За такими приятными разговорами дошли до Зарядья. Тут Феклушка опомнилась. Она вовсе не желала, чтобы соседки видели ее с архаровцами. Поэтому она пошла вперед, а Федька с Устином - сзади, как если бы ее знать не знали. Но сперва уговорились, чтобы Феклушка никуда из дому не уходила - мало ли для каких вопросов она потребуется.
   Далее архаровцы вели себя как кавалеры, высматривающие прелестницу: наблюдали за Феклушкой через забор.
   Она, зная, что за ней следят, ходила по двору, показывая те места, где Скесу удобно было бы удрать, пока она спозаранку провожала корову в стадо.
   – Там у них лаз, - сказал Устин. - Это они, поди, с теткой Настасьей и с ее Фроськой друг к дружке в гости бегают, там Настасьин огород, коли ничего не переменилось.
   – А где Марфина вотчина?
   – А вот поднимемся повыше, я тебе сверху покажу.
   Они изучили ландшафт и поняли, что Яшка мог добраться до Марфиного огорода по пустырю.
   – Вон и летняя кухня, - Устин показал на край дощатой стенки. - Тут, стало быть, Марфа с кем-то встречалась…
   – Пока наш мусью сны смотрел! Пошли, поглядим - может, найдем чего.
   Находок не было, зато поняли, что именно через пустырь можно добираться до Марфиной летней кухни незаметно.
   – Стало быть, тот кавалер точно так же шел и так же оттуда выходил, - сделал вывод Федька. - Ну, теперь вспоминай всех соседок!
   Устин посмотрел направо и налево.
   – Тут я уж не знаю, кто живет. В чуму жили Сысоевы, а напротив - Малинины. Они вроде не хворали.
   – У них корова есть?
   – На что тебе?
   – Вот дуралей! Коли есть корова - ее утром выгоняли в стадо. И хозяйка непременно что-то видела!
   Федька был не то что полон азарта - переполнен, азарт бил ключом, образуя над Федькиной головой незримую хмельную пену. Он полез звать хозяйку, был облаян цепным псом, да еще малининский петух вздумал защищать свой двор и кур - принялся наскакивать на архаровца, словно бы видя в нем соперника. Пришлось ретироваться.
   Наконец на шум прибежала хозяйка с палкой.
   – А ну, вон пошли! - крикнула она из-за забора. - Молодцов сейчас кликну, достанется вам!
   – Она это! - обрадовался Устин. - Дросида Пантелеевна! Это я, Устин Петров! Пусти на двор, дельце есть!
   Калитка приоткрылась. Выглянула статная баба лет сорока, оглядела архаровцев и осталась ими недовольна.
   – Думала, врали про тебя, а ты и впрямь, - сказала она Устину. - Нашел, где служить! Ну, чего надобно?
   – У вас еще есть корова?
   – А ты за молоком припожаловал?
   Устин несколько растерялся. Тогда в разговор вступил Федька.
   – Господин обер-полицмейстер велел разузнать, сколько где коров и как платят пастухам, - строго сказал он. - И сказано обо всем ему в точности донести, а коли где явится вранье - будут наказывать.
   Ему уже приходилось иметь дело с сердитыми московскими обывателями, и он научился их смирять.
   – Какое дело боярам до наших коров? - удивилась сердитая Дросида Пантелеевна. - Держим одну - чтоб детишкам свое молоко и своя сметана были. И то уж надоела - вставай для нее спозаранку!
   Кабы Федька и Устин были повнимательнее, то и поняли бы, что хозяйка здешнего двора - невеликая труженица. Любая баба отметила бы, что сорочка Дросиды Пантелеевны была не вышита, как полагалось бы, а по вороту и рукавам отделана полосками красно-синей льняной набойки, да и те были пришиты не потайным швом, а весьма заметным.
   Оказалось, что коров в Зарядье немного, и очень скоро архаровцы знали, в каких дворах их держат. Выяснили также, что никаких подозрительных событий здесь в последнее время по утрам не случалось. Хозяйки, с которыми они потолковали, не приметили рыжего человека, босого и без порток.
