Страница:
Это был трактат Бернара де Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», еще при покойной государыне Елизавете запрещенный, как противный вере и нравственности. Перевел его с французского лет сорок назад еще князь Антиох Кантемир, и он же написал подробные комментарии. Книга даже была издана, причем роскошно, в коричневом кожаном переплете, но примерно двадцать лет назад вышло постановление синода, в котором было ясно сказано: «дабы никто отнюдь ничего писать и печатать как о множестве миров, так и о всем другом, вере святой противном и с честными нравами несогласном, под жесточайшем за преступление наказанием, не отваживался, а находящуюся бы ныне во многих руках книгу о множестве миров Фонтенеля, переведенную князем Кантемиром, указать везде отобрать и прислать в Синод».
Едва ли не все изданные книжки полетели в печь или были отправлены в размол на бумажную мельницу. Уцелевшие хранились в большой тайне. Потому Саша радостно принял приглашение приятеля и пошел смотреть трактат Фонтенеля. Увидел же не толстый том ученых рассуждений, а юную сестрицу однокашника, которая сидела у окошка и шила ему рубашку.
Саша отнюдь не собирался жениться. Все лекаря ему хором твердили, что при его здоровье супружество противопоказано. Однако девица ему понравилась. И он решил малость приволокнуться - так, в меру, не слишком смущая красавицу и себя самого. Ему не было еще тридцати, до сей поры он ни за кем не махал - голова была занята чересчур высокими материями и службой, - и потому он понятия не имел, с чего бы начать. К счастью, сестрица узнала от соседок, что на Ходынском лугу будет неслыханный праздник, и стала туда проситься.
Родители и брат не хотели пускать - мало ли что случится с молодой девушкой в такой суматохе, пусть даже она пойдет с братом. Тогда Саша вызвался сопровождать - все знали, что он служит секретарем у обер-полицмейстера, можно сказать - сам архаровец, и поверили, что при нем девица будет в безопасности.
Вот они втроем - Саша, приятель Гриша Анучин и его сестрица Грушенька - и отправились на Ходынский луг веселиться. Саша по такому случаю принарядился и новую черную бархатную ленту для косицы купил, а Никодимка ее преизрядным бантом завязал.
Грушенька тоже, кстати, надела лучшее свое платьице и башмачки. Не то чтоб ей так уж хотелось нравиться этому немолодому забавному кавалеру, у которого одни науки на уме, а просто так, ради праздника. Ну, и понравиться тоже - это само собой…
День был солнечный - как нарочно для большого гулянья, знакомый извозчик не заломил цену для почтенного господина - секретаря самого обер-полицмейстера, но ехали медленно - вся Тверская была забита пешим народом. На Ходынский луг шли семьями, а семьи были немалые. Пришлось ехать в объезд.
Саша первым делом отыскал полицейских драгун, что конными патрулями разъезжали вокруг Ходынского луга, и они ему подсказали, где найти архаровцев.
Поскольку переодетым полицейским и десятским предстояло замешаться в толпу, Саша и уговорился со Степаном Канзафаровым ходить вместе. И когда народ пустили на Ходынский луг к увеселениям, они так вчетвером и бродили.
К жареным быкам даже пробиваться не стали - ну их, это утеха для простонародья, а пироги и пряники Степан пообещал вынести из буфета. Пошли смотреть, как качаются на качелях, простых и перекидных. Простые качели бывали обыкновенно в московских дворах и Грушенька их знала, а вот от больших перекидных обеими руками за щеко от страха ухватилась. Были они с виду - как огромное колесо, к которому приделаны дощатые люльки, и находились любители, забравшись в эти люльки, повисеть при неторопливом обороте колеса вниз головой, даже отчаянные девки - и те туда лезли. Визгу было - хоть уши затыкай.
Саша не осмелился предложить Грушеньке покататься на простых качелях, а Грише это и в ум не взбрело. Они пошли дальше - мимо пивного шатра-»колокола», мимо лотков с лакомствами, к палаткам цыган - смотреть медведей. Саша только успевал отмахиваться от бузников и сбитенщиков, предлагавших свой товар.
Но у самых палаток им попался Гришин знакомец, спешивший прочь.
– Нешто это медведи? - возмущался он. - Идем со мной, мне показали - вон там мужики из Курмыша медведей привели. Так то медведи! Мало что, вставши на дыбки, кланяются, по-солдатски маршируют, и на палке, как малые ребята, катаются! Так они еще у хозяина из-за щеки лапой табак вынимают! Когтем цепляют, не иначе! Сказывали - вино и пиво пьют!
Все вместе отправились смотреть курмышских медведей, и оказалось, что на них и покататься можно. Грушенька взмолилась, как дитя, и Саша, дав две копейки, помог ей сесть на медвежью спину и за руку держал, пока она проехала с десяток шагов.
Душа его впала в неслыханный восторг - умник и книжник впервые в жизни держал вот так девичью руку. Но это было еще не все - они рядышком сели в люльку карусели. Гриша отговорился головокружением, а Саша катался с Грушенькой, пока ей не надоело. Вот это воистину был праздник - куда значительнее Кючук-Кайнарджийского мира с турками!
Пока он развлекался, Степан изловил мошенника, успевшего вынуть кошелек из чьего-то кармана, и, заломив подлецу руку, быстро выволок его из толпы, потащил к драгунам. Только успел крикнуть Грише, чтоб никуда без него не уходили, тут стояли.
Пока ждали Степана, встретились у каруселей с почтенным семейством Гришиного соседа - отставного майора Молодцова - с его сынами и невестками, а также внуками. Внукам, десятилетним близнецам, кто-то рассказал про штукаря, умеющего подбрасывать в воздух множество предметов и не давать им падать наземь. Они на масленичном гулянии видели шута, кидающего три яйца и три деревянные ложки, но этого им было мало, а на Ходынском лугу где-то подвизался великий мастер, кидающий шесть тарелок, да так быстро, что уследить за ними было совершенно невозможно.
– Пойдем поищем, - сказал, усмехаясь, Молодцов, - не то от от них покою не будет. Сами, чего доброго, в шуты пойдут, сколь яиц у хозяйки моей стянули да, кидаючи, поколотили!
Тут же принаряженные, в чистеньких кафтанчиках близнецы получили от бабушки по легкому подзатыльнику - чтоб не забывались.
Удивительного штукаря отыскали возле самой крпости «Еникале», он стоял там на помосте и держал в воздухе разом три табакерки и две винные бутылки, а на лбу имел трость и, запрокинув голову, преловко ее удерживал. Народ, окруживший помост, едва не крестился, глядя на такое мастерство. Штукарь и точно был похож на черта - высокий, худой, носатый, черномазый.
– О Господи! - сказал Саша.
