Страница:
Человек, служивший в полиции, так ответить не мог.
У Федьки был при себе нож, хороший нож, с широким клинком полуторной заточки, но ему никогда еще не доводилось драться с большим, сильным и злобным псом. Для пса требовалось иное оружие - и оно во дворе имелось…
Все зависело от быстроты бега.
Федька распахнул калитку, вдохнул, выдохнул - и, что было мочи, кинулся к старику. Он подбежал, выдернул у деда из-под мышки костыль и обернулся как раз вовремя, чтобы с силой ударить пса дважды, сперва по башке, потом поперек хребта. Потом, не слушая ругани и не оборачиваясь, архаровец кинулся в дом, проскочил в сени, оказался в горнице.
Абросимов лежал на полу, закрыв глаза, раскинув руки и ноги. Федька, благоразумно не бросая костыля, кинулся на колени и, еще не осознавая беды, встряхнул его за плечи.
– Дурак… - прошептал старый полицейский. - Нож… он меня ножом… не тронь…
– Погоди, не помирай! - приказал Федька. - Сейчас я их всех!
И тут в дверях горницы возник Клаварош - такой же, как всегда, высокий, тонкий, гибкий, в полицейском мундире.
– Мусью?! - изумленно спросил Федька. - Ты-то тут как?…
И тут лишь Федька заметил в руке у Клавароша обнаженную шпагу.
Он вскочил и поудобнее перехватил костыль.
Никто Федьку штыковому бою не обучал - ни на полковом плацу, ни в сражении. Но кое-какие приемы он знал от знакомых солдат. Костыль вполне мог бы сойти за ружье с примкнутым штыком - во всяком случае, оборониться им и от шпаги, и от палаша опытный боец сумел бы. Да и стойка солдата, орудующего штыком, была архаровцу привычнее фехтовальной - левобокая, как в кулачном бою.
Но Федька не имел опыта да и растерялся - не ждал такой каверзы от Клавароша. Потому он, выставив перед собой костыль, отступил.
– Побойся Бога, мусью! - закричал он.
Но противник кинулся на него со шпагой, и тут до Федьки дошло: это вовсе не Клаварош, просто рост, сложение, мундир да еще плохое освещение в горнице способствовали сходству, не более.
– Караул! Архаровцы, ко мне! - заорал Федька, отбивая первые выпады весьма успешно. - Ко мне, архаровцы!
Только чудо могло бы занести сюда молодцов с Рязанского подворья, но Федька и не рассчитывал на чудо. Он желал смутить противника и устроить переполох. Откуда, в самом деле, этому человеку знать, что Федька приплелся сюда один?
Уловка подействовала - внезапно отступив, фехтовальщик скрылся в соседней комнате и дверь захлопнулась.
– Архаровцы, сюда! - орал Федька, в пылу преследования колотя костылем в дверь. - Тимофей, в окно лезь! Ушаков, справа заходи!
Ему удалось проломить непрочную дверь, а делать этого не стоило.
Раздался выстрел. Пуля, выпущенная в щель между досками, которую так усердно расширял Федька, едва его не задела. Полицейский отскочил и прижался к стене, кляня себя за то, что пришел в этот милый домик без оружия. Но следующий выстрел прозвучал уже со двора. И сразу же раздался дикий бабий визг.
– Ты, Абросимов, погоди умирать, мы тебя выручим! - сказал Федька и, не бросая костыля, выскочил в сени, а оттуда - на свежий воздух.
Визжала баба, присев на корточки. Проследив ее взгляд, Федька увидел полуголого парня, лежащего на траве. Над ним стоял человек в полицейском мундире и с пистолетом в руке. Он целился как раз в бабу.
– Беги, дура! Дура, беги! - приказал Федька, и тут же пистолетное дуло переместилось - теперь под прицелом был он сам.
Федька рухнул наземь и откатился за крыльцо, а пуля вошла в стенку дома.
Ничего подходящего, чтобы хоть запустить в убийцу, за крыльцом не нашлось.
Вдруг до Федьки дошло - не может же быть, чтобы этот мерзавец таскал с собой дюжину заряженных пистолетов! Один выстрел он сделал в доме, два - на дворе. Возможно, у него есть еще один пистолет - и если заставить его разрядить это оружие, то уже можно надеяться на удачу!
Не зря обучал обер-полицмейстер своих архаровцев приемам ломанья. Этот выход на полусогнутых, словно бы подгибающихся ногах, это вихляние тела, припадание, игра плечами, эта издевательская проходка перед противником была необходимой особенностью поединка бойцов перед тем, как сойтись двум стенкам. И только мастер мог знать, когда безвольно болтающиеся, словно веревочные, руки наберут вдруг силу и скорость для хорошей размашки или мощного тычка.
Федька выскочил из-за крыльца и двинулся на противника, шутовски приплясывая. Но этого ему было мало - он вспомнил вдруг старинные Демкины проказы.
– А чума по улочкам, чума по переулочкам! Во пиру ль чума была, сладку бражку пила! А у нас на Дону полюбил черт чуму! Прислонив ее к тыну, запихал кляп в дыру! - выкрикивал он тонким глумливым голосом. - А и вот она я, раскрасавица чума!
Он представлял собой весьма неудобную мишень - он и сам не знал, каких прыжков и ужимок ожидать от себя в следующее мгновение. Пистолет же хорош в ближнем бою, а на расстоянии в двадцать шагов из него можно попасть в подвижную цель только при особом мастерстве и при большом везении.
Очевидно, противник понял, что в этой схватке проиграл.
Он отступил к плетню, довольно высокому плетню, отгородившему двор от соседского огорода. По ту и другую сторону росли кусты своенравной малины - не садовой, мелкой, но для детей - вполне пригодной. Перелезть через такой плетень несложно, но он не лез - а птицей вспорхнул в воздух и пропал в малиннике.
– Господи Иисусе… - прошептал Федька. - Вот бес!…
Но было не до преследования - в горнице лежал Абросимов с ножом в груди, и прежде всего следовало спасать его, а потом уж гонять бесов.
– Поди сюда, баба, - сказал Федька. - Беги к Никитским воротам, бери извозчика! Ну, что ты стала в пень?
Но баба от пережитых страстей совершенно одурела. Только повторяла «ага, ага», а сама с места не двигалась.
Тогда Федька обвел взглядом двор и увидел старика, у которого так нахально отнял костыль. Старик сидел в высокой траве. Его тоже никак нельзя было послать за извозчиком, да и обращаться к нему совершенно не хотелось. Федька обозвал себя дураком - пошел на такое дело и без оружия, и без товарища.