   – Куда ж он забрел в одном исподнем? - спросил Федька Устина без малейшей надежды на ответ. - Кабы он видел того человека, что принес Марфе золотую сухарницу, то выследил бы - и тут же в контору побежал.
   – Пойдем к реке, - предложил печальный Устин, - поищем там следов. Коли Яшеньки более на свете нет - я себе сего вовеки не прощу!
   – Да ты-то тут при чем? - спросил Федька, удивленный не менее Архарова.
   – Так он же помер без покаяния. А я-то мог ему внушить, донести до него святые словеса, а не донес! И из-за моего небрежения он, поди, в аду… Господи, страсти-то какие! Федя, ты можешь вообразить ад?
   – Могу, - тут же отвечал Федька. - Спустись вон к Ване в нижний подвал, там тебе и преисподняя, и черти.
   Устин шарахнулся от него и обозвал богохульником.
   Они вышли на берег Москвы-реки и дошли до устья Яузы. Никаких следов Скеса не обнаружилось.
   – И точно - плывет он сейчас вниз и доплыл уже, поди, до Сабурова, коли раньше на берег не вынесло, - сказал понурый Федька. - Река-то извилистая, то излука, то отмель. Наверно, завтра и прибегут десятские с новостью.
   – Нет! - воскликнул Устин. - Не должно так быть! Не должно! Я ж молился за него!
   – Сам же твердишь, что он в аду!
   – Я не твержу! Я боюсь!
   Федька махнул рукой и зашагал обратно. Устин поплелся следом.
   – Федя, глянь! - вдруг позвал он.
   У кустов, за которыми не было видно забора, Устин нечаянно отыскал затоптанный в серый речной песок пояс. Это был простой тканый кушак, каким перехватывают рубаху, уже старый, с мохнатыми концами.
   – Ну и что? - уныло спросил Федька. - А постой! Тут кто-то воевал!
   В кустах, похоже, возились пьяные медведи.
   Устин и Федька переглянулись.
   – Калитка, - почему-то не громко сказал, а прошептал Федька. - Где тут у них калитка?
   Калитка нашлась саженях в пяти от места побоища. Федька постучал по ней - дворовый пес не залаял. Тогда он толкнул калитку.
   Устин сперва держался у него за спиной, но пока Федька собирался войти - Устин проскочил во двор первым.
   И сразу понял, что в доме неладно.
   Об этом сообщил развязавшийся узел, лежавший у заднего крыльца. Кто-то впопыхах кое-как увязал одежду и сапоги, но не умял поплотнее, криво перекрестил углы простыни - все развалилось, а собирать и перевязывать заново, похоже, не было времени.
   Федька достал нож.
   – Ты хоть палку какую возьми, - безнадежно сказал он Устину. - Думай, будто от псов отбиваешься.
   После того, как Устин однажды в беседе о праве архаровцев первыми пускать в ход оружие привел вместо аргумента цитату из Священного Писания о необходимости, получив удар по правой щеке, подставить левую, полицейские присматривали, чтобы он не последовал цитате при выполнении служебных обязанностей.
   В доме не было ни души. Федька и Устин, вооруженный катовищем от метлы, обошли все комнаты, заглянули во все каморки. И поняли - здесь жили несколько мужчин и по меньшей мере две женщины, но все они вдруг куда-то впопыхах подевались. Даже пса увели - осталась одна веревка, привязанная к забору.
   – Ты побудь тут, я добегу до Феклы, приведу ее, - сказал Федька. - Она тут всех знает. Может, сообразим, что к чему. Коли кто сунется - задерживай.
   И убежал - волнение обычно мешало ему ходить пешком, а требовало скорости и некого внутреннего полета.
   Устин уселся на крыльце и тосковал с четверть часа или поболее - пока не вернулся Федька.
   – Фекла пропала! - сообщил он. - Детишки дома одни, бабы нет!
