Сдается, до сих пор - не знал.
   Оказалось, что эта воздушная легкость души, эта умиротворенность ума и тела, чуть-чуть приправленные грустью оттого, что блаженство было и кончилось, ему совершенно незнакомы. И он удивленно исследовал сам себя, даже несколько пугая внезапными остановками и усмешками Меркурия Ивановича.
   А уйти она могла по разным причинам.
   Хотя бы из чувства неловкости и понятной женской стыдливости - примчалась сама, бросилась на шею, утром же ее одолело смущение. Но коли она в Москве - ее можно найти. Более того - она сама найдется. Она где-то поблизости. Она даст о себе знать… даст знак… записочку, что ли, пришлет, написанную по-французски, так что придется и эту литературу читать Сашке либо Клаварошу…
   – Никодимка, где ты там? Прикажи экипаж закладывать, - сказал Архаров. - Меркурий Иванович, может статься, на дом письмецо принесут, так вели его тут же доставить в контору.
   И искренне полагал, что сумел сделать свое лицо и свой голос деловито-равнодушными, как если бы письмецо было от приятеля-купца, сообщавшего, что привезены-де ему из Франции дорогие тонкие сукна модных тонов, так не угодно ли господину обер-полицмейстеру, чтоб прислать на дом сколько потребно на кафтан со штанами.
   Съев два пирога, Архаров понял, что погорячился - они лягут в непривычном к утренним подвигам желудке неприятной тяжестью. Он допил кофей и встал. Следовало умываться, одеваться, чесать голову. Никодимка подал все свежее и особенно тщательно уложил архаровские букли. Рожа у камердинера была хитрая - возможно, он полагал, что днем барин встретится с незнакомкой, и от души хотел как-то его принарядить, сделать галантным кавалером.
   И сподобился дармоед неслыханной награды - Архаров дважды хлопнул его по плечу.
   Экипаж был подан к парадному крыльцу, Архаров вышел, вдохнул всей грудью и не смог сделать ни шагу - воздух показался ему изумительно свежим и вкусным. Мир внезапно похорошел, до такой степени похорошел, что даже думать не хотелось - а лишь дышать в полном оцепенении, и все тело соответствовало такому настроению, даже недовольный пирогами желудок - и тот затаился где-то, молчал, ничем своего недовольства не показывал.
   Наконец обер-полицмейстер забрался в карету и покатил по Пречистенке к месту службы. Хотя туда ему совершенно не хотелось - праздник оказался весьма утомительным, а уж сколько шуров изловили архаровцы, так это уму непостижимо - казалось, со всей России сбежались эти подлецы на Ходынский луг. В шкафу у Шварца уже полки ломились от всевозможных дорогих побрякушек, отнятых у шуров, и еще предстояло все это добро вернуть хозяевам-растяпам.
   Два праздничных дня были совершенно бесконечны.
   После ночной суеты во чреве «Чесмы» Архаров, конечно же, не выспался. Они с Алеханом, прибыв на Пречистенку, сами расставили сервиз в столовой на большом столе и увидели, что он все еще неполон - если даже прибавить сухарницу, присланную Марфой и оставшуюся в чулане у Шварца, да ложки, найденные в доме Семена Елизарова, все равно недоставало золотого кофейника, одного из двух. Потом граф Орлов уехал, Архаров отправил спать Левушку, прилег было сам - но Никодимка поднял его ни свет ни заря и стал наряжать к большому приему. Для скорости в архаровскую спальню пришли Лопухин с Левушкой. Левушка тоже зевал во весь рот и норовил заснуть, пока ему загибали букли - высоко, открыв уши, по моде.
   Новые туфли несколько жали и врезались в пятки - обер-полицмейстер старался лишнего шага не делать.
