– Однако ж княжна Шестунова убеждена, что дорогие вещицы посылала девице Пуховой мать ее. Я полагал, что она с той матерью знакома.
   – Ее ввели в заблуждение. А что до вещиц - Николай Петрович, несколько раз я была крайне неделикатна… Рубила правду-матку, - поправилась государыня. - Я подходила к карточному столу, когда та дама бывала в выигрыше, и спрашивала ее, какое употребление она намерена сделать из выигрыша своего. Так мне удалось три или четыре раза пробудить в ней милосердие. Однажды это была жемчужная брошь, букет лилий…
   – Так, ваше величество. Брошь сия послужила причиной многих бед девицы Пуховой.
   – Однако ж таким образом удалось собрать девице приданое, хоть и небольшое. Воспитали ее достойно. По моему приказанию княжна Долгорукова присматривала за девицей, не зная причины моего к ней благоволения. И даже коли княжна распустиля слухи о… о высоком происхождении девицы… Бог с ней, теперь уже поздно карать, приходится миловать.
   Государыня улыбнулась. Улыбнулся и Архаров - ему нравилось благоразумие этой дамы. Миловать, когда карать уже поздно - сия мысль стоила того, чтобы на досуге обдумать ее более тщательно.
   Наконец-то он понял, что сумеет с государыней ужиться.
   – Но теперь я позабочусь о ней. Расходы по свадьбе я беру на себя. Ты же не оставляй девицу своим вниманием. Ибо дураков не сеют, не жнут - они сами родятся…
   Она вздохнула.
   Архаров ждал - что еще скажет.
   Она сказала именно то, чего он давно уже ждал.
   – Ты, Николай Петрович, немало потрудился. Чем тебя за сервиз отблагодарить? Изволь сказать сам, что надобно.
   Архаров нахмурился - уж больно прямо сказано. Ондано следует отвечать.
   Он кинул взгляд на фаворита. Григорий Второй, поди, для такого вопроса уж заготовил дюжину ответов. Деревеньку-де присмотрел на полтысячи дворов, запряжку продают - шестеро вороных с белыми чулками так подобраны - не отличить…
   – Я, ваше величество, хотел бы указ о бездельниках получить.
   Глаза у государыни и до того были большие, синие, а тут совсем равпахнулись.
   – У каждого московского храма человек по двадцати и более просят милостыню, а народ их жалеет и подает. Я сам видел среди них здоровенных детин - и сладу с ними никакого, от одного храма прогонят - они к другому плетутся. И притворяются хворыми, хромыми, одноногими - это я доподлинно знаю. А в остроги их сажать - никаких острогов не хватит, да они большею частью и не преступники.
   – Чего ж тебе, сударь, угодно?
   – Устроить работные дома для ленивцев, привыкших лучше праздно питаться, чем добывать пропитание трудом. И, дабы прекратить им средства к развратной праздности, учредить те работные дома под ведением полиции. Бабы пряли бы, для мужского полу тоже дело найдется.
   – Такой указ я тебе, Николай Петрович, хоть завтра подпишу. А для себя для самого?
   Архаров опять поглядел на фаворита. Унижаться до выпрашивания денег было отвратительно.
   – Ваше величество, для себя-то я о том и прошу. Устал на дармоедов глядеть, с коими бессилен поступить с разумной строгостью.
   – А ты хитер, господин обер-полицмейстер, - правильно поняв эти два взгляда, сказала не слишком довольная государыня. - Просьбу исполню. А теперь, Николай Петрович, ступай с Богом. Сия неделя была изобильна дураками, хочу отдохнуть в обществе человека разумного и великого забавника.
   Это государыня произнесла громко, глядя на фаворита.
   Архаров и Левушка откланялись, причем Левушка позаботился и о Федькиной учтивости - подтолкнул его локтем в бок весьма чувствительно.
   А потом все трое оказались в приемной.
   Левушка потупил взгляд, потом вскинул упрямую голову и, не прощаясь, унесся по небольшой, в два помещения, анфиладе.