Он Бога поминал нечасто, но тут не удержался. Штукарь на помосте был ему несколько знаком. Этого чудака Саша видел два года назад в шулерском притоне, куда угодил сдуру, переодетый французской девкой из модной лавки. Там он скакал босиком, в одной рубахе, по дорогим мебелям, корча из себя шута горохового, добывал орехи из человеческих носов и проделывал всякие чудеса с картами.
Тут же он был в нарядном палевом кафтане, впору придворному вертопраху, и черные его космы преобразились в белокурые, высоко зачесанные, с модными маленькими буклями. Однако такой нос не спрячешь, да и живое лицо скалилось, как у мартышки, - не часто такой оскал увидишь. А увидишь - надолго запомнишь.
Саша завертелся в поисках Степана Канзафарова.
Степан же забрался на какой-то деревянный торчок с края помоста и оттуда, не обращая внимания на ловкача, озирал публику. Он был на службе - и красота мира, шум праздника, нарядные девки были не для него.
Саша пробился к архаровцу и дернул его за полу кафтана.
– Степа, глянь-ка на ловкача. Не признаешь?
Канзафаров повернулся и присмотрелся.
– Нет, а что такое?
– Степа, он в Кожевниках служил! Тоже вот так-то всякие предметы кидал! Я видел, я знаю…
Но Канзафаров никак не мог припомнить этого человека.
– Я тебе точно говорю! Он умеет неприметно вещи отнимать… гляди, гляди!…
Очевидно, для передышки штукарь подвал к себе на помост желающих вот так покидать табакерки с бутылками - позвал неприятным скрипучим голосом, но на чистом русском языке. Он обещал, что это так же просто, как двумя ногами по земле ступать. И вылез пьяноватый парень - в том состоянии, когда ноги еще держат, но море уже по колено. Он был поставлен лицом к публике, получил в левую руку одну пустую бутылку, в правую - две, подкинул их разом - и они грохнулись на помост, к огромному восторгу толпы.
Штукарь вручил огорченному парню калач за отвагу и, выждав, когда он полезет с помоста, окликнул его, потрясая вязаным кошельком. Как он на глазах у всей публики вынул у жертвы этот кошелек - было совершенно непонятно.
– Он же, он самый! - твердил Саша. - Итальянец! Сказывали, ему господин Архаров денег дал и приказал на Москве не показываться. А он, гляди-ка, вернулся!
– Сукин сын… - пробормотал Степан.
Может, он не стал бы ничего затевать, но Архаров грозился днем разъезжать по Ходынскому лугу и за всем смотреть. Коли он увидит штукаря (тот как раз установил трость на трость, сверху дивным образом - блюдо, поставил все это себе на лоб и начал приплясывать), то вспомнит его и начнет разбираться - почему этот урод до сих пор в Москве? А обер-полицмейстерской ругани Степан недавно уже наслушался вдоволь.
Беда была еще и в том, что Канзафаров, забравшись в шулерский притон, от всех там прятался, мало кого видел, черномазую рожу никак признать не мог, а Сашин азарт вдруг показался ему сомнительным.
– Слушай, Коробов, тут Федя Савин поблизости, вон там, где круг для джигитов. Сбегай-ка за ним, может, он точно признает?
– Экий ты!…
И Саша, попросив Гришу с Грушенькой не уходить, кое-как растолкал толпу и побежал к кругу, где лихие наездники показывали чудеса - носились, свесившись вниз, ведя рукой по песку и держась лишь носком сапога за какую-то петлю у седла.
Канзафаров посмотрел ему вслед - пожалуй, Коробов все же прав, и следует того ловкача гнать с помоста и из Москвы поганой метлой, невзирая ни на какие праздники…
Федька тоже высмотрел себе местечко повыше. Он после ночной суеты прихрамывал и бегать не желал, но это было и необязательно - он не стал переодеваться, и народ, видя архаровца в мундире, уже вел себя потише. А две молодые цыганки, поймав его взгляд, сразу же убрались от круга.
С завистью глядя на всадников в халатах, Федька тосковал - ах, почему он так не умеет? И воображал, как бы он понесся на коне по кругу, как бы соскальзывал по крутому боку и висел вниз головой, но при этом еще метко стрелял из пистолета в кем-то подброшенную шапку, а не то что эти - из луков по куриным яйцам! Тоска эта, совершенно мальчишеская, отвлекла его от печальных мыслей о покойнике Демке.
Следовало бы сразу послать к тому дому наряд драгун, похватать всех, кто там засел. Но Тимофей, которому Федька изложил свои стратегические соображения, ответил так: у этих мазуриков непременно есть какие-то договоренности насчет оповещения, и дураками они будут, если останутся там сидеть, зная, что покушение на Архарова провалилось. Скорее всего, они, поняв, что упустили Федьку с Клаварошем, тут же разбежались. Статочно, пытались добраться до Ходынского луга, но драгунские патрули посторонних туда не пускали.
А отчаянные киргизы творили чудеса - стояли вдвоем, в обнимку, на одном седле, словно бы не замечая, что конь под ними даже не просто идет галопом, а перескакивает через подставленную жердину. Федьке ббезумно хотелось хоть раз в жизни проделать то же самое, и он был страшно недоволен, когда Саша отвлек его от прекрасных мечтаний ради какого-то черномазого урода.
– Так ты сам был при том, как господин Архаров велел ему из Москвы убираться? - спросил Саша.
– Сам не сам, а как он из нашей черной души орехи вытряхал - знаю. И как его Клаварош по коридору вел - видел… - тут Федька задумался. - А ну-ка, где ты того итальянца оставил?
– На помосте, с тростями. Это ж, наверно, год учиться надо, чтобы так две трости на лбу держать…
– Пошли! Где тот помост?
Федькина тревога пока еще была Саше непонятна. Он повел помрачневшего товарища через толпу, сбился, но вывел к нужному месту. Федька ковылял за ним как только мог быстро - хотя и, наученный товарищами, перетянул ногу полосой холста, но ступать на нее было больно.
На помосте был уже другой штукарь - тешеншпилер в невероятном кафтане, желтом с какими-то оторочками и хвостами, он засунул в табакерку большой зеленый платок, скомкав его нещадно, покрутил табакерку так и сяк, а извлек из нее уже платок красный. Многие, увидев, сие, крестились, а один человек даже бросился наутек.
– Куда штукарь подевался, что трость на башке держал? - спросил Федька кого-то из зрителей.
– Вниз спустился, Под настилом, поди, - отвечал тот.
Помост был обит размалеванной холстиной. Федька, недолго думая, пропорол ее ножом и полез вовнутрь. Саша остался снаружи, придерживая край разреза.
