Страница:
впоследствии, беседа с ней доставила ему истинное удовольствие.
-- Я последовал за ней в Метрополитен-музей и как бы случайно оказался
рядом, когда она, глубоко задумавшись, сидела перед картиной Рембрандта. Она
очаровательна, поистине восхитительна, но в ней, пожалуй, слишком много от
богемы. В тот день на ней был какой-то шерстяной наряд, волосы распущены. Я
присел рядом и, увидев у нее в руках томик рассказов Хемингуэя, вовлек ее в
разговор о его творчестве. Она призналась, что с удовольствием читает его
произведения. В ответ на вопрос, любит ли она Рембрандта, она сказала, что
да, любит. А когда я спросил, каково ее впечатление о Нью-Йорке в целом, она
ответила, что ей очень нравится здесь и она не хотела бы жить ни в каком
другом городе, а потом добавила, что Нью-Йорк для нее словно живой организм
и что она никогда не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас.
Нечего было и надеяться уговорить ее пойти куда-нибудь еще -- слишком
уж осмотрительной и осторожной показалась мне эта девушка. Вот почему я
торопился узнать о ней как можно больше прямо там, в музее.
Я навел ее на разговор о ней самой, о ее жизни, о муже и о пробах пера.
Она подтвердила, что хочет стать писательницей и что Шон всячески
поддерживает ее в этом.
"Шон, -- сказала она, -- не будет чувствовать себя счастливым, если я
не добьюсь успеха. Понимаете, я не представляю, кем еще могла бы стать. Ни к
какому иному роду деятельности я просто не готова. Та жизнь, которую я вела
до недавних пор, превратила меня, по сути, в никчемную личность. И только
литературный труд может меня спасти". Она казалась удивительно беззащитной и
совершенно искренней, чем тронула меня до глубины души. Будь я лет на
тридцать моложе, непременно влюбился бы в эту девушку.
"Но какую же жизнь вы вели? Пожалуйста, расскажите, -- настаивал я. --
По манере говорить мне не удается определить, откуда вы родом. Уверен,
однако, что не из Нью-Йорка".
"С юга. Знаете, это все равно что из иного мира-- Она вдруг помрачнела
и явно разволновалась. -- Извините, но я хочу забыть о прошлом. Не сочтите
мои слова за грубость. Просто для себя самой я раз и навсегда решила, что
буду писать о том, что пришлось пережить, но никогда не стану говорить об
этом. Поймите меня правильно: я не позволю прежней жизни вторгаться в
настоящее -- пусть она сохранится только в моих произведениях".
Согласитесь, очень неожиданное и мудрое решение. Нет, она мне
определенно нравилась. Не передать словами, как нравилась. А кому, как не
вам, знать, что специфика моей работы очень быстро приучает использовать
людей в своих целях.
"Но тогда расскажите мне о том, что вы пишете, -- продолжал уговаривать
ее я. -- О каком-либо из рассказов, если вы избрали этот жанр, или о ваших
стихах".
"Если мои произведения действительно чего-то стоят, вы непременно
прочтете их сами", -- она поднялась, улыбнулась мне на прощание и поспешила
уйти. Не могу утверждать с уверенностью, но мне показалось, что она вдруг
насторожилась. Во всяком случае, еще во время нашей беседы она то и дело
беспокойно оглядывалась. Я даже поинтересовался, не ждет ли она кого-нибудь.
Она ответила, что никого конкретно, но... Никогда не знаешь, что может
произойти. Такое впечатление, что ей казалось, будто кто-то следит за нами.
Конечно, мои люди находились поблизости и действительно наблюдали за всем
происходящим, а потому я чувствовал себя весьма неловко.
В течение нескольких последующих месяцев мы регулярно получали
информацию о жизни Анты. Они с Шоном были очень счастливы. Шон, крупный
мужчина с подкупающей улыбкой и неиссякаемым чувством юмора, получил
возможность организовать персональную выставку своих работ в Гринвич-виллидж
и имел огромный успех. А в "Ньюйоркере" напечатали коротенькое, всего семь
строк, стихотворение Анты. Молодые люди пребывали в восторге. Однако в
апреле 1941 года тон сообщений резко изменился.
-- Знаете, она ведь беременна, -- рассказывала художница с верхнего
этажа, -- а он не хочет ребенка. Понимаете? Одному Богу известно, что будет
дальше. Он говорит, что есть знакомый врач, который может решить проблему,
однако она и слышать об этом не желает. А по ночам плачет -- мне хорошо
слышно. Я так переживаю, ведь бедняжка такая хрупкая, чувствительная...
Первого июля Шон Лэйси погиб в автомобильной катастрофе (какая-то
неисправность в машине). Он был один и возвращался от больной матери,
откуда-то с севера штата Нью-Йорк. С Антон случилась истерика, и пришлось
отправить ее в клинику Бельвю.
-- Мы просто ума не могли приложить, что с ней делать, -- делилась
впечатлениями все та же художница. Целых восемь часов она непрерывно кричала
и плакала, и в конце концов мы не выдержали и позвонили в Бельвю. Меня до
сих пор мучают сомнения, правильно ли мы тогда поступили.
Записи в истории болезни в Бельвю свидетельствуют, что, едва Анту
приняли в клинику, она резко успокоилась, прекратила кричать и с того
момента фактически не издала ни звука. Более недели она вообще не двигалась,
а потом взяла листок бумаги и написала: "Кортланд Мэйфейр. Адвокат. Новый
Орлеан". На следующее утро, в половине одиннадцатого, в конторе Кортланда
раздался телефонный звонок из клиники. Кортланд немедленно связался со своей
женой Амандой Грейди Мэйфейр, с некоторых пор жившей отдельно от мужа в
Нью-Йорке, и умолял ее поспешить в Бельвю и присмотреть за Антой до его
приезда.
Между Кортландом и Карлоттой разразилась жесточайшая битва за право
заботиться об Анте, причем Кортланд настаивал на своем приоритете в данном
вопросе, ибо Анта обратилась именно к нему. По свидетельству современников
тех событий, кончилось тем, что они вместе сели в поезд и отправились в
Нью-Йорк, чтобы привезти Анту домой.
Однажды во время веселого ужина захмелевшая Аманда во всех деталях
рассказала эту историю своему приятелю (и нашему информатору) Аллану
Карверу, который не преминул воспользоваться моментом, дабы поподробнее
расспросить ее о старинном семействе южан и поистине варварском поведении
некоторых его членов. Аманда поведала ему все, что ей было известно о
бедняжке племяннице, находившейся в Бельвю.
-- ...Это было просто ужасно. Анта не могла говорить. Именно не могла.
Едва она пыталась произнести хоть слово, как тут же запиналась и замолкала.
Она была такая нежная, хрупкая. Гибель Шона просто сразила ее наповал.