   – Господи Иисусе! - отвечал Устин. - Это что же деется?!
   – Велели ж ей дома сидеть!…
   Устин развел руками.
   Конечно, Федька предпочел бы, чтобы его напарником в этом розыске был некто иной. С Ушаковым, или с Тимофеем, или с Канзафаровым они могли бы сейчас дружно и на разные лады изругать дом, его жильцов, зловредного Скеса и сгинувшую Феклушку. Устин же в такого рода деле был не товарищ.
   – Фу-у, аж в горле пересохло, - сказал Федька. - Может, они нам квасу оставили?
   Но в сенях нашелся только бочонок с квашеной капустой, от которого пахло очень подозрительно.
   – Вот так выпьешь рассольцу - и к дяде Агафону в мертвецкую, - буркнул Федька.
   Устин в таких случаях чувствовал себя неловко - ему все казалось, будто в неурядице есть и его вина, и он должен спешно исправлять положение.
   – А я из колодезя водицы наберу, - быстро сказал он. - Вишь, у них тут свой колодезь.
   Этот колодезь в отдалении был виден в открытую из сеней на крыльцо дверь.
   – Старый, - отвечал Федька. - Гляди, сруб совсем трухлявый и ворота нет.
   Но Устин, пылая услужливостью, уже схватил ведерко и поспешил к колодцу. Федька усмехнулся - вот сейчас он добежит и поймет, что нужна еще веревка.
   Устин наклонился над колодцем, очевидно, оценивая его глубину, застыл, отшатнулся, замотал головой и, уронив ведерко, побежал к крыльцу.
   – Федя, там кто-то есть!
   – Яшка! - воскликнул Федька.
   Веревки они не нашли, разодрали простыню, связали полосы. Федька скинул кафтан, камзол, башмаки, сдернул чулки, подумал - и стащил штаны. Приказав Устину держать и не выпускать, хоть бы руки оторвались, Федька скинул край самодельной веревки в колодец, перешагнул через сруб и сам полез туда.
   Колодец был неглубок - поблизости от реки водоносные слои почвы располагались довольно высоко. Вода, правда, была не лучшего качества, да ведь к водовозу не набегаешься, спасибо, что хоть такая есть. Федька первым делом захлестнул веревочной петлей то, что сверху увидел Устин, - две ноги в грязных и мокрых чулках. Разворачивать тело вверх головой он не стал - это бы, пожалуй, никому не удалось меж узких стенок. Потом, выбравшись, он помог Устину тащить - и очень скоро они извлекли мертвое тело, перевалили через сруб и уложили на траву. Голова покойника, разбитая чуть ли не кузнечным молотом, была в грязи, в какой-то тине, и прикасаться к ней ни у Федьки, ни у Устина не было никакого желания.
   – Омыть надобно, - жалобно сказал Устин, - и псалмы над ним читать.
   – Вот и омывай, - буркнул Федька.
   Он, опустившись на корточки, глядел в дальний угол двора, поросший густой травой. На душе было пасмурно. Сперва - бедняга Абросимов, теперь вот Яшка, да что это за мор на полицию напал? И почему именно ему, Феде Савину, такое сомнительное счастье?…
   – Ты куда? - спросил он Устина.
   – В дом. Может, под образами Псалтирь сыщется.
   – Беги лучше в контору, пусть дадут телегу, отвезем Скеса в мертвецкую. Там и почитаешь псалмы.
   Устин взял ведерко и стал привязывать к ручке простынную полосу.
   – Оставь, - велел Федька. - Там не вода, а грязь одна. Этот колодезь давно засыпать пора.
   – Может, поверху немного чистой воды найдется, с Божьей помощью…
   – Не найдется. Добеги уж лучше до соседей. Заодно расспроси, кто тут живет и какого бы рожна им вдруг всем удирать.
   Отдав это распоряжение, Федька выпрямился и пошел к оставленным на траве штанам и камзолу.