В этом невеликом темном пространство хранилось имущество штукарей, тут они отдыхали, трудясь наверху попеременно. Свет попадал сюда сверху - на высоте человеческого роста были оставлены щели в вершок между холстиной и настилом. И между коробами со штукарским добром возились за полу два человека. Федька бы подумал, что любятся, да только оба, похоже, были мужиками.
Вдруг один из них вскрикнул, а другой вскочил на ноги с такой ловкостью, словно веса в нем не было вовсе.
Его лицо попало в полосу света.
– Сволочь, - сказал Федька, заступая ему дорогу. - Ну, держись!
Противник, видно, был грозен против безоружных - а Федька переложил в левую руку нож, туго сжал правый кулак и был бы молодец молодцом, кабы не нога.
Канзафаров приподнялся на локте. Он был ранен - но готов продолжать драку.
Штукарь отступил - и вдруг, подскочив, ухватился руками за какую-то жердину под самым настилом, подтянулся и, качнувшись, ловко закинул наверх ноги. Федька задрал голову, готовый к нападению с потолка, но штукарь опять куда-то мотнулся, соскочил довольно далеко и, пропоров холстину, исчез.
– Сашка! Беги за ним, Сашка! - заорал Федька. - Справа заходи!
Саша, видевший лихие маневры штукаря, исчез.
– Федя, помоги мне, - позвал Степан. - Он меня в плечо ткнул, жилу бы не перешиб.
Федька опустился рядом с ним на колено.
– Вот сукин сын! - сказал он сердито. - Прощайся, Степа, с кафтаном.
И, оттянув ткань, ловко отхватил разом рукав кафтана и рубахи, обнажил раненое правое плечо.
Среди прочего добра в карманах у архаровцев частенько лежала полоса холста, туго смотанная, на случай ран, и всякий из них умел наложить простую повязку. Федька нашел в канзафаровском кармане платок, не сказать чтоб очень чистый, свернул его, свел края раны, закрыл и сразу захлестнул холщевой полосой.
– Жилу, кажись, не перешиб. Кабы жилу - кровища бы хлестала. Как это ты с ним сразу схватился?
– Черт его знает! Я сказал лишь, что ему в Москве быть не велено, так чтоб тут же убирался, а он нож выхватил! Ну да и я не лыком шит - удар-то отбил, и мы сцепились… Он, подлец, верткий, как змея… Спасибо - ты вовремя подоспел…
Пока Степан говорил, Федька помог ему подняться и усадил на короб.
– Будь здесь, я за тобой наших пришлю, сиди тихо, - велел он. - Может, он за добром своим вернется… Ах, сукин сын, мало ему Абросимова…
– Так это… - начал было Канзафаров.
– Так он самый! Это он в елизаровском дома Абросимова заколол! Я его рожу сатанинскую сразу признал! Хоть он там без парика был, а тут - в парике! И раньше бы мне ту обезьяну вспомнить проклятую! А, вишь, он всем головы заморочил! На что пертовый маз хитер - и тот его отпустил!
– Точно ли он?
– Точно! Я его, как тебя, тогда видел! Сиди, я скоро!
И Федька, отдав Степану свой нож, заковылял к прорехе.
Он выбрался из-под помоста. На него не обратили внимания - наверху тешеншпилер, приняв протянутую из толпы по его просьбе круглую русскую шляпу, обещал напоить из нее вином хозяина, и мальчик, одетый в красный камзольчик и желтые штаны, держал наготове стакан.
– Кара фаре вот маршаре! Рекомадире! - на неизвестном языке возгласил тешеншпилер, перевернул шляпу - и из нее в стакан полилось красное вино. Публика завопила. Тешеншпилер подошел к самому краю помоста, присел на корточки и протянул стакан хозяину шляпы. Тут все притихли.
– Вот те крест, вино! - отпив, громко сообщил мужчина. - Да и какое! Ну, брат, ловок! Слезай, и мы тебя не хуже угостим!
Федьке уже было не до развлечений - а лишь бы скорее добраться до пирамид с жарким, где собирался быть Тимофей и уж во всяком случае были полицейские драгуны.
Кое-как отойдя от толпы, с трех сторон окружившей помост с тешеншпилером, он посмотрел по сторонам. Саши нигде не заметил. Это значило, что Коробову удалось найти штукаря и пойти за ним следом.
Федька не надеялся, что архаровскому секретарю удастся изловить опытного убийцу. Он только хотел, чтобы Саша как можно дольше издали сопровождал эту сволочь. А коли бы секретарю удалось наткнуться на кого-то из архаровцев - так было бы и вовсе замечательно. Только бы у него хватило ума не подходить к убийце слишком близко…
Наутро в архаровской голове первой проснулась мысль об отраве. Рот был изнутри отвратителен. Отродясь обер-полицмейстер не напивался до такого состояния, о котором говорят: в пасти будто эскадрон ночевал.
Архаров открыл глаза и приподнял голову. Тут оказалось, что за ночь кто-то заполнил ее жидким чугуном.
Местность, куда он угодил, была опознана не сразу. Тесная комнатка, на стене - платья, покрытые розовым немецким ситцем в мелкий цветочек, на окне - геранька с большими розовыми соцветиями, да и занавеска, да и скатерка… и край стеганого одеяла… Марфино гнездышко было невыносимо розовым.
– Марфа! - позвал Архаров. - Марфа Ивановна!…
Получилось отнюдь не так громко, как желалось бы.
– Прелестно… - сказал сам себе Архаров, пытаясь восстановить в памяти вчерашние блуждания. Хорош обер-полицмейстер! Выпил черт знает в каком зловредном кабаке всю отраву, ободрал о какую-то пьяную сволочь кулак, чудом дотащился до Марфиного домишка… Дунька!… Тут была Дунька!…
Дверь чуть приоткрылась.
– Дуня… - позвал Архаров.
Дверь тут же захлопнулась. Кто-то очень быстро и почти бесшумно сбежал вниз по лестнице. Потом раздались шаги более увесистые - Марфины.
Она вошла в розовое гнездышко и первым делом подобрала упавшие на пол архаровские штаны.
– Не бойся, дурочка, - сказала она, вешая штаны на стул. - Ступай сюда, поднеси… чему я тебя учила?…
Появилась Наташка с ковшиком, нерешительно подошла к постели.
– Пей, сударь, рассол у меня самый ядреный, нарочно для кавалеров держу. Наташка, подсоби-ка господину обер-полицмейстеру.
Девчонка присела на край постели, приобняла Архарова, помогла подняться и, придерживая его за плечо одной рукой, другой поднесла к губам ковшик. Обер-полицмейстер отхлебнул - и глаза у него на лоб полезли.
– Ма… Марфа!… Это что за гадость такая?! - воскликнул он, опомнившись.