Только через сутки она наконец смогла написать адрес квартиры в
Гринвич-виллидж, и мы с Олли Мэйфейр немедленно помчались туда за вещами
Анты. Господи, как это все грустно! Я-то предполагала, что, поскольку Анта
-- жена Шона, все его картины, конечно же, перейдут в ее собственность. Но
потом пришли соседи и сообщили, что Анта и Шон не были женаты. Мать и брат
Шона уже успели побывать в квартире и отправились нанимать фургон, чтобы
вывезти оттуда все имущество. Похоже, мать Шона недолюбливала Анту и винила
в том, что она втянула его в богемную жизнь Гринвич-виллидж.
И тогда я сказала Олли, что они могут забрать себе все, но только не
портреты Анты, а потом быстренько упаковала их вместе с другими личными
вещами Анты и, конечно же, со знаменитым старинным бархатным кошельком,
наполненным золотыми монетами. Да-да я слышала о его существовании, и не
говорите мне, что понятия о нем не имеете, коль скоро вы хоть немного
знакомы с историей семейства Мэйфейр. Естественно, я взяла оттуда и все
рукописи Анты -- там были рассказы, несколько глав романа и стихи. Знаете, а
ведь я только потом узнала, что она опубликовала свое стихотворение в
"Ньюйоркере". В "Ньюйоркере"! Я и понятия об этом не имела, пока мой сын
Пирс не сказал мне. Он даже пошел в библиотеку, чтобы прочесть его. Очень
короткое стихотворение. Что-то там о падающем снеге и о музее в парке... В
моем понимании это даже не стихотворение, а скорее, так сказать, фрагмент
жизни. Однако факт остается фактом: оно напечатано в "Ньюйоркере" -- вот что
главное. Ах, как это было грустно -- вывозить вещи из квартиры... Как будто
уничтожаешь чью-то жизнь... разбираешь ее на части...
Когда я вернулась в клинику, Карлотта и Кортланд были уже там. Как
всегда, ругались друг с другом в коридоре. Однако, чтобы понять, что
подразумевается под словом "ругались", когда речь идет о Карл и Корте, нужно
видеть это своими глазами: шепот сквозь зубы, скупые жесты и поджатые губы.
Неповторимое зрелище, уверяю вас. Именно так все и выглядело тогда в
коридоре больницы. И никто, наверное, кроме меня, не подозревал, что они в
тот момент готовы были убить друг друга.
"Вы уже знаете, что девочка беременна? -- спросила я. -- Доктор
сказал?"
"Она должна избавиться от ребенка", -- заявила Карлотта.
У Кортланда был такой вид, будто он вот-вот умрет. А я так опешила от
ее слов, что даже не нашлась что ответить.
Я всей душой ненавижу Карлотту. И готова объявить об этом всему миру. Я
всю жизнь ненавидела ее. Одна только мысль о том, что Анта останется с ней
один на один, приводила меня в ужас. И я сказала об этом Кортланду, прямо
там, при Карлотте.
"Бедная девочка нуждается в заботе", -- напомнила я ему.
Надо отдать должное Кортланду, он действительно приложил все усилия,
чтобы получить право на опеку над Антой, он с самого начала добивался
попечительства над ней. Но Карлотта в ответ заявила, что в борьбе все
средства хороши, и пригрозила рассказать во всеуслышание о наших отношениях
с Кортландом, раскрыть все наши семейные тайны. О, это поистине страшная
женщина! И Кортланд сдался. Мне кажется, что и на этот раз он не сомневался,
что проиграет битву.
"Послушай, -- уговаривала я, -- Анта уже вполне взрослая. Почему бы не
спросить ее, с кем и где она сама предпочитает жить? Если она захочет
остаться в Нью-Йорке, то может переехать ко мне. Или к Олли". Однако все мои
аргументы не возымели действия.
Карлотта поговорила с врачами и, как всегда, добилась своего. Уж не
знаю, каким образом, но ей удалось получить от них официальное предписание о
переводе Анты в Новый Орлеан, в психиатрическую лечебницу. На Кортланда она
просто перестала обращать внимание, словно его и не было рядом. Я бросилась
к телефону, чтобы сообщить обо всем родственникам, и обзвонила буквально
всех, включая даже совсем юную Беатрис Мэйфейр, внучку Реми, которая жила на
Эспланейд-авеню. Я сказала им, что девочка больна, что она беременна и
нуждается в любви и заботе.
А потом произошла едва ли не самая печальная сцена. В тот момент, когда
Анту увозили на вокзал, она жестом подозвала меня к себе и тихо прошептала в
самое ухо, так, чтобы никто другой не слышал: "Тетя Мэнди, пожалуйста,
сохраните мои вещицы. Иначе она их просто выбросит". Но я уже -- подумать
только! -- отправила все ее вещи домой. Все, что я могла тогда сделать, это
позвонить своему сыну Шеффилду и попросить его сделать все, что в его силах,
чтобы помочь бедной девочке, когда та вернется.
В сопровождении дяди и тети Анта поездом вернулась в Луизиану и была
без промедления помещена в психиатрическую лечебницу Святой Анны, где
провела шесть недель. Во множестве навещавшие ее Мэйфейры сходились во
мнении, что девочка чересчур бледна, не всегда в полной мере владеет собой,
но явно идет на поправку.
Тем временем наш агент в Нью-Йорке Аллан Карвер как будто бы случайно
вновь встретился с Амандой Грейди Мэйфейр и поинтересовался, как себя
чувствует ее племянница.
-- О, вы даже представить себе не можете, как все плохо! -- воскликнула
в ответ Аманда Грейди Мэйфейр. -- Представляете, ее тетя потребовала, чтобы
врачи в психиатрической лечебнице сделали девочке аборт. Она заявила, что та
безумна от рождения и ей ни в коем случае нельзя иметь детей. Вы
когда-нибудь слышали что-либо ужаснее? Я узнала об этом от мужа и сказала,
что никогда его не прощу, если он не поможет бедняжке. Но он заверил меня,
что никто не причинит вред ребенку, что врачи никогда не согласятся на такой
шаг ни по настоянию Карлотты, ни по просьбе кого-либо другого. А потом,
когда я позвонила Беатрис Мэйфейр на Эспланейд-авеню, Кортланд пришел в
ярость. "Не смей поднимать всех на ноги!" -- кричал он. Но именно это я и
собиралась сделать. "Пойди и навести ее, Беа, -- попросила я, -- И не
позволяй никому выставить тебя оттуда".
Агентам Таламаски так и не удалось получить сведения, подтверждающие
слухи о предполагавшемся аборте. Однако медсестры из лечебницы позднее
рассказывали нашим осведомителям, что родственники толпами навещали Анту в
лечебнице.