Его осенило - не может же быть, чтобы на выстрелы не сбежалось пол-Москвы. Непременно в переулке уже толкутся зеваки. Опять вспомнилась чумная пора. Казалось бы, всякому дураку было ясно, что нельзя собираться вместе, поветрие перекидывается от человека к человеку. А грянул бунт - и всю науку москвичи разом забыли, принялись слоняться по городу ватагами, как будто они бессмертны, утратив всякое соображение и перемешавшись неимоверно. То-то потом, когда вылавливали невольных соучастников убийства митрополита Амвросия, среди них было множество людей всякого звания - и мещане, и купцы, и дворяне, и духовные лица даже в ту толпу затесались.
Федька подбежал к калитке, распахнул ее - точно! Коли при загадочном шуме со двора на улице не остановятся зеваки и не начнут судить да рядить, позабыв про дела,- так это не Москва.
– Эй, братцы, нет среди вас десятских? - спросил Федька.
– Зять мой - десятский, - тут же ответила нарядная пожилая тетка, по виду - из зажиточных мещан. Одни серьги чего стоили - длинные, тяжелые, оттянувшие уши чуть ли не до плеч.
– Позови его скорее, тут злоумышленники в доме, а вы, люди добрые, не стойте, расходитесь, - приказал Федька, прекрасно зная действие подобных распоряжений - никто и не подумал уходить. Этого он и желал - при такой толпе любопытных свидетелей треклятый старик Елизаров никуда не скроется.
Послали за теткиным зятем, а Федька побежал обратно в дом - к Абросимову.
Тот был еще жив, не шевелился, услышал Федькин голос - открыл глаза.
– Ты молчи, Христа ради, - сказал Федька. - Сейчас я пошлю за нашим экипажем, домой тебя отвезем, доктора Воробьева к тебе доставим, из-под земли выкопаем. Он поможет! Он и в армии служил, всякие раны видал. Ничего, Бог милостив - ты молись потихоньку…
И тут Федька замолчал. Он увидел то, чего сразу не приметил.
Когда темноволосый и щуплый мужчина выскочил ему навстречу из калитки с полицейским мундиром в руках, Федька подумал, что мундир этот - Абросимова, но товарищ лежал на полу полностью одетый. Да еще детина, так похожий на Клавароша и легко скачущий через плетни, тоже был одет как архаровец. Что ж это такое - два мазурика, переодевшись полицейскими, на Москве шалят?
Федька слыхал, что вроде бы Устину померещился ночью, когда выслеживали де Берни, Клаварош, но о розыске Клашки Иванова он не подозревал - про то знали только сам Клашка да Архаров.
К счастью, зять оказался неподалеку. У него хватило ума привести откуда-то верховую лошадь. Отправив всадника в полицейскую контору за подмогой, Федька вернулся в дом, окончательно выбил дверь и нашел в комнатушке разряженный пистолет, брошенный на узкую кровать. На подоконнике было разложено мужское имущество - ершик для чистки ствола, кусочки свинца, устройство для литья пуль (Тимофей называл эту каменную форму калыпом, Ушаков - льялом), табакерка, фунтики с табаком, тут же - большой кожаный кисет, в нем оказался порох. Холодного оружия не нашлось. Федька зарядил пистолет, опять вернулся к Абросимову и сел рядом с ним на пол.
Ему приходилось видеть смерть вблизи и даже ждать, пока зачумленный помрет, чтобы вытащить тело крюком из дома и погрузить на фуру. И он преспокойно ждал, даже что-то насвистывал, переговаривался с Тимофеем или с Демкой - ремесло у них тогда было такое: подбирать покойничков за смертью, они с ней словно бы в одной артели трудились, так что ее присутствие уже не смущало.
Очевидно, то состояние души, безразлично-безалаберное, уже забылось. Федька смотрел на Абросимова со страхом и изнывал от своего бессилия. Он знал, что нож, попавший в плоть, шевелить нельзя, но ему все казалось, что стоит вынуть клинок - и Абросимову непременно полегчает.
– Федя, я помираю, - внятно сказал Абросимов. - Попа приведи…
– Да где ж я тебе тут возьму попа?! - в отчаянии воскликнул Федька. - И не помираешь ты вовсе, врешь только… вот доктора Воробьева сейчас привезут!… Потерпи, Христа ради!
– Нет, - отвечал Абросимов. - Все… Причаститься надо… исповедаться…
– Да какие у тебя грехи? Ты же всю жизнь служил! С пятнадцати, поди?
– С пятнадцати…
– Ну так и нет у тебя грехов! Некогда тебе было грешить!
Дверь скрипнула, Федька резко повернулся, наставив на нее пистолет. Но это оказалась давешняя онемевшая баба.
– Пошла вон! - рявкнул Федька.
Дверь захлопнулась.
– Попа приведи, - повторил просьбу Абросимов. Он был смертельно бледен и уже, кажется, не видел Федьку.
– Господи, хоть бы Устина с собой взял, дурак я, дурак неотесанный… - пробормотал Федька. Устин в прежней, дополицейской жизни не был рукоположен в сан, теперь и подавно его это не ожидало, но он бы нашел правильные слова, он бы нужную молитву прочитал!
Федька в храм Божий не ходил, а забредал. Было у него богомольное настроение - мог и службу отстоять. Не было - ставил свечки за упокой души нечаянно убитого им в драке приятеля. Были деньги - заказывал панихиду, не было - не заказывал… Что же касается молитв - знал с детства «Отче наш», «Богородице», «Трисвятое», те краткие молитвы, которым легко обучить ребенка. До сей поры ему их вполне хватало.
Смотреть в лицо Абросимову он больше не мог. Уставился в пол.
Во дворе зашумели, дверь опять распахнулась. Вошли Тимофей и Захар Иванов.
– Мы верхами, - сказал Тимофей. - За нами шавозка плетется. Пертовый маз велел его домой везти, сам за Воробьевым послал. Что тут у вас вышло? Мы только и поняли, что его ножом пырнули и стрельба была.
Иванов опустился на колени рядом с Федькой.
– Сдается, Воробьев уж ни к чему, - сказал он.
– Пошел к монаху на хрен, - отвечал Федька. - Живой он. И крови, глянь, почти не вытекло. Братцы, вы им займитесь, Христа ради, а мне лошадь дайте! Я к пертовому мазу поскачу, дело срочное! А вы, когда придет шавозка, прихватите с собой того гиряка обезножевшего, Елизарова. Он в этом деле, сдается, главный. И сразу его в нижний подвал!
– Возьми Острейку, она резвее, - посоветовал Тимофей.
Федька выскочил на крыльцо, выбежал на улицу.
Теткин зять, здешний десятский, молодой толстый парень, румяный, золотоволосый и кудрявый, держал в поводу трех лошадей. Двух Федька знал - гнедого мерина Похана и рыжую кобылку Острейку. Эти служили в полиции, годились и под седло, и в упряжь. Он забрал кобылку, сел в седло и до Никитских ворот добрался галопом, дальше уж было сложнее - по улице, заполненной каретами и телегами, не больно разгонишься. А Федькина душа жаждала бешеной скачки. Только скорость и ветер в лицо могли освободить его от тяжести на душе и вернуть обычную свободу, в повседневной жизни за суетой не замечаемую.