   Втроем поехали на торжественное богослужение в Успенский собор, оттуда пешком перешли в Кремлевские палаты на прием. Там Архаров наконец встретился с Суворовым. Встали рядышком и тихо переговаривались, пока государыня в малой короне и императорской мантии, как-то внезапно постройневшая и помолодевшая, раздавала титулы и награды, сопровождая их приятными словами. При ней были наследник-цесаревич Павел с супругой (и Андрей Разумовской поблизости), братья Чернышовы - Захар Григорьевич, президент Военной коллегии, и Иван Григорьевич, президент Адмиралтейс-коллегии, оба Панины Никита Иванович, с недавнего времени министр иностранных дел, и Петр Иванович - на этого Архаров глядел весьма критически, прекрасно помня, с какой неохотой сей вельможа покидал Москву, чтобы ехать сражаться с Пугачевым.
   Фаворит стоял поблизости - нарядный, в мундире генерал-аншефа, весь в бриллиантах, с красной лентой ордена Александра Невского через левое плечо.
   – Вот уж некстати орденский девиз, - шепнул Суворов. - Знаешь, сударь? «За труды и Отечество». Хороши труды…
   Орден был дан фавориту более года назад - как видно, в чаянии трудов грядущих.
   А сейчас награждали тех, кто год назад одолел Турцию. Раздавали не только ордена, но и прозвания. Алексей Григорьевич Орлов за победу над турками в Чесменской бухте получил орден святого Георгия первой степени и стал именоваться Орловым-Чесменским, оно и разумно - чтобы уж никогда не спутали с братом. Князь Василий Михайлович Долгоруков, занявший Крым, кроме золотого «георгия», получил прозвание Крымского. Граф Петр Александрович Румянцев - крест и звезду Святого Андрея, а также прозвание Задунайского… Архаров только усмехался - дешево, да сердито!
   Фаворит никакого титула не получил, но племянницу свою продвинул - Сашенька Энгельгардт в этот день была пожалована во фрейлины, и государыня обещала подарить ей свой портрет, когда она выйдет замуж.
   Далее были осчастливлены люди не столь чиновные, кем-то из вельмож протежируемые. Румянцев-Задунайский позаботился о Петре Завадовском - и вот Завадовский с сего дня статс-секретарь. Завидовать ему Архаров, впрочем, не собирался - полжизни надобно потратить, чтобы набить голову всем тем, что с юности знал этот господин. Окончив иезуитское училище в Орше, он блестяще знал латынь и польский, освоил там историю, географию, физику и математику, а завершил образование в Киевской духовной семинарии, где блистал в диспутах на латинском языке.
   И этот книжник мало того, что отличился на войне, куда его взял покровитель Румянцев, мало того, что сделался полковником, так еще и прославился тем, что подготовил текст Кючук-Кайнарджийского мира.
   Суворов сильно беспокоился - как-то так вышло, что он до сих пор не был представлен государыне, сейчас ему это предстояло, а хотелось не ударить в грязь лицом. Еще он жалел, что не мог взять с собой Варюту - полюбоваться его торжеством. Варюта уже не покидала постели - со дня на день ждали появления настедника.
   Немалая зависть была написана на лицах, когда Александр Васильевич, обласканный государыней, получил шпагу, эфес которой был усыпан бриллиантами. Один Архаров невольно усмехнулся - зная, сколько прост быт Суворова, трудно было подобрать менее удачную награду.
   Ожидая услышать свое имя, он поглядывал туда, где выстроились посланники - английский, французский, австрийский… Хотелось видеть рожу француза Дюрана де Дистрофа, которому уже наверняка донесли о ночной неудаче.
   То же намерение было и у графа Орлова-Чесменского. Но посол прятал глаза - не больно-то приятно было ему видеть торжество Алехана. Да и живой Архаров взора не радовал.
