Страница:
Некоторые сведения о семье мы получаем от ирландских католических
священников и монахинь этого прихода.
После смерти Джулиена в 1914 году Мэри-Бет редко говорила по-французски
даже со своими французскими кузенами. Возможно, в семье постепенно отошли от
этого языка. Карлотта Мэйфейр никогда на говорила по-французски, что
касается Стеллы, Анты или Дейрдре, то вряд ли они знали больше чем несколько
слов какого-либо иностранного языка.
Наши наблюдатели отмечали множество раз, что в речи Мэйфейров
двадцатого века -- Карлотты, ее сестры Стеллы, ее племянницы Анты и дочери
последней, Дейрдре, -- явно слышался ирландский акцент. Как и у многих
новоорлеанцев, в их речи не улавливался французский или южноамериканский
акцент. Но они обычно обращались к знакомым, используя полное имя, например:
"Привет, как дела, Элли Мэйфейр?"; речь их была ритмична и содержала много
повторений, совсем как у ирландцев. Типичным примером послужит следующий
фрагмент, записанный во время похорон одного из Мэйфейров в 1945 году:
"Брось, не рассказывай мне сказки, брось, Глория Мэйфейр, сама знаешь, я ни
за что не поверю этому, и как тебе не стыдно говорить такое! Бедняжка Нэнси,
у нее столько забот, сама знаешь, а она живет как святая, сама знаешь, и
никто меня не переубедит!"
Что касается внешнего вида, то в Мэйфейрах столько намешано генов, что
в любом поколении, в любое время появляются всевозможные сочетания цвета
волос, телосложения, черт лица. У них нет характерной внешности. Тем не
менее некоторые ученые Таламаски утверждают, что сравнение всех существующих
фотографий, рисунков и репродукций портретов позволяет выявить ряд
повторяющихся типажей.
Например, среди Мэйфейров можно выделить группу высоких светловолосых
людей (куда входит Лайонел Мэйфейр), которые похожи на Петира ван Абеля; у
всех у них зеленые глаза и волевые подбородки.
Также среди Мэйфейров часто встречаются очень бледные и хрупкие
представители, все они голубоглазые и маленького роста; в эту группу можно
отнести не только родоначальницу Дебору, но и Дейрдре Мэйфейр, наследницу
этого поколения, "ведьму" и мать Роуан.
В третью группу входят темноглазые, темноволосые Мэйфейры с широкой
костью; это и Мэри-Бет Мэйфейр, и два ее дяди, Клэй и Винсент, а также
Анжелика Мэйфейр с Сан-Доминго.
Другие представители этого семейства -- невысокие, черноглазые и
черноволосые -- очень похожи на французов, у каждого из них маленькая
круглая голова, довольно большие глаза и волосы в мелкий завиток.
В последнюю группу можно объединить Мэйфейров с очень светлой кожей,
русоволосых, сероглазых, стройных, неизменно высоких; в эту группу входят
Шарлотта с Сан-Доминго (дочь Петира ван Абеля), Мэри-Клодетт, которая
привезла семью в Луизиану, дочь Стеллы, Анта Мэйфейр, и ее внучка -- доктор
Роуан Мэйфейр.
Агенты ордена также проследили семейное сходство между некоторыми
Мэйфейрами. Например, доктор Роуан Мэйфейр из Тайбурона, Калифорния, похожа
на своего предка Джулиена Мэйфейра гораздо больше, чем на любого
светловолосого родственника.
А Карлотта Мэйфейр в юности очень напоминала Шарлотту.
(Автор этих строк считает своим долгом отметить следующее: что касается
данного вопроса о внешнем сходстве, лично он ничего подобного не наблюдает
при сравнении всех изображений! Какие-то черты у Мэйфейров общие, но
различий несоизмеримо больше! Семью по внешним признакам не назовешь ни
ирландской, ни французской, ни шотландской, ни какой-либо другой.)
При любом обсуждении ирландского влияния или ирландских корней нам не
следует забывать об одном: история семьи такова, что ни в одном случае
нельзя быть уверенным, кто является отцом какого-либо ребенка. И как покажут
более поздние "предания", повторяемые потомками двадцатого века,
кровосмешение в каждом поколении отнюдь не являлось секретом. Тем не менее
определенно прослеживается ирландское культурное влияние.
Также следует отметить другой факт -- за точность не ручаюсь: с начала
девятнадцатого века семья начинает нанимать все больше и больше ирландцев в
качестве домашней прислуги; эти ирландцы и стали бесценным источником
информации для Таламаски. И теперь нелегко определить, каков их вклад в то,
что мы видим в семье много ирландского.
Само по себе привлечение ирландских работников не имело никакого
отношения к ирландскому происхождению семьи. В этом районе так повелось
издавна, что американцы ирландского происхождения шли в услужение, а жили
они на так называемом Ирландском канале, в прибрежном районе, пролегавшем
между верфями Миссисипи и Мэгазин-стрит, южной границей Садового квартала.
Некоторые из них служили горничными и конюхами, жившими при доме; другие
являлись на работу каждый день или только по определенным датам. В целом они
не отличались той преданностью семье Мэйфейров, какая была у цветных и
черных слуг, и они гораздо охотнее, чем слуги предыдущих десятилетий,
рассказывали о том, что происходило на Первой улице.
И хотя информация, предоставленная ими Таламаске, чрезвычайно важна,
все-таки она носит определенный характер и оценивать ее следует осторожно.
