Эл Райс. Мэйфейрские ведьмы

пожелаю.
Я воспользовался предоставленной возможностью, надеясь, наверное, смыть
с себя грехи, а затем, когда меня одели в чистое и аккуратно подстригли
бороду и усы, сел за стол и слегка подкрепился, не поднимая при этом глаз на
Шарлотту, которая одна осталась со мной в комнате.
Наконец, отставив в сторону тарелку, я поинтересовался:
-- И как долго ты намерена держать меня здесь?
-- Пока не удостоверюсь, что зачала от тебя ребенка, -- ответила
Шарлотта. -- Первые признаки могут проявиться совсем скоро.
-- Что ж, у тебя была такая возможность, -- ответил я, но, не успев
даже договорить, снова оказался во власти вожделения прошлой ночи, и перед
моим мысленным взором предстала картина, будто я разрываю на ней красивое
шелковое платье, высвобождаю ее груди, яростно припадаю к ним и начинаю
сосать как младенец. Снова у меня возникла восхитительная мысль, что она
распутна и поэтому я могу делать с ней все, что пожелаю, и что я
воспользуюсь первой подвернувшейся возможностью насладиться ею.
Шарлотта поняла. Нет сомнений, она прочла мои мысли, ибо подошла совсем
близко и, пристально глядя мне в глаза, уселась ко мне на колени. Почти
невесомая, сладостная ноша.
-- Порви на мне шелк, если желаешь, -- сказала она -- Тебе отсюда не
выбраться. Поэтому делай в своей тюрьме все, что можешь.
Я потянулся к ее горлу, и тут же полетел на пол. Кресло перевернулось.
Только это сделала не Шарлотта -- она лишь отступила в сторону, чтобы не
пострадать.
-- А, значит, он здесь, -- вздохнул я. Я не видел его, но,
приглядевшись, заметил какое-то пятно в воздухе над собой, которое
постепенно расползалось, становясь все прозрачнее, и в конце концов
совершенно рассеялось. -- Прими же мужской облик, как было сегодня утром! --
потребовал я. -- Поговори со мной еще раз, ничтожный призрак, маленький
трус!
Все серебро в комнате задребезжало. Москитная сетка всколыхнулась
крупными волнами. Я расхохотался.
-- Глупый дьяволенок, -- сказал я, поднимаясь с пола и отряхивая
одежду. Это существо ударило меня снова, но я схватился за спинку кресла и
устоял. -- Подлый дьяволенок, -- сказал я, -- и к тому же трус.
Шарлотта наблюдала за происходящим в полном изумлении. Не могу сказать,
что выражало ее лицо -- то ли подозрительность, то ли страх. Потом она
что-то едва слышно прошептала, и я увидел, как всколыхнулась прозрачная
занавеска на окне, -- похоже, существо вылетело из комнаты. Мы остались
вдвоем.
Шарлотта отвернулась от меня, но я успел заметить, что щеки ее горят, а
глаза полны слез. Какой хрупкой и ранимой казалась она в ту минуту. Я
возненавидел себя за вожделение к ней.
-- Надеюсь, ты не винишь меня в том, что я пытался отомстить? --
вежливо поинтересовался я. -- Ведь ты удерживаешь меня здесь против моей
воли.
-- Не вздумай опять бросать ему вызов, -- со страхом произнесла
Шарлотта дрожащими губами. -- Я не хочу, чтобы он причинил тебе боль.
-- А разве всесильная ведьма не может обуздать его? Она припала к
кроватному столбику, опустила голову и выглядела совершенно потерянной. И
такой очаровательной! Такой обольстительной! Даже не будь она ведьмой,
колдовских чар у нее и без того хватало.
-- Ты хочешь меня, -- тихо сказала она, -- так возьми. И то, что я
сейчас скажу, возбудит тебя гораздо сильнее, чем любое зелье, каким я могу
тебя напоить.
Она подняла голову, и я увидел, что губы ее трясутся, словно она
вот-вот расплачется.
