Трускиновская Далия. Блудное художество

   – Мусью де Берни? - спросил он, хотя и так было ясно. - Не обессудь, мусью, сам напросился. Клаварош, ты кстати тут оказался. Карл Иванович, Ваня, поедете со мной в экипаже, и мусью туда же. Прочие, хватайте извозчика. Или, коли угодно, на запятки.
   Де Берни вдруг заговорил, и весьма возмущенно.
   – Штанов, что ли, просит? - догадался Архаров. Сашины вечерние уроки, очевидно, застряли в голове.
   – Именно так, ваша милость, и еще желает получить туфли, - подтвердил Клаварош.
   – Скажи ему - туфли получит не раньше, чем расскажет нам всю правду. А пока пусть ходит босиком. Вон, в такую жару пол-Москвы босиком гуляет.
   Клаварош перевел, выслушал ответ и повернулся к Архарову несколько смущенный.
   – Я понял - варварами нас честит. Ну так и перетолкуй ему - с кем поведешься, от того и наберешься. Вольно ж ему было в Россию к варварам ехать! Карл Иванович, поезжай с молодцами на извозчике, а Клаварош - в экипаже.
   За такими беседами с плененным французом как-то незаметно докатили до полицейской конторы.
   Ваня Носатый сидел напротив Архарова, придерживая узника. Он прекрасно понимал: обер-полицмейстер знает его нелюбовь к гуляниям, потому и взял в карету. Не то чтоб Ваня действительно стыдился изуродованного лица - он как-то в нескольких словах обрисовал Архарову, за что был наказан, и тот согласился, что за дело, по справедливости, - а ему было неприятно, когда люди таращатся на хорошо одетого детину без ноздрей. Кабы он был в лохмотьях - иное дело, Москва и не такие рожи видала.
   В конторе пленника отвели в архаровский кабинет и усадили на стул. За спинкой стула встали Ваня Носатый и Захар Иванов. Сам Архаров, отметив самостоятельное поведение Вани, но не возражая, сел за свой стол, обитый красным сукном, уперся в него локтями, прпстроил подбородок на сжатых кулаках и некоторое время изучал недовольное лицо француза.
   – Черт с тобой, - вдруг заявил он. - Одевать тебя не стану, сам разденусь. И будем толковать на равных. Ваня, Иванов! Разматывайте его! Клаварош, подсоби-ка мне!
   Вскоре он сидел напротив своей добычи одетый примерно так же - разве что француз был в широкой рубахе, без штанов и босиком, а Архаров - в рубахе, портках и белых чулках.
   – Скидывай кафтан, Клаварош, - велел он. - Испечешься заживо, а нам и невдомек, по какому обряду тебя отпевать.
   После чего задумался, припоминая все то, что рассказывали ему о французах господин Захаров и князь Волконский.
   Заодно решил сегодня же послать кого-нибудь к Захарову, и коли старик жив - хоть доброе слово ему передать. А коли умер - надобно узнать о похоронах. Есть, право, некий смысл в том, чтобы помирать жарким летним утром - не будет впереди мучительного дня, а солнце, наполняющее комнату, веселым своим светом внушает надежду - вот сейчас душа и воспарит, опираясь на лучи, в радостную высь, и будет ей там прощение и блаженство…
   Молчание затянулось - никто не смел нарушать обер-полицмейстерских размышлений.
   – Растолкуй ему, что коли он доподлинно де Берни, то ему грозит сибирская каторга за то, что шпионил в пользу своего короля, - сказал наконец Архаров.
   Клаварош исправно перевел. Француз что-то заносчиво ответил.
   – Мусью?
   – Он полагает, будто российские власти не имеют права…
   – Не имеют?! - Архаров нехорошо засмеялся. - Захар, спустись-ка к Шварцу, глянь, чем он там занимается.
   – Будет исполнено, ваша милость! - браво отвечал полицейский и выскочил из кабинета.
   – Мусью, ты пока помолчи, - велел Архаров Клаварошу. - Переводить не надобно.