Ирландские слуги, работавшие в доме и в саду, в целом имели склонность
верить в привидения, в сверхъестественное и в способность мэйфейрских женщин
вызывать определенные явления. Они были в высшей степени суеверными людьми.
Поэтому их истории о том, что они видели или слышали, иногда граничат с
фантазиями и часто содержат яркие зловещие описания.
Тем не менее этот материал является -- по очевидным причинам --
исключительно важным. И многое из того, о чем рассказали ирландские слуги,
имеет для нас знакомые мотивы.
Учитывая все вышесказанное, мы не погрешим против истины, если отметим:
к первому десятилетию этого века Мэйфейры с Первой улицы считали себя
ирландцами, что часто проскальзывало в их разговорах, и в сознании многих,
кто с ними общался -- слуг и прочих, -- они были самыми настоящими
ирландцами со всеми их сумасшедшими выходками, эксцентричностью и
склонностью к патологии. Несколько недоброжелателей отзывались о Мэйфейрах
как о "буйно помешанных ирландцах". А немецкий священник из церкви Святого
Альфонса однажды сказал, что Мэйфейры пребывают "в постоянной кельтской
мгле". Кое-кто из соседей и друзей называл сына Мэри-Бет, Лайонела,
"сумасшедшим ирландским пьяницей", а за ею отцом Дэниелом Макинтайром,
безусловно, закрепилась такая же репутация среди всех держателей баров по
Мэгазин-стрит.
Наверное, можно утверждать, что со смертью "мсье Джулиена" (который в
действительности был наполовину ирландец) дом на Первой улице окончательно
расстался со всем французским или креольским, что там было. Сестра Джулиена
Кэтрин и его брат Реми отправились в могилу раньше его, как и его дочь
Жаннетта. С тех пор, несмотря на то что на семейных сборищах присутствовало
по нескольку сотен франкоговорящих родственников, костяк семьи остался
ирландско-американским, католической веры.
Шло время, и франко-говорящие родственники расставались со своими
креольскими корнями, что происходило во многих креольских семьях Луизианы.
Французским языком почти везде перестали пользоваться. По мере того как мы
приближаемся к последнему десятилетию двадцатого века, нам все труднее
отыскивать где-либо истинного франкоговорящего потомка Мэйфейров.
Это приводит нас к еще одному важному выводу, который очень легко не
заметить при продолжении данного повествования.
Со смертью Джулиена Мэйфейры, возможно, потеряли последнего своего
родственника, который действительно знал семейную историю. Это лишь
предположение. Но когда мы беседуем с потомками и выслушиваем все больше и
больше хвастливых преданий о временах, когда процветала плантация, наше
предположение перерастает в уверенность.
Как следствие, начиная с 1914 года, у любого агента Таламаски,
занимавшегося семьей Мэйфейров, возникало ощущение, что ему или ей больше
известно о семье, чем самим Мэйфейрам. И это сознание очень смущало и мучило
наших исследователей.
Даже при жизни Джулиена вопрос о том, предпринимать или нет попытку
установить контакт с семьей, превратился в весьма насущный для ордена.
После смерти Мэри-Бет эта проблема стала как нельзя более острой.
Но мы должны продолжить наш рассказ, вернувшись к 1891 году, и
сконцентрировать наше внимание на Мэри-Бет Мэйфейр, которая приведет нас в
двадцатый век и которая, возможно, была последней действительно сильной
Мэйфейрской ведьмой.
Нам известно о Мэри-Бет Мэйфейр больше, чем о любой другой Мэйфейрской
ведьме со времен Шарлотты. И все-таки даже после изучения всех материалов
Мэри-Бет остается для нас таинственной фигурой, которая редко открывается
нашим взорам, и то лишь на ослепительный миг, благодаря рассказам слуг и
друзей семьи. Только Ричард Ллуэллин обрисовал нам истинный портрет этой
женщины, но, как мы уже в этом убедились, Ричарду почти ничего не было
известно о деловых интересах Мэри-Бет, а также о ее оккультных способностях.
Скорее всею, она провела его, как поступала со всеми людьми, кто ее окружал,
заставляя их верить, что она просто очень сильная женщина, тогда как истина
была гораздо сложнее.
В 1891 году, спустя неделю после смерти Маргариты, Джулиен перевез ее
личное имущество из Ривербенда в особняк на Первой улице. Наняв две повозки,
чтобы доставить багаж, он погрузил туда многочисленные склянки и сосуды,
хорошо упакованные в корзины, несколько сундуков с письмами и другими
бумагами, около двадцати пяти коробок с книгами, а также еще несколько
сундуков с персональными вещами.
Нам известно, что склянки и сосуды исчезли на третьем этаже на Первой
улице, и мы больше о них не слышали ни от одного свидетеля, жившего в то
время.
Тогда же Джулиен устроил себе спальню на третьем этаже, где и умер, как
рассказывал Ричард Ллуэллин.
Много книг из собрания Маргариты, включая маловразумительные труды на
немецком и французском по черной магии, нашли свое место на полках
библиотеки, расположенной на первом этаже.
Мэри-Бет заняла хозяйскую спальню в северном крыле, над библиотекой, и
с тех пор в этой комнате всегда селилась главная наследница состояния.
Маленькой Белл, слишком юной в то время, чтобы проявить признаки слабоумия,
отвели спальню напротив, но она в первые годы часто спала вместе с матерью.
