Эл Райс. Мэйфейрские ведьмы

же, впереди ждут несказанные удовольствия.
-- Удовольствия? Но я не люблю удовольствия, -- пробормотал я
заплетающимся языком, чувствуя, как голова идет крутом. Музыка тем временем
становилась все навязчивее.
-- Ушам своим не верю! Как это ты не любишь удовольствия? -- фыркнула
Шарлотта-- Как можно их не любить?
Мы подошли к небольшому строению, и в ярком свете луны я увидел, что
оно представляет собой в общем-то обычный дом с покатой крышей, только
построенный на самом краю скалы. Тот свет, что я заметил с тропы, шел из
фасадных окон, которые, наверное, были открыты, но войти в дом можно было
только через тяжелую, запертую на засов дверь.
Все еще смеясь над моими словами, Шарлотта его отодвинула, но я
остановил ее.
-- Что это? Тюрьма?
-- Ты и так в тюрьме своего собственного тела, -- ответила она и
втолкнула меня внутрь.
Собрав все силы, я вознамерился выйти, но дверь захлопнулась и кто-то
запер ее снаружи. Услышав лязг задвигаемого на место засова, я огляделся в
смятении и злобе.
Передо мной был просторный зал с огромной кроватью о четырех столбиках,
достойной английского короля, хотя она была убрана муслином, а не бархатом и
завешена сеткой, которую здесь используют от комаров. По, обе стороны от
кровати горели свечи. Выложенный плиткой пол был устлан коврами. Окна фасада
действительно стояли распахнутыми настежь, и я вскоре понял почему: не
пройдя и десяти шагов, я оказался у балюстрады, за которой простиралась
пустота -- там не было ничего, кроме высокого обрыва над узким берегом моря.
-- Не желаю проводить ночь здесь, -- пробормотал я, -- и если мне не
будет предоставлена кушетка, я отправлюсь пешком в город.
-- Объясни мне, как это возможно -- не любить удовольствия? -- спросила
Шарлотта, нежно подергивая меня за рукав. -- Тебе ведь наверняка жарко в
этих жалких одеждах. Неужели все голландцы одеваются так?
-- Прикажите замолчать этим барабанам, -- взмолился я, -- их бой
невыносим!
Звук словно проникал сквозь стены. Теперь он казался мелодичнее, менее
раздражающим, но все равно впивался в душу, словно крючками, и тянул за
собой, против воли вовлекая в некий воображаемый танец.
Не помню, как я оказался на кровати рядом с Шарлоттой, -- почувствовал
только, что она стягивает с меня рубашку. На столике в нескольких футах от
нас стоял серебряный поднос, а на нем -- бутылки с вином и тонкие бокалы.
Шарлотта встала и направилась к столику. Налив полный бокал бордо, она
принесла его мне и сунула в руку. Я хотел швырнуть бокал на пол, но она не
позволила.
-- Петир, выпей немного -- только для того, чтобы заснуть. -- Она
смотрела мне прямо в глаза-- Ты волен уйти, когда пожелаешь.
-- Ложь, -- возразил я, чувствуя на себе чужие руки и чужие юбки у ног.
В комнате неизвестно как оказались две величественные мулатки, обе
исключительно красивые и соблазнительные в своих отглаженных юбках и
кружевных блузках. Они бесшумно двигались в тумане, который, казалось,
окутал все вокруг, -- сначала взбивали подушки, расправляли сетку над
кроватью, а затем принялись стягивать с меня одежду. Настоящие индейские
принцессы с темными глазами, длинными пушистыми ресницами, смуглыми руками и
полными невинности улыбками.
-- Шарлотта, я этого не потерплю, -- попытался было я возразить, но она
поднесла к моим губам бокал с вином, и, едва я выпил, у меня снова все
поплыло перед глазами. -- Шарлотта, зачем, зачем все это?
-- Ты ведь не откажешься познать удовольствие, -- прошептала она,
ласково проводя рукой по моим волосам. -- Я говорю серьезно. Послушай, ты
должен непременно испытать его и удостовериться, что можешь без него
обойтись, если ты понимаешь, о чем я говорю.