"Они не признавали никаких отказов, -- писал Ирвин Дандрич, -- и упорно
настаивали на встрече с Антой. Судя по их впечатлению, дела шли хорошо. Она
была в восторге от того, что ждет ребенка. И конечно, ее со всех сторон
буквально заваливали подарками. Беатрис принесла какое-то старинное,
отделанное кружевом приданое для малыша, когда-то принадлежавшее чьей-то там
двоюродной бабушке по имени Сюзетта Все, безусловно, знали, что официально
Анта не была замужем за тем нью-йоркским художником, но какое это имеет
значение, если ты носишь и всегда будешь носить фамилию Мэйфейр".
Не меньшую активность родственники проявляли и после выписки Анты из
лечебницы Святой Анны. Она вернулась на Первую улицу и обосновалась в бывшей
спальне Стеллы в северном крыле дома, дабы там окончательно поправиться и
прийти в себя. Возле нее круглые сутки дежурили сиделки, и нашим агентам не
составляло никакого труда получать от них самую подробную информацию.
Сам особняк все они в один голос описывали как "невыносимо мрачный". И
тут же добавляли, что Дорогуша Милли и Белл трогательно и неустанно
заботятся об Анте и практически не оставляют сиделкам работы. Дорогуша Милли
часами сидит рядом с Антой на боковой террасе, а Белл подготовила для
ребенка очень красивое приданое.
Кортланд заезжал в особняк каждый день после работы.
-- Вы представляете, -- рассказывала одна из сиделок, -- в это трудно
поверить, но хозяйка дома не хотела пускать его. А он все-таки приходил, все
время приходил. И еще с ним был молодой джентльмен... Шеффилд -- кажется,
так его зовут. Они каждый вечер приезжали, хоть и ненадолго. Посидят,
поговорят с больной -- и до свидания.
Родственники вспоминали, что Шеффилд прочел кое-что из произведений
Анты, привезенных из Нью-Йорка, и сказал, что "Анта несомненно талантлива".
Сиделки видели в комнате Анты множество коробок с какими-то бумагами и
книгами, в которые она иногда заглядывала, но слабость не позволяла ей
разобрать их как следует.
-- Я не замечала в ней ни единого признака безумия, -- говорила другая
сиделка. -- Ее тетушка иногда вызывала нас в холл и задавала очень странные
вопросы. Она намекала, что, мол, племянница безумна от рождения и даже
способна напасть на кого-нибудь. Однако доктора никогда не говорили нам, что
такое возможно. Она спокойная, даже меланхоличная девочка. И выглядит
гораздо моложе своих лет, да и ведет себя совсем как юная девушка. Нет, на
безумную она совершенно не похожа.
Дейрдре Мэйфейр родилась четвертого октября 1941 года в старой
благотворительной больнице на берегу реки; позднее эту больницу снесли. Судя
по всему, роды прошли без осложнений, к тому же Анте дали сильный наркоз --
в то время его весьма широко использовали.
В течение всех пяти дней, что Анта провела в больнице, родственники в
часы посещений толпами заполняли коридоры. Палата Анты утопала в цветах.
Девочка родилась здоровой и, по мнению всех, была просто очаровательна.
Однако примерно через две недели после возвращения Анты в особняк поток
информации, резко возросший благодаря Аманде Грейди Мэйфейр, неожиданно
иссяк. Тем родственникам, кто пытался по второму или третьему разу навестить
Анту, верная чернокожая служанка тетушка Истер или Нэнси неизменно
отказывали в приеме. Нэнси оставила свое место делопроизводителя, чтобы
полностью посвятить себя заботам о малышке ("Или чтобы не подпускать к ней
никого из нас", -- сказала Беатрис Аманде в одном из телефонных
разговоров.), и была непреклонна в своем требовании не беспокоить лишний раз
молодую мать и ребенка.
Беатрис позвонила в особняк и поинтересовалась, когда состоятся
крестины. Услышав в ответ, что девочку уже окрестили в церкви Святого
Альфонса, она пришла в ярость и тут же набрала номер Аманды в Нью-Йорке.
Воскресным утром человек двадцать Мэйфейров буквально "вломились" в дом на
Первой улице.
-- При виде гостей Анта была вне себя от радости, -- рассказывала
Аманда Аллану Карверу. -- Она просто трепетала от восторга. Ведь бедняжка не
знала, что они без конца звонили и приходили, пытаясь повидать ее. Никто и
словом не обмолвился ей об этом. Равно как и о том, что они устраивали у
себя приемы по случаю крестин ребенка. И все это было делом рук Карлотты.
Узнав, что ее держали в полном неведении, Анта так расстроилась, что гости
поспешили переменить тему разговора. Беатрис ужасно рассердилась на Нэнси.
Но ведь Нэнси лишь исполняла приказы Карлотты.
Тридцатого октября того же года Анту объявили официальной
получательницей и единовластной распорядительницей наследия Мэйфейров. Она
подписала доверенность на имя Кортланда и Шеффилда Мэйфейров как ее законных
представителей в проведении любых денежных операций и в первую очередь
попросила их основать крупный фонд и открыть кредит для проведения
реставрационных работ в доме на Первой улице, состояние которого ее очень
беспокоило.
Новость о том, что особняк принадлежит ей, буквально ошеломила Анту. У
нее и в мыслях не было, что такое возможно. И теперь ей хотелось перекрасить
дом, переделать и переставить все в нем по своему вкусу.
Карлотта не присутствовала на встрече племянницы с Кортландом и
Шеффилдом. Незадолго до того она от имени Анты потребовала, чтобы фирма
"Мэйфейр и Мэйфейр" провела полный аудит с момента смерти Стеллы и
представила подробный отчет о результатах, заявив при этом, что прежние
ревизии не вызывают у нее доверия и что она не намерена участвовать в
обсуждении каких-либо финансовых дел до тех пор, пока не "просмотрит"
полученные документы.
Позднее Шеффилд сообщил Аманде, что Анту сознательно ввели в
заблуждение относительно семейного наследия и что она была потрясена до
глубины души, когда ей наконец объяснили, как обстоят дела на самом деле.
Особенно больно ее задело поведение Карлотты. Тем не менее Анта не уставала
повторять, что намерения Карлотты были, скорее всего, самыми добрыми.
Завершив дела, Анта, Кортланд и Шеффилд отправились на ленч в ресторан,
чтобы торжественно отметить это событие. Анта слегка нервничала, волнуясь за
оставленную дома малышку, но выглядела веселой и оживленной. Шеффилд слышал,
как уже перед самым их уходом она спросила его отца:
-- Значит, при всем желании она не могла вышвырнуть меня из дома? Не
имела права выгнать на улицу?
-- Это твой дом, ma cherie, -- ответил Кортланд. -- Ей лишь позволено
жить здесь, но только с твоего согласия.
Анта погрустнела.