   Объяснять ему свои поступки, тем более - оправдываться, Архаров не желал.
   – Пошли, - сказал он Федьке. - Дел еще невпроворот. И не вздумай устраивать в полицейской конторе пиры! Другое место поищи, чтобы обмыть свою дворянскую грамоту.
 
* * *
 
   Если бы московские шуры и мазурики знали, чем заняты в этот день архаровцы, то все торопливо вышли бы на промысел, ибо второго такого дня, чтобы за городом не было почти ни малейшего присмотра, им в ближайшие сто лет судьба не сулила.
   А день выдался удивительно ясный - солнечный, но не жаркий, с легким ветерком - именно таким, что нужен для приятного освежения лица, колыхания перьев и кружев, игры с шелками и лентами. И даже сомнительные ароматы московских улиц словно выветрились - по крайней мере, никто их не замечал.
   Полицейские и десятские собрались у архаровского особняка, почти перегородив Пречистенку, бодрые и веселые, многие принарядились. Понемногу просочились в курдоннер и с шумом расступились, когда туда въехала карета.
   Это был экипаж Архарова, а вскоре и сам обер-полицмейстер вышел на крыльцо. Его приветствовали криками, он, невольно улыбнувшись, помахал рукой. В этот день он хотел показывать людям свою благосклонность - но пальцы чуть не сжались в кулак, когда он понял, сколько на Пречистенке собралось бездельников.
   Следом вышел Федька - в новеньком ярко-голубом кафтане с позументами, на шее у него топорщилось дорогое кружево, на боку висела новая шпага, с которой он еще не обвыкся. Треуголку он держал подмышкой. За ним шел Петр Лопухин, а последним - сияющий Никодимка в новенькой ливрее.
   Архаров, Лопухин и Федька поместились в экипаже, Никодимка забрался на козлы к Сеньке, Иван и молодой лакей Савелий встали на запятки.
   Федька - новоявленный дворянин Федор Игнатьевич Савин, пожалованный дворянством за особые заслуги, сподобившийся поцеловать руку государыни и услышать от нее ласковые ободрительные слова, - по высочайшему повелению ехал свататься.
   – На Воздвиженку! - приказал Архаров. - Матвея ждать не станем. Он уж, поди, сам в одиночестве сговор празднует.
   – Зачем же в одиночестве? - удивился Лопухин. - В компании штофа, стопки и закуски.
   Архаров кивнул - ему было приятно, что молодежь Преображенского полка помнит запойного доктора.
   Карета выехала со двора, и тут оказалось, что не все доброжелатели остались в курдоннере. Из Чистого переулка выехали всадники и пристроились следом за каретой. Кони под ними были не лучших кровей, а взяты в пожарных командах, однако всадники выглядели вполне счастливыми.
   – Это что еще за кавалькада? - удивился Архаров. - Так, Тимофей… Клаварош… Степан, Максимка… Мать честная, Богородица лесная - Вакула!… Ну, Федор, гордись - тебе такая честь оказана…
   Федька, бледный и сосредоточенный, кивнул.
   Страшные мысли клубились в его бедной голове. Он понимал, что все делается не так. Особливо ему казалось странным решение Вареньки переехать накануне важнейшего в жизни дня от Волконских к былой своей опекунше - старой княжне Шестуновой. Это сильно смахивало на бегство - как если бы Варенька пыталась скрыться от государыни, велевшей ей выйти замуж за новоявленного дворянина Савина. И в глубине души Федька отчаянно трусил: он равно боялся и того, что Варенька при помощи старой княжны скроется еще куда-то, и того, что она сидит теперь в своей комнате, обреченно и покорно ожидая страшного для нее сватовства…
   Он знал, что недостоин этой девушки. Куда ни ткни - всюду у него недочет. Грамоте знает скверно, разбирает по складам, а она-то сколько книг прочитала! В музыке ничего не смыслит - когда поручик Тучков объяснял, что песни нотами записывают, никак не мог понять этой премудрости. Да и песен не знает - не то что покойный Демка, и светской беседе не обучен, а по-французски нахватался от Клавароша с дюжину словечек, не более. Да и все - не так… вон, руки - на что похожи? Ободранные, со сбитыми костяшками, разве ж у дворян бывают такие руки? Матвей привез мазь, велел на ночь руки почевать и спать в нитяных перчатках, да что толку? И ногти… совсем не дворянские ногти…
   И богатства не нажил. Такую красавицу, как Варенька, нужно во дворце бы поселить, а у него не дворец - всего-навсего домишко за Кузнецким мостом, и тот явился как-то странно.