-- Нет, не понимаю, Я хочу уйти.
-- Нет, Петир. Не сейчас, -- сказала она так, словно разговаривала с
ребенком.
Шарлотта опустилась на колени и посмотрела на меня снизу вверх. Я
увидел, как плотно сжаты в декольте ее груди, и мне захотелось освободить
их.
-- Выпей еще, Петир, -- предложила она.
Барабаны и рожок играли теперь медленнее и мелодичнее, что-то вроде
мадригалов, хотя по сути своей музыка оставалась дикарской. Я закрыл глаза и
тут же потерял равновесие. Чьи-то губы легко коснулись моих щек и рта, я в
панике разомкнул веки и увидел, что мулатки разделись донага и откровенно,
недвусмысленными жестами предлагают себя.
Я с трудом осознавал происходящее -- видел лишь, что неподалеку,
опершись рукой о стол, стоит Шарлотта, неподвижная, словно изваяние, статуя
на фоне тускло-синего неба. Свечи потрескивали на ветру, музыка не стихала,
а я забыл обо всем на свете, разглядывая двух полногрудых красавиц, во всей
наготе открытых моему взору.
Удивительно, но я вдруг поймал себя на том, что в этой жаре совсем не
смущен собственной наготой, хотя в жизни не часто оказывался в подобной
ситуации. Отсутствие одежды казалось мне совершенно нормальным. Более того,
я с интересом разглядывал обнаженных женщин, особенно те потаенные прелести,
что всегда скрыты от посторонних глаз.
Одна из красавиц снова коснулась меня поцелуем, и на этот раз губы мои
в ответ раскрылись. Шелковистость ее кожи будила во мне желание.
В эту минуту, Стефан, я превратился в пропащего человека.
Знойные мулатки уложили меня на подушки и принялись покрывать поцелуями
тело, не оставляя без внимания ни единого участка. Возможно, причиной тому
опьянение, но каждый их жест, каждая изощренная ласка доводили меня
буквально до исступления. Эти женщины казались мне действительно любящими,
поистине чудесными и в то же время совершенно невинными, а прикосновение их
нежной кожи сводило с ума.
Я знал, что Шарлотта наблюдает за происходящим, однако меня это
совершенно не трогало -- гораздо важнее было дарить женщинам свои ласки и в
полной мере наслаждаться теми, которыми они щедро осыпали меня. Выпитое
зелье, несомненно, подавило мою природную сдержанность и в то же время
замедлило естественные при данных обстоятельствах порывы мужчины, отчего мне
казалось, что впереди еще целая вечность.
В комнате становилось все темнее, музыка теперь ласкала слух и словно
убаюкивала. Медленно разгоравшаяся во мне страсть доставляла восхитительное
блаженство, погружала в неизведанные ранее ощущения. Одна из женщин,
пышнотелая податливая красавица, показала мне черную шелковую ленту, и не
успел я удивиться, зачем она ей понадобилась, как широкая полоса ткани
оказалась у меня на глазах, а концы ее были завязаны на затылке.
Где найти слова, чтобы описать, какое пламя вспыхнуло во мне после
этого, -- повязка будто уничтожила последние остатки приличия, и я утратил
всяческий стыд.
В пьянящей темноте я наконец овладел своей жертвой. Пальцы мои
запутались в пышных волосах, а в меня впились нежные губы и сильные руки
увлекали за собой, все теснее прижимая к мягким грудям, животу и к тому
месту, где трепетала благоуханная женская плоть... Но едва я вскрикнул от
страсти, безусловно потеряв в то мгновение душу, как повязку сорвали с моих
глаз... Взглянув вниз, я увидел Шарлотту: веки ее были прикрыты, губы
разомкнуты, лицо пылало.
Вокруг никого -- во всем доме только мы вдвоем.
Я вскочил с кровати и как сумасшедший бросился вон из комнаты. Но все
уже свершилось. Шарлотта догнала меня на самом краю утеса.