Он жил легко и радостно, и даже любовь к недосягаемой Вареньке была в его понимании счастливой - ведь дал же Господь и встречи, и разговоры, и пожатие ее руки, и взгляд пламенный - когда она ночью прибежала к нему, раненому, в особняк на Пречистенке. Сейчас же Федьке было плохо - он не сумел помочь товарищу, и совершенно вылетело из его буйной головы, что он своим самостоятельным расследованием, возможно, даже спас Абросимова: если бы Федька не ворвался во двор и не попал в дом Елизарова, старый полицейский помирал бы там сейчас неведомо для всех, а потом его тело, раздев, скинули бы в речку Пресню, как оно в тех краях обыкновенно делалось.
Без особого членовредительства (если не считать сбитого с ног деревенского мужика, ну так тот, растяпа, сам под копыта полез) Федька добрался до Рязанского подворья и ворвался в архаровский кабинет.
– Что там с Абросимовым? - сразу спросил обер-полицмейстер.
– Ранен, ваша милость, либо Семеном Елизаровым, либо по его приказанию!
– Что еще за Семен?
– Он, ваша милость, еще до чумы в полиции служил, потом уж не вернулся.
– Прелестно…
– Этот Елизаров к нам сюда на Пасху приходил, и еще раза два, к старым дружкам. Не иначе, это он нож срусил!
– Ну-ка, изложи все внятно.
Федька стал пряменько и отрапортовал о своей беседе с Максимкой, о визите к Елизарову и о стрельбе в Малом Конюшковском переулке.
Архаров, к его большому удивлению, был сильно недоволен - Федька спугнул ту дичь, которую он сам собирался неторопливо и хитроумно выследить. А теперь поди знай, куда подались фальшивые полицейские да что у них на уме…
– А за каким чертом туда Абросимов потащился?
– Так он тоже, поди, догадался, что ножик у Елизарова. Видать, хотел его прямо попросить: верни, мол, уначенное! И выходит, ваша милость, что Демка ножа не брал!
Архаров задумался.
Что-то во всем этом деле не совпадало…
Вдруг он увидел неувязку.
Воровство ножа из Шварцева чулана - не то преступление, за которое рубят голову или отправляют в каторгу. Коли бы Абросимов просто сказал Елизарову, что украденное следует вернуть, то не стал бы пырять бывшего сослуживца ножом. Старый полицейский поплатился за то, что видел фальшивых полицейских. Но за что похожий на Клавароша мазурик подстрелил во дворе парня и целился в бабу? И старик Елизаров, оставшицся во дворе…
– Рассказывай вдругорядь. И без предисловий.
– Подхожу я, стало быть, к калитке, ваша милость. От Абросимова отстал ровно настолько, чтоб ему в дом войти… У самой калитки меня детина чуть с ног не сшиб, а у детины кафтан в руке зажат. Вижу - наш мундир, полицейский. Я - во двор, там старик этот, злой, как бес…
– Что ж Абросимов не остался со стариком во дворе говорить, а в дом пошел?
Тут и Федька призадумался.
– Да кто ж его знает? Может, старик сказал Абросимову, что нож в доме лежит, а сам он ногами слаб, так чтоб Абросимов вошел и взял? А там его и пырнули…
– Так сразу? Сам же толковал - старик злобный и несговорчивый? И как старик успел дать знать тому мазурику, что в доме: пускай, мол, нож в дело? Или они нарочно там сидели, один во дворе, другой в доме, Абросимова ждали?
Федька вздохнул - объяснения этому диву у него не находилось.
– Ваша милость, вот привезут этого Семена Елизарова - он все и доложит!
– Ступай.
Федька, повесив буйну голову, вышел из кабинета. А ведь так все ладно получалось… и детинка этот с елизаровским мундиром…
Вдруг он хлопнул себя по лбу и, развернувшись, ворвался обратно в кабинет.
– Ваша милость! Я понял! Абросимова за то закололи, что он того мазурика в мундире видел! Что на Клавароша смахивает! Это уж поопаснее гребаного ножа!
– Так. Сейчас вниз к Вакуле отправишься. Пошел вон.
Федька выпалил именно то, о чем думал Архаров, но своим вторжением сбил его мысль со следа. Нужно было продумывать заново…
Абросимов нечаянно увидел мазурика в полицейском мундире. Могло ли это было поводом для убийства и стрельбы? Мазурик, пырнув полицейского ножом, должен был убежать без оглядки. Желательно - скрыться из Москвы. Он же пытался на прощание порешить тех людей, в чьем доме его прихватили на горячем. Выходит, эти люди слишком много о нем знали. Что можно знать о мазурике, кроме того, что он - ворюга и грабитель? И второй полицейский мундир - какого черта потребовалось бегом уносить его из дома?
Архаров поскреб в затылке, нарушая все волосяное благолепие, исполненное Никодимкой. Было совершенно невозможно увязать эту стрельбу с суетой вокруг блудного сервиза. А связь была! Была некая загадочная связь - только в руки не давалась.
Постучался Клаварош.
– Чего тебе, мусью? - сердито спросил Архаров.
Клаварошу было велено расспросить Марфу, кто принес в заклад золотую сухарницу, что сейчас обреталась в архаровском кабинете.
Даже ему, общепризнанному любовнику, удалось изловить Марфу с большим трудом. На вопрос, где изволит пропадать, она принялась перечислять кумушек. А кавалера, что принес сухарницу с красными яшмовыми ручками, живописала многословно: высок, статен, лицом бел, нос - прямой, губы полные, брови срослись, приметные такие брови, и на лбу бородавка.
– Имя не назвала?
– В тетрадь свою она записала его господином Овсянниковым, а паспорта он не показал, статочно - вранье.
– Когда обещался прийти за тем закладом?
– Через две недели.
– Не придет…
– Сие золотое художество стоит много более тех пятидесяти рублей, что дала ему Марфа под заклад. Такой полировки я до сих пор не встречал. Он должен прийти.
– А я тебе говорю - не придет. В котором часу он у Марфы побывал?
– Вечером, в поздний час.
Архаров задумался - стоит ли назначать наружное наблюдение?
Странные дела творились с золотым французским художеством, безупречно отполированным, - сервиз словно бы дразнил Архарова, показываясь то тут, то там, а заправляли его похождениями загадочные мазурики в полицейских мундирах, это вызывало особую ярость. И рождалась законная злость сыщика, которому люди и обстоятельства морочат голову: треклятый сервиз следовало изловить во что бы то ни стало!