   – Я подданный Франции, - сказал де Берни по-русски.
   – Знаем, слыхивали. Помолчи и ты, сделай милость.
   Архаров уставился на бумаги, как если бы старательно их изучал.
   Клаварош в изысканной позе прислонился к стенке. Де Берни сделал ему какой-то вопрос, ответа не получил и несколько забеспокоился.
   Наконец явился Иванов.
   – Ну что он?
   – Кнутобойничать изволит, ваша милость. У него там те три дуралея, что тело в колодец спустили, так все друг на дружку валят.
   – Прелестно. Иванов, возьми-ка ты этого господина за шиворот и отведи в нижний подвал. Усади там на лавочку, пусть полюбуется. Да еще Вакуле подмигни…
   Монах-расстрига, которого Шварц подобрал в незапямятные времена и приставил к новому ремеслу, любил пошутить. Шутки были как раз таковы, как требуются ворам, насильникам, грабителям и прочим злодеям: Вакула подходил к ним с нахмуренной образиной, поворачивал и так, и сяк, мерил кнутовищем вдоль и поперек, подбирал веревки какой-то загадочной длины. На человека, еще не испытавшего прелестей нижнего подвала, все сии выкрутасы действовали весьма отрезвляюще и вразумляюще.
   Захар Иванов ловко ухватил француза указанным образом и поволок из кабинета.
   Архаров и Клаварош остались вдвоем.
   – Что скажешь, мусью?
   – Должно иметь действие.
   – Полагаешь, ранее надобно было его брать.
   – Нет, ваша милость. Следовало убедиться, что он имеет сношения… или же не имеет сношений…
   – Будет тебе меня утешать, мусью.
   Архаров желал прямого и открытого действия. Он устал соображать, соизмерять, складывать одни обстоятельства с другими, вычитать из того третьи обстоятельства, делить на четвертые и множить на пятые. Может, стоило бы еще сколько-то времени оставить француза под наблюдением - да только терпения более не стало.
   Заглянул Клашка.
   – К вашей милости господин Пушкарев.
   – Впусти.
   Пушкарев приплелся с жалобой на полицию. Улицы грязны, скользки, он ехал в экипаже, кони споткнулись и упали, было много суматохи.
   – Мне уже донесли о том, сударь, - сказал Архаров. - Кони ваши не кованы, а кучера следует сечь немилосердно - он выехал, не имея в правом заднем колесе чеки. Да и над упряжкой вашей вся Москва смеется.
   Обер-полицмейстер не имел ни малейшего желания галантонничать. Не в гостиной у княгини Волконской, чай. А Клаварош, на которого Пушкарев взглянул, словно прося поддержки, имел вид нарядной статуи - красиво расположившей тело в пространстве и с таким же пустым взглядом.
   Москвичи уже довольно изучили его повадку. Когда обер-полицмейстер вот так говорил правду в глаза, лучше было поскорее убираться из кабинета. А то так глядит, как будто сейчас пудовым кулаком по темечку благословит. И, говорят, случалось…
   Выпроводив кляузника, Архаров задумался. Ему было тяжко - уже не голова, а тело требовало: да сделай же что-нибудь! Обер-полицмейстер именно телом ощущал, как его измучила эта непонятная, необъяснимая суета с выныриванием частей сервиза.
   Охота за блудным французским художеством чересчур затянулась.
   В кабинет заглянул Захар Иванов.
   – Угодно вашей милости видеть нашего голубчика?
   – Тащи сюда.
   Так же, как и уводил из кабинета, за шиворот, Иванов доставил и установил перед обер-полицмейстерским столом француза.
   Знакомство с нижним подвалом учителя потрясло. Он знал, что московские варвары жестоки, но орудия жестокости оказались куда страшнее туманных рассказов.
   И он заговорил - испуганно и страстно, прижимая руки к груди и норовя заглянуть Архарову в глаза. Иванов шиворота не отпускал - Архаров сильно не любил, когда посетители кабинета падали на коленки и пытались обнять его ноги.