   К концу приема Архаров, как и обещал Лопухину, представил его государыне. Но представил, уже пребывая в новом чине, - из полковника стал бригадиром. И, казалось бы, на минуту отвлекся - а Лопухин уже исхитрился попасть в кружок молодежи при наследнике-цесаревиче. И этому тоже стоило бы поучиться. Коли Бог не дал такой памяти и такой красы, как Завадовскому, такой мужественной стати, как фавориту, следовало хоть ловкость отточить…
   После приема гости направились обедать в Грановитую палату, Архаров же переобулся в экипаже и поскакал на Ходынский луг - убедиться, что все готово к празднику, и узнать - не изловили ли кого драгуны.
   Добирался он туда более часа - Тверская была забита людьми и экипажами, все стремились заблаговременно оказаться на месте, где, коли верить расклеенным по улицам афишам, ожидались всякие бесплатные чудеса.
   Рабочие незадолго до рассвета были согнаны вместе, клялись и божились, что каждый исполнял свою обязанность, все были на виду, никто не пропадал и не прибегал со стороны «Чесмы». Никто из фокусников, зверовщиков и прочих штукарей не пытался сбежать. За это головой ручались их старшие, даже бухарцы, кое-как сообщили, что в их ватаге - лишь свои, и все на месте. Более того, с утра пришли новые - привели лошадей лихие наездники, калмыки и киргизы, нарочно для того выписанные, они на всем скаку денежку с земли поднимали и прошибали стрелами подброшенные вверх яйца. Также приехали артисты, которым предстояло исполнить в новом театре «Кинбурн» русскую оперу «Иван Царевич» для образованной публики - сказывали, слова написала сама государыня. Но особо возмутила Архарова восточная ярмарка. Он знал, что приглашены торговцы со всякой дребеденью, но не представлял себе, сколько места займут эти люди в чалмах и полосатых халатах.
   Найти в этом столпотворении двух человек, одного из которых видел только Алехан, а другого вообще никто не видел, казалось невозможным. Алехан же был при государыне, которая явно давала понять придворным и посланникам свое к нему расположение. Один лишь Архаров, может, и знал, как болезненно принимал Алехан все добрые слова, все внимание двора - как ежели бы с ним, с умирающим, прощались навеки. Он сделал все, что мог, и именно поэтому должен был уйти теперь добровольно.
   – Как только начнут пускать публику, наш убийца тут же найдет способ улизнуть, - сказал Архаров сопровождавшему его Шварцу. Только его при себе и оставил - прочие архаровцы были или здесь, готовые хватать шуров, или в полицейской конторе - чтобы город уж вовсе без присмотра не оставался.
   – Он весьма сообразителен, - отвечал Шварц.
   Пока обер-полицмейстер объехал Ходынский луг, дозорные дали знать - приближается ее величество.
   Государыня прибыла в раззолоченной карете, ее и свиту приветствовали армейские полки, выстроенные у «Керчи», и народ. Затем она прошла в галерею, откуда могла видеть празднество чуть ли не на две версты вдаль. По сигналу с притотовленных для народа яств были сдернуты шелковые покрывала - и на двух огромных пирамидах явилось жаркое: целиком зажаренные быки и бараны в золотистой фольге, украшенные лентами и цветочными гирляндами, несметное множество жареных кур, брызнули фонтаны недорогого вина, повара с поварятами стали раздавать угощение, полицейские драгуны следили, чтобы не было опасной суеты и толчеи. Одновременно начали пускать к увеселениям - качелям, каруселям, кукольным представлениям, на вышках появились канатные плясуны-бухарцы с шестами и большими медными подносами для удержания равновесия. В каждом конце Ходынского луга было что-то свое - где пели и плясали цыгане, где состязались наездники, где раскинулась восточная ярмарка - туда-то и пошла наконец государыня покупать и дарить придворным всякие мелочи, пузырьки с розовым маслом, расшитые туфельки, шали и кувшинчики.
   Архаров хотел было сыскать Левушку и Лопухина, но вспомнил - они перед фейерверком собирались в театр «Кинбурн», а до того - в огромную столовую «Азов». Обер-полицместер, объезжавший Ходынский луг верхом на Фетиде, наглядевшийся на все чудеса и почти оглохший от шума, понял, что если он отправится смотреть театральное зрелище, то уж точно сойдет с ума.