Хотя у Архарова и других забот было превеликое множество. Близился великолепный праздник в честь заключенного год назад Кючук-Кайнарджийского мира. В трех верстах от города, на Ходынском лугу уже были почти готовы главные здания - театр, столовая, бальные залы, стояли остовы «кораблей», насыпан также песчаный холм, обозначавший полуостров Крым. Государыня затеяла изобразить географию - с Доном и Днепром, с крепостями Кинбурном, Керчью, Азовом, Таганрогом, иными словами, ей хотелось видеть картинку, иллюстрирующую знаменитые статьи Кючук-Кайнарджийского мира: «Артикул 18. Замок Кинбурн, лежащий на устье реки Днепра, с довольным округом по левому берегу Днепра и с углом, который составляет степи, лежащие между рек Буга и Днепра, остается в полное, вечное и непрекословное владение Российской империи. Артикул 19. Крепости Еникале и Керчь, лежащие в полуострове Крымском, с их пристанями и со всем в них находящимся, тож и с уездами начиная с Чёрного моря и следуя древней Керчинской границе до урочища Бутак, и от Бугака по прямой линии кверху даже до Азовского моря, остаются в полное, вечное и непрекословное владение Российской империи. Артикул 20. Город Азов с уездом его и с рубежами, показанными в инструментах, учиненных в 1700 г., то есть в 1113-м, между губернатором Толстым и агугским губернатором Гассаном Пашой, вечно Российской империи принадлежать имеет…»
И чем ближе был день торжества - тем тревожнее делалось на душе у Архарова. Да еще Шварц масла в огонь подбавил.
– При государыне покойной Елизавете Петровне было дельце - хорошо, что добром кончилось. Некий польский ксендз, чьего имени мы так и не вызнали, решил извести государыню и для того столковался с солдатом. И научил его учинить злое дело посредством порошков. И угадайте, сударь, как сыщики на след напали.
– Мало ли как? - удивился вопросу Архаров. - Проболтался кто-то по пьяному делу, как оно всегда бывает, коли с солдатами проказы затеваются.
– А вот и нет! - с неожиданным весельем возразил Шварц. - В Санкт-Петербурге чудный зверь на Васильевском острове завелся - охотясь на кур, не столь загрызал их, сколь ноги им отрывал. Лежит тулово нетронутое само по себе, ноги сами по себе, и перья вокруг раскиданы. А следов - никаких. Бабы не знали, что и думать, страх на людей напал, в Главную полицию дали знать. Нашелся умный человек - заметил, что земля вроде как порошком присыпана, собрал тот порошок. Оказался - вроде пороха. Тут уж все всполошились и довольно скоро изловили подлеца, что на соседских курах учился. Оказалось, ксендз его подучил, где государыня шествие иметь будет, подсыпать на землю для повреждения высочайшего здравия, и порошком в изобилии снабдил. А солдат сперва пробовал на курах, определял потребное количество. Так, сударь, не то было любопытно, что взрывной порошок злодеи сработали, а иное - с какой легкостью оный солдат мог его государыне под ноги подбросить. Он же, нарядясь в офицерское платье, и во дворце бывал, и в Царском Селе, и никто ему препоны не ставил. А на Ходынском лугу будут простой народ поить и угощать, тут кто угодно сможет до государыни добраться.
– Все бы тебе, черная душа, меня пугать, - буркнул Архаров. - Ты к тому клонишь, что понадобится много людей для охраны государыни?
– И проверенных людей. Таких, что не только приказы исполнять умеют, но также наблюдательны и осторожны.
– Не было печали… - Архаров тяжко вздохнул. - Ну что бы ее величеству не у нас, а в Петербурге мир праздновать?
День торжества был все ближе, тревога - все острее. Архаров несколько успокаивался лишь в те дни, когда государыня изволила уезжать в Коломенское - там ее охранять было не в пример легче.
Суета вокруг блудного сервиза попахивала нешуточной опасностью.
От размышлений обер-полицмейстера отвлекли архаровцы - наконец удалось изловить ловкую шуровку, промышлявшую у Кузнецкого моста. Она рядилась знатной особой, разъезжала в экипаже, а пальцы у нее были столь изумительной ловкости, что дама, у которой мошенница, словно бы поправляя мушку на щеке, вынимала из ушей серьги, совсем того не чувствовала.
А потом прибыли Тимофей и Захар Иванов.
– Ваша милость, - сказал Тимофей, - недоразумение получается. Мы на всякий случай Елизарьева привезли, да только, сдается, это не тот Елизарьев.
– Давайте его сюда. И за стариком Дементьевым пошлите!
В кабинет вошел, опираясь на костыль и отпихивая пожелавшего ему помочь Захара, злобный старик. Теперь он уже был в старомодном длинном кафтане и в парике из бараньей шерсти, который по летней жаре мог напялить разве что какой-нибудь умалишенный.
– Как звать? - строго спросил Архаров.
– Семеном Елизарьевым, - отвечал старик.
Очевидно, суровый вид обер-полицмейстера несколько нагнал на него страху. Да еще взгляд исподлобья - Архаров даже как-то перед зеркалом изучал собственный взгляд, удивляясь его воздействию на слабые души.
– Стой тут, - велел Архаров.
Он сразу определил в старике обычного домашнего тирана, которого простой народ определил известной поговоркой: «Молодей против овец, а против молодца - и сам овца».
Старик остановился в трех шагах от стола. И стоял в ожидании довольно долго.
– Что ж ты, Семен Елизаров, мать твою конем любить, дома разбойничий притон завел?! - вдруг заорал Архаров. - Сам уж стар безобразничать, так молодых подбиваешь?
– Ваше сиятельство, ни сном, ни духом! - еще громче взревел старик.
– Будут тебе и сон и дух в нижнем подвале! Тимофей, тащи его туда. Вопросов не задавать, пока не получит отеческого вразумления!
– Ваше сиятельство!…
– Ты полагал, коли имеешь старых дружков в полиции, так тебе все уж с рук сойдет?
– Ваше сиятельство, нет у меня в полиции дружков! Вот побожиться и святым крестом перекреститься - нет!
Старик, изрядно напуганный, осенил себя крестом.
Архаров на это хмыкнул - испуг-то был неподдельный, в голосе и выражении лица не чувствовалось вранья, да ведь такой старый хрен может оказаться ловчее самого Каина - и поверишь в его враки…
Вошел старик Дементьев. За ним, как можно неприметнее, - Федька, которому было страх как любопытно послушать, что скажет его добыча. Архаров заметил его маневр, но виду не подал, таким образом поощряя служебное рвение.
– Ну-ка, глянь на сего кавалера, - велел Архаров. - Признаешь?
– Нет, ваша милость.
– Как так? Ты же всех канцеляристов помнишь с сотворения мира.
– Это ж Семен Елизаров! - встрял Федька.