   – Он сказывает, - перевел Клаварош, - будто бы на самом деле зовется Дюбуа и отец его - простой мельник.
   – Спроси, какого черта при поступлении в службу сам себя в кавалеры произвел, - велел Архаров. - Да еще с таким именем. Спроси, не знавал ли в столице кавалера де Берни и не воспользовался ли его приметами и бумагами.
   Клаварош перевел вопрос и получил пространный и торопливый ответ.
   – Ну, чего он лопочет?
   – Ваша милость, он утверждает, что вступил в службу под своим истинным именем. У него и рекомендательные письма есть - прежде, чем у полковника Шитова, он служил в весьма порядочных домах, обучал французскому языку, письму, счету, и те письма дадены ему как господину Дюбуа.
   – Иванов-второй! - крикнул Архаров, и, когда Клашка появился в дверях, приказал: - Ступай в канцелярию, подготовь ордер на изъятие бумаг французского подданного Дюбуа, я подпишу, поедешь к отставному полковнику Шитову из Санкт-Петербурга, где он, бишь, у нас квартирует… найди в бумагах адрес!
   Фальшивый де Берни нечто произнес - весьма живо и убедительно.
   – Сказывает - господин Шитов проживает в Скатертном переулке, в доме вдовы Огарковой, - перевел Клаварош. - И просит отметить, что добровольно и прилежно помогает розыску полиции…
   – Ловкий мазурик. Когда и для чего назвался именем кавалера де Берни?
   Сей вопрос оказался для француза затруднительным. Его круглая физиономия как-то поскучнела, поблекла. Архаров прочитал на ней даже некоторый испуг.
   – Не отвечает? В подвале ответит. Тащи его туда, Иванов.
   Но в подвал господину Дюбуа не хотелось.
   Он взмолился Клаварошу, Клаварош что-то ответил ему весьма высокомерно, и между ними завязались стремительная перебранка.
   – Он простой дурак из Бретани, - сказал наконец Клаварош Архарову. - Он дурак… он смуряк охловатый!
   Архаров, хотя и был сильно недоволен, оценил попытку француза передать наивысшую степень глупости.
   – И что он учудил?
   – К нему пришел человек, сказался земляком, они выпили вместе. Тот господин заплатил ему деньги, чтобы он, знакомясь в Москве с людьми, всюду называл себя кавалером де Берни. И далее тоже платил деньги.
   – За что же?
   Вопрос был переведен на французский, ответ получен, но такой, что Клаварош картинно развел руками.
   – Он не знает!
   – Прелестно. Иванов! В подвал его!
   Господин Дюбуа прекрасно понял сдово «подвал» - он завопил и попытался-таки рухнуть на колени.
   – Он записки получал. В них были приказания. Ночью вылезть из дома через окно, пойти по улице, сделать два поворота…
   Архаров исподлобья посмотрел на широкое лицо француза. Лжи не обнаружил.
   Очевидно, тот и впрямь был простым человеком - в отличие от всех бывших кучеров и лакеев, беглых каторжников и прочего сброда, что ринулись в Россию и сделались домашними учителями, он действительно чему-то учился, умел преподать и грамматику, и даже геометрию. Все, чего он желал, - это исполнять свои обязанности, честно заработать деньги и вернуться домой. Он пожелал денег, не более, да еще и небольших денег…
   – Нет, не врет, - глядя на пленника, задумчиво произнес Архаров. - То есть, он бродил вокруг Гранатного двора, сам не ведая для чего. А записки не сохранились?
   Француз стал радосто что-то выкрикивать, так что Клаварош его даже одернул.
   – Говорит - сохранились.
   – Ну, стало быть, их сегодня же изымут. Мусью, сядь с ним и со Щербачевым, все запиши - что за человек к нему являлся, сколько денег платил, как часто он из дому в окошки лазил. И ведь не побоялся, с его-то сложением. Спроси его - как это он не побоялся?