-- Ты о чем? -- спросил я.
-- О том, что я тебя тоже хочу. Я считаю тебя красивым. И когда лежу
подле Антуана, мое тело тоскует по тебе.
-- Это твое несчастье, дочь, -- холодно произнес я, однако безразличие
мое было, конечно же, наигранным.
-- Разве?
-- Остынь. Помни, что мужчине совсем не обязательно считать женщину
красивой, чтобы овладеть ею. Будь по-мужски хладнокровной. Это тебе больше
подходит, коль скоро ты насильно удерживаешь меня здесь.
Она помолчала несколько секунд, а затем подошла и снова начала свое
обольщение, начав с нежных дочерних поцелуев и постепенно переходя к все
более смелым и жарким ласкам. И опять я превратился в того же глупца, что и
раньше.
Только на этот раз охвативший душу гнев не позволил мне окончательно
пасть, и я отстранил Шарлотту.
-- А как это понравится твоему призраку? -- спросил я, вглядываясь в
пустоту вокруг. -- Как он отнесется к тому, что ты позволяешь мне делать
такие вещи, которые, по его мнению, позволительны только ему?
-- Не играй с ним! -- со страхом взмолилась она.
-- Значит, несмотря на все свои ласки, поцелуи и прикосновения, он не
может сделать тебе ребенка? Он не тот злой дух из демонологии, который
способен красть семя у спящих мужчин. И поэтому он позволяет мне жить, пока
я не сделаю тебе ребенка!
-- Он не причинит тебе зла, Петир, -- я ни за что не позволю. Я ему
запретила!
Ее щеки снова раскраснелись, когда она взглянула на меня. Но теперь
настал ее черед оглядываться по сторонам.
-- Не забывай об этом, дочь, ибо -- помни! -- он умеет читать твои
мысли. И он может сколько угодно говорить, что исполняет твое желание, в то
время как на самом деле руководствуется только своими. Он приходил сегодня
утром и насмехался надо мной.
-- Не лги мне, Петир.
-- Я никогда не лгу, Шарлотта. Он приходил. -- И тут я подробно описал
ей появление призрака и повторил его странные слова-- Итак, что бы это могло
означать, моя красавица? Ты думаешь, у него нет собственной воли? Ты
глупышка, Шарлотта. Ложись с ним! -- Я рассмеялся ей в лицо и, заметив в ее
взгляде боль, рассмеялся еще громче. -- Хотел бы я увидеть это зрелище --
ты, а рядом твои демон. Ложись сюда и позови его, пусть придет сейчас.
Она ударила меня по лицу. Я только пуще рассмеялся, внезапно ощутив
сладостную боль, а она все хлестала меня по щекам, и тогда я сделал то, что
хотел: яростно схватил ее за руки и швырнул на кровать, а потом разорвал на
ней платье и ленты в волосах. Она тоже не церемонилась с чудесной одеждой, в
которую меня облачили ее горничные, и мы соединились с тем же пылом, что и
раньше.
Моя страсть иссякла после третьего раза, и, когда я лежал в полусне,
она молча покинула меня, оставив наедине с морским рокотом.
К вечеру я уже понял, что мне оттуда не выбраться, потому как
испробовал все способы. Я пытался расколоть дверь, используя для этого
единственное кресло. Я пытался ползком обогнуть стены. Я пытался пролезть
сквозь маленькие оконца. Все напрасно. Этот дом строили тщательно, как
тюрьму. Я пытался даже взобраться на крышу, но и этот путь к свободе был
заранее отрезан. Скат был невероятно крутым, черепица очень скользкой, а
взбираться пришлось бы очень высоко. С наступлением сумерек мне принесли
ужин и подали, тарелку за тарелкой, сквозь маленькое окошко. Я долго не
притрагивался к еде, но потом все-таки поужинал, больше от скуки и гнева,
нежели от голода.
Когда солнце начало опускаться в море, я сидел у балюстрады, пил вино и
любовался закатом, наблюдая, кале синие волны, несущие белую пену,
разбиваются внизу о чистый берег.