– А что? Крепко продирает? - невиннейше осведомилась она. - Так и задумано. Поди, Наташа, прочь. Пожарь яишенку из полудюжины яичек, хлеба хорошего отрежь, уставь все на подносе, как я учила…
– Сюда, что ли, сервировать хочешь? Оставь, я спущусь. Ты, красавица, мне с колодца ледяной воды ведерко принеси-ка, - велел Архаров. - Ох, Марфа, как я еще Богу душу не отдал…
Наташа выскочила за дверь.
– И так запросто не отдашь, не надейся. Еще помучаешься, сударь.
– Да уж мучаюсь… Слушай… Мне спьяну пригрезилось, или тут впрямь Дунька была?
– Была, подвалилась к тебе под бочок. А ты, сударь, пьян-то пьян, а свое кавалерское дело разумеешь. Я тут за стенкой ночевала - долгонько ты угомониться не мог.
– Ох… кой час било?…
– Обеденный, Николай Петрович.
– Дуньку, стало быть, осчастливил… чего еще натворил?…
– Меня непотребным образом хватал.
– Тебя?!
Вот тут хмельная дурь, лишь малость отступившая перед крепким холодным рассолом, съежилась, освободила хотя бы частично обер-полицмейстерскую голову.
– Меня, сударь. Да я-то что, мне в радость, когда такой ядреный кавалер потискать изволит. А Наташку я прогнала, чтоб тебе под горячую руку не попалась… или под что иное…
– А Дунька откуда взялась?
– А так… забежала… - несколько смутившись, отвечала Марфа. - Она, как стемнеет, забегает по-свойски, не чужие, чай… Тебе одеться-то пособить?
– Сам управлюсь, ступай, я тут же буду.
Марфа вышла. Архаров потянулся за штанами. Чувствовал он себя прескверно. Вся надежда была на ведро ледяной воды.
Решив, что обувание ног для него сейчас непосильная, да и не нужная задача, он заправил рубаху в штаны, накинул на плечи кафтан и пошлепал на кухню босиком.
Спустившись с лестницы, он столкнулся с молодым то ли иноком, то ли иереем, не понять - темно-синюю рясу могли носить и те, и другие. Отчаянно покраснев, неожиданный Марфин гость поспешил прочь, двумя руками прижимая к груди узелок. Архаров постоял, подумал и явился на кухню.
Марфа толкла заправку в кислую капусту, что уже стояла на столе в большой миске, Наташка солила яичницу-глазунью, пожаренную на сале, так что из толстого слоя сгустившегося белка торчали темные шкварки.
– А для чего иерей Божий приходил? - спросил Архаров. - Краденое приносил или девка ему приглянулась?
Марфа рассмеялась и, попробовала заправку с пальца. Сочтя, что и перца, и сахара хватает, вылила ее в миску и стала ловко ворошить капусту.
– Ох, ты и насмешишь, сударь! Ни то, ни другое, а приходил он за бородой.
– У него ж своя есть.
– Своя, да худая, клочьями растет. А что ж за поп без бороды? Она вот этак должна лежать на одеянии, - Марфа показала растопыренными ладонями бородищу шириной во всю свою необъятную грудь, а длиной - до пупа. - Весь приход смеется - батька-де у нас, как ощипанное куря. Ну, я ему травку толченую дала заваривать да мыть личико дважды в день.
– Заморская, поди, травка? - серьезно спросил Архаров.
– Батюшка Николай Петрович, как есть заморская! Вот, видишь, забор у меня? А по ту сторону у калитки полынь растет, я Тетеркину ее истреблять не велю.
– Видел. Та полынь уже с дерево ростом будет.
– Ну так с нее листья обдираю, сушу да толку. И точно борода в рост с того идет! Сколько уж раз бывало…
– Так ты у нас теперь бабка-лечейка?
– Николай Петрович, сударь мой, а то ты не ведаешь моих дел? - спросила Марфа. - Еще при Иване Иваныче моем незабвенном, черти б его драли, была эта морока - приплетется каторжник, колодник, на лбу и на щеках знаки. А Ивану Иванычу он для каких-то дел на Москве нужен. Ну вот и моют его полынным отваром, чтобы щеки скорее да гуще заросли. Оттуда и знаю…
– Заморская, выходит, травка… - задумчиво подытожил он.
– Заморская, сударь, из самой Франции, из городу Берлину! - тут же бойко отрапортовала Марфа, зная по опыту, что человек грамотный от такой географии тут же буйно хохочет.
Но хохота не было. Архаров уставился в пол и молчал.
– Марфа Ивановна, а помнишь, как в чуму с девками промышляла? - наконец спросил он. - Помнишь, у тебя все Лизеты и Анеты были из Франции, из города Берлина?
– Ох, как не помнить… а кавалерам-то нравится!… Наташка! Тебе что господин обер-полицмейстер велел? Ну-ка, оставь сковородку да живо за водой!
Шлепнув Наташку по заднице, чтобы придать ей скорости, Марфа сама встала к плите, а Архаров, кряхтя, побрел на крыльцо. Наташка уже исчезла. Тетеркин, сидевший на завалинке со всем своим столярным прикладом, встал и поклонился. В руке у него была только что собранная игрушка - медведь и мужик, схватившись за бочонок, тащат его каждый в свою сторону. Только что оструганная древесина была чиста и, кажется, даже духовита - Архаров ощутил желание, как в детстве, понюхать игрушку.
На крыльцо вышла Марфа. Через плечо у нее висело грубое льняное полотенце, сероватое с красной вышивкой, зато большое - впору турецкую чалму накручивать. Некоторое время оба молча глядели на двор, как если бы вид утоптанной дорожки, и досок, и травы, и поленницы, и забора, и калитки могли пробудить мудрые мысли.
– Мои не прибегали? - спросил наконец Архаров.
– Прибегали вечером. Тимофей дважды заглядывал, Скес… ну, Иван Львович мой…
Так Марфа звала Жана-Луи Клавароша, соблюдая разумное правило - баба в годах уже не может звать сожителя попросту, а должна уважительно.
– А ты?
– Так ты ж, сударь мой, еще не приходил. Они вечером прибегали, а ты знаешь когда заявился? Ко вторым петухам. Кто ж знал, что в «Негасимке» застрял?
О том, что Наташка уже бегала на Лубянку с записочкой для Тимофея, Марфа не доложила. А сам обер-полицмейстер тоже не сообразил, почему его вечером искали, а утром - не пожелали.
– Прелестно… - пробормотал Архаров. - Нет, одного ведра мне будет мало.
– Наташка два принесет. Кто ж на коромысло одно вешает? Вода у нас плоховата, да на голову вылить - сгодится. Послушай, Николай Петрович, ты вон с государыней обедаешь - скажи, что на Москве вода плоха, а водовозам платить - никаких денег не станет, да и врут! Сам божится, что в бочке у него - студеная водица из Андроньевского колодца, а отхлебнешь - конским навозом отдает.