   Ближе к ночи, уже после театрального представления, благородная публика стала подниматься на суда, рассаживаться в ожидании фейерверка. К тому часу утомленный Архаров уже был не рад Кючук-Кайнарджийскому миру. Но фейерверк его порадовал - в небе вспыхивали вензеля государыни и наследника-цесаревича, вращались огненные колеса, разбрасывая искры, возникали аллегорические фигуры - но висели в ночном небе не так долго, чтобы можно было досконально разобрать, чем они там занимались. А что касается возносившихся к небу «за Дунаем» и рассыпавшихся в вышине огромных золотых снопов - то всякий состоял, как Архаров знал досконально, из двадцати тысяч ракет.
   После огненной потехи продолжались пиры и забавы, так что домой Архаров прибыл к рассвету, поспал часа два - и, сгоряча обув новые туфли, помчался в полицейскую контору, откуда его, как он и ждал, вытребовал к себе Волконский. Архаров не успел даже выслушать докладов о событиях вчерашнего праздника - только узнал, что наутро подняли много полумертвых тел, злоупотребивших дармовым вином, и несколько вовсе мертвых - потому что не обошлось без драк. От Волконского вместе поехли в пречистенский дворец, а потом день был исполнен такой суматохи, что к вечеру обер-полицмейстер совсем одурел и ехал домой, тая в душе страх - а вдруг, стоит раздеться, выдернут из постели и потащат разбираться с очередной дурью? Из экипажа он, кстати, еле вылез, - оказалось, что ноги несколько опухли и новые туфли доставляют изрядное мучение.
   И - эта ночь… ее даже вспоминать было как-то неловко… слишком радостно, что ли?…
   В полицейской конторе Архарова на пороге встретили с очередным недоразумением - самовольно возникшим недавно в Дурновском переулке образом Иисуса Христа. Выяснять подробности, разумеется, отправили Устина Петрова, до праздника он этим делом пости не занимался, но наутро после праздника поспешил в Дурновский переулок - и вот он стоял у кабинета, готовый рапортовать.
   – Заходи, - велел Архаров. - Ну, до чего доискался?
   – Образ там уж не первый год является, ваша милость. Еще когда при государыне Анне турку воевали, кто-то, уже не дознаться кто, привез в Москву пленного турчонка, - сказал Устин. - И подарил тогдашнему хозяину, а тот велел окрестить. И тут доподлинно случилось чудо!
   Восторг в Устиновых глазах был Архарову хорошо знаком.
   – При государыне Анне? - строго уточнил Архаров.
   – Да!
   – Так это не по нашему ведомству.
   – Так без этого чуда ничего не понять.
   – Ну, сказывай.
   – Турчонка покрестили, и он стал в вере укрепляться. А для него было дивно, что есть образа Христа и Богородицы. У них-то рисовать лики запрещено. И вот он, взяв кусок угля, нарисовал в сенях на стене лик Христа. Этот лик кто-то из дворни стер. Он еще раз нарисовал. Ему настрого запретили. И вдругорядь нарисовал. А дальше я не понял - куда-то этот турчонок подевался. Одни говорят - перепродали его, другие - что умер. А образ так и проявлялся в сенях. Его затрут - он опять! Его краской закрасят - а он из краски выступает? Разве же не чудо?!
   – Может, и чудо, - согласился Архаров, - но коли он все время проявляется, пора бы и привыкнуть. Архиереев позвать, освятить его, что ли. И пусть бы он там, на стене, оставался.
   – У дома хозяин сменился, и образ перестал проявляться, - уныло сообщил Устин. - Лет десять оставался скрытым. А недавно - опять выступил!
   – И что люди говорят?
   Устин покачал головой.
   – Говорят-то плохо. Будто приход царя-батюшки предвещает.