За все время моею пленения никто ни разу не появился на том берегу.
Подозреваю, этот отрезок побережья доступен только морем. И любой там
оказавшийся наверняка погиб бы, потому что оттуда не было выхода, разве что,
как я уже говорил, вверх по утесу.
Но вид был очень красив. Все больше пьянея, я как завороженный смотрел
на постоянно меняющие цвет море и небо и не в силах был отвести взор.
Когда солнце скрылось, на горизонте -- сколько охватывал глаз --
появилась широкая светящаяся полоса. Она оставалась примерно с час, потом
небо стало бледно-розовым, а под конец приобрело тот же синий оттенок, что и
море.
Разумеется, я решил, что больше не притронусь к Шарлотте, несмотря на
все соблазны. А когда она убедится, что я для нее бесполезен, ей ничего не
останется, кроме как отпустить меня. Впрочем, я подозревал, что, вероятнее
всего, она меня убьет, а если не она, то призрак. В том, что она не сумеет
его остановить, я не сомневался.
Не знаю, когда я заснул. Не знаю, который был час, когда я проснулся и
увидел Шарлотту, сидящую при свете свечи. Я поднялся, чтобы налить себе еще
вина, потому что к этому времени превратился в настоящего пьяницу -- и
получаса не проходило, чтобы я не чувствовал непреодолимую тягу к вину.
Я ничего не сказал Шарлотте, но сам был напуган тем фактом, что меня
по-прежнему волновала и влекла к себе ее красота, и стоило только бросить на
нее взгляд, как мое тело тут же проснулось и возжелало ее, предвкушая
продолжение прежних игр. Что толку было мысленно отчитывать собственную
плоть -- она ведь не мальчишка-школяр и осталась глухой к моим увещеваниям.
Никогда не забуду лицо Шарлотты и ее взгляд, проникший, казалось, мне в
самое сердце.
Мы пошли друг другу навстречу. И снова покорились взаимному влечению...
Когда же страсть наша поутихла, мы спокойно сели рядом и Шарлотта
заговорила первой:
-- Для меня не существует никаких законов. Проклятие, лежащее как на
мужчинах, так и на женщинах, воплощается не только в слабостях, но и в
добродетелях. Моя добродетель в моей силе, в способности управлять теми, кто
меня окружает. Я знала это с самого детства. Мне подчинялись братья, а когда
обвинили мать, я умоляла ее, чтобы она разрешила мне остаться в Монклеве,
ибо была уверена, что сумею повернуть показания в ее пользу.
Но она не позволила мне остаться -- пожалуй, мать единственная никогда
мне не подчинялась. Зато я руковожу и всегда, с самой первой встречи,
руководила своим мужем. Я управляю плантацией так умело, что другие
плантаторы приезжают ко мне за советом. Можно даже сказать, что я, как самая
богатая хозяйка в округе, правлю всем приходом, а при желании могла бы,
наверное, держать в подчинении и целую колонию.
Той же силой обладаешь и ты, и благодаря ей способен противостоять всем
мирским и церковным властям. Ты отправляешься во все деревни и города, имея
за душой три короба лжи, и веришь в то, что делаешь. Ты подчинился лишь
одной власти на земле -- Таламаске, но даже ей ты не покорился полностью.
Я никогда не думал об этом, но она была права. Знаешь, Стефан, среди
нас есть агенты, которые не годятся для практических дел, потому что не
обладают известной долей скептицизма по отношению к помпезным церемониям.
Так что Шарлотта попала в самую точку.
Однако вслух я не признал ее правоту. Я пил вино и смотрел на море. В
небе поднялась луна, и по водной глади пролегла светлая дорожка. Мне вдруг
пришло в голову, что я слишком редко любовался морем.
Видимо, за долгое время, проведенное в маленькой тюрьме на краю утеса,
я чему-то научился.