Мэри-Бет начала носить изумруд Мэйфейров. Можно сказать, что именно в
этот период она осознала себя взрослой, осознала себя хозяйкой дома. Во
всяком случае, новоорлеанское общество больше стало с ней считаться, и в это
же время появляются первые документы делового характера, на которых стоит ее
подпись.
Она часто фотографируется с изумрудом на груди, и многие обсуждают этот
камень, отзываясь о нем с восхищением. На многих фотографиях она одета в
мужской костюм. Десятки свидетелей вслед за Ричардом Ллуэллином подтверждают
пристрастие Мэри-Бет к переодеванию и тот факт, что для нее было обычным
делом, переодевшись мужчиной, отправиться куда-то развлекаться вместе с
Джулиеном. До замужества Мэри-Бет являлась в таком виде не только в бордели
Французского квартала, но и на все общественные мероприятия, и даже посещала
балы в красивом мужском фраке.
Хотя подобное поведение шокировало общество, Мэйфейры продолжали с
помощью личного обаяния и денег прокладывать себе дорогу в высшие слои. Они
щедро одалживали любые суммы тем, кто нуждался в средствах во время
различных послевоенных депрессий. Они с размахом, почти нарочитым,
занимались благотворительностью, а имение Ривербенд, которым управлял Клэй
Мэйфейр, продолжало из года в год приносить огромные доходы, благодаря
обильным урожаям сахарного тростника.
В эти годы Мэри-Бет, видимо, почти не вызывала неприязни у других. Даже
клеветники никогда не отзывались о ней как о злобной или жестокой женщине,
хотя в ее адрес часто раздавалась критика, что она холодная, деловая,
равнодушная к людским чувствам и манеры у нее мужские.
Несмотря на ее рост и физическую силу, она тем не менее не выглядела
мужеподобной. Множество людей называют ее роскошной, а некоторые считают
красавицей. Такой она и выступает на всех своих фотографиях: соблазнительная
фигура в мужском костюме, особенно в ранние годы. Агенты Таламаски не
однажды отмечали, что если Стелла, Анта и Дейрдре Мэйфейр -- ее дочь, внучка
и правнучка -- были хрупкие "южные красавицы", Мэри-Бет очень напоминала
ослепительных "неправдоподобных американских кинозвезд, которые появились
после ее смерти, особенно Аву Гарднер и Джоан Кроуфорд*. [Гарднер, Ава
(1922-1990) и Кроуфорд, Джоан (1908-1977) -- актрисы американского кино;
широкую известность им принесло амплуа роковой женщины.] Кроме того,
Мэри-Бет обладала очень сильным сходством на фотографиях с Дженни Черчилль,
знаменитой американской матерью Уинстона Черчилля.
Волосы Мэри-Бет оставались черными как вороново крыло до самой смерти,
наступившей в пятьдесят четыре года. Мы не знаем точно, какой у нее был
рост, но можно предположить, что он достигал примерно пяти футов одиннадцати
дюймов. Она никогда не была тяжеловесной, просто ширококостной и очень
сильной. Шаги делала широкие. Болезнь, убившую Мэри-Бет, нашли только за
полгода до смерти, она оставалась привлекательной до последних недель, когда
удалилась в свою комнату и больше ее не покидала.
Можно, однако, не сомневаться, что Мэри-Бет не придавала особого
значения своей красоте. Хотя она всегда была хорошо ухожена, а иногда
выглядела просто ошеломительно в бальном платье и мехах, ее ни разу никто не
называл соблазнительной. Те, кто утверждал, что она "неженственная", делали
упор на ее прямолинейность и резкость, а также кажущееся безразличие к своим
неплохим природным данным.
Стоит отметить, что почти все эти качества -- прямолинейность, деловой
подход ко всему и всем, честность и холодность -- позже стали
ассоциироваться с ее дочерью Карлоттой Мэйфейр, которая не является и
никогда не являлась наследницей легата.
Те, кто любили Мэри-Бет и успешно осуществляли с ней дела, хвалебно
отзывались о ней как о "честной даме", щедром человеке, не способном
мелочиться. Те, кому удавалось добиться с ней успеха в делах, называли ее
бесчувственной и бесчеловечной. Точно так обстояло дело и с Карлоттой
Мэйфейр.
Мы еще подробно остановимся на деловых интересах Мэри-Бет и ее страсти
к удовольствиям. Сейчас будет достаточно сказать, что поначалу она задавала
тон всему происходящему на Первой улице не в меньшей степени, чем Джулиен.
Она полностью брала на себя организацию многих званых вечеров, и она же
уговорила Джулиена совершить последнюю поездку в Европу в 1896 году, когда
они с ним объездили все столицы от Мадрида до Лондона.
Мэри-Бет с детства разделяла любовь Джулиена к лошадям и часто
отправлялась на конные прогулки вместе с ним. Они также любили театр и
посещали любые спектакли -- от великолепных шекспировских постановок до
пустяковых пьесок в местных театрах. И оба были страстными любителями оперы.
Позже Мэри-Бет почти во всех комнатах расставила патефоны и без конца
слушала оперные пластинки.
Мэри-Бет нравилось жить под одной крышей с большим количеством людей.
Ее интерес к семье не ограничивался вечеринками и торжествами. Напротив, всю
жизнь двери ее дома были открыты для приезжих родственников.