   – Устин, ты не первый уж год служишь. Мог бы догадаться! Спервоначалу он ничего не предвещал! А теперь вдруг начал?! И что - вещий сон кто-то видел? Иноку видение было? С чего взяли, что образ проявился к приходу царя-батюшки?
   – Да уж и не понять теперь…
   – Ты его видел?
   – Да, приложился!
   – И где он, все там же, в сенях?
   – Да, ваша милость.
   – Углем писан?
   – Да.
   – Стирать пробовали?
   – Господь с вами, ваша милость! Это кем же надобно быть, чтобы проявившийся образ стирать?! - возмутился Устин.
   – На сей вопрос я тебе отвечу. Полицейским надобно быть. Чтобы узнать доподлинно, божественное это дело, или же кто-то народ мутит. Ступай и разберись окончательно!
   Выпроводив расстроенного Устина, Архаров тяжко вздохнул - вспомнились события прошлого лета. Вот тогда бы образ, предвещающий царя-батюшку, пришелся совершенно кстати - и можно было бы выйти на заговорщиков, всего лишь изловив незримого художника. А теперь - хрен его знает, что сие диво обещает. Не дай Господи, чтобы коронацию наследника-цесаревича… молод он еще государством управлять…
   – Савина ко мне! - крикнул он. Вчера Федька на глаза не попадался, а надо бы похвалить за ночные подвиги и вызнать наконец толком, что там получилось с Демкой.
   Но Федька куда-то запропал. Зато пришел Жеребцов с бумагами, пришел какой-то господин с длинной немецкой фамилией и «явочной» - у него в праздничной суете дворовые люди сбежали. Архаров выпроводил его, послал за Шварцем. Не успел задуматься о том, кто еще должен явиться с докладом, - принесли из канцелярии бумаги на подпись.
   Шварц явился не сразу и спокойно ждал, пока Архаров разделается с бумагами.
   – Что еще Рымовой наплел? - спросил, не глада на немца, обер-полицмейстер.
   – Ваша милость, то иноческое тело, что подняли вечером у вас в переулке, принадлежит молодому графу Ховрину, - бесстрастно доложил Шварц.
   – С чего взяли? - еще не понимая сути сообщения, рассеянно спросил Архаров, выводя на письме свой росчерк.
   – Когда раздели, крест нашли дорогой и ладанку. На ногах обнаружены хорошие чулки. Жеребцов предположил, что иноческое одеяние употреблено было для маскарада…
   Далее он принялся повествовать, как сошлись посмотреть на загадочное тело все, кто был неподалеку от мертвецкой, в том числе и парнишки, как Максимка-попович, охранявший графа, запертого Каином в домишке у Оперного дома, назвал имя, но не слишком уверенно.
   – А тогда я велел Захару Иванову взять экипаж и привезти кого найдет из ховринской дворни, господам же не докладывать - якобы по делу о покраже в Знаменском переулке, коли помните, там скотину со двора свели. И при осмотре ими явилось, что доподлинно граф Ховрин. Ножа же, которым он был ткнут в живот, никто не опознал. Нож, ваша милость, длинный и остро заточенный, весьма подходящий для таких затей.
   – Точно ли? - спросил обер-полицмейстер.
   – Точно, ваша милость. Камердинер опознал, знавший его с младенчества, - отвечал Шварц, несколько озадаченный отсутствующим видом и странным голосом начальника.
   Архаров положил руку на исписанный лист. Перо уткнулось в бумагу и сделало кляксу. Он ее не видел.
   Следовало приказать, чтобы архаровцы немедленно нашли десятского, сообщившего о покойнике, чтобы доподлинно выяснили, когда совершилось убийство. Но он знал это и сам - совершилось за несколько минут до того, как Тереза Виллье вошла в его спальню. Потому и вошла…
   Недаром француженка молчала. Она молчала все время… и тогда это казалось единственно верным, необходимым условием, слова бы все погубили…
   Ему стало вдруг безмерно стыдно за то, что который уж час носил в себе это воспоминание, словно ладанку на шее, прикасаясь даже к нему, а к его оболочке - к той телесной части события, которая оставила несколько картинок, белилами по черному полю, да то стремительно-горячее ощущение, что сопутствует пробуждению плоти.