   Устин сообразил, где должны быть ворота, да и несложно было - здесь, на краю его родного Зарядья, оставалось очень мало старых московских домишек - местность под названием Васильевский луг была отдана государыней под огромный Воспитательный дом. Это заведение было прекрасно известно архаровцам - все найденные в неожиданных местах младенцы до двухлетнего возраста, на коих никто не предъявлял прав, туда отвозились.
   Устин обошел дом и обернулся. Оборачиваться, чтобы лучше улеглась в голове дорога, его выучил Тимофей. Он увидел высокое крыльцо и рядом с ним - низкую дверцу в погреб.
   Ему показалось странным, что они с Федькой обошли весь дом, а даже не подумали, что под домом есть погреб с отдельным входом. А в погребе может ведь отыскаться нечто важное для розыска и следствия.
   – Господи благослови! - сказал Устин и, недолго думая, стал вытягивать из пазов тяжелый засов.
   Дверь открывалась наружу, но очень туго - от сырости осела и перекосилась. Устин не смог ее распахнуть и, протиснувшись в щель, стал пихать, упираясь плечом. Он уже почти справился с задачей, но тут грянуло, в глазах пронеслись звездные круги, стало тихо, а потом вдруг - неимоверно холодно.
   Устин зашевелился, стараясь спастись от холода - скорее всего, уползти от него куда-нибудь подальше. Открыть глаза он догадался не сразу.
   – Слава Богу! - сказал Федька, нависнувший над ним, и поставил наземь ведро. - Я уж думал - и тебя к дяде Агафону!
   – Меня? - спросил Устин, плохо понимая происходящее.
   – Тебя нет и нет, я следом пошел, гляжу - ты тут валяешься. Ну, что делать? Я не Матвей Воробьев. Вижу - ведро…
   Воду он для экономии времени зачерпнул там, где нашли мертвое тело. И в ведре только что лягушки не квакали - а всякой дряни было преизрядно.
   Тут лишь до Устина дошло, что ему не только холодно, но и мокро. Он попытался сесть, Федька протянул руку.
   – Голова кругом, - объяснил Устин свое состояние.
   – Ну, коли тебе по маковке этим вот ушатом досталось…
   Ушат лежал тут же, у высокого порога погреба.
   – Ты сиди, сиди, - сказал Федька. - Тот, кто тебя этак благословил, давно уж сбежал. Чертова баба Фекла! Была бы она тут - послали бы в контору за помощью. Где ее только нелегкая носит? Ты не бойся. Я вон тоже от поручика Тучкова зимой такой презент получил. Лучшее средство от него - проблеваться. Потом, правда, сколько-то времени башка трещала. Ничего, у нас, у архаровцев, черепушки крепкие!
   – Как он там заперся? - спросил Устин.
   – Кто заперся?
   Устин хотел объяснить, что засов можно задвинуть только снаружи, но мысли и слова как-то не складывались вместе, не цеплялись друг за дружку.
   – Господи, милостив буди мне, грешному, - пробормотал он. - Федя, ты ступай… за телегой…
   – Будь тут, не уходи, - приказал Федька. - Я выйду к реке - глядишь, упрошу какую-нибудь добрую душу добежать до конторы.
   Но ему повезло более, чем он рассчитывал.
   Попав на набережную, он увидел обоз из трех телег и полюбопытствовал, нельзя ли с возчиками как-то срядиться. Ему отвечали, что недосуг - везут провиант в Воспитательный дом, а оттуда заберут детишек, чтобы доставить по уговору в село Измайлово на воспитание, там уж и бабы-кормилицы ждать будут.
   Воспитательный дом был государственным учреждением. Федька побежал к воротам и растолковал свою беду сторожам. Коли бы они не оказали помощи полицейскому, на другой же день обер-полицмейстер вспомнил бы о немалых грехах, накопившихся за вороватыми служащими Воспитательного дома. И недалеко ему было ехать с жалобой - государыня тут же, в Москве, и будет лишь рада навести порядок в заведении, которое сама придумала и которому покровительствовала.