– Семен, да не тот. Который у нас служил, ему, поди, внуком приходится, - заявил Дементьев. - Тот еще молодой детинушка, четырнадцати лет к нам копиистом нанялся…
У Федьки был при себе нож, хороший нож, с широким клинком полуторной заточки, но ему никогда еще не доводилось драться с большим, сильным и злобным псом. Для пса требовалось иное оружие - и оно во дворе имелось…
Все зависело от быстроты бега.
Федька распахнул калитку, вдохнул, выдохнул - и, что было мочи, кинулся к старику. Он подбежал, выдернул у деда из-под мышки костыль и обернулся как раз вовремя, чтобы с силой ударить пса дважды, сперва по башке, потом поперек хребта. Потом, не слушая ругани и не оборачиваясь, архаровец кинулся в дом, проскочил в сени, оказался в горнице.
Абросимов лежал на полу, закрыв глаза, раскинув руки и ноги. Федька, благоразумно не бросая костыля, кинулся на колени и, еще не осознавая беды, встряхнул его за плечи.
– Дурак… - прошептал старый полицейский. - Нож… он меня ножом… не тронь…
– Погоди, не помирай! - приказал Федька. - Сейчас я их всех!
И тут в дверях горницы возник Клаварош - такой же, как всегда, высокий, тонкий, гибкий, в полицейском мундире.
– Мусью?! - изумленно спросил Федька. - Ты-то тут как?…
И тут лишь Федька заметил в руке у Клавароша обнаженную шпагу.
Он вскочил и поудобнее перехватил костыль.
Никто Федьку штыковому бою не обучал - ни на полковом плацу, ни в сражении. Но кое-какие приемы он знал от знакомых солдат. Костыль вполне мог бы сойти за ружье с примкнутым штыком - во всяком случае, оборониться им и от шпаги, и от палаша опытный боец сумел бы. Да и стойка солдата, орудующего штыком, была архаровцу привычнее фехтовальной - левобокая, как в кулачном бою.
Но Федька не имел опыта да и растерялся - не ждал такой каверзы от Клавароша. Потому он, выставив перед собой костыль, отступил.
– Побойся Бога, мусью! - закричал он.
Но противник кинулся на него со шпагой, и тут до Федьки дошло: это вовсе не Клаварош, просто рост, сложение, мундир да еще плохое освещение в горнице способствовали сходству, не более.
– Караул! Архаровцы, ко мне! - заорал Федька, отбивая первые выпады весьма успешно. - Ко мне, архаровцы!
Только чудо могло бы занести сюда молодцов с Рязанского подворья, но Федька и не рассчитывал на чудо. Он желал смутить противника и устроить переполох. Откуда, в самом деле, этому человеку знать, что Федька приплелся сюда один?
Уловка подействовала - внезапно отступив, фехтовальщик скрылся в соседней комнате и дверь захлопнулась.
– Архаровцы, сюда! - орал Федька, в пылу преследования колотя костылем в дверь. - Тимофей, в окно лезь! Ушаков, справа заходи!
Ему удалось проломить непрочную дверь, а делать этого не стоило.
Раздался выстрел. Пуля, выпущенная в щель между досками, которую так усердно расширял Федька, едва его не задела. Полицейский отскочил и прижался к стене, кляня себя за то, что пришел в этот милый домик без оружия. Но следующий выстрел прозвучал уже со двора. И сразу же раздался дикий бабий визг.
– Ты, Абросимов, погоди умирать, мы тебя выручим! - сказал Федька и, не бросая костыля, выскочил в сени, а оттуда - на свежий воздух.
Визжала баба, присев на корточки. Проследив ее взгляд, Федька увидел полуголого парня, лежащего на траве. Над ним стоял человек в полицейском мундире и с пистолетом в руке. Он целился как раз в бабу.
– Беги, дура! Дура, беги! - приказал Федька, и тут же пистолетное дуло переместилось - теперь под прицелом был он сам.
Федька рухнул наземь и откатился за крыльцо, а пуля вошла в стенку дома.
Ничего подходящего, чтобы хоть запустить в убийцу, за крыльцом не нашлось.
Вдруг до Федьки дошло - не может же быть, чтобы этот мерзавец таскал с собой дюжину заряженных пистолетов! Один выстрел он сделал в доме, два - на дворе. Возможно, у него есть еще один пистолет - и если заставить его разрядить это оружие, то уже можно надеяться на удачу!
Не зря обучал обер-полицмейстер своих архаровцев приемам ломанья. Этот выход на полусогнутых, словно бы подгибающихся ногах, это вихляние тела, припадание, игра плечами, эта издевательская проходка перед противником была необходимой особенностью поединка бойцов перед тем, как сойтись двум стенкам. И только мастер мог знать, когда безвольно болтающиеся, словно веревочные, руки наберут вдруг силу и скорость для хорошей размашки или мощного тычка.
Федька выскочил из-за крыльца и двинулся на противника, шутовски приплясывая. Но этого ему было мало - он вспомнил вдруг старинные Демкины проказы.
– А чума по улочкам, чума по переулочкам! Во пиру ль чума была, сладку бражку пила! А у нас на Дону полюбил черт чуму! Прислонив ее к тыну, запихал кляп в дыру! - выкрикивал он тонким глумливым голосом. - А и вот она я, раскрасавица чума!
Он представлял собой весьма неудобную мишень - он и сам не знал, каких прыжков и ужимок ожидать от себя в следующее мгновение. Пистолет же хорош в ближнем бою, а на расстоянии в двадцать шагов из него можно попасть в подвижную цель только при особом мастерстве и при большом везении.
Очевидно, противник понял, что в этой схватке проиграл.
Он отступил к плетню, довольно высокому плетню, отгородившему двор от соседского огорода. По ту и другую сторону росли кусты своенравной малины - не садовой, мелкой, но для детей - вполне пригодной. Перелезть через такой плетень несложно, но он не лез - а птицей вспорхнул в воздух и пропал в малиннике.
– Господи Иисусе… - прошептал Федька. - Вот бес!…
Но было не до преследования - в горнице лежал Абросимов с ножом в груди, и прежде всего следовало спасать его, а потом уж гонять бесов.
– Поди сюда, баба, - сказал Федька. - Беги к Никитским воротам, бери извозчика! Ну, что ты стала в пень?
Но баба от пережитых страстей совершенно одурела. Только повторяла «ага, ага», а сама с места не двигалась.
Тогда Федька обвел взглядом двор и увидел старика, у которого так нахально отнял костыль. Старик сидел в высокой траве. Его тоже никак нельзя было послать за извозчиком, да и обращаться к нему совершенно не хотелось. Федька обозвал себя дураком - пошел на такое дело и без оружия, и без товарища.