-- Карлотта всегда угрожала выставить меня на улицу, если я не буду
слушаться ее, -- едва слышно прошептала она.
После этого Кортланд почти сразу отвез ее домой.
Несколько дней спустя Анта вместе с ребенком встретилась за ленчем в
еще одном очень модном и популярном ресторане Французского квартала с
Беатрис Мэйфейр. Пока женщины наслаждались вином и изысканными рыбными
блюдами, нянька гуляла с малышкой, уложив ее в чудесную плетеную коляску.
Позднее, делясь впечатлениями с Амандой, Беатрис сказала, что Анта
превратилась во вполне взрослую молодую женщину, что она снова пишет -- на
этот раз роман -- и намерена окончательно привести в порядок старый особняк
на Первой улице.
Она хотела отремонтировать бассейн. В тот день она вспоминала о матери,
о ее любви к большим приемам и была полна энергии.
И действительно, нескольким подрядчикам было предложено представить
смету на "полную реставрацию дома, включая покраску, плотницкие работы и
частичную замену кирпичной кладки". Соседи, узнавшие новость от своих слуг,
отнеслись к этой идее с большим одобрением. Дандрич писал, что Анта вела
переговоры с одной очень известной архитектурно-строительной компанией
относительно перестройки каретной.
В середине ноября Аманда получила от Анты короткое письмо с
благодарностью за помощь в Нью-Йорке и за пересылку почты, пришедшей на
адрес в Гринвич-виллидж. В конце Анта сообщала, что пишет короткие рассказы
и вновь работает над романом.
Десятого декабря ровно в девять часов утра почтальон мистер Бодре, как
обычно, проходил мимо дома на Первой улице. Анта уже ждала его у ворот с
несколькими большими конвертами из манильской оберточной бумаги в руках.
Объяснив, что не может оставить ребенка и отлучиться на почту, она попросила
Бодре купить марки и отправить письма в Нью-Йорк. Прикинув приблизительный
вес пакетов, почтальон забрал их с собой вместе с целой пачкой обычных
конвертов, адресованных различным получателям в Нью-Йорке.
-- У нее было такое приподнятое настроение, -- вспоминал Бодре. -- Она
ведь собиралась стать писательницей. Чудесная девушка -- такую невозможно
забыть. Я спросил, слышала ли она о бомбардировке Перл-Харбор, и добавил,
что мой сын накануне добровольно поступил на военную службу и что мы
наконец-то будем воевать. Оказалось, что она ничего не знает -- ни о
бомбардировке, ни о войне. Такое впечатление, что она жила словно во сне.
"Чудесная девушка" умерла в тот же день. Когда Бодре с дневной почтой
вновь оказался на Первой улице, над этой частью Садового квартала
разразилась страшная буря. Дождь "лил как из ведра", а ветер "бушевал с
неистовой силой". Посреди мостовой стоял фургон из похоронной конторы, а в
саду особняка собралась целая толпа, к которой, несмотря на ненастье,
присоединился и почтальон.
-- Мисс Белл, -- продолжал он свой рассказ, -- стояла на крыльце и без
конца плакала, а мисс Милли попыталась было рассказать мне, что произошло,
но из-за рыданий не могла вымолвить ни слова. Потом на крыльцо вышла мисс
Нэнси и крикнула, чтобы я не мок под дождем, а продолжал свой обход и что у
них в доме умер человек.
Мистер Бодре перешел на другую сторону улицы и укрылся от струившихся с
неба потоков воды на крыльце одного из соседних домов. Экономка, наблюдавшая
за происходящим сквозь закрывавшую вход сетку, сообщила ему о смерти Анты
Мэйфейр. Судя по всему, бедняжка упала с крыши террасы верхнего этажа.
По словам почтальона, буря была ужасной -- самый настоящий ураган. Тем
не менее он не ушел и видел, как тело погрузили в фургон похоронной конторы.
При этом присутствовали сам Рэд Лониган и его кузен Лерой. Фургон уехал.
Мистер Бодре продолжил свой путь по обычному маршруту, и вскоре -- он едва
успел дойти до Притания-стрит -- погода резко улучшилось и небо стало
совершенно чистымю. А когда на следующий день он вновь оказался возле
особняка, его внимание привлек тротуар, густо усеянный опавшими листьями.
В течение многих последующих лет Таламаска собирала все свидетельства,
касавшиеся обстоятельств смерти Анты, однако нам так и не удалось выяснить,
что же в действительности произошло десятого декабря 1941 года. Возможно,
тайна никогда не будет раскрыта. Последним из "посторонних", кто видел Анту
живой и беседовал с ней, был мистер Бодре. Элис Фланаган, няня, ухаживавшая
за ребенком, в тот день сообщила по телефону, что больна, и на работу не
вышла.
Все, что известно из полицейских отчетов, а также из очень скудных и
осторожных высказываний членов семьи Лониган и приходских священников, это
что около трех часов дня Анта не то спрыгнула, не то упала с крыши террасы,
расположенной как раз под окном мансарды, где когда-то была комната
Джулиена.
Версия Карлотты, согласно тем же источникам, была такова.
Они с Антой поссорились, потому что девочка деградировала до такой
степени, что даже не кормила малышку.
-- Она была совершенно не готова к тому, чтобы стать хорошей матерью,
-- сказала мисс Карлотта офицеру полиции. -- Она только и делала, что
стучала на машинке, сочиняя свои рассказы и стихи и рассылая во все концы
письма. И Нэнси или кому-то из нас приходилось подолгу барабанить в дверь,
чтобы до Анты наконец дошло, что Дейрдре надрывается от плача в своей
колыбельке, потому что ее давно пора покормить или перепеленать.
Во время ссоры Анта "впала в истерику" и бросилась наверх, в мансарду,
крича, чтобы все оставили ее наконец в покое. Боясь, что Анта опять
что-нибудь с собой сделает, -- а такое, если верить мисс Карлотте, случалось
неоднократно, -- мисс Карлотта поднялась следом за ней в бывшую комнату
Джулиена и увидела там племянницу всю в крови -- та пыталась выцарапать
собственные глаза.
Карлотта постаралась успокоить ее, но Анта вырвалась, потеряла
равновесие и спиной вперед выпала из окна на крышу веранды. Анте удалось
проползти по ней до самого края, но потом она все же не удержалась и рухнула
вниз -- а быть может, и спрыгнула нарочно. Она умерла мгновенно, поскольку
ударилась головой о каменные плиты, а высота была большой -- третий этаж.