   Господин Дюбуа объяснил это просто. Кто-то был послан в дом вдовы Огарковой, сошелся с ее прислугой и, забравшись во второе жилье, приколотил к стене у окна палки, чтоб за них держаться. Теперь по крыше сарая могла бы спуститься и сама шестидесятилетняя вдова.
   – Прелестно, - сказал на это Архаров. - А теперь, коли хочешь, чтобы тебе выдали штаны, вспоминай, как выглядел тот господин, что подбил тебя изобразить кавалера де Берни.
   Речь Дюбуа была короче, чем хотелось бы Архарову.
   – Тот господин из Прованса, - перевел Клаварош. - Образцовый провансалец.
   – Что сие значит?
   – Волосы черные, курчавые, тело… тело… с волосами… мохнатое…
   – Волосатое, - поправил Ваня.
   – Телосложением каков?
   Оказалось, что телосложение отсутствует - Дюбуа сравнил своего соблазнителя с тростью. Что же касается роста, он уверенно указал на Клавароша. И без подсказки отметил голос - довольно высокий, пронзительный, даже иногда скрипучий.
   – Иванов, ступай вниз, возьми в Шварцевом чулане какие-нибудь штаны, - велел Архаров. - Клаварош, переведи: пусть он в любую минуту будет готов опознать того мазурика. Немного погодя мы его отвезем обратно в Скатертный. Макарку к нему приставим, чтобы ни с кем не мог иметь сношений. Переведи - коли попытается кому послать записку, спознается с Вакулой. А то у нас еще Кондратий Барыгин есть - тоже ремни из спины славно нарезает…
   Клаварош перевел и, видать, чего-то добавил от себя.
   Дюбуа заговорил весьма буйно - клялся в своей благонадежности. Тут в дверь постучали, она приоткрылась, явилось лицо Тимофея.
   – Ваша милость, я из Сретенской обители. Инока привез.
   – Прелестно. Мусью, отведи пока соплеменника в конуру, где короба со старыми делами стоят. Может, он еще сегодня пригодится.
   Архаров ощущал необычную радость - он успешно шел по следу! Все сдвинулось с мертвой точки, все ожило - силуэт врага стал обретать объем и плоть. Некто, похожий на Клавароша, бегал по Москве в полицейском мундире, подкупал дурака-учителя, плел интриги вокруг блудного золотого художества. Но Архаров уже держал в руке несколько ниточек, ведущих к этому человеку.
   Одна из них была Марфа.
   Когда в кабинети ввели старенького инока, отца Авраама, обер-полицмейстер распорядился послать Скеса в Зарядье - раз уж он начал сей розыск, он пускай и заканчивает. И приказал привести со двора Марью Легобытову с Епишкой, Тимофеевым сыном.
   Когда все трое оказались перед ним, Архаров держал такую речь:
   – Все вы видели некого мазурика. Вы, честный отче, присутствовали при том, как он беседовал с неким немцем, что повадился ездить в вашу обитель да и едва всех вас не погубил. Ты, Марья, вспоминай, как вышло, что к тебе дети попали, покамест я добрый. А ты, Епишка, слушай меня. Некий человек приходил к вам ночью, когда вы с мамкой в заброшенном домишке вздумали ночевать. Он вас всех троих куда-то повел. Потом вас кто-то к тетка Марье свел. Подумай хорошенько - один ли это был человек, или же разные люди. И все приметы, какие вы вспомните, сведем воедино.
   – Я уж думал, - признался парнишка. - Их двое было. Ночью - я не разобрал, а днем - похож на нашего пономаря Кондрата.
   Сейчас он чувствовал себя смелее и увереннее, чем во время их первого с Архаровым знаомства. И голос был бодрее, звонче, и взгляд - увереннее. Очевидно, Тимофей сумел разумно поговорить с сыном и внушить ему, что господин обер-полицместер в обиду не даст.
   – Каков из себя был первый?