Шарлотта продолжала свою речь:
-- Я приехала жить туда, где нашлось лучшее применение моим силам. И
намерена родить много детей, прежде чем Антуан умрет. Очень много! Если ты
останешься здесь и будешь моим любовником, то сможешь осуществить все свои
желания.
-- Не говори так. Ты знаешь, что это невозможно.
-- Подумай. Поразмысли как следует над моим предложением. Ведь
источником твоих знаний служат прежде всего наблюдения. Что ты узнал,
наблюдая за здешней жизнью? Я могла бы построить для тебя дом на своей
земле, подарить тебе огромную библиотеку -- такую, какую ты сам пожелаешь.
Ты принимал бы в нем своих друзей из Европы. И мог бы иметь все, что твоей
душе угодно.
Как того и просила Шарлотта, я долго думал, прежде чем дать ответ:
-- Мне нужно больше того, что ты предлагаешь. Даже если бы я смог
смириться с тем, что ты моя дочь и что мы преступили закон природы.
-- Какой там еще закон! -- фыркнула она.
-- Позволь мне закончить, и тогда все узнаешь, -- попросил я и
продолжил: -- Я не могу довольствоваться радостью плоти и красотой моря, мне
недостаточно даже осуществления всех моих желаний. Мне нужно нечто большее,
чем деньги.
-- Почему?
-- Потому что я боюсь смерти. Я ни во что не верю и поэтому, как многие
неверующие, должен создать или совершить нечто такое, что составит смысл
всей моей жизни. Спасение ведьм, изучение сверхъестественного -- вот мои
непреходящие удовольствия: они отвлекают меня от тяжких мыслей о собственном
незнании -- позволяют не думать о том, зачем мы рождаемся и зачем умираем,
или о том, ради чего существует весь этот мир.
Если бы мой отец не умер, я стал бы хирургом, чтобы изучать работу тела
и иллюстрировать эти исследования собственными рисунками, как делал он. И
если бы после смерти отца меня не разыскала Таламаска, я мог бы стать
художником, ибо каждое живописное полотно -- это целый мир, исполненный
глубокого смысла. Но теперь я не стану никем из них, так как ничему не
обучался и уже поздно об этом думать, так что я должен возвратиться в Европу
и делать то, чем занимаюсь всю жизнь. Это мой долг. Другого выбора нет. Я бы
сошел с ума в этих диких, варварских местах. И возненавидел бы тебя еще
больше, чем сейчас.
Я очень заинтриговал ее, и в то же время обидел и разочаровал. Выслушав
мой ответ, Шарлотта задумалась, не произнося ни слова, и смотрела на меня с
таким трагическим выражением на лице, что мое сердце готово было выскочить
из груди -- так я переживал за нее в эту минуту.
-- Поговори со мной, -- наконец попросила она. -- Расскажи о своей
жизни.
-- Нет!
-- Почему?
-- Потому что ты держишь меня здесь насильно. Она снова задумалась,
устремив на меня печальный взгляд.
-- Ты ведь приехал сюда в надежде подчинить меня своей воле и научить
уму-разуму, не так ли?
Я улыбнулся, потому что это была правда.
-- Что ж, хорошо, дочь моя. Я скажу тебе все, что знаю. Это мне
поможет?
В эту самую минуту, в одно из мгновений второго дня моего пленения, все
переменилось и оставалось таковым вплоть до часа моего освобождения, который
настал через много-много дней. Я тогда еще не понял этого, но все
действительно стало по-другому.
Потому что отныне я больше ей не сопротивлялся. И больше не
сопротивлялся своей любви к ней и своему вожделению, которые не всегда
сливались воедино, но постоянно во мне присутствовали.
Что бы ни происходило в последующие дни, мы часами беседовали, причем я
практически все время был пьян, тогда как она оставалась совершенно трезвой.
Вот тогда я и поведал ей всю свою жизнь и поделился многим из того, что знал
об этом мире, а она внимательно слушала, задавала вопросы, спорила.
