Страница:
– Слушай, Матвей, - сказал Архаров. - У нас в мертвецкой баба лежит, переодетая мужиком. Погляди-ка ее, авось чего заметишь.
– Надо мной по твоей милости уже вся Москва хохочет, - огрызнулся Воробьев. - Знаешь, как меня прозвали? Мертвецким доктором! Ради твоих комиссий последних пациентов лишусь!
Вот уж это Матвею не угрожало - он в Москве прижился, его полюбили, звали в лучшие дома - еще и потому, что доктору-немцу про все свои болячки не расскажешь, он и половины не поймет, с доктором Воробьевым же можно по-свойски - и все части тела именовать русскими словами, без смущения.
– Сам же ты и разболтал, как покойников исследуешь, - тут же догадался Архаров. - Поди, глянь, дело важное.
Едва уговорил и выпроводил Воробьева - примчался Никишка с полным лукошком грязи.
– Возьми внизу большой турецкий таз, я знаю, у них есть, ступай во двор, высыпь хоть часть земли туда и размешай с водой жиденько, да только делай это на солнышке, - велел Архаров. - И следи, какая там дрянь будет всплывать.
– А что надобно?
– Ишь ты, хитрый! - похвалил Архаров. - Ты как-либо исхитрись, сквозь ряднину процеди, что ли. И коли заметишь волосья в вершок или менее длиной - отложи в сторонку на бумажку, понял?
– Понял, ваша милость!
Отпустив Никишку, Архаров не утерпел - сам встал из-за стола, потянулся до хруста и поспешил в мертвецкую.
Там он обнаружил Матвея, изучающего рану на бабьей обнаженной груди. Его походный докторский сундучок был раскрыт, и Матвей держал в руке тот зонд, который врачи используют при огнестрельных ранениях, чтобы понять, где пуля застряла.
– Ну, что? - спросил Архаров.
– Ты знаешь, Николаша, я всякие колотые и резаные раны видал. Рану шпажную от сабельной отличу, от ножевой также. Бабу твою закололи таким ножом, что я отродясь не видывал. Тонкий, узкий и лезвие, сдается, трехгранное.
– Уж не багинетом ли? - удивился Архаров.
– Нет, не багинетом, тот шире.
Архаров задумался.
– Погоди! Есть у Шварца в чуланчике такой нож! Сейчас принесут, и ты скажешь, похож ли.
– А что за нож?
– А тот, которым Харитошку-Ямана - помнишь такого? - в Сретенской обители заговорщики закололи. Дядя Агафон, сбегай-ка, вели Шварцу принести длинный нож, которым Харитона укосали, он знает.
Старик ушел.
Архарову мало охоты было торчать в мертвецкой, но Матвей, истинный доктор, увлекся изучением тела.
– А глянь, - сказал он, - бабу-то били. Оплеуху она от кого-то получила знатную, а ударили, я полагаю, рукой в перчатке - вишь, рожа ободрана.
– Силком, что ли, в подвал загнали? - спросил Архаров.
Все это было прескверно - Демка мог, видя, что вранье не срабатывает, перейти к грубым угрозам. Для него важнее всего было избавить товарища от некстати явившейся супруги. Загоняя ее в подвал, он имел в виду одно - туда мало кто лазит, можно преспокойно оставить тело и уйти.
– А когда бабу порешили - не скажешь?
– А не скажу. Лежала в сыром и холодном месте, вроде твоей мертвецкой. Она там и неделю, и две могла проваляться. Да и что ты ко мне пристал! Где это видано, чтобы доктор такие вещи определял! Совсем ты из ума выжил, Николашка.
– Что, совсем способа нет? - совершенно не обидевшись, спросил Архаров.
– Когда тело недолго пролежало, определяют по гибкости членов и по трупным пятнам. А к твоему телу сие неприменимо - оно же не менее трех дней в подвале обреталось. Однако вот что скажу, коли не врут мне очи… Тот, кто бабу заколол, был ей знаком. Уж больно близко к себе подпустила. Нож-то, сдается, по самую рукоять вошел. И вошел прямехонько…
– Будь он неладен… - буркнул Архаров.
Матвей распахнул на покойнице всю одежду. Но никаких важных примет не обнаружил, хоть и перевернул ее на живот, и даже промеж ног не поленился заглянуть.
– Жаль бабу, - вдруг сказал он. - Ведь чисто жила, поди, себя блюла. Вот так жила, жила… для чего жила?…
– И дети остались, - вспомнил Архаров. - Парнишка и девочка. Неужто и они?…
Смотреть на белое тело он мог - нагляделся на трупы за четыре года, однако не желал. Было что-то стыдное в том, чтобы таращиться именно на это тело. Как если бы в убийстве была доля его вины.
На пороге мертвецкой явился Шварц и легко сбежал вниз по довольно крутой лесенке.
– Ваша милость, я с подручными обшарил весь чулан. Нигде не нашел того длинного ножа, о коем вы спрашивать изволили, - доложил он. - Он же - стилетом именуемый…
– У тебя из чулана пропал нож? - Архаров ушам не поверил.
– Да, ваша милость, у меня из чулана пропал нож. Когда и как сие могло статься - не ведаю. Полицейские служащие имеют обычно свое оружие, ко мне за ножами обращаются редко. За одеждой для наружного наблюдения и для розыска приходят, за мелкими вещицами для опознания. Бывает, десятским оружие выдаю, но не часто.
– Мать честная, Богородица лесная, этого нам еще недоставало.
– Нет хуже вора, нежели домашний вор, - нравоучительно произнес Матвей. И еще перст вверх поднял, скотина медицинская…
– Матвей, проболтаешься кому - удавлю, - сказал ему Архаров. - Ну, черная душа, долго я с этим тянул, а придется розыск проводить.
– Придется, ваша милость, - преспокойно согласился Шварц. - Однако я осмелюсь дать совет - сразу к розыску не приступать, а лишь оказать свою к нему готовность.
– И для чего сие?
– А вот увидите.
Матвей меж тем вновь взялся разглядывать тело. Но ничего нового не увидел - это и по манере чувствовалось, по наклону головы, по плечам. Архаров со вздохом уставился на доктора, почему-то припоминая его давние грехи - несколько раз Матвей не откликнулся на его призыв, потому что лежал пьяный, а потом врал, будто бы у него живот схватило…
– Вспомнил! - воскликнул Архаров. - Индижестия!
– При чем тут индижестия? - возмутился Матвей.
– Хворь, когда брюхо служить не желает!
– Ну так то тебе будет по-русски несварение желудка. И отвяжись от меня, Христа ради…
Наконец-то слова государыни получили объяснение. Любопытство было удовлетворено. Легче от этого, понятное дело, Архарову не стало. Разве что Шварц недоуменно на него поглядел - в недрах полицейской конторы завелись безобразия, а обер-полицмейстер заморскими словечками балуется…
На пороге мертвецкой явился радостный Никишка.