   – Да не разглядеть же было… ваша милость! - выпалил Епишка, довольный, что вспомнил правильное обращение. - Он ведь ночью к нам приходил. Ругался - мы, сказывал, не туда забрались, ему только всякой шантрапы недоставало, вон гнал, говорил - ищите другого места.
   Это было что-то совсем новенькое.
   – То бишь, вы с мамкой забрались в брошенный домишко, а он туда пришел и стал ругаться, что-де вы чужое место заняли?
   – Да, ваша милость, ругался по-всякому, а потом перестал.
   – Что ж мамка ваша ему такого сказала, что перестал?
   – Сказала, что мы пришли батю искать, что батя-де у нас в остроге, Тимофея-де Арсеньева она женка.
   – И он ругаться не стал?
   – Нет, ваша милость, не стал, велел мамке вдругорядь сказывать, кто мы таковы, откудова идем. И тогда говорит - ты-де, баба, говорит, Богу молись, что на меня тебя навел. Я, говорит, с мужем твоим еще до чумы был знаком и знаю, где его искать. Пойдем, говорит, что тебе тут сидеть, а у нас сегодня печь топили, детишек горячим покормишь. И мы пошли.
   – И что, к тетке Марье привел?
   – Нет, ваша милость! - закричала женщина. - Их ко мне днем уж привели! Ночью не приводили!
   – Молчи, дура, не то вниз отправлю. А ты говори, Епишка.
   И парнишка рассказал, как их привели на некий двор, как они там прожили несколько дней, три или даже четыре - тут он путался, как их там щами с бараниной кормили и сладкую молочную кашу на закуску давали. Потом же пришел человек, ростом не так чтоб высок, темнолиц, худощав, прямо пономарь Кондрат, только бритый, говорил с мамкой и дал ей надеть армяк. Сказал - к бате придется идти тайно, надобно ей переодеться и волосы спрятать. И она с ним ушла, а детей другой дядька к тетке Марье повел.
   – Другой - это уж третий? - уточнил Архаров.
   – Нет, ваша милость…
   Оказалось, что к Марье Легобытовой Епишку с сестрицей отвел тот самый человек, что случайно набрел на них ночью в хибарке у китайгородской стены. Но сделал это ночью, так что Епишка и тут не разглядел его толком.
   – Слышала, Марья? - строго спросил Архаров. - Молчи, не вопи, я говорить буду. Это твой знакомец, из мазуриков или из шуров. Там, в домишке, у них был шуровской или мазовской тайный хаз. И баба с детишками случайно на него набрела. А теперь говори - как приятеля твоего звать. И каков он лицом, статью, повадкой. Все говори! А ты, честный отче, слушай, и коли признаешь - тут же мне знак дай.
   До сих пор все шло более или менее вразумительно.
   Архаров знал, сколь тяжко сличать приметы по записанным показаниям: кто ни подвернись - у всех рост средний, лицо обыкновенное. Особая удача, когда Бог пошлет одноногого или одноглазого преступника - это всякий свидетель заметит. Бывало, про одного и того же человека первый свидетель скажет, что был в коричневом кафтане, второй - в синем, третий - в черном. Потому-то обер-полицмейстер и решился свести всех свидетелей в одной комнате.
   Будь он сам свидетелем в таком деле - спокойно и деловито отвечал бы на вопросы, старательно помогая розыску.
   Но они устроили такой базар, что хоть святых вон выноси. Епишка - тот перепугался и молчал, а перепуганная Марья принялась громогласно врать, что никто-де к ней не приходил, детей не приводил, а старенький инок тонким и дребезжащим голосишкой описывал почему-то, как архаровцы вломились год назад в Сретенскую обитель да всех насмерть перепугали. Говорили эти двое одновременно, не слушая ни друг дружку, ни Архарова. Наконец он разозлился и всех выставил из кабинета.
   Душа его была слишком мала, чтобы вместить огромное нетерпение. Он собрал уже в кулаке множество разнообразных ниточек, оставалось связать их в узелки и получить хоть редкую, с прорехами, но уже дающую представление об узорах своих ткань.