По некоторым отдельным рассказам о ее гостеприимстве можно сделать
предположение, что ей нравилось обладать властью над людьми, нравилось быть
центром внимания. Но даже в тех историях, где подобные мнения выражены
совершенно буквально, Мэри-Бет предстает как человек, больше
заинтересованный в других, чем в себе. Полное отсутствие самолюбования или
тщеславия в этой женщине продолжает изумлять тех, кто впервые знакомится с
данными материалами. Судя по тому, как складывались ее семейные
взаимоотношения, она скорее была человеком щедрым, нежели стремящимся к
власти.
(Позвольте нам отметить здесь, что Мэри-Бет удочерила Нэнси Мэйфейр,
незаконнорожденного ребенка одного из потомков Мориса Мэйфейра, и
воспитывала ее вместе с Антой Мэйфейр как дочь Стеллы. Нэнси прожила в
особняке на Первой улице до 1988 года. Все считали, даже Мэйфейры, что она
действительно была дочерью Стеллы.)
В 1891 году на Первой улице жили Реми Мэйфейр, казавшийся намного
старше своего брата Джулиена, хотя это было не так (по слухам, он умирал от
туберкулеза, что и произошло в конце концов в 1897 году); сыновья Джулиена
-- Баркли, Гарланд и Кортланд, первые из Мэйфейров, позже отправившиеся
учиться на Восточное побережье, где они преуспели; Милли Мэйфейр,
единственная из детей Реми, которая так и не вступила в брак и наконец,
помимо Джулиена и Мэри-Бет, их дочь, малышка Белл, которая, как уже
отмечалось, была несколько слабоумной.
К концу века в доме поселились Клэй Мэйфейр, брат Мэри-Бет, а также
Кэтрин Мэйфейр, несговорчивая и безутешная после потери Ривербенда, и
гостившие время от времени другие родственники.
Все это время Мэри-Бет была неоспоримой хозяйкой дома, именно она
явилась инициатором больших переделок в особняке, осуществленных до 1900
года, когда добавили три ванные комнаты, провели газовый свет на третий
этаж, в крыло прислуги, а также в два больших строения, одно из которых было
конюшней с комнатами наверху.
Хотя Мэри-Бет прожила до 1925 года, скончавшись от рака в сентябре, мы
можем утверждать, что она почти не менялась с течением времени -- что ее
пристрастия и приоритеты в конце девятнадцатого века были теми же, что и в
последний год ее жизни.
Если она и была вне семьи чьей-то близкой подругой или наперсницей, нам
ничего об этом не известно. Ее истинный характер довольно трудно описать.
Она, безусловно, никогда не была игривым, веселым человеком, каким был
Джулиен; она, видимо, не испытывала никакой тяги к великим страстям; и даже
на бессчетных семейных праздниках, где она танцевала, фотографировалась,
подавала угощение и напитки, она никогда не была "душою общества". Скорее,
она производила впечатление тихой, сильной женщины с определенными целями.
Возможно, ни один человек по-настоящему не был ей близок, если не считать ее
дочь, Стеллу. Но мы постепенно дойдем и до этого в нашем повествовании.
До какой степени оккультные способности Мэри-Бет служили ее целям --
очень важный вопрос. У нас имеются разнообразные свидетельства, которые
могут помочь сделать ряд достоверных предположений о том, что происходило за
закрытыми дверями.
Для ирландской прислуги, которая приходила в особняк на Первой улице,
его хозяйка всегда была "ведьмой" или человеком, обладающим колдовской
силой. Но их истории отличаются от других отчетов, которые у нас есть,
причем очень значительно, поэтому к ним следует относиться с большой долей
скептицизма.
Тем не менее...
Прислуга часто говорила о том, что Мэри-Бет ходит во французский
квартал и просит совета у колдуний, что у нее в комнате есть алтарь, где она
молится дьяволу. Слуги утверждали, что Мэри-Бет знает, когда ты лжешь, где
ты был. А еще она знает, где в данную минуту находится любой ее родственник
и что он сейчас делает, знает даже о тех, кто отправился на север. Служанки
повторяли, что Мэри-Бет и не пытается сохранить это в тайне.
По их словам, Мэри-Бет была тем человеком, к которому обращались за
помощью черные слуги, если у них случался конфликт с местными колдуньями;
Мэри-Бет знала, какой порошок применить или какую свечку сжечь, чтобы
противодействовать порче; она умела управлять духами и часто объявляла во
всеуслышание, что это самое главное в колдовстве -- управлять духами. Все
остальное -- показуха.
Одна повариха-ирландка, работавшая в доме с 1895 по 1902 год, в
разговоре с нашим исследователем между прочим упомянула, будто бы Мэри-Бет
рассказывала ей, что на свете существуют всевозможные духи, но легче всего
управлять низшими духами, и любой может призвать их, если захочет. Лично
она, Мэри-Бет, приказала этим духам охранять все комнаты дома и все вещи в
нем. Но Мэри-Бет предупредила повариху не пытаться самой призывать духов.
Это дело небезопасное, и лучше его предоставить тем, кто умеет видеть духов
и чувствовать их так, как умеет Мэри-Бет.
-- В этом доме я нюхом чуяла привидения, -- рассказывала повариха, -- а
если прикрывала глаза, то даже видела их. Но мисс Мэри-Бет обходилась без
этого. Она видела их как день Божий круглые сутки напролет, разговаривала с
ними и даже называла по имени.