– Ваша милость!…
– Пошел вон отсуда! - крикнул Архаров. Он не желал, чтобы парнишки на побегушках лазили в мертвецкую и таращились на голый трупы.
Никишка исчез.
Архаров, ничего не сказав Матвею, выбрался наверх.
– Ваша милость, волосья! - доложил Никишка. - Я их в бумажку собрал, вот они!
Бумажка была развернута.
– Ну, так я и думал. Остригли бабу, стало быть, в подвале, - сказал Архаров. - Молодец, хвалю.
– А я, ваша милость, еще пуговицу сыскал, там же, в грязи, была, ее в землю затоптали.
– Давай сюда.
Пуговица оказалась небольшая, перламутровая в золотом ободке. Может статься, от камзола.
Архаров задумался. Такие пуговицы были в моде, и потеряна она, возможно, была совсем недавно. Сдается, теми, кто закопал клад. Но ничего более о бывшем своем владельце пуговица не поведала.
Архаров пошел обратно в кабинет. Следовало строжайше допросить Демку Костемарова. Как ни крути, а смерть глупой бабы нужна была только архаровцами, которые, держась друг за дружку, все желали помочь Тимофею, вот ведь и сам обер-полицмейстер додумался, куда его спрятать от бестолковой жены…
Женщина никого на Москве не знала и родни не имела, коли устроилась ночевать прямо на улице, прижав к себе детишек. Единственный, кто ее узнал и оценил исходящую от нее опасность, - Демка.
Все складывалось разумно - Демка ночью побежал искать эту самую Федосью, как-то увел ее от детишек, завел в известное ему место, куда богобоязненный обыватель под пистолетным дулом не полезет, а шуры с мазы полезут, но в полицию доносить не побегут. И тут возникли два вопроса, один другого краше.
Первый - для чего Демка велел бабе переодеться в мужской армяк и штаны?
Второй - какого черта он отрезал мертвой бабе косы?
Из чего образовался и третий вопрос: зачем Демке понадобилось, чтобы покойницу приняли за мужчину?
– Костемарова ко мне, - сказал Архаров в коридоре, не слишком беспокоясь, кто его услышит. Командира должны слышать все и при любых обстоятельствах. И он направился было в кабинет, но вспомнил про Лопухина.
Преображенец околачивался в полицейской конторе, читал старые дела, беседовал с людьми, но сейчас он Архарову тут совершенно не был нужен. Следовало отыскать его и как-нибудь поделикатнее выпроводить.
Лопухин сыскался там, где его и оставили в обществе Абросимова, но к ним присоединились Тимофей Арсеньев и канцелярист Щербачов. Архаров отворил дверь и несколько удивился тому, что в его учреждении сослуживец так расхозяйничался, полицейских от дел отрывает ради своего любопытства.
Вернулась та самая тревога, которая смутила его, когда Лопухин изъявил желание из гвардии перебраться в полицию. Шварц умел разумно успокоить, но он ведь именно успокаивал, не более того, и не заглядывал при сем Лопухину в душу.
Архаров вошел в комнату, и Лопухин встал, всем видом изъявляя радость встречи.
Он был умен - сам понял, что засиделся в полицейской конторе.
– Верни эти папки в канцелярию. Что я пометил, скопируй, - велел он Щербачову и повернулся к Жеребцову. -О сем деле хотелось бы знать поболее. Завтра до обеда жди меня тут с остальными бумагами.
– Будет исполнено, ваша милость, - сказал Тимофей.
– И сыщите мне план того квартала, по описаниям разобрать, кто где был, невозможно.
– Будет исполнено, ваша милость, - отвечал Абросимов.
Архаров слушал и всем телом ощущал нарастание тревоги. Лопухин разговаривал с полицейскими кратко и тихо, так же тихо они отвечали ему. Да еще - сослуживец говорил чуть быстрее, чем привык распоряжаться подчиненными Архаров.
Стало быть, вот как он собирается командовать, когда окажется в столичной полиции.
Говорить быстро Архаров не умел. Он умел говорить внятно - чтобы всякий понял и двоякого толкования приказа избежал. В глубине души Архаров был уверен, что подчиненным, как и женщинам, все следует объяснять еще более дотошно, чем новобранцам на плацу.
Оказалось, понимают и быструю краткую речь - и это видно по наклону головы, по скорости, с которой переняли повадку преображенца.
Лишь раз в жизни Архаров не сумел справиться со своим беспокойством - когда выяснилось, что в Москву вернулся Каин. Беспокойство было законное - кому ж понравится, когда посягают на его место, на его влияние? Но до сих пор было стыдно перед самим собой за то, как бегал по комнате, не умея усмирить собственные ноги.
Сейчас созревало нечто похожее - явился человек, который, возможно, сумеет управиться с полицейскими делами лучше самого Архарова, и все равно, в столице ли, в Москве ли. Он не знаком с бывшими мортусами, не брал с ними вместе штурмом ховринский особняк, не умеет кстати вставить словечко байковского наречия - но он умеет распоряжаться ими без суеты, а они готовы исполнять распоряжения, напрочи забыв, что видят этого человека впервые в жизни.
И Архаров, как давеча в своем доме, понял, что приходят какие-то другие люди, и гвардия уж не та, и чиновники, возможно, вскоре станут иными. Стало быть, придется самому перенимать, приглушать голос, вырабатывать себе взгляд - несколько свысока, рассеянный, но повелительный…
Он проводил Лопухина до экипажа, а вернувшись, увидел у двери кабинета Демку Костемарова и Степана Канзафарова с узелком.
– Заходи, Демьян Наумович, - велел он, - и позетим наконец о той Тимофеевой елтоне…
Он не желал говорить по-байковски, слова вылетели сами, как вылетали обыкновенно, когда он был сердит на своих архаровцев и речью давал им понять, что среди них клевых шуров и мазов он - самый клевый.
Демка догадывался, о чем пойдет речь, это было видно по его остроносой, сейчас сильно недовольной роже. В кабинет он все же вошел твердым шагом.
Архаров, не обращая внимания на Степана, вошел следом и сразу приступил к делу.
– К тебе, Костемаров, все веревочки тянутся. Коли не вам с Тимофеем - кому иному понадобилось убивать дуру-бабу? Имущества у нее - вошь в кармане, таракан на аркане! Только Тимофею она поперек пути встала. И только ты знал, где ее искать среди ночи.
– Как я это мог знать?
– Знал однако ж. Иначе - какого рожна удрал после ужина с Пречистенки?
– Тимофея искать побежал, предупредить.
– И Тимофей тут же подтвердит и землю есть будет, что ты его сыскал и вы до рассвета о его несчастливом супружестве судачили! Кто, кроме Тимофея?
Демка молчал.
– Ну, где Тимофей живет? Есть там хозяева? Дом он, кажись, не покупал. Поезжай, привези хозяев, пусть подтвердят, что ты ночью прибегал и у Тимофея в комнате сидел.