-- Что ты собрался делать? -- жалобно вскричала она. -- Прыгнуть в
море?
Не в силах ответить, я лишь припал к ней, чтобы не упасть. Если бы она
не оттянула меня от края, я бы рухнул вниз. А в голове стучала только одна
мысль: это моя дочь, моя дочь! Что я наделал!
Да, я знал, что это моя дочь, и постоянно напоминал себе об этом,
открыто глядя правде в глаза, и все же против собственной воли повернулся к
ней, обнял и прижал к себе. Послужат ли ей наказанием мои поцелуи? Как могли
слиться воедино ярость и страсть? Я никогда не участвовал во взятии городов,
но, наверное, солдаты точно так же воспламеняются, срывая одежды с визжащих
пленниц.
В своем вожделении я готов был раздавить ее, задушить в объятиях. А
когда она, прерывисто вздохнув, откинула назад голову, я смог лишь
прошептать: "Моя дочь... " -- и припал к обнаженной груди.
Мне казалось, я ни разу в жизни не давал выход своей страсти, так
велика она была в ту минуту. Видя, что я готов овладеть ею прямо там, на
песке, Шарлотта увлекла меня в комнату. Моя грубость не вселила в нее
страха. Она потянула меня к кровати, и впервые после той ночи в Амстердаме с
Деборой я познал поистине всепоглощающее блаженство. Мои порывы не могла
сдержать даже таившаяся в душе безграничная нежность.
-- Ты мерзкая маленькая ведьма, -- выкрикнул я, но Шарлотта, похоже,
восприняла мой вопль как поцелуй и продолжала извиваться подо мной,
приподнимаясь навстречу и вторя моим движениям.
Наконец я отпрянул от нее и упал на подушку. Мне хотелось умереть и в
то же время безмерно хотелось немедленно снова овладеть ею.
Если мне не изменяет память, еще дважды до рассвета я набрасывался на
нее, однако был настолько пьян, что едва ли отдавал себе отчет в своих
действиях и думал лишь об одном: в Шарлотте воплотилось все то, что только
можно желать в женщине, и я мог теперь этим наслаждаться.
Ближе к утру, помнится, Шарлотта уснула, а я, воспользовавшись тем, что
никто и ничто не мешает моим наблюдениям, лежал рядом и пристально изучал
ее, словно пытаясь понять внутреннюю суть и природу красоты собственной
дочери. "Да, конечно, -- с горечью думал я, -- она сделала из меня
посмешище... " И все-таки, Стефан, мои наблюдения не были бесплодными -- за
тот час я узнал о женщине больше, чем за всю жизнь.
Как прелестно было ее юное тело, как упруга ее плоть, как свежа ее кожа
-- даже мимолетное прикосновение к ней доставляло истинное удовольствие.
Только бы она не проснулась! Только бы не встретить ее мудрый и в то же
время насмешливый взгляд! Мне хотелось зарыдать -- таким ужасным казалось
все случившееся.
Кажется, после пробуждения Шарлотты мы еще немного поговорили, но в
моей памяти лучше запечатлелось то, что я видел, нежели слова, которые мы
произносили.
Она вновь принялась уговаривать меня выпить ее вина, точнее яда, причем
делала это с еще большей настойчивостью, чем прежде, -- видимо, желание
проникнуть в мои мысли было слишком сильным, непреодолимым. Сидя на кровати
в облаке, золотистых волос -- настоящая английская леди Годива*, [Леди
Годива -- легендарная покровительница г. Ковентри. В 1040 ее супруг обрек
горожан тяжкими повинностями, обещав отменить их, если леди Годива проедет
обнаженная на коне через весь город; она проехала верхом, прикрытая лишь
своими длинными волосами, и повинности были сняты.] -- она вновь заговорила
о том, как поразил ее мой рассказ о встрече с Лэшером в каменном круге в
Доннелейте.
Представь, Стефан, что в эту секунду я вдруг оказался там -- наверное,
зелье так подействовало. Я опять услышал скрип телеги, увидел мою дорогую
юную Дебору, а вдалеке возникла полупрозрачная фигура темноволосого мужчины.