– Так что ж, государыня тебе новый колодец выкопает?
– Да пусть бы приказала в удобных местах новые колодцы рыть. А то к соседям девку гоняю, а она у меня худенькая, силы еще не накопила, хотя…
Едва ли не все изданные книжки полетели в печь или были отправлены в размол на бумажную мельницу. Уцелевшие хранились в большой тайне. Потому Саша радостно принял приглашение приятеля и пошел смотреть трактат Фонтенеля. Увидел же не толстый том ученых рассуждений, а юную сестрицу однокашника, которая сидела у окошка и шила ему рубашку.
Саша отнюдь не собирался жениться. Все лекаря ему хором твердили, что при его здоровье супружество противопоказано. Однако девица ему понравилась. И он решил малость приволокнуться - так, в меру, не слишком смущая красавицу и себя самого. Ему не было еще тридцати, до сей поры он ни за кем не махал - голова была занята чересчур высокими материями и службой, - и потому он понятия не имел, с чего бы начать. К счастью, сестрица узнала от соседок, что на Ходынском лугу будет неслыханный праздник, и стала туда проситься.
Родители и брат не хотели пускать - мало ли что случится с молодой девушкой в такой суматохе, пусть даже она пойдет с братом. Тогда Саша вызвался сопровождать - все знали, что он служит секретарем у обер-полицмейстера, можно сказать - сам архаровец, и поверили, что при нем девица будет в безопасности.
Вот они втроем - Саша, приятель Гриша Анучин и его сестрица Грушенька - и отправились на Ходынский луг веселиться. Саша по такому случаю принарядился и новую черную бархатную ленту для косицы купил, а Никодимка ее преизрядным бантом завязал.
Грушенька тоже, кстати, надела лучшее свое платьице и башмачки. Не то чтоб ей так уж хотелось нравиться этому немолодому забавному кавалеру, у которого одни науки на уме, а просто так, ради праздника. Ну, и понравиться тоже - это само собой…
День был солнечный - как нарочно для большого гулянья, знакомый извозчик не заломил цену для почтенного господина - секретаря самого обер-полицмейстера, но ехали медленно - вся Тверская была забита пешим народом. На Ходынский луг шли семьями, а семьи были немалые. Пришлось ехать в объезд.
Саша первым делом отыскал полицейских драгун, что конными патрулями разъезжали вокруг Ходынского луга, и они ему подсказали, где найти архаровцев.
Поскольку переодетым полицейским и десятским предстояло замешаться в толпу, Саша и уговорился со Степаном Канзафаровым ходить вместе. И когда народ пустили на Ходынский луг к увеселениям, они так вчетвером и бродили.
К жареным быкам даже пробиваться не стали - ну их, это утеха для простонародья, а пироги и пряники Степан пообещал вынести из буфета. Пошли смотреть, как качаются на качелях, простых и перекидных. Простые качели бывали обыкновенно в московских дворах и Грушенька их знала, а вот от больших перекидных обеими руками за щеко от страха ухватилась. Были они с виду - как огромное колесо, к которому приделаны дощатые люльки, и находились любители, забравшись в эти люльки, повисеть при неторопливом обороте колеса вниз головой, даже отчаянные девки - и те туда лезли. Визгу было - хоть уши затыкай.
Саша не осмелился предложить Грушеньке покататься на простых качелях, а Грише это и в ум не взбрело. Они пошли дальше - мимо пивного шатра-»колокола», мимо лотков с лакомствами, к палаткам цыган - смотреть медведей. Саша только успевал отмахиваться от бузников и сбитенщиков, предлагавших свой товар.
Но у самых палаток им попался Гришин знакомец, спешивший прочь.
– Нешто это медведи? - возмущался он. - Идем со мной, мне показали - вон там мужики из Курмыша медведей привели. Так то медведи! Мало что, вставши на дыбки, кланяются, по-солдатски маршируют, и на палке, как малые ребята, катаются! Так они еще у хозяина из-за щеки лапой табак вынимают! Когтем цепляют, не иначе! Сказывали - вино и пиво пьют!
Все вместе отправились смотреть курмышских медведей, и оказалось, что на них и покататься можно. Грушенька взмолилась, как дитя, и Саша, дав две копейки, помог ей сесть на медвежью спину и за руку держал, пока она проехала с десяток шагов.
Душа его впала в неслыханный восторг - умник и книжник впервые в жизни держал вот так девичью руку. Но это было еще не все - они рядышком сели в люльку карусели. Гриша отговорился головокружением, а Саша катался с Грушенькой, пока ей не надоело. Вот это воистину был праздник - куда значительнее Кючук-Кайнарджийского мира с турками!
Пока он развлекался, Степан изловил мошенника, успевшего вынуть кошелек из чьего-то кармана, и, заломив подлецу руку, быстро выволок его из толпы, потащил к драгунам. Только успел крикнуть Грише, чтоб никуда без него не уходили, тут стояли.
Пока ждали Степана, встретились у каруселей с почтенным семейством Гришиного соседа - отставного майора Молодцова - с его сынами и невестками, а также внуками. Внукам, десятилетним близнецам, кто-то рассказал про штукаря, умеющего подбрасывать в воздух множество предметов и не давать им падать наземь. Они на масленичном гулянии видели шута, кидающего три яйца и три деревянные ложки, но этого им было мало, а на Ходынском лугу где-то подвизался великий мастер, кидающий шесть тарелок, да так быстро, что уследить за ними было совершенно невозможно.
– Пойдем поищем, - сказал, усмехаясь, Молодцов, - не то от от них покою не будет. Сами, чего доброго, в шуты пойдут, сколь яиц у хозяйки моей стянули да, кидаючи, поколотили!
Тут же принаряженные, в чистеньких кафтанчиках близнецы получили от бабушки по легкому подзатыльнику - чтоб не забывались.
Удивительного штукаря отыскали возле самой крпости «Еникале», он стоял там на помосте и держал в воздухе разом три табакерки и две винные бутылки, а на лбу имел трость и, запрокинув голову, преловко ее удерживал. Народ, окруживший помост, едва не крестился, глядя на такое мастерство. Штукарь и точно был похож на черта - высокий, худой, носатый, черномазый.
– О Господи! - сказал Саша.
Он Бога поминал нечасто, но тут не удержался. Штукарь на помосте был ему несколько знаком. Этого чудака Саша видел два года назад в шулерском притоне, куда угодил сдуру, переодетый французской девкой из модной лавки. Там он скакал босиком, в одной рубахе, по дорогим мебелям, корча из себя шута горохового, добывал орехи из человеческих носов и проделывал всякие чудеса с картами.