Эта женщина также говорила, что Мэри-Бет пила коньяк прямо из горлышка,
но это ничего, ведь Мэри-Бет была настоящей дамой, а дамы могут делать все,
что им угодно; к тому же хозяйка она была добрая и щедрая. То же самое
относится и к старому мсье Джулиену; только он ни за что бы не стал пить
коньяк прямо из горлышка, и вообще что-нибудь пить прямо из бутылки, херес
ему подавай в хрустальном бокале.
Прачка сообщила, что Мэри-Бет, проходя по дому, могла закрывать за
собой двери, даже не притрагиваясь к ним. Как-то раз прачку попросили
отнести на второй этаж корзину с выглаженным бельем, но она отказалась, так
ей было страшно. Тогда Мэри-Бет довольно благодушно отчитала ее за то, что
она такая глупая, и прачка перестала бояться.
В нашем распоряжении имеется по меньшей мере пятнадцать различных
рассказов о колдовском алтаре Мэри-Бет, где она жгла фимиам и цветные свечи
и время от времени расставляла гипсовые фигурки святых. Но ни в одном отчете
точно не указано место, где был устроен этот алтарь. (Любопытно отметить,
что при расспросах ни один темнокожий слуга не проронил ни слова об алтаре.)
Некоторые истории, записанные нашими наблюдателями, явно придуманы.
Например, нам несколько раз давали понять, что Мэри-Бет не просто
переодевалась в мужской костюм, она сама превращалась в мужчину, когда
уходила из дома в брючной паре, шляпе и с тросточкой. Тогда она становилась
такой сильной, что могла дать отпор любому.
Однажды ранним утром, когда она одна совершала конную прогулку по
Сент-Чарльз-авеню (Джулиен в то время уже болел, а вскоре умер), какой-то
мужчина попытался стянуть ее с лошади, тут она сама превратилась в мужчину и
избила кулаками обидчика до полусмерти, а затем привязала его веревкой
позади лошади и оттащила в ближайший полицейский участок. "Это видели много
народу", -- говорили нам. Эту историю повторяли в Ирландском канале до 1935
года. И в самом деле, сохранились полицейские протоколы того времени, где
зафиксировано нападение и последовавший за ним "арест", произведенный
гражданином в 1914 году. Нападавший умер в камере несколько часов спустя.
Есть еще одна история о глупенькой горничной, которая украла хозяйкино
кольцо. Той же ночью она проснулась в своей душной каморке на Чиппева-стрит
и увидела, что над ней склонилась Мэри-Бет в мужском обличье и потребовала
немедленно вернуть кольцо, что та и сделала, но от пережитого потрясения не
дожила и до трех часов следующего дня.
Эту историю нам рассказали в первый раз в 1898 году, а затем в 1910-м.
Подтвердить ее оказалось невозможным.
Гораздо более ценная история из раннего периода была рассказана нам в
1910 году кэбменом, который за два года до этого как-то раз вез Мэри-Бет из
города домой, и, хотя он был уверен, что пассажирка одна забралась в кэб
(конный экипаж того времени), было слышно, как она всю дорогу с кем-то
разговаривает. Когда кэбмен распахнул для нее дверцу, остановившись перед
каретным сараем на Первой улице... он увидел приятной наружности мужчину,
сидевшего рядом с ней. Мэри-Бет, видимо, увлеклась разговором, но при виде
кэбмена тут же замолчала и коротко прыснула. Кэбмен получил две золотые
монеты -- Мэри-Бет сказала ему, что их ценность гораздо выше, чем плата за
проезд, и велела быстро потратить деньги. Когда кэбмен заглянул внутрь
экипажа, ожидая, что следом за Мэри-Бет появится ее спутник, он увидел, что
в кэбе никого нет.
Наши архивы хранят много других историй, рассказанных прислугой, о
способностях Мэри-Бет, но во всех этих рассказах один лейтмотив: Мэри-Бет
была ведьмой и прибегала к своей силе, когда возникала угроза ей, ее семье
или имуществу. Позвольте нам еще раз подчеркнуть, что свидетельства прислуги
заметно отличаются от других собранных нами материалов.
Однако если мы рассмотрим жизнь Мэри-Бет целиком, то увидим, что другие
источники вполне убедительно подтверждали ее занятия колдовством.
Насколько мы можем судить, у Мэри-Бет было три всепоглощающие страсти.
Первая, но не самая главная, -- это желание Мэри-Бет делать деньги и
привлекать близких родственников к накапливанию огромного капитала. Сказать,
что она в этом преуспела, -- значит не сказать ничего.
Почти с самых первых дней ее жизни мы слышим истории о кладах с
драгоценностями, о никогда не пустеющих кошельках с золотыми монетами и о
том, что Мэри-Бет пригоршнями швыряла золото беднякам.
Она якобы часто предупреждала, что следует "тратить монеты быстро", и
приговаривала: то, что, мол, потрачено из волшебного кошелька, всегда к ней
возвращается.
Относительно драгоценностей и золота: возможно, тщательное изучение и
анализ финансовых дел Мэйфейров, произведенные сведущими людьми по
священников и монахинь этого прихода.
После смерти Джулиена в 1914 году Мэри-Бет редко говорила по-французски
даже со своими французскими кузенами. Возможно, в семье постепенно отошли от
этого языка. Карлотта Мэйфейр никогда на говорила по-французски, что
касается Стеллы, Анты или Дейрдре, то вряд ли они знали больше чем несколько
слов какого-либо иностранного языка.