Ответа на свое благородное предложение Архаров не дождался.
– Стало быть, ты к нему не прибегал?
– Да не дома он ночевал, ваша милость!
– Где же?
– У бабы.
– Кто такова?
Демка вздохнул.
– Замужняя, что ли? Все равно - тащи ее сюда.
– Не пойдет, ваша милость, скорее удавится.
– Врешь… Все на тебе сошлось… Ты куда-то увел ту бабу, чего-то ей наврал, она, видать, не поверила, осталась с детишками в Москве. Ты понял, что рано или поздно она до Тимофея доберется. А кто еще все московские подземелья так, как ты, знает? Смуряк ты, Костемаров. Наврать ей как следует, что ли, не мог, чтобы ее из Москвы спровадить?
– Не укосал я кубасью.
– Суди сам. Укосал кто-то из наших - кто мог у Шварца из подвала нож унести. Ты - мог. Ты у Шварца парик с башки унесешь - он и не заметит, ты шур клевый. Ну, что скажешь?
– Не брал ножа! Мало ли у кого такой завелся!
– Я, Костемаров, в гвардии служа, на всякие ножи нагляделся, и на немецкие, и на турецкие, что с войны привозят. Таких ножичков на всю Москву один всего, может, и сыщется, доктор Воробьев то же подтвердил. А теперь коли можешь оправдаться - оправдывайся.
– Да на кой он мне?
– На кой тебе нож - не знаю, но доберусь. И доберусь также, кто надоумил покойного Скитайлу за полицейскими следить, чтобы до золотого сервиза добраться. Кто у нас с шурами дружится?
– Может, и Скитайлу я порешил?! - дерзко выпалил Демка.
– Кабы я знал, что ты его тем ножом порешил - наградные бы тебе выписал! Ну, что у тебя имеется в свое оправдание, кроме крика?!
Тут в дверь дважды стукнули.
– Пошли к черту! - крикнул Архаров, но дверь отворилась.
На пороге стоял Левушка Тучков, который архаровского гнева не боялся.
– Николаша, впусти ты наконец Степана, - сказал он. - Он к тебе и сунуться боится, а дело важное. Марфа девку прислала, ей какую-то золотую миску в заклад принесли, так вот она, миска, и Марфино послание при ней. Девка божилась, дело важное и срочное…
– Давай сюда, - велел Архаров, и Степан поставил на его стол посудину, увязанную в старую холстинку. Левушка сам своими тонкими и цепкими пальцами музыканта и фехтовальщика распустил тугой узел.
На свет явилась сухарница из полированного золота.
– Ч-черт… - пробормотал Архаров. - Они самые!
У сухарницы были красные ручки из «мясной» яшмы. А на дне ее лежало Марфино письмецо.
– Тучков, читай! А ты, Костемаров… Костемаров!
Но Демки в кабинете уже не было.
Марфа сидела в роскошной карете и очень жалела, что не может выставиться в окошко. Хотя она не впервые уже каталась в приметном экипаже с красно-черным графским гербом, а все это для нее было праздником, и даже не самостоятельным праздником - а увязанным с воспоминанием о тех счастливых временах, когда она, шестнадцатилетняя, гордо раскатывала в карете любовника своего Ивана Ивановича Осипова, обитой изнутри соболями. И в ее жизни было все - бешеная зависть соседок, страстные взгляды и нескромные предложения соседей, бриллианты и оплеухи, щедро жалуемые любовником, а вот скуки, все чаще охватывающей ее теперь, не было вовсе.
Марфа и сейчас была одета нарядно, и чепец на ней был самый модный, и ленточные розетки - большие, нарядные, самых щегольских цветов, и шнурованье тугое, и юбки топорщились бойко, а все не то, все не то, не прежняя радость, не прежняя гордость…
На сей раз Марфа была не одна - с ней ехала девка, одетая, как простая мещанка или прислуга, - по летнему времени в простой синий сарафан, в кисейную рубашку с широкими складчатыми рукавами. Однако на пальчике у девки был довольно дорогой перстенек - уж в этом Марфа выучилась разбираться.
Эта полымянка Марфе совершенно не нравилась. Прежде всего - своей глубоко скрытой злостью. Девка усвоила себе препротивную льстивую улыбочку, но когда нужды в лести не было, на ее худом и скуластом лице явственно читалась: коли мне нужно будет, по трупам пойду, только юбки чуть повыше вздерну. Такие лица бывают у людей, чудом избежавших погибели и потому решивших, что им отныне многое дозволено. Не у всякого беглого каторжника столько выразительно сие написано на клейменой роже, как у девки с холеными руками, а уж беглых каторжников Марфа повидала более, чем сама желала бы.
– Вот тут встанем, - сказала Марфа. - И удобно добежишь.
Девка постучала в переднее окошечко. Кучер удержал лошадей.
– Я уж сюда не вернусь. Мало ли что. А побегу прямиком в Зарядье, - с этими словами девка, прихватив лежавший на переднем сидении холстинный узелок, соскочила с подножки и поспешила по Мясницкой, да не просто так - а играя бедрышками, привлекая взгляды вертопрахов любого звания, и дворянского, и купеческого, и лакейского, и обывательского. Марфа потеряла ее из виду.
Смотреть, собственно, было незачем - Марфа знала, что девка направляется к палатам Рязанского подворья. Там она, бойко разговаривая с полицейскими, должна была добиться, чтобы отвели прямиком к господину обер-полицмейстеру. А уж в кабинете - выложить на стол узелок и предъявить записочку, в которой Архаров сразу бы опознал довольно разборчивый, хотя и корявый Марфин почерк.
– «Сударь мой, вот что за диковину принесли мне в заклад. Я приняла и пятьдесят рублев дала, - гласила записочка. - Не о такой ли мне твои молодцы толковали?»
Теперь следовало возвращаться домой, но сперва заехать к Дуньке и переодеться. Марфа, еще садясь в карету, приказала везти себя на Ильинку, и кучер, не в первый раз ее катавший, без напоминаний доставил к Ильинским воротам, к дому, который отставной сенатор Захаров снимал для своей мартоны. Лакей помог Марфе выбраться из экипажа и даже взвел на крыльцо. Карета укатила, а горничная Агашка, очень довольная, повела гостью наверх. Ей от Марфы всегда чего-либо перепадало - или конфект в цветной бумажке, или лента нарядная, или моточек тесьмы. На сей раз было угощение - кусочки груши из киевского сухого варенья.
Дунька меж тем была занята важным делом - под ее присмотром в спальне устанавливали ванну.
Коли уж говорить честно, то ванна была довольно большой деревянной лоханью, в которой можно сидеть, вытянув ноги. Высота бортов, к некоторому Дунькиному удивлению, оказалась такова, что залезть в эту модную принадлежность дамской спальни без скамеечки никак не получалось.