   Архаров два дня назад позвал в кабинет двоих - его и Устина. Выставил на стол мешок, судя по звяку - с монетами. Устин так сунулся к столу, что Федька понял - он этот мешок уже где-то видел.
   – Не лезь, - сказал обер-полицмейстер. - Вот деньги. Я положил себе употребить их на покупку дома. Дом мне подыскали. Так в верхнем жилье будешь жить ты, Савин, в нижнем - ты, Петров, и дом этот будет записан на вас обоих. Тебе, Савин, еще его сиятельство граф Орлов-Чесменский обещал богатый подарок на домашнее обзаведение. Сегодня никуда из конторы не уходите, мне после обеда принесут купчую. Так что от денег я наконец избавился. Пошли оба вон.
   Устин, видать, понял поболее Федьки - схватил его за плечо, вытолкал из кабинета. И в коридоре перекрестился.
   Потом оказалось, что оба не имеют ни малейшего понятия, как обставлять дом и делать его пригодным для жилья. Но было не до учения - государыня прислала обер-полицмейстеру записочку, торопила со сватовством.
   Карета покатила по Пречистенке, конный эскорт рысью припустил следом, вызывая смятение среди прохожих - всадники размахивали штофами, кружками, выпивали прямо на ходу и шуму поднимали не менее Мамаевой орды.
   – Архаровцы едут!
   – Куда это их несет?!.
   Диковинная процессия с шумом и гамом приближалась к Знаменке. И чем ближе был поворот. - тем ниже опускалась Федькина голова, тем менее уверенности оставалось на его лице.
   Он знал, что такой свахе, как государыня, такому свату, как господин Архаров, вряд ли кто на Москве будет противиться. Он знал, что Архаров наедине уже сказал старой княжне кое-какие веские слова - передал желание государыни видеть лихого полицейского женатым на дочери, пусть и незаконной, благородных родителей. Старуха Шестунова для приличия поупиралась, но сегодня непременно скажет: коли Варенька не против, то вот вам, детки, мое благословение.
   А что скажет Варенька?
   Федька безмерно боялся, что откажет. Еще более боялся, что согласится…
   В доме старой княжны была немалая суматоха. Марья Игнатьевна в новом чепце сидела в креслах, а вокруг толклась вся ее свита, восемнадцать бабьих душ, с нюхательными солями во флакончиках и стопочками, в которых плескались целебные настоечки.
   Ей уже сообщили о благосклонном отношении государыни к отчаянному архаровцу, который два года назад спас Вареньку из французского притона. Противоречить она не могла, да и не собиралась. Коли Екатерина бралась устроить судьбу какой бы то ни было девицы - то устраивала ее щедрой рукой. И объяснение с загадочными родителями Вареньки тоже брала на себя.
   Восемнадцать бабьих душ причитали и охали: для того ли они растили дитятко, холили и лелеяли, возрастили ее, душеньку, как лазоревый цветик, чтобы отдать грубому архаровцу? Не о таком женихе мечтали! Кое-кто покойного измайловца Фомина даже добрым словом помянул - то был офицер, хорошего рода, благородного поведения, к полицейской конторе и близко бы не подошел!
   А она-то, голубушка наша, заперлась у себя, и слова ей о женихе не скажи - так шептались приживалки. Получила, бедняжка, в мужья новоявленного дворянина, хоть пользующегося особливым покровительством. Это, понятно, не князь Горелов-копыто, но как знать - коли государыня захочет - будет принят при дворе лучше всякого князя.