Кортланд был вне себя, когда узнал о смерти племянницы, и, не медля ни
секунды, помчался на Первую улицу. Позднее, уже в Нью-Йорке, он сказал жене,
что Карлотта совершенно обезумела. Рядом с ней постоянно находился священник
из церкви Искупления Господня. Она только вновь и вновь повторяла, что никто
-- Я последовал за ней в Метрополитен-музей и как бы случайно оказался
рядом, когда она, глубоко задумавшись, сидела перед картиной Рембрандта. Она
очаровательна, поистине восхитительна, но в ней, пожалуй, слишком много от
богемы. В тот день на ней был какой-то шерстяной наряд, волосы распущены. Я
присел рядом и, увидев у нее в руках томик рассказов Хемингуэя, вовлек ее в
разговор о его творчестве. Она призналась, что с удовольствием читает его
произведения. В ответ на вопрос, любит ли она Рембрандта, она сказала, что
да, любит. А когда я спросил, каково ее впечатление о Нью-Йорке в целом, она
ответила, что ей очень нравится здесь и она не хотела бы жить ни в каком
другом городе, а потом добавила, что Нью-Йорк для нее словно живой организм
и что она никогда не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас.
Нечего было и надеяться уговорить ее пойти куда-нибудь еще -- слишком
уж осмотрительной и осторожной показалась мне эта девушка. Вот почему я
торопился узнать о ней как можно больше прямо там, в музее.
Я навел ее на разговор о ней самой, о ее жизни, о муже и о пробах пера.
Она подтвердила, что хочет стать писательницей и что Шон всячески
поддерживает ее в этом.
"Шон, -- сказала она, -- не будет чувствовать себя счастливым, если я
не добьюсь успеха. Понимаете, я не представляю, кем еще могла бы стать. Ни к
какому иному роду деятельности я просто не готова. Та жизнь, которую я вела
до недавних пор, превратила меня, по сути, в никчемную личность. И только
литературный труд может меня спасти". Она казалась удивительно беззащитной и
совершенно искренней, чем тронула меня до глубины души. Будь я лет на
тридцать моложе, непременно влюбился бы в эту девушку.
"Но какую же жизнь вы вели? Пожалуйста, расскажите, -- настаивал я. --
По манере говорить мне не удается определить, откуда вы родом. Уверен,
однако, что не из Нью-Йорка".
"С юга. Знаете, это все равно что из иного мира-- Она вдруг помрачнела
и явно разволновалась. -- Извините, но я хочу забыть о прошлом. Не сочтите
мои слова за грубость. Просто для себя самой я раз и навсегда решила, что
буду писать о том, что пришлось пережить, но никогда не стану говорить об
этом. Поймите меня правильно: я не позволю прежней жизни вторгаться в
настоящее -- пусть она сохранится только в моих произведениях".
Согласитесь, очень неожиданное и мудрое решение. Нет, она мне
определенно нравилась. Не передать словами, как нравилась. А кому, как не
вам, знать, что специфика моей работы очень быстро приучает использовать
людей в своих целях.
"Но тогда расскажите мне о том, что вы пишете, -- продолжал уговаривать
ее я. -- О каком-либо из рассказов, если вы избрали этот жанр, или о ваших
стихах".
"Если мои произведения действительно чего-то стоят, вы непременно
прочтете их сами", -- она поднялась, улыбнулась мне на прощание и поспешила
уйти. Не могу утверждать с уверенностью, но мне показалось, что она вдруг
насторожилась. Во всяком случае, еще во время нашей беседы она то и дело
беспокойно оглядывалась. Я даже поинтересовался, не ждет ли она кого-нибудь.
Она ответила, что никого конкретно, но... Никогда не знаешь, что может
произойти. Такое впечатление, что ей казалось, будто кто-то следит за нами.
Конечно, мои люди находились поблизости и действительно наблюдали за всем
происходящим, а потому я чувствовал себя весьма неловко.
В течение нескольких последующих месяцев мы регулярно получали
информацию о жизни Анты. Они с Шоном были очень счастливы. Шон, крупный
мужчина с подкупающей улыбкой и неиссякаемым чувством юмора, получил
возможность организовать персональную выставку своих работ в Гринвич-виллидж
и имел огромный успех. А в "Ньюйоркере" напечатали коротенькое, всего семь
строк, стихотворение Анты. Молодые люди пребывали в восторге. Однако в
апреле 1941 года тон сообщений резко изменился.
-- Знаете, она ведь беременна, -- рассказывала художница с верхнего
этажа, -- а он не хочет ребенка. Понимаете? Одному Богу известно, что будет
дальше. Он говорит, что есть знакомый врач, который может решить проблему,
однако она и слышать об этом не желает. А по ночам плачет -- мне хорошо
слышно. Я так переживаю, ведь бедняжка такая хрупкая, чувствительная...
Первого июля Шон Лэйси погиб в автомобильной катастрофе (какая-то
неисправность в машине). Он был один и возвращался от больной матери,
откуда-то с севера штата Нью-Йорк. С Антон случилась истерика, и пришлось
отправить ее в клинику Бельвю.
-- Мы просто ума не могли приложить, что с ней делать, -- делилась
впечатлениями все та же художница. Целых восемь часов она непрерывно кричала
и плакала, и в конце концов мы не выдержали и позвонили в Бельвю. Меня до
сих пор мучают сомнения, правильно ли мы тогда поступили.
Записи в истории болезни в Бельвю свидетельствуют, что, едва Анту
приняли в клинику, она резко успокоилась, прекратила кричать и с того
момента фактически не издала ни звука. Более недели она вообще не двигалась,
а потом взяла листок бумаги и написала: "Кортланд Мэйфейр. Адвокат. Новый
Орлеан". На следующее утро, в половине одиннадцатого, в конторе Кортланда
раздался телефонный звонок из клиники. Кортланд немедленно связался со своей
женой Амандой Грейди Мэйфейр, с некоторых пор жившей отдельно от мужа в
Нью-Йорке, и умолял ее поспешить в Бельвю и присмотреть за Антой до его
приезда.
Между Кортландом и Карлоттой разразилась жесточайшая битва за право
заботиться об Анте, причем Кортланд настаивал на своем приоритете в данном
вопросе, ибо Анта обратилась именно к нему. По свидетельству современников
тех событий, кончилось тем, что они вместе сели в поезд и отправились в
Нью-Йорк, чтобы привезти Анту домой.
Однажды во время веселого ужина захмелевшая Аманда во всех деталях
рассказала эту историю своему приятелю (и нашему информатору) Аллану
Карверу, который не преминул воспользоваться моментом, дабы поподробнее
расспросить ее о старинном семействе южан и поистине варварском поведении
некоторых его членов. Аманда поведала ему все, что ей было известно о
бедняжке племяннице, находившейся в Бельвю.
-- ...Это было просто ужасно. Анта не могла говорить. Именно не могла.
Едва она пыталась произнести хоть слово, как тут же запиналась и замолкала.
Она была такая нежная, хрупкая. Гибель Шона просто сразила ее наповал.