Марфа в богатом платье и с высоко взбитыми волосами (она полагала тем увеличить свой рост, но результат был скорее комичным) вошла как раз, когда Дунька, прямо в юбках забравшись в пустую ванну, пыталась там усесться. У дверей стояли два мужика, доставившие сию лохань и уже час как возившие ее по всей комнате.
– Ты, матушка, с ума, что ли, сбрела? - озадаченно спросила Марфа.
– Все щеголихи такое имеют, - отвечала Дунька. - И по утрам приемы делают. Мне сказывали - сидят себе в новеньких чепчиках, в теплой воде, а на ванну простыня накинута. А визитеры тут же, на стульях.
– И долго сидят? - осведомилась Марфа.
– Не знаю… Пока вода не остынет, поди…
Дунька стала неловко выкарабкиваться из новомодной лохани. Марфа из жалости протянула к ней руки и помогла ступить так, чтобы не мимо скамеечки.
– Ничего, наловчишься, - сказала она. - А простыня докуда?
– По сих пор, - Дунька показала на свою низко открытую крудь. - А еще сказывали - коли соберутся все свои, то и простыня не нужна, ее девка убирает…
– Вон оно как! - Марфа сперва удивилась, потом явно затосковала. - Да, мне теперь такое не с руки… и ванны такой, поди, не раздобыть, чтобы меня вместила… а жаль…
– Я вот думаю - не поставить ли ее за ширмы, - сказала Дунька. - Не каждый же день в ней мокнуть. А таскать из комнаты в комнату - морока, она ж тяжеленная.
– А где ты ее взяла?
– А по картинке бондари сколотили.
Дунька подошла к своему туалетному столику и достала из ящичка стопку галантных парижских гравюр, где, кроме образца ванны, было много всяких соблазнительных сюжетов - то голая грудь, то открытая выше подвязки нога, а то и вовсе голый зад - при том, что дама, им блистающая, была и в модном платье, туго зашнурованном, и даже в шляпе.
– На что тебе? - удивилась Марфа. - Своего добра, что ли, мало?
– Да мне-то что, это все мой, ему подавай…
– А-а… Ну, года у него изрядные… пусть балуется.
– Вон, глянь, что еще выдумал!
Дунька повела Марфу к алькову. Там изнутри была подвешена целая грамота, разрисованная розочками и амурчиками. Грамота содержала в себе три золотых слова: «Fais le bien».
– Молитва, что ли? - удивилась Марфа.
– Дождешься от него молитвы! Он, я чай, и у исповеди-то двадцать лет не был, - сообщила Дунька. - Это по-французски, а означает: «Делай сие хорошо»! Повесил для моего вразумления. Ну и я ему тоже порой в эту грамоту пальцем тычу - сам-де сие делай хорошо! Теперь в Париже такая мода.
– Надо бы и мне такое дома завести, - деловито сказала Марфа. - Вели своему, чтобы списал на бумажку, а я уж найду, кто мне шелком по хорошему полотну вышьет.
Она полагала таким способом побудить к амурным подвигам Клавароша, отношения с которым что-то стали потихоньку угасать. И вроде было время, когда нежная дружба с французом ей самой несколько наскучила, а вот стоило ему показать охлаждение - тут же Марфа взбунтовалась и решила удерживать Клавароша всеми силами, сколько их за сорок пять лет жизни накопилось.
– Как явится, так и скажу, - обещала Дунька. - Да только он прихварывать начал. По три, по четыре дня носу не кажет.
– А хочешь, погадаю? - предложила Марфа. - Я теперь сделалась знатная кофейница. Надо же, сколько той кофейной гущи зря в помойное ведро вылила! А ведь каждая крупиночка - к делу.
– Погоди, Марфа Ивановна, пусть мне ванну вон туда перетащат, тогда и погадаешь.
– Там она еще не стояла, - буркнул один из мужиков, и они еще дважды меняли местоположение модной новинки, пока Марфа не прикрикнула на былую воспитанницу и не погнала мужиков прочь.
– Теперь же вели принести горячий кофей, да чтобы покрепче. Конечно, для точности гадания мне бы лучше самой кофей заварить, ну да ладно.
Дунька, как всякая московская жительница, была жадна до подобных новостей светской жизни: знатные дамы коли не в карты играют, так с кофейницами сидят и будущее свое исследуют, и таз пошла такая мода, то и Дуньке следует ее всецело поддержать. Она приказала - и вскоре с кухни принесли горячий кофейник, две чашки и еще всяких заедок - крендельков, пряников, сухого киевского варенья.
– Пей! - велела Марфа, и Дунька покорно выпила целую чашечку. Тогда Марфа, убедившись, что в чашке осталось довольно гущи, велела взять ее в ладони, крепко охватить и задуматься о том, что душу беспокоит. Потом она забрала чашку, непременно левой рукой, и взболтнула ее так, чтобы гуща раскрутилась по часовой стрелке. При этом Марфа молчала, насупившись, сдвинув брови и словно бы прожигая немецкий фарфор взглядом. Дунька следила за этими маневрами, приоткрыв рот.
Наконец чашка была установлена на блюдце вверх дном и идеальным манером - чтобы один ее край упирался в край блюдца, а другой - в донышко. Теперь следовало ждать, чтобы гуща стекла несколько наискосок, образовав вытянутые силуэты. Ждали столько, что дважды «Отче наш» впору прочитать.
Наконец Марфа взяла чашку, заглянула в нее и ахнула:
– Дунька, гляди, кавалер!
И верно - продолговатые разводы сложились в очертания человеческой фигуры, долговязой и плечистой.
– Ишь ты… - прошептала Дунька. Сей кавалер ничуть не был похож ни на ее покровителя, ни на московского обер-полицмейстера.
– Ты, матушка, ничего не теряла? - деловито спросила Марфа. - Коли теряла - так кавалер к тому, что пропажа твоя вовеки не сыщется. А коли нет - будет тебе некое свидание.
Дунька промолчала.
Уверенная в том, что господин Захаров этим вечером будет врачевать свои хворобы, а к мартоне не поедет, она затеяла тайно навестить Архарова. Уже все необходимое приготовила - и кафтанчик голубенький, и белье.
Дунька очень живо разобралась в преимуществах мужского костюма перед платьем для такого рода вылазок. Платье - оно со шнурованьем, горничную с собой на Пречистенку не поведешь. Амуриться, не снимая пышных юбок, конечно, забавно, да только от шнурования треклятого ни охнуть, ни вздохнуть, и хочется иного… А мужской костюм легок в обращении - скидываешь его быстро, надеваешь тоже быстро. Коли что - так в нем и бегать сподручно, и в окно можно залезть.
– Глядит кавалер вверх, - продолжала меж тем Марфа. - Стало быть, жди от него помощи. Кавалер из сильненьких, защитником твоим станет. Глянь-ка - око! Око - оно к переменам. Уж не замуж ли ты соберешься? Умно было бы, кабы твой Гаврила Павлович тебя замуж отдал.