   – Едут, едут, въезжают! Поворачивают! - раздалось от окон.
   Княжна встала навстречу сватам.
   Первым вошел Архаров, поклонился с большим достоинством, за ним - Лопухин, и тут же со двора долетел гомон.
   – Мать честная, Богородица лесная, кого там еще несет? - вместо положенных любезностей воскликнул Архаров. Оказалось - прибыла тяжелая артиллерия! Сам князь Волконский, видать, не слишком доверяя сватовским талантам Архарова, вместе с княгиней прискакал на помощь.
   Федька краснел, бледнел и обливался холодным потом.
   В гостиную, где решалась его судьба, он не вошел, остался на лестнице, и к нему туда пробрался неугомонный Клаварош.
   – Мой друг, все сбудется, все сладится, - повторял француз.
   Вскоре дверь приоткрылась, высунулся возбужденный Архаров.
   – Ты что ж, чучела бестолковая, на лестнице торчишь? Живо ступай к невесте!
   Федька вошел в гостиную, но Вареньки там не увидел. Зато увидел старую княжну.
   Некоторое время они глядели друг на дружку, как бы прицениваясь. Первой не выдержала княжна - заплакала.
   – Ох, не такого я жениха ждала, ну да какого Господь послал - такого и любить будем… А ты-то, оказывается, красавчик! Ступай сюда, сударь, дай я тебя поцелую!
   Федька молча терпел поцелуи и умоляюще глядел на Архарова.
   – Ну, будет, будет, - обнимая его за плечи и тихонько высвобождая из объятий старой княжны, сказал князь Волконский. - Невеста ждет, пустите молодца к невесте!
   Федька понял, что все погибло безвозвратно. Ему отдавали Вареньку, не спросясь ее мнения! Но он не мог взять то, что она тогда назвала своей покорностью. Он не желал покорности! Следовало объясниться с ней как можно скорее!
   И Федька, как только его развернули рожей в нужную сторону, опрометью кинулся к небольшой двери, за которой ждала Варенька.
   Она встретила его стоя и кутаясь в большую турецкую шаль. Перед встречей с женихом ее отчаянно набелили и нарумянили. Федька даже не сразу сообразил, кто эта страшноватая девица - дуры-девки, клавшие белила и румяна, не учли, что встреча состоится при дневном свете, а не вечером при свечах. Вот при свечах эта бешеная раскраска была бы очень даже уместна, да и то - на записной кокетке, вертопрашке, щеголихе. Равным образом и мушка на щеке, означавшая «согласие».
   – Сударыня, - сказал Федька. И замолчал надолго. Даже на лицо невесты не смотрел от неловкости.
   – Сударь, - нерешительно произнесла Варенька и тоже замолчала.
   Она была как-то странно, загадочно тиха, словно приняла отчаянное решение и приготовилась к наихудшему. На груди у нее Федька увидел букет лилий, выложенный жемчугом. Очевидно, Вареньку заставили принарядиться. Да и как иначе - сама императрица сосватала ей жениха, надобно надеть самое лучшее и дорогое. А ведь ей, должно быть, и глядеть-то на эти лилии противно, столько из-за них было беды.
   Жалость к невесте совсем сбила его с толку.
   – Считаю своим долгом, - повторил Федька слова, которые как-то подслушал в доме Волконского, но за ними следовало изъясняться в том же благородном духе, а он не умел.
   – Да, я вас слушаю, - ободрила Варенька и улыбнулась.
   – Сударыня… - Федька громко вздохнул. - Вот черт, и не знаю, как сказать… Вы помните, как… то есть, тогда…
   Он вдруг понял, что напоминать о шулерском притоне и о подземных ходах нельзя, покраснел, сбился.
   – Этого я никогда не забуду, - тихо сказала Варенька. И прикоснулась пальцами к жемчужным лилиям.
   Это был знак, что говорить можно обо всем, и о самом печальном тоже, но Федька отказался его понимать.