Наши наблюдатели отмечали множество раз, что в речи Мэйфейров
двадцатого века -- Карлотты, ее сестры Стеллы, ее племянницы Анты и дочери
последней, Дейрдре, -- явно слышался ирландский акцент. Как и у многих
новоорлеанцев, в их речи не улавливался французский или южноамериканский
акцент. Но они обычно обращались к знакомым, используя полное имя, например:
"Привет, как дела, Элли Мэйфейр?"; речь их была ритмична и содержала много
повторений, совсем как у ирландцев. Типичным примером послужит следующий
фрагмент, записанный во время похорон одного из Мэйфейров в 1945 году:
"Брось, не рассказывай мне сказки, брось, Глория Мэйфейр, сама знаешь, я ни
за что не поверю этому, и как тебе не стыдно говорить такое! Бедняжка Нэнси,
у нее столько забот, сама знаешь, а она живет как святая, сама знаешь, и
никто меня не переубедит!"
Что касается внешнего вида, то в Мэйфейрах столько намешано генов, что
в любом поколении, в любое время появляются всевозможные сочетания цвета
волос, телосложения, черт лица. У них нет характерной внешности. Тем не
менее некоторые ученые Таламаски утверждают, что сравнение всех существующих
фотографий, рисунков и репродукций портретов позволяет выявить ряд
повторяющихся типажей.
Например, среди Мэйфейров можно выделить группу высоких светловолосых
людей (куда входит Лайонел Мэйфейр), которые похожи на Петира ван Абеля; у
всех у них зеленые глаза и волевые подбородки.
Также среди Мэйфейров часто встречаются очень бледные и хрупкие
представители, все они голубоглазые и маленького роста; в эту группу можно
отнести не только родоначальницу Дебору, но и Дейрдре Мэйфейр, наследницу
этого поколения, "ведьму" и мать Роуан.
В третью группу входят темноглазые, темноволосые Мэйфейры с широкой
костью; это и Мэри-Бет Мэйфейр, и два ее дяди, Клэй и Винсент, а также
Анжелика Мэйфейр с Сан-Доминго.
Другие представители этого семейства -- невысокие, черноглазые и
черноволосые -- очень похожи на французов, у каждого из них маленькая
круглая голова, довольно большие глаза и волосы в мелкий завиток.
В последнюю группу можно объединить Мэйфейров с очень светлой кожей,
русоволосых, сероглазых, стройных, неизменно высоких; в эту группу входят
Шарлотта с Сан-Доминго (дочь Петира ван Абеля), Мэри-Клодетт, которая
привезла семью в Луизиану, дочь Стеллы, Анта Мэйфейр, и ее внучка -- доктор
Роуан Мэйфейр.
Агенты ордена также проследили семейное сходство между некоторыми
Мэйфейрами. Например, доктор Роуан Мэйфейр из Тайбурона, Калифорния, похожа
на своего предка Джулиена Мэйфейра гораздо больше, чем на любого
светловолосого родственника.
А Карлотта Мэйфейр в юности очень напоминала Шарлотту.
(Автор этих строк считает своим долгом отметить следующее: что касается
данного вопроса о внешнем сходстве, лично он ничего подобного не наблюдает
при сравнении всех изображений! Какие-то черты у Мэйфейров общие, но
различий несоизмеримо больше! Семью по внешним признакам не назовешь ни
ирландской, ни французской, ни шотландской, ни какой-либо другой.)
При любом обсуждении ирландского влияния или ирландских корней нам не
следует забывать об одном: история семьи такова, что ни в одном случае
нельзя быть уверенным, кто является отцом какого-либо ребенка. И как покажут
более поздние "предания", повторяемые потомками двадцатого века,
кровосмешение в каждом поколении отнюдь не являлось секретом. Тем не менее
определенно прослеживается ирландское культурное влияние.
Также следует отметить другой факт -- за точность не ручаюсь: с начала
девятнадцатого века семья начинает нанимать все больше и больше ирландцев в
качестве домашней прислуги; эти ирландцы и стали бесценным источником
информации для Таламаски. И теперь нелегко определить, каков их вклад в то,
что мы видим в семье много ирландского.
Само по себе привлечение ирландских работников не имело никакого
отношения к ирландскому происхождению семьи. В этом районе так повелось
издавна, что американцы ирландского происхождения шли в услужение, а жили
они на так называемом Ирландском канале, в прибрежном районе, пролегавшем
между верфями Миссисипи и Мэгазин-стрит, южной границей Садового квартала.
Некоторые из них служили горничными и конюхами, жившими при доме; другие
являлись на работу каждый день или только по определенным датам. В целом они
не отличались той преданностью семье Мэйфейров, какая была у цветных и
черных слуг, и они гораздо охотнее, чем слуги предыдущих десятилетий,
рассказывали о том, что происходило на Первой улице.
И хотя информация, предоставленная ими Таламаске, чрезвычайно важна,
все-таки она носит определенный характер и оценивать ее следует осторожно.
Ирландские слуги, работавшие в доме и в саду, в целом имели склонность
верить в привидения, в сверхъестественное и в способность мэйфейрских женщин
вызывать определенные явления. Они были в высшей степени суеверными людьми.
Поэтому их истории о том, что они видели или слышали, иногда граничат с
фантазиями и часто содержат яркие зловещие описания.
Тем не менее этот материал является -- по очевидным причинам --
исключительно важным. И многое из того, о чем рассказали ирландские слуги,
имеет для нас знакомые мотивы.