Только через сутки она наконец смогла написать адрес квартиры в
Гринвич-виллидж, и мы с Олли Мэйфейр немедленно помчались туда за вещами
Анты. Господи, как это все грустно! Я-то предполагала, что, поскольку Анта
-- жена Шона, все его картины, конечно же, перейдут в ее собственность. Но
потом пришли соседи и сообщили, что Анта и Шон не были женаты. Мать и брат
Шона уже успели побывать в квартире и отправились нанимать фургон, чтобы
вывезти оттуда все имущество. Похоже, мать Шона недолюбливала Анту и винила
в том, что она втянула его в богемную жизнь Гринвич-виллидж.
И тогда я сказала Олли, что они могут забрать себе все, но только не
портреты Анты, а потом быстренько упаковала их вместе с другими личными
вещами Анты и, конечно же, со знаменитым старинным бархатным кошельком,
наполненным золотыми монетами. Да-да я слышала о его существовании, и не
говорите мне, что понятия о нем не имеете, коль скоро вы хоть немного
знакомы с историей семейства Мэйфейр. Естественно, я взяла оттуда и все
рукописи Анты -- там были рассказы, несколько глав романа и стихи. Знаете, а
ведь я только потом узнала, что она опубликовала свое стихотворение в
"Ньюйоркере". В "Ньюйоркере"! Я и понятия об этом не имела, пока мой сын
Пирс не сказал мне. Он даже пошел в библиотеку, чтобы прочесть его. Очень
короткое стихотворение. Что-то там о падающем снеге и о музее в парке... В
моем понимании это даже не стихотворение, а скорее, так сказать, фрагмент
жизни. Однако факт остается фактом: оно напечатано в "Ньюйоркере" -- вот что
главное. Ах, как это было грустно -- вывозить вещи из квартиры... Как будто
уничтожаешь чью-то жизнь... разбираешь ее на части...
Когда я вернулась в клинику, Карлотта и Кортланд были уже там. Как
всегда, ругались друг с другом в коридоре. Однако, чтобы понять, что
подразумевается под словом "ругались", когда речь идет о Карл и Корте, нужно
видеть это своими глазами: шепот сквозь зубы, скупые жесты и поджатые губы.
Неповторимое зрелище, уверяю вас. Именно так все и выглядело тогда в
коридоре больницы. И никто, наверное, кроме меня, не подозревал, что они в
тот момент готовы были убить друг друга.
"Вы уже знаете, что девочка беременна? -- спросила я. -- Доктор
сказал?"
"Она должна избавиться от ребенка", -- заявила Карлотта.
У Кортланда был такой вид, будто он вот-вот умрет. А я так опешила от
ее слов, что даже не нашлась что ответить.
Я всей душой ненавижу Карлотту. И готова объявить об этом всему миру. Я
всю жизнь ненавидела ее. Одна только мысль о том, что Анта останется с ней
один на один, приводила меня в ужас. И я сказала об этом Кортланду, прямо
там, при Карлотте.
"Бедная девочка нуждается в заботе", -- напомнила я ему.
Надо отдать должное Кортланду, он действительно приложил все усилия,
чтобы получить право на опеку над Антой, он с самого начала добивался
попечительства над ней. Но Карлотта в ответ заявила, что в борьбе все
средства хороши, и пригрозила рассказать во всеуслышание о наших отношениях
с Кортландом, раскрыть все наши семейные тайны. О, это поистине страшная
женщина! И Кортланд сдался. Мне кажется, что и на этот раз он не сомневался,
что проиграет битву.
"Послушай, -- уговаривала я, -- Анта уже вполне взрослая. Почему бы не
спросить ее, с кем и где она сама предпочитает жить? Если она захочет
остаться в Нью-Йорке, то может переехать ко мне. Или к Олли". Однако все мои
аргументы не возымели действия.
Карлотта поговорила с врачами и, как всегда, добилась своего. Уж не
знаю, каким образом, но ей удалось получить от них официальное предписание о
переводе Анты в Новый Орлеан, в психиатрическую лечебницу. На Кортланда она
просто перестала обращать внимание, словно его и не было рядом. Я бросилась
к телефону, чтобы сообщить обо всем родственникам, и обзвонила буквально
всех, включая даже совсем юную Беатрис Мэйфейр, внучку Реми, которая жила на
Эспланейд-авеню. Я сказала им, что девочка больна, что она беременна и
нуждается в любви и заботе.
А потом произошла едва ли не самая печальная сцена. В тот момент, когда
Анту увозили на вокзал, она жестом подозвала меня к себе и тихо прошептала в
самое ухо, так, чтобы никто другой не слышал: "Тетя Мэнди, пожалуйста,
сохраните мои вещицы. Иначе она их просто выбросит". Но я уже -- подумать
только! -- отправила все ее вещи домой. Все, что я могла тогда сделать, это
позвонить своему сыну Шеффилду и попросить его сделать все, что в его силах,
чтобы помочь бедной девочке, когда та вернется.
В сопровождении дяди и тети Анта поездом вернулась в Луизиану и была
без промедления помещена в психиатрическую лечебницу Святой Анны, где
провела шесть недель. Во множестве навещавшие ее Мэйфейры сходились во
мнении, что девочка чересчур бледна, не всегда в полной мере владеет собой,
но явно идет на поправку.
Тем временем наш агент в Нью-Йорке Аллан Карвер как будто бы случайно
вновь встретился с Амандой Грейди Мэйфейр и поинтересовался, как себя
чувствует ее племянница.
-- О, вы даже представить себе не можете, как все плохо! -- воскликнула
в ответ Аманда Грейди Мэйфейр. -- Представляете, ее тетя потребовала, чтобы
врачи в психиатрической лечебнице сделали девочке аборт. Она заявила, что та
безумна от рождения и ей ни в коем случае нельзя иметь детей. Вы
когда-нибудь слышали что-либо ужаснее? Я узнала об этом от мужа и сказала,
что никогда его не прощу, если он не поможет бедняжке. Но он заверил меня,
что никто не причинит вред ребенку, что врачи никогда не согласятся на такой
шаг ни по настоянию Карлотты, ни по просьбе кого-либо другого. А потом,
когда я позвонила Беатрис Мэйфейр на Эспланейд-авеню, Кортланд пришел в
ярость. "Не смей поднимать всех на ноги!" -- кричал он. Но именно это я и
собиралась сделать. "Пойди и навести ее, Беа, -- попросила я, -- И не
позволяй никому выставить тебя оттуда".
Агентам Таламаски так и не удалось получить сведения, подтверждающие
слухи о предполагавшемся аборте. Однако медсестры из лечебницы позднее
рассказывали нашим осведомителям, что родственники толпами навещали Анту в
лечебнице.