   – Я тоже. И вы тогда, и потом еще в доме господина Архарова, и еще а маскараде изволили сказать, что не пойдете ни за кого замуж… то есть, кроме господина Фомина… ох, простите, я околесицу несу…
   Варенька ничего не ответила.
   – А сейчас господин Архаров и господин Волконский вздумали нас сватать, и государыне Бог весть чего наговорили, они там между собой сговорились… и высочайшим повелением… а вы… а вас…
   – Меня не спросивши? - догадалась Варенька. - Да, это так, тетушка Марья Семеновна позвала меня третьего дня и сообщила сию… новость…
   Федька насупился. По всему выходило - она не рада.
   Он не знал, как положено радоваться девицам с таким тонким воспитанием. Но уж во всяком случае - не стоять, опустив руки, и эта легкая улыбка могла означать лишь одно - покорность неизбежному.
   – Сударыня, я вас силком под венец не потяну! - воскликнул он. - Я архаровец, это святая правда, я из тех архаровцев, что чудом в Сибирь на каторгу не угодили! Я всякое повидал, но чтоб девицу силком под венец - нет уж, другого дурака ищите! И приданое ваше мне ни к чему! И покорность ни к чему!
   Тут Федька словно бы раздвоился. Первый, наружный Федька, выкрикивал, в чем именно он не нуждается из благ, которые мог бы приобрести посредством этого брака. Второй, внутренний Федька, ошалело шептал: «Я несу околесицу, я несу околесицу…», но помешать первому никак не мог.
   Варенька слушала, приоткрыв рот, и Федька видел - ей страшно. Еще бы не страшно, догадался внутренний Федька, по воле гсударыни подсунули в женихи головореза-архаровца… как же быть-то, как изворачиваться?…
   Очевидно, общее архаровское горе было таково, что никак не находилось слов для изъяснения чувства. В мужской компании они были решительно ни к чему, а с дамами и Архаров, и архаровцы беседовали на такие темы, что чувства были все больше с дамской стороны: страх, ужас, трепет, паническое желание обольстить. Вот и Федька сейчас и понимал, что можно говорить о любви, и - не мог, словно не имел права.
   А меж тем он уже не видел ни белил, ни румян, ни глупой мушки «согласие», а видел только огромные прозрачные глаза Вареньки, лишавшие его всякого здравого смысла. И понимал, что сейчас прощается со своей любовью навеки.
   – Так вы не хотите на мне жениться? - спросила она. - Ну что же… Простите, сударь, за всю суету, вы, должно быть, правы… Я не создана для семейной жизни.
   И отвернулась к окошку.
   – Да я-то хочу, - пробормотал, опомнившись, красный, как морковка, Федька. - Я только не могу помимо вашей воли… а они все без вас сладили! Государыня так распорядилась! А я не могу… чтобы одна лишь покорность… Я на себя всю вину возьму, государыне в ноги брошусь!…
   Варенька повернулась к нему, и он увидел две слезинки, медленно ползущие по нарумяненным щекам.
   – Да нет же, сударь, это я не могу навязать вам супругу, которая не жилица на сем свете! Я просила, умоляла, чтобы меня в обитель отвезли! Моя болезнь меня то отпустит, то опять притянет… Нельзя вас к моему смертному одру приковывать! Нельзя, слышите? Другую себе найдите, здоровую, чтобы детей нарожала, а я… а я век за вас молиться буду… до самой смерти!…
   Столько пылкости было в Варенькином голосе, что Федька окончательно понял - не сладилось, и не могло слажиться, и все в жизни было напрасно!
   – Стало быть, не люб, - тихо сказал он. - Ну что же… иначе и быть не могло… куда это я сдуру полез?… Дурак, да и только!…
   – Вот именно, что дурак! - раздался весьма знакомый голос, и из других дверей появился Матвей Воробьев.
   Это диво объяснялось просто - к выезду из архаровского особняка он опоздал и добирался до Воздвиженки пешком. Архаров с Левушкой были правы - он уже начал праздновать, но пешая прогулка его несколько протрезвила.