   Нашелся длинноногий парень из кухонных мужиков, сел на неоседланную лошадь, поскакал по Солянке и далее, а Федька вернулся к Устину.
   Тот уже сидел не на земле, а на лавочке, и сушил кафтан, разложив его на солнечном месте.
   – Никто не появлялся? - спросил его Федька.
   – Никто, поди. Я и не разберу - в ушах шумно.
   – Потерпи - придет телега, доедешь до конторы, там приляжешь. Не блевал еще?
   – Нет, не тянет.
   – Это плохо, - со знанием дела сказал Федька. - Скоро за нами приедут, до конторы чуть поболее версты.
   Устин встал с лавочки.
   – Ты куда? Сиди, смуряк.
   – Яшеньку обмыть.
   – Сиди, говорю. Сам обмою.
   – Нет. Мне должно… я виновен…
   – Свалишься в колодезь - вытаскивать не стану.
   Устин все верно рассчитал - он не проявил должной сноровки, не сумел обучить товарища верному пониманию православия, даже ни разу не отстоял с ним вместе службы. А ведь Яшка прислушивался к словам Устина, позволял говорить с собой о вере! И, выходит, если Скес сейчас угодил в ад кромешный, то виновник - вот он… во всю жизнь этого греха не замолить…
   С большим трудом Устину удалось поднять из старого колодца полведра мутной воды. Он опустился на колени рядом с мертвым телом и стал очень осторожно, тоненькой струйкой, поливать лицо.
   И это было совершенно незнакомое лицо.
   – Федя! Федя! - закричал Устин. - Чудо! Чудо свершилось!
   В тот миг он был уверен, что его искреннее душевное раскаяние как-то способствовало подмене - вместо покойного Скеса явился некий иной покойник. А для чего - уже не суть важно.
   Но Федька был не столь возвышенного образа мыслей.
   – Хотел бы я знать, кто ж тогда тебя по башке треснул, - сказал он. - Поди лучше, встань на набережной, а я встану у Устьинского переулка - почем знать, не по Солянке ли наша телега поедет.
   Телега и впрямь прибыла по Солянке. Неведомо чье тело погрузили на нее, укрыли рогожей, Устин с Федькой сели сбоку и поехали, причем Федька развлекал Устина преданиями из жизни мортусов - ему очень живо вспомнилось, как он в этих же краях разъезжал в черном дегтярном балахоне, в колпаке с прорезями для глаз и с железным крюком для таскания зачумленных покойников.
   Когда Архарову доложили, что вместо Скесова тела в мертвецкую доставлено какое-то совершенно постороннее, он только вздохнул. Как будто мало было Рязанскому подворью забот - еще и убийство в трех шагах от Воспитательного дома…
   Федька доложил подробности, но они ничего не объясняли. Опустевший домишко, признаки отчаянного бегства хозяев, тело в колодце - ну, что из этого выжмешь?
   – Возвращайся туда, обойди соседей, может, чего подскажут, - велел Архаров. - Заодно и про Скеса.
   – Скес жив, - уверенно сказал Федька.
   – С чего ты взял?
   – Не может так быть, ваша милость, чтобы в одном месте и в одно время - сразу два покойника. Раз был тот, в колодезе, то Скес, выходит, жив.
   Архаров усмехнулся - это был занятный довод, из тех, которые ему нравились.
   – Ну, ищи живого Скеса! - приказал он.
 
* * *
 
   Близился вечер - летний вечер, когда впору бы прогуляться по остывающим от жары улицам или хоть выти в сад посидеть, а не слушать чтение важных бумаг и донесения полицейских о том, что на Ходынском лугу-де среди бела дня пытались украсть хорошие доски, погрузить их на телегу и вывезти.
   Ходынский луг казался Архарову неким живым существом, наподобие зародыша в яйце. Зреет там себе, зреет, поглядим еще, каково явится, когда треснет скорлупа! Чем ближе был назначенный срок праздника - тем тревожнее делалось обер-полицмейстеру. И кабы срок был совсем точно определен! Государыня по неизвестной причине назвать-то его назвала, десятое июля, но с оговоркой: все-де может перемениться, ибо она не совсем здорова.