– Надо мной по твоей милости уже вся Москва хохочет, - огрызнулся Воробьев. - Знаешь, как меня прозвали? Мертвецким доктором! Ради твоих комиссий последних пациентов лишусь!
Вот уж это Матвею не угрожало - он в Москве прижился, его полюбили, звали в лучшие дома - еще и потому, что доктору-немцу про все свои болячки не расскажешь, он и половины не поймет, с доктором Воробьевым же можно по-свойски - и все части тела именовать русскими словами, без смущения.
– Сам же ты и разболтал, как покойников исследуешь, - тут же догадался Архаров. - Поди, глянь, дело важное.
Едва уговорил и выпроводил Воробьева - примчался Никишка с полным лукошком грязи.
– Возьми внизу большой турецкий таз, я знаю, у них есть, ступай во двор, высыпь хоть часть земли туда и размешай с водой жиденько, да только делай это на солнышке, - велел Архаров. - И следи, какая там дрянь будет всплывать.
– А что надобно?
– Ишь ты, хитрый! - похвалил Архаров. - Ты как-либо исхитрись, сквозь ряднину процеди, что ли. И коли заметишь волосья в вершок или менее длиной - отложи в сторонку на бумажку, понял?
– Понял, ваша милость!
Отпустив Никишку, Архаров не утерпел - сам встал из-за стола, потянулся до хруста и поспешил в мертвецкую.
Там он обнаружил Матвея, изучающего рану на бабьей обнаженной груди. Его походный докторский сундучок был раскрыт, и Матвей держал в руке тот зонд, который врачи используют при огнестрельных ранениях, чтобы понять, где пуля застряла.
– Ну, что? - спросил Архаров.
– Ты знаешь, Николаша, я всякие колотые и резаные раны видал. Рану шпажную от сабельной отличу, от ножевой также. Бабу твою закололи таким ножом, что я отродясь не видывал. Тонкий, узкий и лезвие, сдается, трехгранное.
– Уж не багинетом ли? - удивился Архаров.
– Нет, не багинетом, тот шире.
Архаров задумался.
– Погоди! Есть у Шварца в чуланчике такой нож! Сейчас принесут, и ты скажешь, похож ли.
– А что за нож?
– А тот, которым Харитошку-Ямана - помнишь такого? - в Сретенской обители заговорщики закололи. Дядя Агафон, сбегай-ка, вели Шварцу принести длинный нож, которым Харитона укосали, он знает.
Старик ушел.
Архарову мало охоты было торчать в мертвецкой, но Матвей, истинный доктор, увлекся изучением тела.
– А глянь, - сказал он, - бабу-то били. Оплеуху она от кого-то получила знатную, а ударили, я полагаю, рукой в перчатке - вишь, рожа ободрана.
– Силком, что ли, в подвал загнали? - спросил Архаров.
Все это было прескверно - Демка мог, видя, что вранье не срабатывает, перейти к грубым угрозам. Для него важнее всего было избавить товарища от некстати явившейся супруги. Загоняя ее в подвал, он имел в виду одно - туда мало кто лазит, можно преспокойно оставить тело и уйти.
– А когда бабу порешили - не скажешь?
– А не скажу. Лежала в сыром и холодном месте, вроде твоей мертвецкой. Она там и неделю, и две могла проваляться. Да и что ты ко мне пристал! Где это видано, чтобы доктор такие вещи определял! Совсем ты из ума выжил, Николашка.
– Что, совсем способа нет? - совершенно не обидевшись, спросил Архаров.
– Когда тело недолго пролежало, определяют по гибкости членов и по трупным пятнам. А к твоему телу сие неприменимо - оно же не менее трех дней в подвале обреталось. Однако вот что скажу, коли не врут мне очи… Тот, кто бабу заколол, был ей знаком. Уж больно близко к себе подпустила. Нож-то, сдается, по самую рукоять вошел. И вошел прямехонько…
– Будь он неладен… - буркнул Архаров.
Матвей распахнул на покойнице всю одежду. Но никаких важных примет не обнаружил, хоть и перевернул ее на живот, и даже промеж ног не поленился заглянуть.
– Жаль бабу, - вдруг сказал он. - Ведь чисто жила, поди, себя блюла. Вот так жила, жила… для чего жила?…
– И дети остались, - вспомнил Архаров. - Парнишка и девочка. Неужто и они?…
Смотреть на белое тело он мог - нагляделся на трупы за четыре года, однако не желал. Было что-то стыдное в том, чтобы таращиться именно на это тело. Как если бы в убийстве была доля его вины.
На пороге мертвецкой явился Шварц и легко сбежал вниз по довольно крутой лесенке.
– Ваша милость, я с подручными обшарил весь чулан. Нигде не нашел того длинного ножа, о коем вы спрашивать изволили, - доложил он. - Он же - стилетом именуемый…
– У тебя из чулана пропал нож? - Архаров ушам не поверил.
– Да, ваша милость, у меня из чулана пропал нож. Когда и как сие могло статься - не ведаю. Полицейские служащие имеют обычно свое оружие, ко мне за ножами обращаются редко. За одеждой для наружного наблюдения и для розыска приходят, за мелкими вещицами для опознания. Бывает, десятским оружие выдаю, но не часто.
– Мать честная, Богородица лесная, этого нам еще недоставало.
– Нет хуже вора, нежели домашний вор, - нравоучительно произнес Матвей. И еще перст вверх поднял, скотина медицинская…
– Матвей, проболтаешься кому - удавлю, - сказал ему Архаров. - Ну, черная душа, долго я с этим тянул, а придется розыск проводить.
– Придется, ваша милость, - преспокойно согласился Шварц. - Однако я осмелюсь дать совет - сразу к розыску не приступать, а лишь оказать свою к нему готовность.
– И для чего сие?
– А вот увидите.
Матвей меж тем вновь взялся разглядывать тело. Но ничего нового не увидел - это и по манере чувствовалось, по наклону головы, по плечам. Архаров со вздохом уставился на доктора, почему-то припоминая его давние грехи - несколько раз Матвей не откликнулся на его призыв, потому что лежал пьяный, а потом врал, будто бы у него живот схватило…
– Вспомнил! - воскликнул Архаров. - Индижестия!
– При чем тут индижестия? - возмутился Матвей.
– Хворь, когда брюхо служить не желает!
– Ну так то тебе будет по-русски несварение желудка. И отвяжись от меня, Христа ради…
Наконец-то слова государыни получили объяснение. Любопытство было удовлетворено. Легче от этого, понятное дело, Архарову не стало. Разве что Шварц недоуменно на него поглядел - в недрах полицейской конторы завелись безобразия, а обер-полицмейстер заморскими словечками балуется…
На пороге мертвецкой явился радостный Никишка.