Его осенило - не может же быть, чтобы на выстрелы не сбежалось пол-Москвы. Непременно в переулке уже толкутся зеваки. Опять вспомнилась чумная пора. Казалось бы, всякому дураку было ясно, что нельзя собираться вместе, поветрие перекидывается от человека к человеку. А грянул бунт - и всю науку москвичи разом забыли, принялись слоняться по городу ватагами, как будто они бессмертны, утратив всякое соображение и перемешавшись неимоверно. То-то потом, когда вылавливали невольных соучастников убийства митрополита Амвросия, среди них было множество людей всякого звания - и мещане, и купцы, и дворяне, и духовные лица даже в ту толпу затесались.
Федька подбежал к калитке, распахнул ее - точно! Коли при загадочном шуме со двора на улице не остановятся зеваки и не начнут судить да рядить, позабыв про дела,- так это не Москва.
– Эй, братцы, нет среди вас десятских? - спросил Федька.
– Зять мой - десятский, - тут же ответила нарядная пожилая тетка, по виду - из зажиточных мещан. Одни серьги чего стоили - длинные, тяжелые, оттянувшие уши чуть ли не до плеч.
– Позови его скорее, тут злоумышленники в доме, а вы, люди добрые, не стойте, расходитесь, - приказал Федька, прекрасно зная действие подобных распоряжений - никто и не подумал уходить. Этого он и желал - при такой толпе любопытных свидетелей треклятый старик Елизаров никуда не скроется.
Послали за теткиным зятем, а Федька побежал обратно в дом - к Абросимову.
Тот был еще жив, не шевелился, услышал Федькин голос - открыл глаза.
– Ты молчи, Христа ради, - сказал Федька. - Сейчас я пошлю за нашим экипажем, домой тебя отвезем, доктора Воробьева к тебе доставим, из-под земли выкопаем. Он поможет! Он и в армии служил, всякие раны видал. Ничего, Бог милостив - ты молись потихоньку…
И тут Федька замолчал. Он увидел то, чего сразу не приметил.
Когда темноволосый и щуплый мужчина выскочил ему навстречу из калитки с полицейским мундиром в руках, Федька подумал, что мундир этот - Абросимова, но товарищ лежал на полу полностью одетый. Да еще детина, так похожий на Клавароша и легко скачущий через плетни, тоже был одет как архаровец. Что ж это такое - два мазурика, переодевшись полицейскими, на Москве шалят?
Федька слыхал, что вроде бы Устину померещился ночью, когда выслеживали де Берни, Клаварош, но о розыске Клашки Иванова он не подозревал - про то знали только сам Клашка да Архаров.
К счастью, зять оказался неподалеку. У него хватило ума привести откуда-то верховую лошадь. Отправив всадника в полицейскую контору за подмогой, Федька вернулся в дом, окончательно выбил дверь и нашел в комнатушке разряженный пистолет, брошенный на узкую кровать. На подоконнике было разложено мужское имущество - ершик для чистки ствола, кусочки свинца, устройство для литья пуль (Тимофей называл эту каменную форму калыпом, Ушаков - льялом), табакерка, фунтики с табаком, тут же - большой кожаный кисет, в нем оказался порох. Холодного оружия не нашлось. Федька зарядил пистолет, опять вернулся к Абросимову и сел рядом с ним на пол.
Ему приходилось видеть смерть вблизи и даже ждать, пока зачумленный помрет, чтобы вытащить тело крюком из дома и погрузить на фуру. И он преспокойно ждал, даже что-то насвистывал, переговаривался с Тимофеем или с Демкой - ремесло у них тогда было такое: подбирать покойничков за смертью, они с ней словно бы в одной артели трудились, так что ее присутствие уже не смущало.
Очевидно, то состояние души, безразлично-безалаберное, уже забылось. Федька смотрел на Абросимова со страхом и изнывал от своего бессилия. Он знал, что нож, попавший в плоть, шевелить нельзя, но ему все казалось, что стоит вынуть клинок - и Абросимову непременно полегчает.
– Федя, я помираю, - внятно сказал Абросимов. - Попа приведи…
– Да где ж я тебе тут возьму попа?! - в отчаянии воскликнул Федька. - И не помираешь ты вовсе, врешь только… вот доктора Воробьева сейчас привезут!… Потерпи, Христа ради!
– Нет, - отвечал Абросимов. - Все… Причаститься надо… исповедаться…
– Да какие у тебя грехи? Ты же всю жизнь служил! С пятнадцати, поди?
– С пятнадцати…
– Ну так и нет у тебя грехов! Некогда тебе было грешить!
Дверь скрипнула, Федька резко повернулся, наставив на нее пистолет. Но это оказалась давешняя онемевшая баба.
– Пошла вон! - рявкнул Федька.
Дверь захлопнулась.
– Попа приведи, - повторил просьбу Абросимов. Он был смертельно бледен и уже, кажется, не видел Федьку.
– Господи, хоть бы Устина с собой взял, дурак я, дурак неотесанный… - пробормотал Федька. Устин в прежней, дополицейской жизни не был рукоположен в сан, теперь и подавно его это не ожидало, но он бы нашел правильные слова, он бы нужную молитву прочитал!
Федька в храм Божий не ходил, а забредал. Было у него богомольное настроение - мог и службу отстоять. Не было - ставил свечки за упокой души нечаянно убитого им в драке приятеля. Были деньги - заказывал панихиду, не было - не заказывал… Что же касается молитв - знал с детства «Отче наш», «Богородице», «Трисвятое», те краткие молитвы, которым легко обучить ребенка. До сей поры ему их вполне хватало.
Смотреть в лицо Абросимову он больше не мог. Уставился в пол.
Во дворе зашумели, дверь опять распахнулась. Вошли Тимофей и Захар Иванов.
– Мы верхами, - сказал Тимофей. - За нами шавозка плетется. Пертовый маз велел его домой везти, сам за Воробьевым послал. Что тут у вас вышло? Мы только и поняли, что его ножом пырнули и стрельба была.
Иванов опустился на колени рядом с Федькой.
– Сдается, Воробьев уж ни к чему, - сказал он.
– Пошел к монаху на хрен, - отвечал Федька. - Живой он. И крови, глянь, почти не вытекло. Братцы, вы им займитесь, Христа ради, а мне лошадь дайте! Я к пертовому мазу поскачу, дело срочное! А вы, когда придет шавозка, прихватите с собой того гиряка обезножевшего, Елизарова. Он в этом деле, сдается, главный. И сразу его в нижний подвал!
– Возьми Острейку, она резвее, - посоветовал Тимофей.
Федька выскочил на крыльцо, выбежал на улицу.
Теткин зять, здешний десятский, молодой толстый парень, румяный, золотоволосый и кудрявый, держал в поводу трех лошадей. Двух Федька знал - гнедого мерина Похана и рыжую кобылку Острейку. Эти служили в полиции, годились и под седло, и в упряжь. Он забрал кобылку, сел в седло и до Никитских ворот добрался галопом, дальше уж было сложнее - по улице, заполненной каретами и телегами, не больно разгонишься. А Федькина душа жаждала бешеной скачки. Только скорость и ветер в лицо могли освободить его от тяжести на душе и вернуть обычную свободу, в повседневной жизни за суетой не замечаемую.