   А молчала она потому, что после убийства была несколько не в себе. Ей требовался свидетель, готовый подтвердить, что во время убийства она была занята в ином месте, и француженка нашла наилучшего свидетеля, однако пребывала в полнейшем смятении и потому молчала…
   Причину убийства Архаров не то чтобы знал - он ее ощущал так, как будто сам был измучен долгим и трудным романом с красивым юношей, оказавшимся последней сволочью.
   Она до такой степени устала от этой любви, что и в поисках спасения могла лишь молчать.
   Музыка… в ней даже музыка умерла… как же он этого сразу не понял?… Белые лошадки с алмазными копытцами, гарцующие по клавишам манежной рысью, умерли и рассыпались в прах, осталось только тяжелое и вязкое, как всякая плоть, и все свелось к сопряжению плоти… как будто могло быть иначе…
   – Карл Иванович, когда пойдешь вниз, вели, чтобы мне каши принесли, - сказал Архаров. - Да сала не пожалели, я не колодник.
   Повар Чкарь, стряпавший на узников обоих подвалов, подворовывал в меру, без этого никак, даже когда кто-то из архаровцев, не имея времени бежать в «Татьянку», спускался вниз, то получал миску каши - без рассуждений, но и почти без масла.
   Несколько минут спустя ему принесли кашу и хлеб, он сдвинул в сторону осточертевшие бумаги и начал есть - быстро, не понимая вкуса, хотя, кажется, не был голоден.
   – Прелестно, - сказал он, уставившись на пустую миску.
   Сытое тело способствует отяжелению мыслей… некое равнодушное благодушие ограничивает течение мысли со всех сторон наподобие берегов, хотя ненадолго, сие состояние, ежели не завершается сном, то скоро проходит. Больше всего на свете Архаров хотел бы сейчас основательно заснуть.
   Он вышел из кабинета и, стараясь не растерять эту дремотную вялость тела, побрел к лестнице. Там, внизу, была каморка с топчаном - для тех посетителей подвалов, с которыми следовало обращаться поделикатнее. Случалось в ней ночевать и архаровцам, и Матвею Воробьеву.
   Но ничего не получилось - в подвал волокли некую вопящую и сквернословящую персону в монашеской рясе, но простоволосую.
   – Ваша милость, полюбуйтесь! - воскликнул сопровождавший пленника Евдоким Ершов. - Я же эту лису окаянную месяц выслеживал! Месяц! Дай бог здоровья отцу Игнатию!
   Священник, им упомянутый, был тут же - молодой, красивый, чем-то похожий на самого Евдокима. Рядом стояли очень довольные Клашка Иванов и Устин.
   – Благословите, честный отче, - сказал, подходя, Архаров.
   И склонился, принимая в ладони руку священника, чтобы невесомо прикоснуться к ней губами.
   – Матушка моя уж смеется - тебе, батька, прямая дорога в архаровцы, - дав благословение, произнес баском улыбчивый отец Игнатий. - Как малое дитя, задрав подрясник, через заборы сигал… хорошо, владыка не видел, так вы уж меня не выдавайте…
   Архаров невольно усмехнулся.
   История была занятная. В Москве, где разве что один Господь знает все сорок сороков церквей, а простой христианин хорошо коли в десятке храмов побывал, нередки были случаи такого мошенничества: нарядившись в рясу, ходить с запаянной, имеющей сверху прорезь, кружкой или вовсе с денежным ящиком по улицам и по домам, собирая на восстановление погоревшего храма. Отец Игнатий оказался случайно на Пресне, в гостях, и там на улице видел, как к почтенному человеку подошли два таких фальшивых монаха. На вопрос его, что ж за храм погорел, пакостники назвали ту самую церковь, где служил отец Игнатий. Наглость их была беспредельна - ведь видели же, что рядом стоит и слушает их бредни неподдельный священник.