– Ваша милость!…
– Пошел вон отсуда! - крикнул Архаров. Он не желал, чтобы парнишки на побегушках лазили в мертвецкую и таращились на голый трупы.
Никишка исчез.
Архаров, ничего не сказав Матвею, выбрался наверх.
– Ваша милость, волосья! - доложил Никишка. - Я их в бумажку собрал, вот они!
Бумажка была развернута.
– Ну, так я и думал. Остригли бабу, стало быть, в подвале, - сказал Архаров. - Молодец, хвалю.
– А я, ваша милость, еще пуговицу сыскал, там же, в грязи, была, ее в землю затоптали.
– Давай сюда.
Пуговица оказалась небольшая, перламутровая в золотом ободке. Может статься, от камзола.
Архаров задумался. Такие пуговицы были в моде, и потеряна она, возможно, была совсем недавно. Сдается, теми, кто закопал клад. Но ничего более о бывшем своем владельце пуговица не поведала.
Архаров пошел обратно в кабинет. Следовало строжайше допросить Демку Костемарова. Как ни крути, а смерть глупой бабы нужна была только архаровцами, которые, держась друг за дружку, все желали помочь Тимофею, вот ведь и сам обер-полицмейстер додумался, куда его спрятать от бестолковой жены…
Женщина никого на Москве не знала и родни не имела, коли устроилась ночевать прямо на улице, прижав к себе детишек. Единственный, кто ее узнал и оценил исходящую от нее опасность, - Демка.
Все складывалось разумно - Демка ночью побежал искать эту самую Федосью, как-то увел ее от детишек, завел в известное ему место, куда богобоязненный обыватель под пистолетным дулом не полезет, а шуры с мазы полезут, но в полицию доносить не побегут. И тут возникли два вопроса, один другого краше.
Первый - для чего Демка велел бабе переодеться в мужской армяк и штаны?
Второй - какого черта он отрезал мертвой бабе косы?
Из чего образовался и третий вопрос: зачем Демке понадобилось, чтобы покойницу приняли за мужчину?
– Костемарова ко мне, - сказал Архаров в коридоре, не слишком беспокоясь, кто его услышит. Командира должны слышать все и при любых обстоятельствах. И он направился было в кабинет, но вспомнил про Лопухина.
Преображенец околачивался в полицейской конторе, читал старые дела, беседовал с людьми, но сейчас он Архарову тут совершенно не был нужен. Следовало отыскать его и как-нибудь поделикатнее выпроводить.
Лопухин сыскался там, где его и оставили в обществе Абросимова, но к ним присоединились Тимофей Арсеньев и канцелярист Щербачов. Архаров отворил дверь и несколько удивился тому, что в его учреждении сослуживец так расхозяйничался, полицейских от дел отрывает ради своего любопытства.
Вернулась та самая тревога, которая смутила его, когда Лопухин изъявил желание из гвардии перебраться в полицию. Шварц умел разумно успокоить, но он ведь именно успокаивал, не более того, и не заглядывал при сем Лопухину в душу.
Архаров вошел в комнату, и Лопухин встал, всем видом изъявляя радость встречи.
Он был умен - сам понял, что засиделся в полицейской конторе.
– Верни эти папки в канцелярию. Что я пометил, скопируй, - велел он Щербачову и повернулся к Жеребцову. -О сем деле хотелось бы знать поболее. Завтра до обеда жди меня тут с остальными бумагами.
– Будет исполнено, ваша милость, - сказал Тимофей.
– И сыщите мне план того квартала, по описаниям разобрать, кто где был, невозможно.
– Будет исполнено, ваша милость, - отвечал Абросимов.
Архаров слушал и всем телом ощущал нарастание тревоги. Лопухин разговаривал с полицейскими кратко и тихо, так же тихо они отвечали ему. Да еще - сослуживец говорил чуть быстрее, чем привык распоряжаться подчиненными Архаров.
Стало быть, вот как он собирается командовать, когда окажется в столичной полиции.
Говорить быстро Архаров не умел. Он умел говорить внятно - чтобы всякий понял и двоякого толкования приказа избежал. В глубине души Архаров был уверен, что подчиненным, как и женщинам, все следует объяснять еще более дотошно, чем новобранцам на плацу.
Оказалось, понимают и быструю краткую речь - и это видно по наклону головы, по скорости, с которой переняли повадку преображенца.
Лишь раз в жизни Архаров не сумел справиться со своим беспокойством - когда выяснилось, что в Москву вернулся Каин. Беспокойство было законное - кому ж понравится, когда посягают на его место, на его влияние? Но до сих пор было стыдно перед самим собой за то, как бегал по комнате, не умея усмирить собственные ноги.
Сейчас созревало нечто похожее - явился человек, который, возможно, сумеет управиться с полицейскими делами лучше самого Архарова, и все равно, в столице ли, в Москве ли. Он не знаком с бывшими мортусами, не брал с ними вместе штурмом ховринский особняк, не умеет кстати вставить словечко байковского наречия - но он умеет распоряжаться ими без суеты, а они готовы исполнять распоряжения, напрочи забыв, что видят этого человека впервые в жизни.
И Архаров, как давеча в своем доме, понял, что приходят какие-то другие люди, и гвардия уж не та, и чиновники, возможно, вскоре станут иными. Стало быть, придется самому перенимать, приглушать голос, вырабатывать себе взгляд - несколько свысока, рассеянный, но повелительный…
Он проводил Лопухина до экипажа, а вернувшись, увидел у двери кабинета Демку Костемарова и Степана Канзафарова с узелком.
– Заходи, Демьян Наумович, - велел он, - и позетим наконец о той Тимофеевой елтоне…
Он не желал говорить по-байковски, слова вылетели сами, как вылетали обыкновенно, когда он был сердит на своих архаровцев и речью давал им понять, что среди них клевых шуров и мазов он - самый клевый.
Демка догадывался, о чем пойдет речь, это было видно по его остроносой, сейчас сильно недовольной роже. В кабинет он все же вошел твердым шагом.
Архаров, не обращая внимания на Степана, вошел следом и сразу приступил к делу.
– К тебе, Костемаров, все веревочки тянутся. Коли не вам с Тимофеем - кому иному понадобилось убивать дуру-бабу? Имущества у нее - вошь в кармане, таракан на аркане! Только Тимофею она поперек пути встала. И только ты знал, где ее искать среди ночи.
– Как я это мог знать?
– Знал однако ж. Иначе - какого рожна удрал после ужина с Пречистенки?
– Тимофея искать побежал, предупредить.
– И Тимофей тут же подтвердит и землю есть будет, что ты его сыскал и вы до рассвета о его несчастливом супружестве судачили! Кто, кроме Тимофея?
Демка молчал.
– Ну, где Тимофей живет? Есть там хозяева? Дом он, кажись, не покупал. Поезжай, привези хозяев, пусть подтвердят, что ты ночью прибегал и у Тимофея в комнате сидел.