   Увидев, что делается у парадного входа, он махнул рукой и пробрался в дом старой княжны черным ходом, который был ему знаком - не раз он приходил сюда, будучи вызван то по случаю головной боли, то ради общей телесной слабости хозяйки. Вся прислуга собралась поблизости от парадной гостиной, и он через совершенно пустые комнаты дошел до помещения, из которого доносились два взволнованных голоса. Один он вскоре и определил как Федькин, другой, очевидно, принадлежал Вареньке.
   Федька ахнул и повернулся к Матвею, готовый выставить его отсюда кулаками.
   – Уймись, кавалер! - прикрикнул на него Матвей. - А вам, сударыня, плакать вредно. Утрите слезки. Знаете, как в народе говорят? Суженого на кобыле не объедешь. Глупо было бы плакать и упираться…
   – Ну, пусть я дура! - воскликнула взбудораженная Варенька. - Да только не могу я вешать ему на шею столь тяжкий крест! Пусть он другую встретит и полюбит! Кто это выдумал - нас поженить?!
   – И я, дурак, незнамо зачем свататься собрался! - добавил Федька. - Знал же, что откажут! Мало ли - государыня велела! Она велела да и забыла, а расхлебывать кому? Полез с суконным рылом в калашный ряд! Дворянин на скорую руку сляпанный! Такого дурака поискать!
   Матвей посмотрел на Вареньку, на Федьку, и вдруг запел.
   В его хмельной голове после полуштофа водки с утра были нарушены многие связи, но на звук отдельных слов вскрылись сундуки с воспоминаниями, и одно было пресмешное. Причем даже не самому Матвею оно принадлежало!
   Всякий петербуржец, да еще водящий дружбу с гвардейцами, знал какое-то количество анекдотов былых царствований. Собственно, для простого человека история из этих анекдотов и складывалась: дубинка Петра Великого, да стрельба по воронам царицы Анны Иоанновны, да страстная любовь к лошадям господина Бирона, да мужские маскарадные наряды государыни Елизаветы Петровны, да всеобщее посмешище - господин Тредиаковский…
   Сей муж, немало сделавший для русской словесности, остался в памяти нескладнейшими из сочиненных им виршей да колотушками, полученными за те вирши от тогдашнего кабинет-министра Артемия Волынского. Матвею же пришло вдруг на ум то театральное действо, которое по заказу Волынского сочинил Василий Кириллович Тредиаковский к некой свадьбе, врубившейся в народную петербургскую память навечно.
   Анна Иоанновна решила поженить произведенного в шуты князя Голицына с давней своей шутихой калмычкой Бужениновой и устроить из их свадьбы праздник на всю столицу. Был для торжества выстроен посреди зимней Невы целый ледяной дом, а Тредиаковский сочинил, кроме прочего, то ли оду, то ли гимн, теперь уже не понять, и сие произведение было пето не только на свадьбе, но и много лет спустя после нее, коли выпадал подходящий по степени дурости случай.
   Вот это гениальное творение и взбрело на ум Матвею Воробьеву, да так его обрадовало своим соответствием подслушанному разговору, что сдержаться он уж никоим образом не мог.
   – Здравствуйте, женившись, дурак и дура! - пропел он медвежьим голосом, после чего осознал, что дальнейшие слова провалились в память навеки. - Здравствуйте, женивши… и прочая фигура!…
   Он был искренне рад, что так к месту употребил дурацкую песню, но посмотрел на жениха с невестой - и понял, что пора удирать.
   – Убью! - прошипел Федька и кинулся-таки на доктора с кулаками.
   Варенька, вскрикнув, метнулась ему наперерез и повисла на шее. Он невольно схватил ее в охапку.
   После чего счастливо избегшему смерти Матвею осталось только тихонечко, пятясь, на носочках, покинуть комнату, где вот сейчас и началось настоящее объяснение…
 
* * *
 
   Архаров вернулся домой не сразу, а побывав у князя Волконского. Лопухин же остался у старой княжны Шестуновой. Встретились они на Пречистенке уже поздно вечером.