"Они не признавали никаких отказов, -- писал Ирвин Дандрич, -- и упорно
настаивали на встрече с Антой. Судя по их впечатлению, дела шли хорошо. Она
была в восторге от того, что ждет ребенка. И конечно, ее со всех сторон
буквально заваливали подарками. Беатрис принесла какое-то старинное,
отделанное кружевом приданое для малыша, когда-то принадлежавшее чьей-то там
двоюродной бабушке по имени Сюзетта Все, безусловно, знали, что официально
Анта не была замужем за тем нью-йоркским художником, но какое это имеет
значение, если ты носишь и всегда будешь носить фамилию Мэйфейр".
Не меньшую активность родственники проявляли и после выписки Анты из
лечебницы Святой Анны. Она вернулась на Первую улицу и обосновалась в бывшей
спальне Стеллы в северном крыле дома, дабы там окончательно поправиться и
прийти в себя. Возле нее круглые сутки дежурили сиделки, и нашим агентам не
составляло никакого труда получать от них самую подробную информацию.
Сам особняк все они в один голос описывали как "невыносимо мрачный". И
тут же добавляли, что Дорогуша Милли и Белл трогательно и неустанно
заботятся об Анте и практически не оставляют сиделкам работы. Дорогуша Милли
часами сидит рядом с Антой на боковой террасе, а Белл подготовила для
ребенка очень красивое приданое.
Кортланд заезжал в особняк каждый день после работы.
-- Вы представляете, -- рассказывала одна из сиделок, -- в это трудно
поверить, но хозяйка дома не хотела пускать его. А он все-таки приходил, все
время приходил. И еще с ним был молодой джентльмен... Шеффилд -- кажется,
так его зовут. Они каждый вечер приезжали, хоть и ненадолго. Посидят,
поговорят с больной -- и до свидания.
Родственники вспоминали, что Шеффилд прочел кое-что из произведений
Анты, привезенных из Нью-Йорка, и сказал, что "Анта несомненно талантлива".
Сиделки видели в комнате Анты множество коробок с какими-то бумагами и
книгами, в которые она иногда заглядывала, но слабость не позволяла ей
разобрать их как следует.
-- Я не замечала в ней ни единого признака безумия, -- говорила другая
сиделка. -- Ее тетушка иногда вызывала нас в холл и задавала очень странные
вопросы. Она намекала, что, мол, племянница безумна от рождения и даже
способна напасть на кого-нибудь. Однако доктора никогда не говорили нам, что
такое возможно. Она спокойная, даже меланхоличная девочка. И выглядит
гораздо моложе своих лет, да и ведет себя совсем как юная девушка. Нет, на
безумную она совершенно не похожа.
Дейрдре Мэйфейр родилась четвертого октября 1941 года в старой
благотворительной больнице на берегу реки; позднее эту больницу снесли. Судя
по всему, роды прошли без осложнений, к тому же Анте дали сильный наркоз --
в то время его весьма широко использовали.
В течение всех пяти дней, что Анта провела в больнице, родственники в
часы посещений толпами заполняли коридоры. Палата Анты утопала в цветах.
Девочка родилась здоровой и, по мнению всех, была просто очаровательна.
Однако примерно через две недели после возвращения Анты в особняк поток
информации, резко возросший благодаря Аманде Грейди Мэйфейр, неожиданно
иссяк. Тем родственникам, кто пытался по второму или третьему разу навестить
Анту, верная чернокожая служанка тетушка Истер или Нэнси неизменно
отказывали в приеме. Нэнси оставила свое место делопроизводителя, чтобы
полностью посвятить себя заботам о малышке ("Или чтобы не подпускать к ней
никого из нас", -- сказала Беатрис Аманде в одном из телефонных
разговоров.), и была непреклонна в своем требовании не беспокоить лишний раз
молодую мать и ребенка.
Беатрис позвонила в особняк и поинтересовалась, когда состоятся
крестины. Услышав в ответ, что девочку уже окрестили в церкви Святого
Альфонса, она пришла в ярость и тут же набрала номер Аманды в Нью-Йорке.
Воскресным утром человек двадцать Мэйфейров буквально "вломились" в дом на
Первой улице.
-- При виде гостей Анта была вне себя от радости, -- рассказывала
Аманда Аллану Карверу. -- Она просто трепетала от восторга. Ведь бедняжка не
знала, что они без конца звонили и приходили, пытаясь повидать ее. Никто и
словом не обмолвился ей об этом. Равно как и о том, что они устраивали у
себя приемы по случаю крестин ребенка. И все это было делом рук Карлотты.
Узнав, что ее держали в полном неведении, Анта так расстроилась, что гости
поспешили переменить тему разговора. Беатрис ужасно рассердилась на Нэнси.
Но ведь Нэнси лишь исполняла приказы Карлотты.
Тридцатого октября того же года Анту объявили официальной
получательницей и единовластной распорядительницей наследия Мэйфейров. Она
подписала доверенность на имя Кортланда и Шеффилда Мэйфейров как ее законных
представителей в проведении любых денежных операций и в первую очередь
попросила их основать крупный фонд и открыть кредит для проведения
реставрационных работ в доме на Первой улице, состояние которого ее очень
беспокоило.
Новость о том, что особняк принадлежит ей, буквально ошеломила Анту. У
нее и в мыслях не было, что такое возможно. И теперь ей хотелось перекрасить
дом, переделать и переставить все в нем по своему вкусу.
Карлотта не присутствовала на встрече племянницы с Кортландом и
Шеффилдом. Незадолго до того она от имени Анты потребовала, чтобы фирма
"Мэйфейр и Мэйфейр" провела полный аудит с момента смерти Стеллы и
представила подробный отчет о результатах, заявив при этом, что прежние
ревизии не вызывают у нее доверия и что она не намерена участвовать в
обсуждении каких-либо финансовых дел до тех пор, пока не "просмотрит"
полученные документы.
Позднее Шеффилд сообщил Аманде, что Анту сознательно ввели в
заблуждение относительно семейного наследия и что она была потрясена до
глубины души, когда ей наконец объяснили, как обстоят дела на самом деле.
Особенно больно ее задело поведение Карлотты. Тем не менее Анта не уставала
повторять, что намерения Карлотты были, скорее всего, самыми добрыми.
Завершив дела, Анта, Кортланд и Шеффилд отправились на ленч в ресторан,
чтобы торжественно отметить это событие. Анта слегка нервничала, волнуясь за
оставленную дома малышку, но выглядела веселой и оживленной. Шеффилд слышал,
как уже перед самым их уходом она спросила его отца:
-- Значит, при всем желании она не могла вышвырнуть меня из дома? Не
имела права выгнать на улицу?
-- Это твой дом, ma cherie, -- ответил Кортланд. -- Ей лишь позволено
жить здесь, но только с твоего согласия.
Анта погрустнела.