Тут же он был в нарядном палевом кафтане, впору придворному вертопраху, и черные его космы преобразились в белокурые, высоко зачесанные, с модными маленькими буклями. Однако такой нос не спрячешь, да и живое лицо скалилось, как у мартышки, - не часто такой оскал увидишь. А увидишь - надолго запомнишь.
Саша завертелся в поисках Степана Канзафарова.
Степан же забрался на какой-то деревянный торчок с края помоста и оттуда, не обращая внимания на ловкача, озирал публику. Он был на службе - и красота мира, шум праздника, нарядные девки были не для него.
Саша пробился к архаровцу и дернул его за полу кафтана.
– Степа, глянь-ка на ловкача. Не признаешь?
Канзафаров повернулся и присмотрелся.
– Нет, а что такое?
– Степа, он в Кожевниках служил! Тоже вот так-то всякие предметы кидал! Я видел, я знаю…
Но Канзафаров никак не мог припомнить этого человека.
– Я тебе точно говорю! Он умеет неприметно вещи отнимать… гляди, гляди!…
Очевидно, для передышки штукарь подвал к себе на помост желающих вот так покидать табакерки с бутылками - позвал неприятным скрипучим голосом, но на чистом русском языке. Он обещал, что это так же просто, как двумя ногами по земле ступать. И вылез пьяноватый парень - в том состоянии, когда ноги еще держат, но море уже по колено. Он был поставлен лицом к публике, получил в левую руку одну пустую бутылку, в правую - две, подкинул их разом - и они грохнулись на помост, к огромному восторгу толпы.
Штукарь вручил огорченному парню калач за отвагу и, выждав, когда он полезет с помоста, окликнул его, потрясая вязаным кошельком. Как он на глазах у всей публики вынул у жертвы этот кошелек - было совершенно непонятно.
– Он же, он самый! - твердил Саша. - Итальянец! Сказывали, ему господин Архаров денег дал и приказал на Москве не показываться. А он, гляди-ка, вернулся!
– Сукин сын… - пробормотал Степан.
Может, он не стал бы ничего затевать, но Архаров грозился днем разъезжать по Ходынскому лугу и за всем смотреть. Коли он увидит штукаря (тот как раз установил трость на трость, сверху дивным образом - блюдо, поставил все это себе на лоб и начал приплясывать), то вспомнит его и начнет разбираться - почему этот урод до сих пор в Москве? А обер-полицмейстерской ругани Степан недавно уже наслушался вдоволь.
Беда была еще и в том, что Канзафаров, забравшись в шулерский притон, от всех там прятался, мало кого видел, черномазую рожу никак признать не мог, а Сашин азарт вдруг показался ему сомнительным.
– Слушай, Коробов, тут Федя Савин поблизости, вон там, где круг для джигитов. Сбегай-ка за ним, может, он точно признает?
– Экий ты!…
И Саша, попросив Гришу с Грушенькой не уходить, кое-как растолкал толпу и побежал к кругу, где лихие наездники показывали чудеса - носились, свесившись вниз, ведя рукой по песку и держась лишь носком сапога за какую-то петлю у седла.
Канзафаров посмотрел ему вслед - пожалуй, Коробов все же прав, и следует того ловкача гнать с помоста и из Москвы поганой метлой, невзирая ни на какие праздники…
Федька тоже высмотрел себе местечко повыше. Он после ночной суеты прихрамывал и бегать не желал, но это было и необязательно - он не стал переодеваться, и народ, видя архаровца в мундире, уже вел себя потише. А две молодые цыганки, поймав его взгляд, сразу же убрались от круга.
С завистью глядя на всадников в халатах, Федька тосковал - ах, почему он так не умеет? И воображал, как бы он понесся на коне по кругу, как бы соскальзывал по крутому боку и висел вниз головой, но при этом еще метко стрелял из пистолета в кем-то подброшенную шапку, а не то что эти - из луков по куриным яйцам! Тоска эта, совершенно мальчишеская, отвлекла его от печальных мыслей о покойнике Демке.
Следовало бы сразу послать к тому дому наряд драгун, похватать всех, кто там засел. Но Тимофей, которому Федька изложил свои стратегические соображения, ответил так: у этих мазуриков непременно есть какие-то договоренности насчет оповещения, и дураками они будут, если останутся там сидеть, зная, что покушение на Архарова провалилось. Скорее всего, они, поняв, что упустили Федьку с Клаварошем, тут же разбежались. Статочно, пытались добраться до Ходынского луга, но драгунские патрули посторонних туда не пускали.
А отчаянные киргизы творили чудеса - стояли вдвоем, в обнимку, на одном седле, словно бы не замечая, что конь под ними даже не просто идет галопом, а перескакивает через подставленную жердину. Федьке ббезумно хотелось хоть раз в жизни проделать то же самое, и он был страшно недоволен, когда Саша отвлек его от прекрасных мечтаний ради какого-то черномазого урода.
– Так ты сам был при том, как господин Архаров велел ему из Москвы убираться? - спросил Саша.
– Сам не сам, а как он из нашей черной души орехи вытряхал - знаю. И как его Клаварош по коридору вел - видел… - тут Федька задумался. - А ну-ка, где ты того итальянца оставил?
– На помосте, с тростями. Это ж, наверно, год учиться надо, чтобы так две трости на лбу держать…
– Пошли! Где тот помост?
Федькина тревога пока еще была Саше непонятна. Он повел помрачневшего товарища через толпу, сбился, но вывел к нужному месту. Федька ковылял за ним как только мог быстро - хотя и, наученный товарищами, перетянул ногу полосой холста, но ступать на нее было больно.
На помосте был уже другой штукарь - тешеншпилер в невероятном кафтане, желтом с какими-то оторочками и хвостами, он засунул в табакерку большой зеленый платок, скомкав его нещадно, покрутил табакерку так и сяк, а извлек из нее уже платок красный. Многие, увидев, сие, крестились, а один человек даже бросился наутек.
– Куда штукарь подевался, что трость на башке держал? - спросил Федька кого-то из зрителей.
– Вниз спустился, Под настилом, поди, - отвечал тот.
Помост был обит размалеванной холстиной. Федька, недолго думая, пропорол ее ножом и полез вовнутрь. Саша остался снаружи, придерживая край разреза.
В этом невеликом темном пространство хранилось имущество штукарей, тут они отдыхали, трудясь наверху попеременно. Свет попадал сюда сверху - на высоте человеческого роста были оставлены щели в вершок между холстиной и настилом. И между коробами со штукарским добром возились за полу два человека. Федька бы подумал, что любятся, да только оба, похоже, были мужиками.
Вдруг один из них вскрикнул, а другой вскочил на ноги с такой ловкостью, словно веса в нем не было вовсе.