   Лопухин был несколько смущен.
   – Такая оказия, Архаров… Тучков вдруг в Санкт-Петербург засобирался, зовет ехать вместе спозаранку, приехали ж тоже вместе…
   Архаров дважды кивнул. Левушка всячески показывает свое недовольство. Даже проститься не желает - кобенится, как записная щеголиха и вертопрашка. И теперь лишь стало окончательно понятно: хотя они друг за дружку горой, хотя поручик Тучков готов жизнь положить за полковника Архарова, однако ж один из них - гвардеец, а другой - полицейский. И тут уж ничего не поделаешь - гвардейцу полицейского не понять.
   И Лопухин… нет, Лопухин, пожалуй, тоже более не гвардеец.
   Он усердно пробивается вверх, записывает в тетрадочку все прегрешения московской полиции. Выучиться бы вести себя так же, как он, да, поди, уж поздно. Коли так пойдет - лет через десяток сделаешься вроде щеголя времен прошлого царствования, не желающего расставаться с длинным кафтаном и старомодными пуговицами, посмешищем для выпорхнувших из французской лавки юных вертопрахов.
   И ведь пробьется Петруша Лопухин, со ступенечки на ступенечку - глядишь, петербуржским градоначальником станет. Личико гладенькое, глазки хорошенькие, кавалер из тех, что всюду производят наилучшее впечатление и знают науку жить, не пачкая холеных ручек. Это ему еще только двадцать два. А к тридцати много чего успеет…
   – Коли вдругорядь к нам соберешься - милости просим, - вот и все, что мог сказать Архаров. Не передавать же с гонцом к Тучкову прощальные объятия и поцелуи.
   – Послушай, Архаров, нам надобно объясниться!
   В голосе светского кавалера и будущего высокопоставленного чиновника было неподдельное волнение.
   – Коли ты про Тучкова - так между нами ссоры не было. Он сам вправе решать, с кем дружиться, кого сторониться, - отвечал Архаров, упорно не желая смотреть в глаза собеседнику.
   – Тучков мне все наконец рассказал. Архаров, что мы стоим на лестнице, пойдем к тебе в кабинет.
   – Коли угодно.
   В кабинете Архаров тут же сел, Лопухин остался стоять.
   – Сядь, Лопухин. Коли хочешь, велю Никодимке кофею сварить.
   – Я пытался понять, что есть благочиние, - вдруг сказал гвардеец. - Ты помнишь, государыня все твердит, что благочиние есть важнейшая задача полицейская. От слов «благостно» и «чинно»… То есть, следить, чтобы все происходило благостно и чинно… Архаров, мне все представляется крестный ход, где люди шествуют с умилением, неся образа. Но ход - это два часа, три часа, потом те же люди ставят образа в красный угол, идут в кабаки, напиваются и сквернословят. Возможно ли благочиние с теми людьми, какие у нас есть? Как ты полагаешь, Архаров?
   – Других Господь не дал.
   – Может ли статься, что государыня желает невозможного?
   Вот тут Архаров несколько остолбенел.
   – Никодимка, дармоед, кофею неси с сухарями! - крикнул он.
   – Архаров, ты не ответил.
   Тут лишь обер-полицмейстер посмотрел в лицо собеседнику. Лицо было молодое, открытое, подвоха он не разглядел.
   – Я, Лопухин, за четыре года на людей нагляделся. Я видел старика, который все имущество на церковь отписал, сам ушел в обитель доживать. Родня его последними словами проклинала. И видел я человека, который убил подряд четверых младенцев - задушил. При расспросах явилось, что, когда душит, его охватывает неземная радость. Возможно ли благочиние, когда в одном чрезмерная святость, а в другом, соседе его, таковое зверство, я не знаю. Мне сдается, что для благочиния все люди должны быть более или менее одинаковы. Без великой святости, без душевного уродства, а чтобы просто жили мирно и в церковь ходить не забывали.