-- Карлотта всегда угрожала выставить меня на улицу, если я не буду
слушаться ее, -- едва слышно прошептала она.
После этого Кортланд почти сразу отвез ее домой.
Несколько дней спустя Анта вместе с ребенком встретилась за ленчем в
еще одном очень модном и популярном ресторане Французского квартала с
Беатрис Мэйфейр. Пока женщины наслаждались вином и изысканными рыбными
блюдами, нянька гуляла с малышкой, уложив ее в чудесную плетеную коляску.
Позднее, делясь впечатлениями с Амандой, Беатрис сказала, что Анта
превратилась во вполне взрослую молодую женщину, что она снова пишет -- на
этот раз роман -- и намерена окончательно привести в порядок старый особняк
на Первой улице.
Она хотела отремонтировать бассейн. В тот день она вспоминала о матери,
о ее любви к большим приемам и была полна энергии.
И действительно, нескольким подрядчикам было предложено представить
смету на "полную реставрацию дома, включая покраску, плотницкие работы и
частичную замену кирпичной кладки". Соседи, узнавшие новость от своих слуг,
отнеслись к этой идее с большим одобрением. Дандрич писал, что Анта вела
переговоры с одной очень известной архитектурно-строительной компанией
относительно перестройки каретной.
В середине ноября Аманда получила от Анты короткое письмо с
благодарностью за помощь в Нью-Йорке и за пересылку почты, пришедшей на
адрес в Гринвич-виллидж. В конце Анта сообщала, что пишет короткие рассказы
и вновь работает над романом.
Десятого декабря ровно в девять часов утра почтальон мистер Бодре, как
обычно, проходил мимо дома на Первой улице. Анта уже ждала его у ворот с
несколькими большими конвертами из манильской оберточной бумаги в руках.
Объяснив, что не может оставить ребенка и отлучиться на почту, она попросила
Бодре купить марки и отправить письма в Нью-Йорк. Прикинув приблизительный
вес пакетов, почтальон забрал их с собой вместе с целой пачкой обычных
конвертов, адресованных различным получателям в Нью-Йорке.
-- У нее было такое приподнятое настроение, -- вспоминал Бодре. -- Она
ведь собиралась стать писательницей. Чудесная девушка -- такую невозможно
забыть. Я спросил, слышала ли она о бомбардировке Перл-Харбор, и добавил,
что мой сын накануне добровольно поступил на военную службу и что мы
наконец-то будем воевать. Оказалось, что она ничего не знает -- ни о
бомбардировке, ни о войне. Такое впечатление, что она жила словно во сне.
"Чудесная девушка" умерла в тот же день. Когда Бодре с дневной почтой
вновь оказался на Первой улице, над этой частью Садового квартала
разразилась страшная буря. Дождь "лил как из ведра", а ветер "бушевал с
неистовой силой". Посреди мостовой стоял фургон из похоронной конторы, а в
саду особняка собралась целая толпа, к которой, несмотря на ненастье,
присоединился и почтальон.
-- Мисс Белл, -- продолжал он свой рассказ, -- стояла на крыльце и без
конца плакала, а мисс Милли попыталась было рассказать мне, что произошло,
но из-за рыданий не могла вымолвить ни слова. Потом на крыльцо вышла мисс
Нэнси и крикнула, чтобы я не мок под дождем, а продолжал свой обход и что у
них в доме умер человек.
Мистер Бодре перешел на другую сторону улицы и укрылся от струившихся с
неба потоков воды на крыльце одного из соседних домов. Экономка, наблюдавшая
за происходящим сквозь закрывавшую вход сетку, сообщила ему о смерти Анты
Мэйфейр. Судя по всему, бедняжка упала с крыши террасы верхнего этажа.
По словам почтальона, буря была ужасной -- самый настоящий ураган. Тем
не менее он не ушел и видел, как тело погрузили в фургон похоронной конторы.
При этом присутствовали сам Рэд Лониган и его кузен Лерой. Фургон уехал.
Мистер Бодре продолжил свой путь по обычному маршруту, и вскоре -- он едва
успел дойти до Притания-стрит -- погода резко улучшилось и небо стало
совершенно чистымю. А когда на следующий день он вновь оказался возле
особняка, его внимание привлек тротуар, густо усеянный опавшими листьями.
В течение многих последующих лет Таламаска собирала все свидетельства,
касавшиеся обстоятельств смерти Анты, однако нам так и не удалось выяснить,
что же в действительности произошло десятого декабря 1941 года. Возможно,
тайна никогда не будет раскрыта. Последним из "посторонних", кто видел Анту
живой и беседовал с ней, был мистер Бодре. Элис Фланаган, няня, ухаживавшая
за ребенком, в тот день сообщила по телефону, что больна, и на работу не
вышла.
Все, что известно из полицейских отчетов, а также из очень скудных и
осторожных высказываний членов семьи Лониган и приходских священников, это
что около трех часов дня Анта не то спрыгнула, не то упала с крыши террасы,
расположенной как раз под окном мансарды, где когда-то была комната
Джулиена.
Версия Карлотты, согласно тем же источникам, была такова.
Они с Антой поссорились, потому что девочка деградировала до такой
степени, что даже не кормила малышку.
-- Она была совершенно не готова к тому, чтобы стать хорошей матерью,
-- сказала мисс Карлотта офицеру полиции. -- Она только и делала, что
стучала на машинке, сочиняя свои рассказы и стихи и рассылая во все концы
письма. И Нэнси или кому-то из нас приходилось подолгу барабанить в дверь,
чтобы до Анты наконец дошло, что Дейрдре надрывается от плача в своей
колыбельке, потому что ее давно пора покормить или перепеленать.
Во время ссоры Анта "впала в истерику" и бросилась наверх, в мансарду,
крича, чтобы все оставили ее наконец в покое. Боясь, что Анта опять
что-нибудь с собой сделает, -- а такое, если верить мисс Карлотте, случалось
неоднократно, -- мисс Карлотта поднялась следом за ней в бывшую комнату
Джулиена и увидела там племянницу всю в крови -- та пыталась выцарапать
собственные глаза.
Карлотта постаралась успокоить ее, но Анта вырвалась, потеряла
равновесие и спиной вперед выпала из окна на крышу веранды. Анте удалось
проползти по ней до самого края, но потом она все же не удержалась и рухнула
вниз -- а быть может, и спрыгнула нарочно. Она умерла мгновенно, поскольку
ударилась головой о каменные плиты, а высота была большой -- третий этаж.
Кортланд был вне себя, когда узнал о смерти племянницы, и, не медля ни
секунды, помчался на Первую улицу. Позднее, уже в Нью-Йорке, он сказал жене,
что Карлотта совершенно обезумела. Рядом с ней постоянно находился священник
из церкви Искупления Господня. Она только вновь и вновь повторяла, что никто