Учитывая все вышесказанное, мы не погрешим против истины, если отметим:
к первому десятилетию этого века Мэйфейры с Первой улицы считали себя
ирландцами, что часто проскальзывало в их разговорах, и в сознании многих,
кто с ними общался -- слуг и прочих, -- они были самыми настоящими
ирландцами со всеми их сумасшедшими выходками, эксцентричностью и
склонностью к патологии. Несколько недоброжелателей отзывались о Мэйфейрах
как о "буйно помешанных ирландцах". А немецкий священник из церкви Святого
Альфонса однажды сказал, что Мэйфейры пребывают "в постоянной кельтской
мгле". Кое-кто из соседей и друзей называл сына Мэри-Бет, Лайонела,
"сумасшедшим ирландским пьяницей", а за ею отцом Дэниелом Макинтайром,
безусловно, закрепилась такая же репутация среди всех держателей баров по
Мэгазин-стрит.
Наверное, можно утверждать, что со смертью "мсье Джулиена" (который в
действительности был наполовину ирландец) дом на Первой улице окончательно
расстался со всем французским или креольским, что там было. Сестра Джулиена
Кэтрин и его брат Реми отправились в могилу раньше его, как и его дочь
Жаннетта. С тех пор, несмотря на то что на семейных сборищах присутствовало
по нескольку сотен франкоговорящих родственников, костяк семьи остался
ирландско-американским, католической веры.
Шло время, и франко-говорящие родственники расставались со своими
креольскими корнями, что происходило во многих креольских семьях Луизианы.
Французским языком почти везде перестали пользоваться. По мере того как мы
приближаемся к последнему десятилетию двадцатого века, нам все труднее
отыскивать где-либо истинного франкоговорящего потомка Мэйфейров.
Это приводит нас к еще одному важному выводу, который очень легко не
заметить при продолжении данного повествования.
Со смертью Джулиена Мэйфейры, возможно, потеряли последнего своего
родственника, который действительно знал семейную историю. Это лишь
предположение. Но когда мы беседуем с потомками и выслушиваем все больше и
больше хвастливых преданий о временах, когда процветала плантация, наше
предположение перерастает в уверенность.
Как следствие, начиная с 1914 года, у любого агента Таламаски,
занимавшегося семьей Мэйфейров, возникало ощущение, что ему или ей больше
известно о семье, чем самим Мэйфейрам. И это сознание очень смущало и мучило
наших исследователей.
Даже при жизни Джулиена вопрос о том, предпринимать или нет попытку
установить контакт с семьей, превратился в весьма насущный для ордена.
После смерти Мэри-Бет эта проблема стала как нельзя более острой.
Но мы должны продолжить наш рассказ, вернувшись к 1891 году, и
сконцентрировать наше внимание на Мэри-Бет Мэйфейр, которая приведет нас в
двадцатый век и которая, возможно, была последней действительно сильной
Мэйфейрской ведьмой.
Нам известно о Мэри-Бет Мэйфейр больше, чем о любой другой Мэйфейрской
ведьме со времен Шарлотты. И все-таки даже после изучения всех материалов
Мэри-Бет остается для нас таинственной фигурой, которая редко открывается
нашим взорам, и то лишь на ослепительный миг, благодаря рассказам слуг и
друзей семьи. Только Ричард Ллуэллин обрисовал нам истинный портрет этой
женщины, но, как мы уже в этом убедились, Ричарду почти ничего не было
известно о деловых интересах Мэри-Бет, а также о ее оккультных способностях.
Скорее всею, она провела его, как поступала со всеми людьми, кто ее окружал,
заставляя их верить, что она просто очень сильная женщина, тогда как истина
была гораздо сложнее.
В 1891 году, спустя неделю после смерти Маргариты, Джулиен перевез ее
личное имущество из Ривербенда в особняк на Первой улице. Наняв две повозки,
чтобы доставить багаж, он погрузил туда многочисленные склянки и сосуды,
хорошо упакованные в корзины, несколько сундуков с письмами и другими
бумагами, около двадцати пяти коробок с книгами, а также еще несколько
сундуков с персональными вещами.
Нам известно, что склянки и сосуды исчезли на третьем этаже на Первой
улице, и мы больше о них не слышали ни от одного свидетеля, жившего в то
время.
Тогда же Джулиен устроил себе спальню на третьем этаже, где и умер, как
рассказывал Ричард Ллуэллин.
Много книг из собрания Маргариты, включая маловразумительные труды на
немецком и французском по черной магии, нашли свое место на полках
библиотеки, расположенной на первом этаже.
Мэри-Бет заняла хозяйскую спальню в северном крыле, над библиотекой, и
с тех пор в этой комнате всегда селилась главная наследница состояния.
Маленькой Белл, слишком юной в то время, чтобы проявить признаки слабоумия,
отвели спальню напротив, но она в первые годы часто спала вместе с матерью.
Мэри-Бет начала носить изумруд Мэйфейров. Можно сказать, что именно в
этот период она осознала себя взрослой, осознала себя хозяйкой дома. Во
всяком случае, новоорлеанское общество больше стало с ней считаться, и в это
же время появляются первые документы делового характера, на которых стоит ее
подпись.
Она часто фотографируется с изумрудом на груди, и многие обсуждают этот
камень, отзываясь о нем с восхищением. На многих фотографиях она одета в
мужской костюм. Десятки свидетелей вслед за Ричардом Ллуэллином подтверждают
пристрастие Мэри-Бет к переодеванию и тот факт, что для нее было обычным
делом, переодевшись мужчиной, отправиться куда-то развлекаться вместе с
Джулиеном. До замужества Мэри-Бет являлась в таком виде не только в бордели
Французского квартала, но и на все общественные мероприятия, и даже посещала
балы в красивом мужском фраке.