Ответа на свое благородное предложение Архаров не дождался.
– Стало быть, ты к нему не прибегал?
– Да не дома он ночевал, ваша милость!
– Где же?
– У бабы.
– Кто такова?
Демка вздохнул.
– Замужняя, что ли? Все равно - тащи ее сюда.
– Не пойдет, ваша милость, скорее удавится.
– Врешь… Все на тебе сошлось… Ты куда-то увел ту бабу, чего-то ей наврал, она, видать, не поверила, осталась с детишками в Москве. Ты понял, что рано или поздно она до Тимофея доберется. А кто еще все московские подземелья так, как ты, знает? Смуряк ты, Костемаров. Наврать ей как следует, что ли, не мог, чтобы ее из Москвы спровадить?
– Не укосал я кубасью.
– Суди сам. Укосал кто-то из наших - кто мог у Шварца из подвала нож унести. Ты - мог. Ты у Шварца парик с башки унесешь - он и не заметит, ты шур клевый. Ну, что скажешь?
– Не брал ножа! Мало ли у кого такой завелся!
– Я, Костемаров, в гвардии служа, на всякие ножи нагляделся, и на немецкие, и на турецкие, что с войны привозят. Таких ножичков на всю Москву один всего, может, и сыщется, доктор Воробьев то же подтвердил. А теперь коли можешь оправдаться - оправдывайся.
– Да на кой он мне?
– На кой тебе нож - не знаю, но доберусь. И доберусь также, кто надоумил покойного Скитайлу за полицейскими следить, чтобы до золотого сервиза добраться. Кто у нас с шурами дружится?
– Может, и Скитайлу я порешил?! - дерзко выпалил Демка.
– Кабы я знал, что ты его тем ножом порешил - наградные бы тебе выписал! Ну, что у тебя имеется в свое оправдание, кроме крика?!
Тут в дверь дважды стукнули.
– Пошли к черту! - крикнул Архаров, но дверь отворилась.
На пороге стоял Левушка Тучков, который архаровского гнева не боялся.
– Николаша, впусти ты наконец Степана, - сказал он. - Он к тебе и сунуться боится, а дело важное. Марфа девку прислала, ей какую-то золотую миску в заклад принесли, так вот она, миска, и Марфино послание при ней. Девка божилась, дело важное и срочное…
– Давай сюда, - велел Архаров, и Степан поставил на его стол посудину, увязанную в старую холстинку. Левушка сам своими тонкими и цепкими пальцами музыканта и фехтовальщика распустил тугой узел.
На свет явилась сухарница из полированного золота.
– Ч-черт… - пробормотал Архаров. - Они самые!
У сухарницы были красные ручки из «мясной» яшмы. А на дне ее лежало Марфино письмецо.
– Тучков, читай! А ты, Костемаров… Костемаров!
Но Демки в кабинете уже не было.
* * *
Марфа сидела в роскошной карете и очень жалела, что не может выставиться в окошко. Хотя она не впервые уже каталась в приметном экипаже с красно-черным графским гербом, а все это для нее было праздником, и даже не самостоятельным праздником - а увязанным с воспоминанием о тех счастливых временах, когда она, шестнадцатилетняя, гордо раскатывала в карете любовника своего Ивана Ивановича Осипова, обитой изнутри соболями. И в ее жизни было все - бешеная зависть соседок, страстные взгляды и нескромные предложения соседей, бриллианты и оплеухи, щедро жалуемые любовником, а вот скуки, все чаще охватывающей ее теперь, не было вовсе.
Марфа и сейчас была одета нарядно, и чепец на ней был самый модный, и ленточные розетки - большие, нарядные, самых щегольских цветов, и шнурованье тугое, и юбки топорщились бойко, а все не то, все не то, не прежняя радость, не прежняя гордость…
На сей раз Марфа была не одна - с ней ехала девка, одетая, как простая мещанка или прислуга, - по летнему времени в простой синий сарафан, в кисейную рубашку с широкими складчатыми рукавами. Однако на пальчике у девки был довольно дорогой перстенек - уж в этом Марфа выучилась разбираться.
Эта полымянка Марфе совершенно не нравилась. Прежде всего - своей глубоко скрытой злостью. Девка усвоила себе препротивную льстивую улыбочку, но когда нужды в лести не было, на ее худом и скуластом лице явственно читалась: коли мне нужно будет, по трупам пойду, только юбки чуть повыше вздерну. Такие лица бывают у людей, чудом избежавших погибели и потому решивших, что им отныне многое дозволено. Не у всякого беглого каторжника столько выразительно сие написано на клейменой роже, как у девки с холеными руками, а уж беглых каторжников Марфа повидала более, чем сама желала бы.
– Вот тут встанем, - сказала Марфа. - И удобно добежишь.
Девка постучала в переднее окошечко. Кучер удержал лошадей.
– Я уж сюда не вернусь. Мало ли что. А побегу прямиком в Зарядье, - с этими словами девка, прихватив лежавший на переднем сидении холстинный узелок, соскочила с подножки и поспешила по Мясницкой, да не просто так - а играя бедрышками, привлекая взгляды вертопрахов любого звания, и дворянского, и купеческого, и лакейского, и обывательского. Марфа потеряла ее из виду.
Смотреть, собственно, было незачем - Марфа знала, что девка направляется к палатам Рязанского подворья. Там она, бойко разговаривая с полицейскими, должна была добиться, чтобы отвели прямиком к господину обер-полицмейстеру. А уж в кабинете - выложить на стол узелок и предъявить записочку, в которой Архаров сразу бы опознал довольно разборчивый, хотя и корявый Марфин почерк.
– «Сударь мой, вот что за диковину принесли мне в заклад. Я приняла и пятьдесят рублев дала, - гласила записочка. - Не о такой ли мне твои молодцы толковали?»
Теперь следовало возвращаться домой, но сперва заехать к Дуньке и переодеться. Марфа, еще садясь в карету, приказала везти себя на Ильинку, и кучер, не в первый раз ее катавший, без напоминаний доставил к Ильинским воротам, к дому, который отставной сенатор Захаров снимал для своей мартоны. Лакей помог Марфе выбраться из экипажа и даже взвел на крыльцо. Карета укатила, а горничная Агашка, очень довольная, повела гостью наверх. Ей от Марфы всегда чего-либо перепадало - или конфект в цветной бумажке, или лента нарядная, или моточек тесьмы. На сей раз было угощение - кусочки груши из киевского сухого варенья.
Дунька меж тем была занята важным делом - под ее присмотром в спальне устанавливали ванну.
Коли уж говорить честно, то ванна была довольно большой деревянной лоханью, в которой можно сидеть, вытянув ноги. Высота бортов, к некоторому Дунькиному удивлению, оказалась такова, что залезть в эту модную принадлежность дамской спальни без скамеечки никак не получалось.