   А капитан-поручик Лопухин с просьбой обратился: представить его государыне. Как будто до того, в Санкт-Петербурге, этим озаботиться не мог! Вот тоже незадача… и ведь ясна лопухинская хитрость: коли будет представлен московским обер-полицмейстером, то уже первая ступенька образуется к изрядному чину в петербуржской полиции. А как его преподнести? Да и вообще - преподносить ли?
   Вот послал Господь гостя…
   Архаров уже додумался посоветоваться с княгиней Волконской, которая знала свет и его правила, когда дверь кабинета приоткрылась.
   – Ваша милость, там человек от господина Захарова, - сказал Клашка.
   Человека впустили, это оказался пожилой лакей, и привез он записку от своего барина. Отставной сенатор просил господина обер-полицмейстера жаловать в гости. Архаров по природной своей подозрительности первым делом подумал о Дуньке. Но тут же вспомнил, что Захаров тяжко болен, уже соборовали, так что ему не до приключений шалой мартонки.
   Отставной сенатор был Архарову чем-то симпатичен. Опять же - уступил картины по сходной цене и не жался, не торговался, как третьей гильдии купчишка. Лакею было сказано, что через час-полтора гость прибудет. Так и получилось.
   О болезни Захарова можно было догадаться уже по тому, что мостовая перед его домом была устлана соломой - чтобы грохот фур и экипажей не тревожил умирающего.
   Гаврила Павлович лежал в чистой постели, но запах в его спальне был малоприятный. Хотя и курильница стояла в углу - дорогая, мейсенского фарфора, который в чем и можно было упрекнуть - так разве в подставках, подражающих уральскому малахиту, и окна были приоткрыты, и стояла на консоли ваза с красиво собранным, в подражание нарисованным на посуде, букетом - розы с невозможным количеством отогнутых лепестков и еще какие-то мелкие цветы, неизвестные обер-полицмейстеру.
   – Входите, садитесь, сударь, - тихо сказал отставной сенатор, указывая на кресло. - Умирание есть процедура малоприятная для сердобольных визитеров, но я долго вас не задержу.
   – Да Бог с вами, Гаврила Павлович, - отвечал смущенный такой прямотой Архаров. - И не из таких хвороб выкарабкиваются, доктор Воробьев мне сказывал…
   – Доктор ваш Воробьев кричать на меня изволил, как баба на торгу, добра желая.
   – Да, он таков.
   – А потому кричал, что помочь бессилен. Николай Петрович, я прошу вас исполнить некую комиссию.
   Захаров достал из-под подушки толстый и длинный кошель. Удалось это не сразу, и движения были для него мучительны.
   – Не сочтите за труд, откройте нижний ящик, - сказал он, показывая на туалетный столик. - Вытащите его вовсе. Переверните вверх дном… да не смущайтесь, люди уберут…
   Архаров высыпал на ковер превеликое множество мелочей, перевернул ящик и увидел приспособленный снизу к его дну большой конверт из толстой коричневой бумаги - такая была в ходу и в полицейской конторе.
   – Там купчая на домишко, - продолжал Захаров. - Будьте любезны, отвезите деньги и купчую к метреске моей, Фаншете. А на словах передайте, что иных подарков пусть не ждет. Более попросить некого, тут же родне моей донесут, а в вас я, сударь, уверен. Сколько-то она на эти деньги сумеет прожить, а из дома на Ильинке ей придется съехать, он лишь по август месяц оплачен. Жаль, вольную я горничной ее, Агашке, дать не успел, не догадался. Может, успею.
   Архаров молча смотрел на больное, худое, пожелтевшее, измученное лицо былого красавца и щеголя, остроумца и вольтерьянца. Захаров и точно умирал. Утешать было бы нелепо.