Он жил легко и радостно, и даже любовь к недосягаемой Вареньке была в его понимании счастливой - ведь дал же Господь и встречи, и разговоры, и пожатие ее руки, и взгляд пламенный - когда она ночью прибежала к нему, раненому, в особняк на Пречистенке. Сейчас же Федьке было плохо - он не сумел помочь товарищу, и совершенно вылетело из его буйной головы, что он своим самостоятельным расследованием, возможно, даже спас Абросимова: если бы Федька не ворвался во двор и не попал в дом Елизарова, старый полицейский помирал бы там сейчас неведомо для всех, а потом его тело, раздев, скинули бы в речку Пресню, как оно в тех краях обыкновенно делалось.
Без особого членовредительства (если не считать сбитого с ног деревенского мужика, ну так тот, растяпа, сам под копыта полез) Федька добрался до Рязанского подворья и ворвался в архаровский кабинет.
– Что там с Абросимовым? - сразу спросил обер-полицмейстер.
– Ранен, ваша милость, либо Семеном Елизаровым, либо по его приказанию!
– Что еще за Семен?
– Он, ваша милость, еще до чумы в полиции служил, потом уж не вернулся.
– Прелестно…
– Этот Елизаров к нам сюда на Пасху приходил, и еще раза два, к старым дружкам. Не иначе, это он нож срусил!
– Ну-ка, изложи все внятно.
Федька стал пряменько и отрапортовал о своей беседе с Максимкой, о визите к Елизарову и о стрельбе в Малом Конюшковском переулке.
Архаров, к его большому удивлению, был сильно недоволен - Федька спугнул ту дичь, которую он сам собирался неторопливо и хитроумно выследить. А теперь поди знай, куда подались фальшивые полицейские да что у них на уме…
– А за каким чертом туда Абросимов потащился?
– Так он тоже, поди, догадался, что ножик у Елизарова. Видать, хотел его прямо попросить: верни, мол, уначенное! И выходит, ваша милость, что Демка ножа не брал!
Архаров задумался.
Что-то во всем этом деле не совпадало…
Вдруг он увидел неувязку.
Воровство ножа из Шварцева чулана - не то преступление, за которое рубят голову или отправляют в каторгу. Коли бы Абросимов просто сказал Елизарову, что украденное следует вернуть, то не стал бы пырять бывшего сослуживца ножом. Старый полицейский поплатился за то, что видел фальшивых полицейских. Но за что похожий на Клавароша мазурик подстрелил во дворе парня и целился в бабу? И старик Елизаров, оставшицся во дворе…
– Рассказывай вдругорядь. И без предисловий.
– Подхожу я, стало быть, к калитке, ваша милость. От Абросимова отстал ровно настолько, чтоб ему в дом войти… У самой калитки меня детина чуть с ног не сшиб, а у детины кафтан в руке зажат. Вижу - наш мундир, полицейский. Я - во двор, там старик этот, злой, как бес…
– Что ж Абросимов не остался со стариком во дворе говорить, а в дом пошел?
Тут и Федька призадумался.
– Да кто ж его знает? Может, старик сказал Абросимову, что нож в доме лежит, а сам он ногами слаб, так чтоб Абросимов вошел и взял? А там его и пырнули…
– Так сразу? Сам же толковал - старик злобный и несговорчивый? И как старик успел дать знать тому мазурику, что в доме: пускай, мол, нож в дело? Или они нарочно там сидели, один во дворе, другой в доме, Абросимова ждали?
Федька вздохнул - объяснения этому диву у него не находилось.
– Ваша милость, вот привезут этого Семена Елизарова - он все и доложит!
– Ступай.
Федька, повесив буйну голову, вышел из кабинета. А ведь так все ладно получалось… и детинка этот с елизаровским мундиром…
Вдруг он хлопнул себя по лбу и, развернувшись, ворвался обратно в кабинет.
– Ваша милость! Я понял! Абросимова за то закололи, что он того мазурика в мундире видел! Что на Клавароша смахивает! Это уж поопаснее гребаного ножа!
– Так. Сейчас вниз к Вакуле отправишься. Пошел вон.
Федька выпалил именно то, о чем думал Архаров, но своим вторжением сбил его мысль со следа. Нужно было продумывать заново…
Абросимов нечаянно увидел мазурика в полицейском мундире. Могло ли это было поводом для убийства и стрельбы? Мазурик, пырнув полицейского ножом, должен был убежать без оглядки. Желательно - скрыться из Москвы. Он же пытался на прощание порешить тех людей, в чьем доме его прихватили на горячем. Выходит, эти люди слишком много о нем знали. Что можно знать о мазурике, кроме того, что он - ворюга и грабитель? И второй полицейский мундир - какого черта потребовалось бегом уносить его из дома?
Архаров поскреб в затылке, нарушая все волосяное благолепие, исполненное Никодимкой. Было совершенно невозможно увязать эту стрельбу с суетой вокруг блудного сервиза. А связь была! Была некая загадочная связь - только в руки не давалась.
Постучался Клаварош.
– Чего тебе, мусью? - сердито спросил Архаров.
Клаварошу было велено расспросить Марфу, кто принес в заклад золотую сухарницу, что сейчас обреталась в архаровском кабинете.
Даже ему, общепризнанному любовнику, удалось изловить Марфу с большим трудом. На вопрос, где изволит пропадать, она принялась перечислять кумушек. А кавалера, что принес сухарницу с красными яшмовыми ручками, живописала многословно: высок, статен, лицом бел, нос - прямой, губы полные, брови срослись, приметные такие брови, и на лбу бородавка.
– Имя не назвала?
– В тетрадь свою она записала его господином Овсянниковым, а паспорта он не показал, статочно - вранье.
– Когда обещался прийти за тем закладом?
– Через две недели.
– Не придет…
– Сие золотое художество стоит много более тех пятидесяти рублей, что дала ему Марфа под заклад. Такой полировки я до сих пор не встречал. Он должен прийти.
– А я тебе говорю - не придет. В котором часу он у Марфы побывал?
– Вечером, в поздний час.
Архаров задумался - стоит ли назначать наружное наблюдение?
Странные дела творились с золотым французским художеством, безупречно отполированным, - сервиз словно бы дразнил Архарова, показываясь то тут, то там, а заправляли его похождениями загадочные мазурики в полицейских мундирах, это вызывало особую ярость. И рождалась законная злость сыщика, которому люди и обстоятельства морочат голову: треклятый сервиз следовало изловить во что бы то ни стало!