Его лицо попало в полосу света.
– Сволочь, - сказал Федька, заступая ему дорогу. - Ну, держись!
Противник, видно, был грозен против безоружных - а Федька переложил в левую руку нож, туго сжал правый кулак и был бы молодец молодцом, кабы не нога.
Канзафаров приподнялся на локте. Он был ранен - но готов продолжать драку.
Штукарь отступил - и вдруг, подскочив, ухватился руками за какую-то жердину под самым настилом, подтянулся и, качнувшись, ловко закинул наверх ноги. Федька задрал голову, готовый к нападению с потолка, но штукарь опять куда-то мотнулся, соскочил довольно далеко и, пропоров холстину, исчез.
– Сашка! Беги за ним, Сашка! - заорал Федька. - Справа заходи!
Саша, видевший лихие маневры штукаря, исчез.
– Федя, помоги мне, - позвал Степан. - Он меня в плечо ткнул, жилу бы не перешиб.
Федька опустился рядом с ним на колено.
– Вот сукин сын! - сказал он сердито. - Прощайся, Степа, с кафтаном.
И, оттянув ткань, ловко отхватил разом рукав кафтана и рубахи, обнажил раненое правое плечо.
Среди прочего добра в карманах у архаровцев частенько лежала полоса холста, туго смотанная, на случай ран, и всякий из них умел наложить простую повязку. Федька нашел в канзафаровском кармане платок, не сказать чтоб очень чистый, свернул его, свел края раны, закрыл и сразу захлестнул холщевой полосой.
– Жилу, кажись, не перешиб. Кабы жилу - кровища бы хлестала. Как это ты с ним сразу схватился?
– Черт его знает! Я сказал лишь, что ему в Москве быть не велено, так чтоб тут же убирался, а он нож выхватил! Ну да и я не лыком шит - удар-то отбил, и мы сцепились… Он, подлец, верткий, как змея… Спасибо - ты вовремя подоспел…
Пока Степан говорил, Федька помог ему подняться и усадил на короб.
– Будь здесь, я за тобой наших пришлю, сиди тихо, - велел он. - Может, он за добром своим вернется… Ах, сукин сын, мало ему Абросимова…
– Так это… - начал было Канзафаров.
– Так он самый! Это он в елизаровском дома Абросимова заколол! Я его рожу сатанинскую сразу признал! Хоть он там без парика был, а тут - в парике! И раньше бы мне ту обезьяну вспомнить проклятую! А, вишь, он всем головы заморочил! На что пертовый маз хитер - и тот его отпустил!
– Точно ли он?
– Точно! Я его, как тебя, тогда видел! Сиди, я скоро!
И Федька, отдав Степану свой нож, заковылял к прорехе.
Он выбрался из-под помоста. На него не обратили внимания - наверху тешеншпилер, приняв протянутую из толпы по его просьбе круглую русскую шляпу, обещал напоить из нее вином хозяина, и мальчик, одетый в красный камзольчик и желтые штаны, держал наготове стакан.
– Кара фаре вот маршаре! Рекомадире! - на неизвестном языке возгласил тешеншпилер, перевернул шляпу - и из нее в стакан полилось красное вино. Публика завопила. Тешеншпилер подошел к самому краю помоста, присел на корточки и протянул стакан хозяину шляпы. Тут все притихли.
– Вот те крест, вино! - отпив, громко сообщил мужчина. - Да и какое! Ну, брат, ловок! Слезай, и мы тебя не хуже угостим!
Федьке уже было не до развлечений - а лишь бы скорее добраться до пирамид с жарким, где собирался быть Тимофей и уж во всяком случае были полицейские драгуны.
Кое-как отойдя от толпы, с трех сторон окружившей помост с тешеншпилером, он посмотрел по сторонам. Саши нигде не заметил. Это значило, что Коробову удалось найти штукаря и пойти за ним следом.
Федька не надеялся, что архаровскому секретарю удастся изловить опытного убийцу. Он только хотел, чтобы Саша как можно дольше издали сопровождал эту сволочь. А коли бы секретарю удалось наткнуться на кого-то из архаровцев - так было бы и вовсе замечательно. Только бы у него хватило ума не подходить к убийце слишком близко…
* * *
Наутро в архаровской голове первой проснулась мысль об отраве. Рот был изнутри отвратителен. Отродясь обер-полицмейстер не напивался до такого состояния, о котором говорят: в пасти будто эскадрон ночевал.
Архаров открыл глаза и приподнял голову. Тут оказалось, что за ночь кто-то заполнил ее жидким чугуном.
Местность, куда он угодил, была опознана не сразу. Тесная комнатка, на стене - платья, покрытые розовым немецким ситцем в мелкий цветочек, на окне - геранька с большими розовыми соцветиями, да и занавеска, да и скатерка… и край стеганого одеяла… Марфино гнездышко было невыносимо розовым.
– Марфа! - позвал Архаров. - Марфа Ивановна!…
Получилось отнюдь не так громко, как желалось бы.
– Прелестно… - сказал сам себе Архаров, пытаясь восстановить в памяти вчерашние блуждания. Хорош обер-полицмейстер! Выпил черт знает в каком зловредном кабаке всю отраву, ободрал о какую-то пьяную сволочь кулак, чудом дотащился до Марфиного домишка… Дунька!… Тут была Дунька!…
Дверь чуть приоткрылась.
– Дуня… - позвал Архаров.
Дверь тут же захлопнулась. Кто-то очень быстро и почти бесшумно сбежал вниз по лестнице. Потом раздались шаги более увесистые - Марфины.
Она вошла в розовое гнездышко и первым делом подобрала упавшие на пол архаровские штаны.
– Не бойся, дурочка, - сказала она, вешая штаны на стул. - Ступай сюда, поднеси… чему я тебя учила?…
Появилась Наташка с ковшиком, нерешительно подошла к постели.
– Пей, сударь, рассол у меня самый ядреный, нарочно для кавалеров держу. Наташка, подсоби-ка господину обер-полицмейстеру.
Девчонка присела на край постели, приобняла Архарова, помогла подняться и, придерживая его за плечо одной рукой, другой поднесла к губам ковшик. Обер-полицмейстер отхлебнул - и глаза у него на лоб полезли.
– Ма… Марфа!… Это что за гадость такая?! - воскликнул он, опомнившись.
– А что? Крепко продирает? - невиннейше осведомилась она. - Так и задумано. Поди, Наташа, прочь. Пожарь яишенку из полудюжины яичек, хлеба хорошего отрежь, уставь все на подносе, как я учила…
– Сюда, что ли, сервировать хочешь? Оставь, я спущусь. Ты, красавица, мне с колодца ледяной воды ведерко принеси-ка, - велел Архаров. - Ох, Марфа, как я еще Богу душу не отдал…
Наташа выскочила за дверь.