   Вспомнились объяснения Матвея насчет шпанской мушки. Средство, дающее выносливость и стойкость в амурных поединках, ударяло по почкам, по мочевому пузырю - а сражаться с его воспалением, особливо когда больное тело столь старое и изношенное, для доктора - большая морока. Положение, когда избавиться от жидкости невозможно без помощи, для Захарова должно было быть унизительно. Однако он знал, чем завершится страстный роман с Дунькой, знал - и пил проклятое снадобье, желая, видно, до смертного часа не отпускать красавицу, иметь ее своей…
   Архаров сунул конверт в широкий карман кафтана, в другой карман положил кошель. После чего подтащил кресло поближе к кровати и сел - прочно сел, широко раздвинув колени и упершись в них кулаками. Поза была отнюдь не светская - так ведь он себя галантным кавалером и не считал.
   Изъясняться в дружеской привязанности к отставному сенатору Архаров не стал - хороша дружба… Но он положил себе просидеть с больным столько, сколько получится, пока не помешают доктора или домашние. Отнюдь не от чрезмерной чувствительности - а просто было у него ощущение некого долга. Захаров всегда к нему хорошо относился, помог устроить ловушку на французских шулеров, да и с картинами тоже - вел себя безупречно. Когда-то ведь и Архарову придется помирать - и неплохо бы, чтобы вместо квохчущей родни, уже норовящей разгадать тайну завещания, пришел посидеть рядом спокойный и многое понимающий без слов человек.
   Возможно, Захаров все понял и смирился с присутствием спокойного понимающего человека.
   – Каково картины мои развесили? - спросил он.
   – Их сиятельство Елизавета Васильевна много помогла, - ответил Архаров. - Дамам сие искусство от природы дадено, а мне невдомек, что с чем сочетать.
   – Однако ж у себя в полицейской конторе вы все верно сочетаете, - любезно заметил Захаров. - Не слышно ли чего о сервизе мадам Дюбарри?
   Тут же вспомнилась чета Матюшкиных. Архаров с подозрением посмотрел на Гаврилу Павловича. И тут же вспомнил - да ведь собеседник уже вряд ли может кому-либо разболтать историю с третью сервиза, а Матюшкины, сдается, не из того теста слеплены, чтобы ездить по домам, где имеются умирающие. Опять же - Захарову развлечение.
   Обер-полицмейтер взял да и рассказал, как отыскали пропажу в подвале развалин Гранатного двора, как ее оставили на прежнем месте, как Марфа прислала золотую сухарницу, как в доме фальшивого полицейского были найдены четыре ложки.
   Ему удалось отвлечь отставного сенатора от неприятных ощущений, да к тому же, рассказывая, он мог заново оценить и сопоставить все обстоятельства.
   – И что - точно ли редкостной красоты художество? - спросил Гаврила Павлович.
   – Знал бы, что вам любопытно, - хоть сухарницу привез бы показать. До сих пор такой красивой посуды я не видал. Полировка замечательная. А прочее так и лежит в подвале, и люди мои за тем подвалом присматривают.
   – Стало быть, ощущение, будто часть сервиза на блюдечке поднесли? - спросил Захаров. - А навел вас на те развалины некий кавалер де Берни? Нанявшийся служить домашним учителем к отставному полковнику Шитову? Ох, сударь, плетется тут знатная интрига! Коли бы шулер из притона просто пошел в домашние учителя, пережидая опасное для себя время, то еще бы полбеды. Сей шулер - француз, и то, что он как-то связан с сервизом мадам Дюбарри, внушает мне опасение…
   – Какое? - прямо спросил Архаров.
   – Следите ли вы, сударь, за политическими новостями? Нет? А я слежу. По старой памяти…
   – Не до того, право, - буркнул Архаров. - Да и затруднительно.
   Тут он был прав - чтобы судить о заморских делах здраво, надобно жить не в Москве, а в Санкт-Петербурге, иметь знакомства при дворе и получать надежные сведения из первых рук. До Москвы же вся политика добирается в дамских письмах - или в тех бумагах князя Волконского, в коих сам черт ногу сломит.
   – Сколько вам лет, Николай Петрович?