-- Да, но, видишь ли, он хотел показаться только Деборе, -- услышал я
собственный голос, -- но я его тоже увидел, и это доказывает лишь одно: его
может увидеть любой, когда он неизвестно каким образом приобретает
физическую форму.
-- А как он это делает?
Мне вновь пришлось прибегнуть к архивам моей памяти и извлечь оттуда
учения древних.
-- Если это существо может собирать драгоценные камни для тебя...
-- Да, это он может.
-- ...Значит, он может собрать вместе крошечные частички и принять
человеческий образ.
И тут в мгновение ока я оказался в Амстердаме, в постели с Деборой, и
все слова, которые она тогда произнесла, прозвучали снова, словно та ночь
повторилась в этой самой комнате. Обо всем этом я рассказал дочери, этой
ведьме в моих объятиях, которая то и дело подливала мне вина и которой мне
хотелось овладеть не меньше тысячи раз, прежде чем обрести свободу.
-- Но если ты с самого начала знала, что я твой отец, то почему так
поступила? -- спросил я, одновременно пытаясь поцеловать ее.
Она отстранила меня, как могла бы отстранить собственного ребенка.
-- Мне нужна твоя стать, твоя сила, отец. Мне нужен ребенок от тебя --
сын, который не унаследует болезнь Антуана, или дочь, которая сможет видеть
Лэшера, потому что Лэшер ни за что не покажется мужчине. -- Она на мгновение
задумалась и добавила: -- Ты ведь для меня не просто мужчина, ты мужчина,
связанный со мной кровно.
Значит, все было заранее спланировано.
-- Но есть еще кое-что, -- продолжала она. -- Знаешь ли ты, каково это
-- оказаться в объятиях настоящего мужчины? Почувствовать, что тобой
овладевает настоящий мужчина? И почему бы этому мужчине не быть моим
собственным отцом, если он самый приятный из всех кавалеров, каких я
когда-либо встречала?
Я вспомнил тебя, Стефан. Я вспомнил все твои предостережения. Я
вспомнил и Александра. Быть может, в эту самую секунду он оплакивал меня в
нашей Обители.
Кажется, я заплакал, потому что мне помнится, будто Шарлотта утешала
меня, полная сочувствия и отчаяния.
А потом, в этом я уже уверен, она прижалась ко мне, словно дитя,
свернулась подле калачиком и заявила, что мы оба знаем то, что никому больше
не известно, если не считать Деборы, а Дебора мертва. Тут она расплакалась.
Она плакала по Деборе.
-- Когда он пришел ко мне и сказал, что мамы нет в живых, я разрыдалась
и долго не могла остановиться. А домашние стучали в дверь, звали меня и
просили выйти. До той минуты я ни разу его не видела, ни разу с ним не
говорила. Моя мать как-то сказала: "Наденешь изумруд, и его сияние поможет
ему отыскать тебя, где бы ты ни была". Но теперь я знаю, что он не нуждался
даже в этом. Я лежала одна в темноте, когда он пришел. Открою тебе ужасную
тайну. До того момента я не верила в его существование! Нет, не верила. В
руках я держала маленькую куклу, подаренную мне матерью, -- все, что
осталось от Сюзанны...
-- Когда я был в Монклеве, то слышал об этой кукле.
-- Кукла сделана из кости и волос Сюзанны, так, по крайней мере,
говорила мама. По ее словам, после того как Сюзанну остригли в тюрьме, Лэшер
принес ей прядь волос, а кость взял на пепелище. А Дебора сделала из них
куклу, как велела ей мать. Она потом частенько брала куклу в руки и звала
Сюзанну.
И вот, взяв куклу, я исполнила материнский наказ, слово в слово, но
Сюзанна не пришла! Я ничего не услышала, ничего не почувствовала и уже
засомневалась в том, во что всю жизнь верила моя мать.
Вот тогда-то он и появился. Я ощутила его присутствие в темноте,
почувствовала его ласки.
-- Что значит -- ласки?