Казалось, все мои дни проходят в пьянстве, занятиях любовью и беседах с
Шарлоттой, перемежавшихся длительными периодами мечтательности и созерцания,
когда я любовался изменчивым морем.
В какой-то день (не знаю, сколько времени прошло с начала моего
заточения -- дней пять, а может, и больше) она принесла мне бумагу, перо и
попросила записать все, что я знаю о своих предках -- о семье отца, о том,
почему он, как и его отец, стал врачом, о временах их учебы в Падуе, о том,
какие знания они там обрели и какие труды создали. И названия книг моего
отца.
Я выполнил ее просьбу с удовольствием, хотя был настолько пьян, что на
это у меня ушло много часов; после, пока я лежал, пытаясь прийти в себя,
Шарлотта куда-то унесла мои записи.
По приказу хозяйки для меня были сшиты чудесные костюмы, но я оставался
безразличным ко всем обновам и равнодушно позволял рабыням каждое утро
одевать меня, подстригать волосы и ухаживать за ногтями.
Я не видел в их поведении ничего необычного, по наивности полагая, что
служанки лишь добросовестно выполняют свои обязанности. По прошествии
некоторого времени Шарлотта показала мне тряпичного уродца, сшитого из
рубашки, которая была на мне в день нашей первой встречи. При этом она
сообщила, что во всех деталях куклы зашиты обрезки моих ногтей, а голову
украшают мои собственные волосы.
Признание Шарлотты повергло меня в шок -- я буквально оцепенел. Нет
сомнений, что именно такой реакции с моей стороны она и добивалась. Я молча
наблюдал, как она сделала ножом надрез на моем пальце и подставила тряпичное
тельце под струйку сочившейся из ранки крови. В конце концов кукла
превратилась в красного идола со светлыми волосами.
-- Что ты собираешься делать с этим отвратительным уродцем? -- спросил
я.
-- Сам знаешь, -- прозвучал ответ.
-- Значит, моя смерть предрешена.
-- Петир, -- умоляюще произнесла Шарлотта, и из глаз ее брызнули,
слезы, -- пройдут годы, прежде чем ты умрешь, но эта кукла дает мне силы.
Я ничего не ответил, но после ее ухода буквально набросился на ром,
запас которого не иссякал и который, естественно, был гораздо крепче вина, и
напился до чертиков.
Очнувшись глубокой ночью, я первым делом вспомнил о кукле и при мысли о
ней пришел в неописуемый ужас. Поспешно усевшись за стол и взяв в руки перо,
я как можно подробнее изложил на бумаге все, что знал о демонах, но на этот
раз не в надежде предостеречь Шарлотту, а скорее в стремлении указать ей
верный путь.
Мне казалось важным упомянуть следующее:
1) Древние люди, так же как и мы, верили в духов, однако полагали, что
те могут стариться и умирать; у Плутарха есть описание дня смерти Великого
Пана*, [Плутарх. О падении оракулов. 27.] где говорится, что все демоны мира
плакали, ибо понимали: однажды их постигнет та же участь.
2) Когда в древние времена тот или иной народ подвергался нападению и
оказывался во власти врагов, все верили, что поверженные божества
превращаются в демонов и парят над разрушенными городами и храмами. Шарлотта
не должна забывать, что Сюзанна вызывала своего демона Лэшера среди древних
камней в Шотландии, хотя никто не знает, какой народ собрал те камни в круг.
3) Ранние христиане верили, что языческие божества -- это демоны,
которых можно призывать для наведения порчи и проклятий.
Общий вывод напрашивается сам собой: все эти верования небеспочвенны,
ибо известно, что именно из нашей веры в них демоны черпают свою силу.
Естественно, что люди, взывавшие к своим демонам, почитали их божествами, но
стоило поработить и погубить какой-либо народ, как демоны тут же
возвращались в хаос или становились ничтожными существами, отвечавшими на
нечастые обращения к ним магов.