– И так запросто не отдашь, не надейся. Еще помучаешься, сударь.
– Да уж мучаюсь… Слушай… Мне спьяну пригрезилось, или тут впрямь Дунька была?
– Была, подвалилась к тебе под бочок. А ты, сударь, пьян-то пьян, а свое кавалерское дело разумеешь. Я тут за стенкой ночевала - долгонько ты угомониться не мог.
– Ох… кой час било?…
– Обеденный, Николай Петрович.
– Дуньку, стало быть, осчастливил… чего еще натворил?…
– Меня непотребным образом хватал.
– Тебя?!
Вот тут хмельная дурь, лишь малость отступившая перед крепким холодным рассолом, съежилась, освободила хотя бы частично обер-полицмейстерскую голову.
– Меня, сударь. Да я-то что, мне в радость, когда такой ядреный кавалер потискать изволит. А Наташку я прогнала, чтоб тебе под горячую руку не попалась… или под что иное…
– А Дунька откуда взялась?
– А так… забежала… - несколько смутившись, отвечала Марфа. - Она, как стемнеет, забегает по-свойски, не чужие, чай… Тебе одеться-то пособить?
– Сам управлюсь, ступай, я тут же буду.
Марфа вышла. Архаров потянулся за штанами. Чувствовал он себя прескверно. Вся надежда была на ведро ледяной воды.
Решив, что обувание ног для него сейчас непосильная, да и не нужная задача, он заправил рубаху в штаны, накинул на плечи кафтан и пошлепал на кухню босиком.
Спустившись с лестницы, он столкнулся с молодым то ли иноком, то ли иереем, не понять - темно-синюю рясу могли носить и те, и другие. Отчаянно покраснев, неожиданный Марфин гость поспешил прочь, двумя руками прижимая к груди узелок. Архаров постоял, подумал и явился на кухню.
Марфа толкла заправку в кислую капусту, что уже стояла на столе в большой миске, Наташка солила яичницу-глазунью, пожаренную на сале, так что из толстого слоя сгустившегося белка торчали темные шкварки.
– А для чего иерей Божий приходил? - спросил Архаров. - Краденое приносил или девка ему приглянулась?
Марфа рассмеялась и, попробовала заправку с пальца. Сочтя, что и перца, и сахара хватает, вылила ее в миску и стала ловко ворошить капусту.
– Ох, ты и насмешишь, сударь! Ни то, ни другое, а приходил он за бородой.
– У него ж своя есть.
– Своя, да худая, клочьями растет. А что ж за поп без бороды? Она вот этак должна лежать на одеянии, - Марфа показала растопыренными ладонями бородищу шириной во всю свою необъятную грудь, а длиной - до пупа. - Весь приход смеется - батька-де у нас, как ощипанное куря. Ну, я ему травку толченую дала заваривать да мыть личико дважды в день.
– Заморская, поди, травка? - серьезно спросил Архаров.
– Батюшка Николай Петрович, как есть заморская! Вот, видишь, забор у меня? А по ту сторону у калитки полынь растет, я Тетеркину ее истреблять не велю.
– Видел. Та полынь уже с дерево ростом будет.
– Ну так с нее листья обдираю, сушу да толку. И точно борода в рост с того идет! Сколько уж раз бывало…
– Так ты у нас теперь бабка-лечейка?
– Николай Петрович, сударь мой, а то ты не ведаешь моих дел? - спросила Марфа. - Еще при Иване Иваныче моем незабвенном, черти б его драли, была эта морока - приплетется каторжник, колодник, на лбу и на щеках знаки. А Ивану Иванычу он для каких-то дел на Москве нужен. Ну вот и моют его полынным отваром, чтобы щеки скорее да гуще заросли. Оттуда и знаю…
– Заморская, выходит, травка… - задумчиво подытожил он.
– Заморская, сударь, из самой Франции, из городу Берлину! - тут же бойко отрапортовала Марфа, зная по опыту, что человек грамотный от такой географии тут же буйно хохочет.
Но хохота не было. Архаров уставился в пол и молчал.
– Марфа Ивановна, а помнишь, как в чуму с девками промышляла? - наконец спросил он. - Помнишь, у тебя все Лизеты и Анеты были из Франции, из города Берлина?
– Ох, как не помнить… а кавалерам-то нравится!… Наташка! Тебе что господин обер-полицмейстер велел? Ну-ка, оставь сковородку да живо за водой!
Шлепнув Наташку по заднице, чтобы придать ей скорости, Марфа сама встала к плите, а Архаров, кряхтя, побрел на крыльцо. Наташка уже исчезла. Тетеркин, сидевший на завалинке со всем своим столярным прикладом, встал и поклонился. В руке у него была только что собранная игрушка - медведь и мужик, схватившись за бочонок, тащат его каждый в свою сторону. Только что оструганная древесина была чиста и, кажется, даже духовита - Архаров ощутил желание, как в детстве, понюхать игрушку.
На крыльцо вышла Марфа. Через плечо у нее висело грубое льняное полотенце, сероватое с красной вышивкой, зато большое - впору турецкую чалму накручивать. Некоторое время оба молча глядели на двор, как если бы вид утоптанной дорожки, и досок, и травы, и поленницы, и забора, и калитки могли пробудить мудрые мысли.
– Мои не прибегали? - спросил наконец Архаров.
– Прибегали вечером. Тимофей дважды заглядывал, Скес… ну, Иван Львович мой…
Так Марфа звала Жана-Луи Клавароша, соблюдая разумное правило - баба в годах уже не может звать сожителя попросту, а должна уважительно.
– А ты?
– Так ты ж, сударь мой, еще не приходил. Они вечером прибегали, а ты знаешь когда заявился? Ко вторым петухам. Кто ж знал, что в «Негасимке» застрял?
О том, что Наташка уже бегала на Лубянку с записочкой для Тимофея, Марфа не доложила. А сам обер-полицмейстер тоже не сообразил, почему его вечером искали, а утром - не пожелали.
– Прелестно… - пробормотал Архаров. - Нет, одного ведра мне будет мало.
– Наташка два принесет. Кто ж на коромысло одно вешает? Вода у нас плоховата, да на голову вылить - сгодится. Послушай, Николай Петрович, ты вон с государыней обедаешь - скажи, что на Москве вода плоха, а водовозам платить - никаких денег не станет, да и врут! Сам божится, что в бочке у него - студеная водица из Андроньевского колодца, а отхлебнешь - конским навозом отдает.
– Так что ж, государыня тебе новый колодец выкопает?
– Да пусть бы приказала в удобных местах новые колодцы рыть. А то к соседям девку гоняю, а она у меня худенькая, силы еще не накопила, хотя…