Марфа в богатом платье и с высоко взбитыми волосами (она полагала тем увеличить свой рост, но результат был скорее комичным) вошла как раз, когда Дунька, прямо в юбках забравшись в пустую ванну, пыталась там усесться. У дверей стояли два мужика, доставившие сию лохань и уже час как возившие ее по всей комнате.
– Ты, матушка, с ума, что ли, сбрела? - озадаченно спросила Марфа.
– Все щеголихи такое имеют, - отвечала Дунька. - И по утрам приемы делают. Мне сказывали - сидят себе в новеньких чепчиках, в теплой воде, а на ванну простыня накинута. А визитеры тут же, на стульях.
– И долго сидят? - осведомилась Марфа.
– Не знаю… Пока вода не остынет, поди…
Дунька стала неловко выкарабкиваться из новомодной лохани. Марфа из жалости протянула к ней руки и помогла ступить так, чтобы не мимо скамеечки.
– Ничего, наловчишься, - сказала она. - А простыня докуда?
– По сих пор, - Дунька показала на свою низко открытую крудь. - А еще сказывали - коли соберутся все свои, то и простыня не нужна, ее девка убирает…
– Вон оно как! - Марфа сперва удивилась, потом явно затосковала. - Да, мне теперь такое не с руки… и ванны такой, поди, не раздобыть, чтобы меня вместила… а жаль…
– Я вот думаю - не поставить ли ее за ширмы, - сказала Дунька. - Не каждый же день в ней мокнуть. А таскать из комнаты в комнату - морока, она ж тяжеленная.
– А где ты ее взяла?
– А по картинке бондари сколотили.
Дунька подошла к своему туалетному столику и достала из ящичка стопку галантных парижских гравюр, где, кроме образца ванны, было много всяких соблазнительных сюжетов - то голая грудь, то открытая выше подвязки нога, а то и вовсе голый зад - при том, что дама, им блистающая, была и в модном платье, туго зашнурованном, и даже в шляпе.
– На что тебе? - удивилась Марфа. - Своего добра, что ли, мало?
– Да мне-то что, это все мой, ему подавай…
– А-а… Ну, года у него изрядные… пусть балуется.
– Вон, глянь, что еще выдумал!
Дунька повела Марфу к алькову. Там изнутри была подвешена целая грамота, разрисованная розочками и амурчиками. Грамота содержала в себе три золотых слова: «Fais le bien».
– Молитва, что ли? - удивилась Марфа.
– Дождешься от него молитвы! Он, я чай, и у исповеди-то двадцать лет не был, - сообщила Дунька. - Это по-французски, а означает: «Делай сие хорошо»! Повесил для моего вразумления. Ну и я ему тоже порой в эту грамоту пальцем тычу - сам-де сие делай хорошо! Теперь в Париже такая мода.
– Надо бы и мне такое дома завести, - деловито сказала Марфа. - Вели своему, чтобы списал на бумажку, а я уж найду, кто мне шелком по хорошему полотну вышьет.
Она полагала таким способом побудить к амурным подвигам Клавароша, отношения с которым что-то стали потихоньку угасать. И вроде было время, когда нежная дружба с французом ей самой несколько наскучила, а вот стоило ему показать охлаждение - тут же Марфа взбунтовалась и решила удерживать Клавароша всеми силами, сколько их за сорок пять лет жизни накопилось.
– Как явится, так и скажу, - обещала Дунька. - Да только он прихварывать начал. По три, по четыре дня носу не кажет.
– А хочешь, погадаю? - предложила Марфа. - Я теперь сделалась знатная кофейница. Надо же, сколько той кофейной гущи зря в помойное ведро вылила! А ведь каждая крупиночка - к делу.
– Погоди, Марфа Ивановна, пусть мне ванну вон туда перетащат, тогда и погадаешь.
– Там она еще не стояла, - буркнул один из мужиков, и они еще дважды меняли местоположение модной новинки, пока Марфа не прикрикнула на былую воспитанницу и не погнала мужиков прочь.
– Теперь же вели принести горячий кофей, да чтобы покрепче. Конечно, для точности гадания мне бы лучше самой кофей заварить, ну да ладно.
Дунька, как всякая московская жительница, была жадна до подобных новостей светской жизни: знатные дамы коли не в карты играют, так с кофейницами сидят и будущее свое исследуют, и таз пошла такая мода, то и Дуньке следует ее всецело поддержать. Она приказала - и вскоре с кухни принесли горячий кофейник, две чашки и еще всяких заедок - крендельков, пряников, сухого киевского варенья.
– Пей! - велела Марфа, и Дунька покорно выпила целую чашечку. Тогда Марфа, убедившись, что в чашке осталось довольно гущи, велела взять ее в ладони, крепко охватить и задуматься о том, что душу беспокоит. Потом она забрала чашку, непременно левой рукой, и взболтнула ее так, чтобы гуща раскрутилась по часовой стрелке. При этом Марфа молчала, насупившись, сдвинув брови и словно бы прожигая немецкий фарфор взглядом. Дунька следила за этими маневрами, приоткрыв рот.
Наконец чашка была установлена на блюдце вверх дном и идеальным манером - чтобы один ее край упирался в край блюдца, а другой - в донышко. Теперь следовало ждать, чтобы гуща стекла несколько наискосок, образовав вытянутые силуэты. Ждали столько, что дважды «Отче наш» впору прочитать.
Наконец Марфа взяла чашку, заглянула в нее и ахнула:
– Дунька, гляди, кавалер!
И верно - продолговатые разводы сложились в очертания человеческой фигуры, долговязой и плечистой.
– Ишь ты… - прошептала Дунька. Сей кавалер ничуть не был похож ни на ее покровителя, ни на московского обер-полицмейстера.
– Ты, матушка, ничего не теряла? - деловито спросила Марфа. - Коли теряла - так кавалер к тому, что пропажа твоя вовеки не сыщется. А коли нет - будет тебе некое свидание.
Дунька промолчала.
Уверенная в том, что господин Захаров этим вечером будет врачевать свои хворобы, а к мартоне не поедет, она затеяла тайно навестить Архарова. Уже все необходимое приготовила - и кафтанчик голубенький, и белье.
Дунька очень живо разобралась в преимуществах мужского костюма перед платьем для такого рода вылазок. Платье - оно со шнурованьем, горничную с собой на Пречистенку не поведешь. Амуриться, не снимая пышных юбок, конечно, забавно, да только от шнурования треклятого ни охнуть, ни вздохнуть, и хочется иного… А мужской костюм легок в обращении - скидываешь его быстро, надеваешь тоже быстро. Коли что - так в нем и бегать сподручно, и в окно можно залезть.
– Глядит кавалер вверх, - продолжала меж тем Марфа. - Стало быть, жди от него помощи. Кавалер из сильненьких, защитником твоим станет. Глянь-ка - око! Око - оно к переменам. Уж не замуж ли ты соберешься? Умно было бы, кабы твой Гаврила Павлович тебя замуж отдал.