Затем я рассказал о силе демонов -- о том, что они могут тешить нас
иллюзиями и вселяться в тела людей, отчего те становятся одержимыми, об
умении передвигать предметы и, наконец, об их способности являться перед
нами в том или ином облике, хотя мы не знаем, каким образом им это удается.
Что касается Лэшера, я пребывал в твердом убеждении, что его тело
вполне материально и целостно, однако силы сохранять свое тело таковым
Лэшеру хватает лишь на короткий отрезок времени.
Затем я описал, как этот демон появился передо мной, и пересказал его
странные речи, заставившие меня впоследствии долго размышлять над их
смыслом. В завершение я подчеркнул, что Шарлотте стоит призадуматься: это
существо может оказаться призраком какого-нибудь давно умершего человека,
обреченного пребывать на земле и одержимого лишь мыслями о мести, -- ведь
все древние полагали, что души тех, кто умер в молодости или насильственной
смертью, становятся мстительными демонами, а души хороших людей покидают
этот мир.
Не помню, о чем еще я тогда писал, заполняя страницу за страницей, --
опьянение совсем затуманило разум, и вполне возможно, что на следующий день
я передал в нежные руки Шарлотты всего лишь жалкие каракули. Но я
действительно пытался объяснить ей многое, невзирая на ее протесты и
заявления, будто все это она уже слышала от меня не раз.
Когда же речь заходила о словах Лэшера в то утро, о его странном
предсказании, она только улыбалась и отвечала, что Лэшер ловит обрывки наших
разговоров и таким образом учится говорить сам, а потому его высказывания по
большей части вообще лишены смысла.
-- Но это только отчасти верно, -- возразил я. -- Согласен, он не
привык к устной речи, но нельзя отказать ему в способности мыслить. На этот
счет ты ошибаешься.
Дни проходили чередой, а я только пил ром и спал, время от времени
открывая глаза лишь затем, чтобы удостовериться в присутствии рядом
Шарлотты.
А когда, не обнаружив ее подле себя, я приходил в неистовство и
буквально сходил с ума, готовый в приступе ярости даже избить ее. Шарлотта
каждый раз появлялась: красивая, покорная, податливая в моих руках, само
воплощение поэтических грез, богиня, достойная кисти Рембрандта, а по сути
-- настоящая дьяволица во плоти, явившаяся на землю, чтобы полностью
завладеть не только моим телом, но и душой.
Я был пресыщен удовольствиями, но все равно жаждал новых и покидал свое
ложе только лишь затем, чтобы полюбоваться морем. А еще я часто просыпался и
наблюдал, как падает дождь.
Дожди в здешних местах чрезвычайно теплые, ласковые, и мне нравилось
слушать песню стучащих по крыше водяных капель, смотреть на прозрачную,
пронизанную светом пелену, под дуновением легкого ветерка чуть наискось
опускавшуюся на землю.
Ах, Стефан, как много я размышлял в то время, какие мысли приходили мне
в голову! Только в своей маленькой тюрьме я наконец понял, чего был лишен в
жизни, -- впрочем, это так очевидно и печально, что даже не стоит тратить
слова. Временами я воображал себя безумным Лиром, который стал королем дикой
природы и бродит по вересковой пустоши, вплетая в волосы цветы.
Ведь я, как и он, в этом варварском крае превратился в простака,
готового испытывать безграничную радость уже от одной только возможности
смотреть на море и дождь.
Однажды ближе к вечеру, когда дневной свет уже умирал, меня разбудили
пряные ароматы горячего ужина. Едва проснувшись, я вспомнил, что
пропьянствовал целые сутки напролет, а Шарлотта так и не пришла.
С жадностью проглотив еду -- спиртное никогда не умаляет мой аппетит,
-- я переоделся и принялся обдумывать свое положение, прежде всего пытаясь
подсчитать, как долго уже здесь нахожусь.
Выходило, дней двенадцать.
И тогда я принял твердое решение: как бы скверно мне ни было, отныне я
ни за что не притронусь к выпивке. Я понимал, что должен уйти из этого дома
-- иначе сойду с ума.