   Отец Игнатий поднял шум и попытался было хоть одного задержать, но им удалось уйти. Тогда он, озлившись, не поленился доехать до Рязанского подворья. Там его приняли, выслушали, записали с его слов приметы мошенников и доверили это дело Устину. Тот добыл из Шварцева чуланчика свой старый подрясник и отправился по храмам - потому что мошенники повадились стоять со своим ящиков на паперти, подстерегая идущих с литургии и потому склонных к благодеяниям прихожан. Примерно в то же время в доме отставного майора Звягинцева совершилась кража, и по всем приметам выходило, что серебряную посуду унесли два монаха, заходившие с черного хода просить на сожженный храм. Этим делом занялся Евдоким Ершов, и очень скоро они с Устином объединили усилия. Несколько раз им казалось, что мошенники найдены, и тогда они посылали за отцом Игнатием.
   Наконец Господь сжалился - и после бешеной погони по огородам и по откосу земляного вала, распугивая коз и кур, архаровцы при помощи священника пленили одного из воров. Этого было довольно - Ваня Носатый еще до конца дня добыл бы имя и местожительство сообщника.
   Евдоким и Клашка, герои сей беспримерной погони, были так безмятежно счастливы, что у Архарова зачесались кулаки.
   Понимая, что нельзя срывать досаду на подчиненных, - ладно бы еще на таких, что не выполнили приказа! - Архаров буркнул что-то невнятное и пошел обратно в кабинет. Там его встретил у дверей человек от Волконских, привез приглашение на вечер, велели без ответа не возвращаться.
   Архаров подумал - и сказал, что приедет. В конце концов, гостиная Волконских - не худшее место, где можно сидеть в углу и наблюдать общество. Все лучше, чем ехать домой.
   Смутное состояние души погнало его в канцелярию, где он сыскал-таки, к чему придраться, и, сбив нерадивого со стула порядочной оплеухой, поспешил куда-то обычной своей побежкой. Неизвестно где подхватил неведомо чью епанчу, какую-то засаленную треуголку без плюмажа.
   Как он выскочил на крыльцо, как оказался на улице - Архаров не помнил.
   Он шел да шел, шел да шел, и тех, кто не уступал дорогу, попросту отпихивал. Город мелькал мимо - дома какие-то, раскрашенные в неприятные цвета, грохочущие экипажи, хари, рожи, образины. Где-то в глубинах памяти застряло - ждут у Волконских. Ноги сами понесли с Тверской, а добежал он чуть ли не до самых ворот, на Воздвиженку, и не просто так - а спрямляя путь, какими-то короткими переулками.
   Кончилось это постыдное бегство именно так, как и должно было кончиться - Архаров едва не угодил под конские копыта. Он отскочил, карета проехала мимо, колесо плюхнуло в лужу, едва ли не вся она выплеснулась на чулки и на епанчу.
   Вот теперь уже можно было не спешить…
   Он встал наконец в безопасном месте и задумался: куда идти, но так, чтобы не домой?
   Одно хорошее место он знал - два года назал на углу Ветошного переулка и Никольской открылся весьма приличный трактир, слава коего побежала по всей Москве и оказалась столь хороша, что даже переулок принялись звать Истерийским по диковинному названию заведения «Ветошная истерия». Трактир пока еще был опрятен, в нижнем помещении шла продажа вина, в верхнем подавали закуски и чай. Архаров несколько раз забирался туда по весьма крутой лестнице и бывал обычно очень хорошо принят; вряд ли хозяин придаст большое значение чулкам, заляпанным сочной и жирной московской грязью. Там можно просто посидеть, посмотреть, как развлекается приличная публика. И там-то уж никто не станет искать господина обер-полицмейстера.