   Первое, что он собирался сделать - доказать самому себе невиновность Демки Костемарова. А потом - в погоню, в погоню! Можно же рассчитать, какой завиток узора должен заполнять прорехи!
   Архаров лишь казался непоколебимо спокойным. Смешно было бы, кабы осанистый обер-полицмейстер, достигший той степени дородства, которая, на его взгляд, должна соответствовать чину, вдруг принялся метаться и восклицать, как щеголиха, которой парикмахер щипцами ухо прижег. Беспокойство было внутренним и постоянным, хотя иногда сидело в нем, затаившись и не подавая голоса. Когда же тревога пробуждалась - Архаров умел внешне никому ее не показать. Вот и сейчас - он собрал кучу сведений, половина из этой кучи была совершенно непостижима рассудком, и он был этим сильно раздражен, как будто в нескладице этой были львиная доля его вины. А со стороны поглядеть - крупный дородный господин, взмокший изрядно, с повисшими от жары буклями, в распахнутой на груди рубахе, стоял посреди кабинета неподвижно, как статуя, глядел в пол и молчал.
   И когда он вышел, направился к узкой лестнице, спустился в прохладный верхний подвал и вздохнул с облегчением, тоже никто бы не догадался, что делается в обер-полицмейстерской голове.
   – Карл Иванович, вели всем говорить, что по делу-де отъехал, - приказал Архаров и вошел в каморку с топчаном, застланным синим армейским суконцем. Там он растянулся и замер, дыша полной грудью. Следовало, избавившись от дурманящей жары, обдумать все подробно, свести концы с концами, но он уже не мог, не получалось, и вместо двух мазуриков, о которых он знал доподлинно, явилось целое их стадо - все худые, темноволосые, остроносые, и все, как один - французы… включая подлого Семена Елизарова и белобрысого Демку…
   Кто же стоял за этой армией, совершавшей неожиданные отступления и наступления?
   Тот человек непременно должен был знать подробности разгрома шулерского притона в Кожевниках. Он должен был понимать, что при имени «де Берни» полиция всполошится. Всей Москве известно, что у обер-полицмейстера имеются осведомители среди простого народа, и о французе, назвавшемся именем де Берни, довольно скоро станет известно…
   Неужто это был сам де Берни?
   Толковал же бедняга Дюбуа о некоем провансальце…
   А Федька, кстати, особо напирал на нерусскую внешность мномого полицейского, что ударил ножом Абросимова. Он или не он?
   А опрошенная прислуга притона вообще мало что знала о кавалере де Берни. Даже возникало подозрение, что лишь его имя слышала, но в лицо не видела. Может статься, злодей бывал в Москве наездами и по каким-то хитрым причинам останавливался не в Кожевниках, но приезжал гостем. Вот кабы Волконский дозволил круто разобраться с пресловутыми отпрысками знатных родов! Так ведь не позволил же - и дело о шулерах по-настоящему не завершилось, был отважный штурм притона, было спасение Вареньки Пуховой - но до конца все довести не удалось.
   И какого черта беглый шулер заваривает теперь сию малопонятную кашу? А коли тут замешались французские шпионы - для чего им делить на части треклятый сервиз? (О шпионской деятельности у Архарова было весьма туманное представление).
   Много, много было ниточек - вот сесть бы со Шварцем, с Клаварошем, с Левушкой, который тоже отличился при штурме притона, свести все вместе неторопливо… потому что в одиночестве архаровские мысли торопились и скакали, как блохи. Опять же, методичный Шварц мог рисовать на бумаге аккуратные кружки, соединять их линиями, то бишь - кто с кем во всей этой суете вокруг сервиза связан.
   Архаров устал думать. Он и так в последние дни слишком много думал, сопоставлял, противопоставлял. Попросту говоря, кулаки у него чесались…
   В дощатую дверь постучали. Архаров подскочил - вот сейчас явится нечто, позволяющее распутать клубок!