Испытывая отвращение к самому себе за собственную слабость, я впервые
за все это время обулся, а затем надел новый сюртук, давным-давно
принесенный Шарлоттой, и вышел к балюстраде, обращенной в сторону моря. Я
был уверен, что Шарлотта скорее убьет меня, чем отпустит. Так или иначе, но
ситуацию необходимо было разрешить -- выносить подобное существование и
дальше я не мог.
В течение многих последующих часов я не притронулся к рому. И вот
наконец пришла Шарлотта. Она выглядела усталой, ибо весь день провела в
седле, объезжая свои владения, а увидев на мне ботинки и сюртук, тяжело
опустилась в кресло и заплакала.
Я выжидательно молчал -- только она могла принять решение, покину я это
место или нет.
Шарлотта заговорила первой:
-- Я зачала. Я ношу ребенка.
И снова я промолчал. Для меня это была не новость. Я знал, что именно
по этой причине она так долго не приходила.
Шарлотта сидела унылая, подавленная, с опущенной головой и продолжала
плакать. Тогда я сказал:
-- Отпусти меня, Шарлотта.
Она хотела, чтобы я поклялся ей немедленно покинуть остров. И никому не
рассказывать о том, что мне известно о ней или ее матери, как и о том, что
произошло между нами.
-- Шарлотта, -- сказал я, -- на первом же голландском корабле, что
найдется в гавани, я отправлюсь домой, в Амстердам, и ты меня больше никогда
не увидишь.
-- Но ты должен поклясться ничего не рассказывать ни одной живой душе
-- даже своему братству в Таламаске.
-- Они и без того многое знают, -- ответил я. -- И я расскажу им обо
всем, что здесь произошло. Иначе не могу: ведь они -- моя семья, они
заменяют мне и отца, и мать.
-- Неужели в тебе нет здравомыслия хотя бы настолько, чтобы соврать
мне, Петир? -- удивилась Шарлотта.
-- Послушай, -- взмолился я, -- или позволь мне уйти, или убей
немедленно!
И снова она разрыдалась, но я оставался холоден к ней -- впрочем, и к
себе тоже. Я не осмеливался взглянуть на нее, опасаясь нового взрыва
страсти.
Наконец она осушила слезы.
-- Я заставила его поклясться, что он не тронет тебя. Он знает, что,
если ослушается моего приказа, я перестану любить его и доверять ему.
-- Ты заключила договор с ветром, -- сказал я.
-- Но он уверяет меня, что ты раскроешь нашу тайну.
-- Так и будет.
-- Петир, поклянись мне! Дай твердое обещание, чтобы он мог слышать.
Я задумался. Мне очень хотелось вырваться оттуда, хотелось жить,
хотелось верить, что и то и другое все еще возможно. Наконец я сказал:
-- Шарлотта, я никогда не причиню тебе вреда. Мои братья и сестры в
Таламаске не судьи и не священники. Колдовством они тоже не занимаются. Все,
что они узнают о тебе, останется тайной за семью печатями -- в самом прямом
смысле этого слова.
Она посмотрела на меня печальными, полными слез глазами, а затем
подошла и поцеловала. Все мои попытки остаться равнодушным и неподвижным,
как деревянная статуя, оказались тщетными.
-- Еще разок, Петир, последний, от всего сердца, -- горестно взмолилась
она. -- А потом можешь уйти навсегда -- и я больше не взгляну в твои глаза,
пока не наступит день, когда я увижу глаза нашего ребенка.
Я бросился ее целовать, ибо поверил, что она меня отпустит. Я поверил,
что она любит меня; и в тот последний час, лежа рядом с ней, подумал, что,
наверное, она говорила правду: для нас действительно не существует никаких
законов и любовь, вспыхнувшую между нами, не дано понять никому.
-- Люблю тебя, Шарлотта, -- прошептал я, целуя ее в лоб, но она не
ответила и даже не взглянула на меня.
А когда я снова оделся, она уткнулась лицом в подушку и заплакала.