-- Он прикасался ко мне, как только что ты. Я лежала в кромешном мраке
и вдруг почувствовала, что меня кто-то целует в грудь. Потом чьи-то губы
коснулись моих губ, и чужая рука погладила мои ноги. Я привстала, думая, что
это сон, что мне снится Антуан в ту пору, когда он еще был полноценным
мужчиной. Но это оказался Лэшер! "Не нужен тебе Антуан, моя красавица
Шарлотта", -- сказал он. Тогда я, исполняя волю матери, впервые надела
изумруд.
-- Это он рассказал тебе о смерти Деборы?
-- Да, и о том, что она упала с башни собора, и о том, что ты столкнул
злобного священника и тот разбился насмерть. Но ты бы слышал, как странно он
разговаривает. Тебе даже не представить, какие чудные слова он произносит.
Кажется, будто он собирал их по всему миру, все равно как драгоценности или
золотые самородки.
-- Расскажи, -- попросил я. Шарлотта задумалась.
-- Не могу, -- вздохнула она, но потом все-таки попыталась, и теперь я
постараюсь передать тебе ее слова: -- "Я здесь, Шарлотта, я Лэшер, и я
пришел к тебе. Душа Деборы покинула ее тело, она пронеслась мимо меня и
покинула землю. Ее враги в страхе разбежались в разные стороны. Взгляни на
меня, Шарлотта, услышь меня, ибо я существую, чтобы служить тебе, и только
служа тебе, я существую". -- Шарлотта еще раз вздохнула. -- А когда он
принимается за длинный рассказ, слова его звучат еще более странно. Когда,
например, я принялась расспрашивать его, что произошло с моей матерью, он
ответил: "Я сконцентрировался в одном месте и сорвал черепицу с крыш, а
потом заставил ее летать. Я поднял пыль с земли и заставил ее кружить в
воздухе".
-- А что еще говорит это привидение по поводу своей природы?
-- Только то, что он существовал всегда. На земле еще не было ни
мужчин, ни женщин, а он уже был.
-- И ты этому веришь?
-- А почему нет?
Я ничего не ответил, но в душе -- сам не знаю почему -- не поверил
словам монстра.
-- Как он оказался возле камней Доннелейта? -- спросил я. -- Ведь это
там Сюзанна впервые позвала его?
-- Лэшера нигде не было до того, как она его позвала; он появился
только в ответ на ее приглашение. Другими словами, он ничего не знает о том,
что происходило с ним до того времени. Его знания о самом себе начинаются с
той минуты, как он встретился с Сюзанной, а я помогла ему расширить их и
углубить.
-- Вполне возможно, что это всего лишь иллюзия, а быть может, лесть, --
заметил я.
-- Ты говоришь о нем так, словно он начисто лишен способности
чувствовать. Это неправда. Уверяю тебя, я слышала, как он плачет.
-- Что же он оплакивал, скажи на милость?
-- Смерть моей матери. Если бы она ему позволила, он мог бы погубить
всех жителей Монклева. Невинные и виновные -- все понесли бы наказание. Но
мать не могла это допустить. Бросившись вниз с башни, она искала лишь
собственного освобождения. Будь она посильнее...
-- Но ты сильнее.
-- Я не прибегаю к его способности разрушать. Для меня этот дар --
ничто.
-- Вот тут ты поступаешь мудро, должен признать.
Я глубоко задумался над всем сказанным, пытаясь запечатлеть в памяти
каждое слово, и, полагаю, мне это удалось. Наверное, она догадалась о моих
намерениях, потому что печально заметила:
-- Но как мне позволить тебе покинуть это место, когда тебе столько
известно и о нем, и обо мне?
-- Значит, ты предпочтешь убить меня? -- спросил я. Шарлотта заплакала,
уткнувшись лицом в подушку.
-- Останься со мной, -- взмолилась она-- Моя мать когда-то просила тебя
о том же, но ты отказал ей. Останься со мной. Я могла бы родить от тебя
сильных детей.
-- Я твой отец. Подобная просьба -- просто безумие.
