин мирно настроен, и секретарь приплелся живой и невредимый, побежал прочь - чтобы черед несколько минут явиться с серебряным подносом.
Он стал сервировать фрыштик. Архаров схватил сладкий сухарик и, не дожидаясь кофея, начал его грызть.