   – К вашей милости с ботвиньей, - сказал Филя-Чкарь.
   – Какая, к черту, ботвинья?!
   Вошел Никодимка с корзиной.
   – Так негоже ж, чтобы их благородия Николаи Петровичи в такую жарищу без холодненького службу исполняли! Ботвинья с крапивкой растертой, с лучком-перышком крошеным, с крутыми яичками, со свеколкой, на кваску ледяном! Нарочно извозчику лишнюю копейку дал, чтобы поскорее домчал, чтобы не согрелось! А к ней, ваши милости, семужка под лимоном, огурчики скоросольные! Извольте употреблять!
   Счастливая рожа Никодимки вызывала смешанные чувства - хотелось дать камердинеру оплеуху, чтобы не встревал со своей ботвиньей в сложные умственные построения, а одновременно следовало его как-то поблагодарить. Все, что Никодимка делал на архаровской службе, он делал от души, а забавные его хитрости были шиты белыми нитками - вот ведь и извозчику он не переплатил, а просто знает, что Архаров выдаст ему вдвое больше против потраченного.
   – А к ботвинье что? - спросил Архаров.
   – Как полагается, ваши милости, - и Никодимка, сервируя трапезу на табурете, добыл из корзины фляжку и стопочку из хороших, серебряных, что подавались к барскому столу. - В жару-то много не выпить, а без того нельзя, без того - не ботвинья!
   В стопочку он налил зверобойной водки, весьма полезной для здоровья, выложил на тарелочку ломтики черного хлеба, присыпал солью. Пока Архаров выпивал и наслаждался мгновенным действием водки на тело и душу, Никодимка выложил на другую тарелку тонко порезанную семгу к окрошке и встал, нагнувшись вперед, голову несколько скособочив и напустив на лицо ту сладкую дурь, которая с ума сводит дородных купчих. Он полагал сию пантомиму необходимым дополнением к ботвинье.
   Архаров взялся за ложку. Повар Потап постарался, да и доехал ледяной квас быстро, да и семужка была хороша - но проснулась тревога. Архарову вдруг, ни с того ни с сего, показалось, что более он такой замечательной ботвиньи в жизни уж не попробует. Это было странно, и он задумался, не донеся ложки до рта: что бы сие означало? Какие неприятности предвидит душа? Что пытается подсказать разуму?
   Но разгадки не было, и он доел ботвинью, вздохнул с облегчением, приказал Никодимке убираться и лег на топчан. Ему было плевать на то, что теперь творится наверху, - долгожданная дрема пришла, он не хотел ее упускать. Дела же никуда не денутся. Тем более, что впереди - несколько дней сплошной суеты.
   Подремав с часик в прохладе, обер-полицмейстер выбрался наверх.
   – Французишку свезти домой, приставить к нему Макарку, - распорядился он. - Легобытову никуда не выпускать, и детей также не выпускать. Тут единственное место, где эта дура в безопасности, и с семейством своим вместе. Инока также тут держать. Коли он того черта видел - то и его жизнь, возможно в опасности. Посадите в каморку, пусть наши грехи замаливает… Скес свою кубасью сыскал?
   Но Феклушка исчезла бесследно.
   – Мы, ваша милость, не можем избыточно долго держать у себя Легобытову и детей, - сказал Шварц. - Уже идут гнусные слухи.
   – Коли кто из них пострадает, слухи будут еще гнуснее… - и тут Архаров задумался. Угрожало ли что-то семейству Марьи, виноватой лишь в том, что взялась несколько дней присмотреть за приведенными к ней чужими детьми?
   Ведь злодеи, порешившие Федосью Арсеньеву, ничего плохого Епишке с сестрицей не сделали. Напротив - позаботились, чтобы дети не пропали. Марье - той точно угрожал нож в бок. Одно то, что она оказалась в полицейской конторе, уже было сильнейшим доводом - вся Москва знала, как в нижнем подвале умеют развязывать языки.