-- Какое это имеет значение?! -- возмутилась она. -- Вокруг нас нет
ничего, кроме тьмы и тайны. Какое это имеет значение?
Ее слова наполнили меня печалью.
Кажется, я тоже заплакал, но очень тихо. Я целовал ее щеки и утешал,
пытаясь внушить то, во что мы уверовали в Таламаске: есть Бог или нет Бога
-- мы должны быть честными людьми, мы должны жить как святые, потому что
только в этом качестве мы можем восторжествовать. Но, слушая меня, Шарлотта
рыдала все сильнее.
-- Вся твоя жизнь прошла впустую, -- заявила она, -- Ты ее растратил
зря. Отрекся от удовольствий неизвестно ради чего.
-- Ты судишь поверхностно, -- ответил я, -- Мои книги, мое учение и
были для меня удовольствием, равно как хирургия и наука были удовольствиями
для моего отца, и эти удовольствия непреходящи. Я не нуждаюсь в радости
плоти. Никогда не нуждался. Я не стремлюсь к богатству -- и потому свободен.
-- Интересно, кому ты лжешь -- мне или себе? Ты боишься плоти.
Таламаска предложила тебе ту же безопасность, какой обладают монахи в
монастырях. Ты всегда делал только то, что безопасно...
-- Неужели ты считаешь, что я был в безопасности, когда отправился в
Доннелейт или когда поехал в Монклев?
-- Нет, это от тебя потребовало мужества, согласна. Как потребовалось
оно для того, чтобы приехать сюда. Но я говорю о другом -- о том, что ты
старательно оберегаешь от постороннего вмешательства, о глубинах твоей души,
которая могла бы познать любовь и страсть, но отказалась из страха перед
ними, из опасения сгореть в их пламени. Ты должен понимать, что грех,
подобный совершенному нынешней ночью, может только сделать нас сильными,
независимыми и безразличными по отношению к другим, ибо наши тайны -- это
наши щиты.
-- Но дорогая, -- сказал я, -- я не желаю быть независимым и
безразличным по отношению к другим. С меня хватит и того, что мне приходится
быть таким в городах, где ведьм отправляют на костер. Я хочу, чтобы моя душа
существовала в гармонии с другими душами. А наш грех сделал меня монстром в
собственных глазах.
-- Ну и что теперь делать, Петир?
-- Не знаю, -- признался я. -- Не знаю. Но все равно ты моя дочь. Ты
задумываешься над своими поступками, отдаю тебе должное. Ты размышляешь и
все тщательно взвешиваешь. Но ты не страдаешь в должной мере!
-- А почему я должна страдать? -- Шарлотта рассмеялась, -- Почему я
должна страдать?! -- закричала она, глядя мне прямо в лицо.
Не в силах ответить на этот вопрос, испытывая смертельную муку от
чувства вины и от опьянения, я погрузился в глубокий сон.
Перед рассветом я очнулся.
Утреннее небо затянули огромные розоватые облака, до меня доносился
чудесный рокот моря. Шарлотты нигде не было видно. Я обратил внимание, что
входная дверь закрыта, и знал наперед, не проверяя, что она заперта снаружи
на засов. Что касается маленьких окон по обе стороны от меня, то в них не
протиснулся бы и ребенок. Сейчас эти окна прикрывали планчатые ставни,
сквозь которые проникал поющий бриз, наполняя комнату свежим морским
воздухом.
Как в тумане я следил за наступающим рассветом. Единственным моим
желанием в тот момент было оказаться дома, в Амстердаме, хотя я сознавал,
что покрыл себя несмываемым позором. А когда я попытался подняться, не
обращая внимания на головокружение и тошноту, то в темном углу, слева от
двери, разглядел неясную фигуру.
Я долго ее рассматривал, решая, не плод ли это моего воображения,
разыгравшегося после выпитого зелья, или, быть может, игра света и тени. Но
я ошибся. На меня действительно пристально смотрел высокий темноволосый
мужчина, и, как мне показалось, он явно хотел что-то сказать.
-- Лэшер, -- громко прошептал я.