Хотя у Архарова и других забот было превеликое множество. Близился великолепный праздник в честь заключенного год назад Кючук-Кайнарджийского мира. В трех верстах от города, на Ходынском лугу уже были почти готовы главные здания - театр, столовая, бальные залы, стояли остовы «кораблей», насыпан также песчаный холм, обозначавший полуостров Крым. Государыня затеяла изобразить географию - с Доном и Днепром, с крепостями Кинбурном, Керчью, Азовом, Таганрогом, иными словами, ей хотелось видеть картинку, иллюстрирующую знаменитые статьи Кючук-Кайнарджийского мира: «Артикул 18. Замок Кинбурн, лежащий на устье реки Днепра, с довольным округом по левому берегу Днепра и с углом, который составляет степи, лежащие между рек Буга и Днепра, остается в полное, вечное и непрекословное владение Российской империи. Артикул 19. Крепости Еникале и Керчь, лежащие в полуострове Крымском, с их пристанями и со всем в них находящимся, тож и с уездами начиная с Чёрного моря и следуя древней Керчинской границе до урочища Бутак, и от Бугака по прямой линии кверху даже до Азовского моря, остаются в полное, вечное и непрекословное владение Российской империи. Артикул 20. Город Азов с уездом его и с рубежами, показанными в инструментах, учиненных в 1700 г., то есть в 1113-м, между губернатором Толстым и агугским губернатором Гассаном Пашой, вечно Российской империи принадлежать имеет…»
И чем ближе был день торжества - тем тревожнее делалось на душе у Архарова. Да еще Шварц масла в огонь подбавил.
– При государыне покойной Елизавете Петровне было дельце - хорошо, что добром кончилось. Некий польский ксендз, чьего имени мы так и не вызнали, решил извести государыню и для того столковался с солдатом. И научил его учинить злое дело посредством порошков. И угадайте, сударь, как сыщики на след напали.
– Мало ли как? - удивился вопросу Архаров. - Проболтался кто-то по пьяному делу, как оно всегда бывает, коли с солдатами проказы затеваются.
– А вот и нет! - с неожиданным весельем возразил Шварц. - В Санкт-Петербурге чудный зверь на Васильевском острове завелся - охотясь на кур, не столь загрызал их, сколь ноги им отрывал. Лежит тулово нетронутое само по себе, ноги сами по себе, и перья вокруг раскиданы. А следов - никаких. Бабы не знали, что и думать, страх на людей напал, в Главную полицию дали знать. Нашелся умный человек - заметил, что земля вроде как порошком присыпана, собрал тот порошок. Оказался - вроде пороха. Тут уж все всполошились и довольно скоро изловили подлеца, что на соседских курах учился. Оказалось, ксендз его подучил, где государыня шествие иметь будет, подсыпать на землю для повреждения высочайшего здравия, и порошком в изобилии снабдил. А солдат сперва пробовал на курах, определял потребное количество. Так, сударь, не то было любопытно, что взрывной порошок злодеи сработали, а иное - с какой легкостью оный солдат мог его государыне под ноги подбросить. Он же, нарядясь в офицерское платье, и во дворце бывал, и в Царском Селе, и никто ему препоны не ставил. А на Ходынском лугу будут простой народ поить и угощать, тут кто угодно сможет до государыни добраться.
– Все бы тебе, черная душа, меня пугать, - буркнул Архаров. - Ты к тому клонишь, что понадобится много людей для охраны государыни?
– И проверенных людей. Таких, что не только приказы исполнять умеют, но также наблюдательны и осторожны.
– Не было печали… - Архаров тяжко вздохнул. - Ну что бы ее величеству не у нас, а в Петербурге мир праздновать?
День торжества был все ближе, тревога - все острее. Архаров несколько успокаивался лишь в те дни, когда государыня изволила уезжать в Коломенское - там ее охранять было не в пример легче.
Суета вокруг блудного сервиза попахивала нешуточной опасностью.
От размышлений обер-полицмейстера отвлекли архаровцы - наконец удалось изловить ловкую шуровку, промышлявшую у Кузнецкого моста. Она рядилась знатной особой, разъезжала в экипаже, а пальцы у нее были столь изумительной ловкости, что дама, у которой мошенница, словно бы поправляя мушку на щеке, вынимала из ушей серьги, совсем того не чувствовала.
А потом прибыли Тимофей и Захар Иванов.
– Ваша милость, - сказал Тимофей, - недоразумение получается. Мы на всякий случай Елизарьева привезли, да только, сдается, это не тот Елизарьев.
– Давайте его сюда. И за стариком Дементьевым пошлите!
В кабинет вошел, опираясь на костыль и отпихивая пожелавшего ему помочь Захара, злобный старик. Теперь он уже был в старомодном длинном кафтане и в парике из бараньей шерсти, который по летней жаре мог напялить разве что какой-нибудь умалишенный.
– Как звать? - строго спросил Архаров.
– Семеном Елизарьевым, - отвечал старик.
Очевидно, суровый вид обер-полицмейстера несколько нагнал на него страху. Да еще взгляд исподлобья - Архаров даже как-то перед зеркалом изучал собственный взгляд, удивляясь его воздействию на слабые души.
– Стой тут, - велел Архаров.
Он сразу определил в старике обычного домашнего тирана, которого простой народ определил известной поговоркой: «Молодей против овец, а против молодца - и сам овца».
Старик остановился в трех шагах от стола. И стоял в ожидании довольно долго.
– Что ж ты, Семен Елизаров, мать твою конем любить, дома разбойничий притон завел?! - вдруг заорал Архаров. - Сам уж стар безобразничать, так молодых подбиваешь?
– Ваше сиятельство, ни сном, ни духом! - еще громче взревел старик.
– Будут тебе и сон и дух в нижнем подвале! Тимофей, тащи его туда. Вопросов не задавать, пока не получит отеческого вразумления!
– Ваше сиятельство!…
– Ты полагал, коли имеешь старых дружков в полиции, так тебе все уж с рук сойдет?
– Ваше сиятельство, нет у меня в полиции дружков! Вот побожиться и святым крестом перекреститься - нет!
Старик, изрядно напуганный, осенил себя крестом.
Архаров на это хмыкнул - испуг-то был неподдельный, в голосе и выражении лица не чувствовалось вранья, да ведь такой старый хрен может оказаться ловчее самого Каина - и поверишь в его враки…
Вошел старик Дементьев. За ним, как можно неприметнее, - Федька, которому было страх как любопытно послушать, что скажет его добыча. Архаров заметил его маневр, но виду не подал, таким образом поощряя служебное рвение.
– Ну-ка, глянь на сего кавалера, - велел Архаров. - Признаешь?
– Нет, ваша милость.
– Как так? Ты же всех канцеляристов помнишь с сотворения мира.
– Это ж Семен Елизаров! - встрял Федька.
– Семен, да не тот. Который у нас служил, ему, поди, внуком приходится, - заявил Дементьев. - Тот еще молодой детинушка, четырнадцати лет к нам копиистом нанялся…