-- Какой же ты глупец, раз решился приехать сюда, -- произнесло
существо. Губы его при этом не шевелились, и голос не проникал мне в уши. --
Какой же ты глупец, что еще раз пытаешься встать между мной и ведьмой,
которую я люблю.
-- А что ты сотворил с моей драгоценной Деборой?
-- Сам знаешь, хотя на самом деле не знаешь ничего. Я рассмеялся.
-- Следует ли считать за честь то, что ты позволяешь мне судить об этом
самому? -- Я сел на кровати. -- Покажись явственнее.
И прямо у меня на глазах фигура вдруг обрела плотность и стала более
явственной -- наконец-то я смог разглядеть конкретные черты липа и другие
детали. Тонкий нос, темные глаза, та же самая одежда, что была на нем много
лет назад, в Шотландии, когда я на секунду увидел его: короткая кожаная
куртка, грубые штаны, домотканая рубаха с широкими рукавами.
По мере того как я все это рассматривал, нос его, казалось,
вырисовывался все отчетливее, темные глаза становились ярче и живее, а кожа,
из которой была сшита куртка, все больше походила на кожу.
-- Кто ты, призрак? -- спросил я. -- Назови свое истинное имя -- не то,
каким наградила тебя моя Дебора.
Его лицо исказила страшная горькая гримаса, но нет -- иллюзия начала
таять, воздух наполнился плачем, ужасной беззвучной жалобой. И вдруг фигура
растворилась.
-- Вернись, призрак! -- закричал я. -- Или лучше, если любишь Шарлотту,
уходи прочь! Возвращайся в хаос, откуда ты пришел, и оставь мою Шарлотту в
покое.
И я мог бы поклясться, что это существо снова заговорило, шепотом
произнеся:
-- Я терпелив, Петир ван Абель. И умею предвидеть далекое будущее. Я
буду пить вино и есть мясо, я буду по-прежнему ощущать тепло женщины даже
тогда, когда от тебя не останется и костей.
-- Вернись! -- вскричал я. -- Объясни, что это значит! Я видел тебя,
Лэшер, так же ясно, как видят ведьмы, и я могу сделать тебя сильным.
Но в ответ -- только тишина. Я упал на подушку, понимая, что это был
самый мощный призрак из всех, каких я до этого встречал. До сих пор ни один
из них не был таким сильным и так явственно видимым. И слова, произнесенные
этим дьяволом, не имели никакого отношения к повелению ведьмы.
Как мне не хватало в ту минуту моих книг! Ах, если бы они оказались
тогда под рукой!
И снова перед моим мысленным взором возник каменный круг в Доннелейте.
Уверяю тебя, призрак появился в том месте не без причины! Это не просто
коварный демон. И не Ариэль, готовый повиноваться волшебной палочке
Просперо! [Просперо и Ариэль -- персонажи пьесы Шекспира "Буря".] Я был
столь взбудоражен, что вновь прибегнул к помощи вина в надежде, что оно
притупит мою боль.

Вот так, Стефан, прошел мой первый день плена и несчастий.
Я досконально изучил свое небольшое жилище. Столь же подробно пришлось
исследовать и утес, с которого ни одна тропа не спускалась к берегу. Будь у
меня в распоряжении даже морской канат, закрепленный на балюстраде, я не
сумел бы спуститься с такой крутизны.
Но позволь мне продолжить.
Шарлотта явилась ко мне где-то около полудня. Увидев вошедших вместе с
ней двух горничных-мулаток, я понял, что они отнюдь не были плодом моего
воображения, и в холодном молчании следил, как они расставляют по комнате
свежие цветы. Женщины принесли мою рубаху, выстиранную и выглаженную, а с
ней и другую одежду из более легких тканей, более подходящих для климата
этих мест. А еще они доставили большую бадью, протащив ее, словно лодку, по
песку под неусыпной охраной двух мускулистых рабов -- на тот случай, если бы
мне вздумалось бежать.
Наполнив бадью горячей водой, они сказали, что я могу выкупаться, когда