Хотя подобное поведение шокировало общество, Мэйфейры продолжали с
помощью личного обаяния и денег прокладывать себе дорогу в высшие слои. Они
щедро одалживали любые суммы тем, кто нуждался в средствах во время
различных послевоенных депрессий. Они с размахом, почти нарочитым,
занимались благотворительностью, а имение Ривербенд, которым управлял Клэй
Мэйфейр, продолжало из года в год приносить огромные доходы, благодаря
обильным урожаям сахарного тростника.
В эти годы Мэри-Бет, видимо, почти не вызывала неприязни у других. Даже
клеветники никогда не отзывались о ней как о злобной или жестокой женщине,
хотя в ее адрес часто раздавалась критика, что она холодная, деловая,
равнодушная к людским чувствам и манеры у нее мужские.
Несмотря на ее рост и физическую силу, она тем не менее не выглядела
мужеподобной. Множество людей называют ее роскошной, а некоторые считают
красавицей. Такой она и выступает на всех своих фотографиях: соблазнительная
фигура в мужском костюме, особенно в ранние годы. Агенты Таламаски не
однажды отмечали, что если Стелла, Анта и Дейрдре Мэйфейр -- ее дочь, внучка
и правнучка -- были хрупкие "южные красавицы", Мэри-Бет очень напоминала
ослепительных "неправдоподобных американских кинозвезд, которые появились
после ее смерти, особенно Аву Гарднер и Джоан Кроуфорд*. [Гарднер, Ава
(1922-1990) и Кроуфорд, Джоан (1908-1977) -- актрисы американского кино;
широкую известность им принесло амплуа роковой женщины.] Кроме того,
Мэри-Бет обладала очень сильным сходством на фотографиях с Дженни Черчилль,
знаменитой американской матерью Уинстона Черчилля.
Волосы Мэри-Бет оставались черными как вороново крыло до самой смерти,
наступившей в пятьдесят четыре года. Мы не знаем точно, какой у нее был
рост, но можно предположить, что он достигал примерно пяти футов одиннадцати
дюймов. Она никогда не была тяжеловесной, просто ширококостной и очень
сильной. Шаги делала широкие. Болезнь, убившую Мэри-Бет, нашли только за
полгода до смерти, она оставалась привлекательной до последних недель, когда
удалилась в свою комнату и больше ее не покидала.
Можно, однако, не сомневаться, что Мэри-Бет не придавала особого
значения своей красоте. Хотя она всегда была хорошо ухожена, а иногда
выглядела просто ошеломительно в бальном платье и мехах, ее ни разу никто не
называл соблазнительной. Те, кто утверждал, что она "неженственная", делали
упор на ее прямолинейность и резкость, а также кажущееся безразличие к своим
неплохим природным данным.
Стоит отметить, что почти все эти качества -- прямолинейность, деловой
подход ко всему и всем, честность и холодность -- позже стали
ассоциироваться с ее дочерью Карлоттой Мэйфейр, которая не является и
никогда не являлась наследницей легата.
Те, кто любили Мэри-Бет и успешно осуществляли с ней дела, хвалебно
отзывались о ней как о "честной даме", щедром человеке, не способном
мелочиться. Те, кому удавалось добиться с ней успеха в делах, называли ее
бесчувственной и бесчеловечной. Точно так обстояло дело и с Карлоттой
Мэйфейр.
Мы еще подробно остановимся на деловых интересах Мэри-Бет и ее страсти
к удовольствиям. Сейчас будет достаточно сказать, что поначалу она задавала
тон всему происходящему на Первой улице не в меньшей степени, чем Джулиен.
Она полностью брала на себя организацию многих званых вечеров, и она же
уговорила Джулиена совершить последнюю поездку в Европу в 1896 году, когда
они с ним объездили все столицы от Мадрида до Лондона.
Мэри-Бет с детства разделяла любовь Джулиена к лошадям и часто
отправлялась на конные прогулки вместе с ним. Они также любили театр и
посещали любые спектакли -- от великолепных шекспировских постановок до
пустяковых пьесок в местных театрах. И оба были страстными любителями оперы.
Позже Мэри-Бет почти во всех комнатах расставила патефоны и без конца
слушала оперные пластинки.
Мэри-Бет нравилось жить под одной крышей с большим количеством людей.
Ее интерес к семье не ограничивался вечеринками и торжествами. Напротив, всю
жизнь двери ее дома были открыты для приезжих родственников.
По некоторым отдельным рассказам о ее гостеприимстве можно сделать
предположение, что ей нравилось обладать властью над людьми, нравилось быть
центром внимания. Но даже в тех историях, где подобные мнения выражены
совершенно буквально, Мэри-Бет предстает как человек, больше
заинтересованный в других, чем в себе. Полное отсутствие самолюбования или
тщеславия в этой женщине продолжает изумлять тех, кто впервые знакомится с
данными материалами. Судя по тому, как складывались ее семейные
взаимоотношения, она скорее была человеком щедрым, нежели стремящимся к
власти.
(Позвольте нам отметить здесь, что Мэри-Бет удочерила Нэнси Мэйфейр,
незаконнорожденного ребенка одного из потомков Мориса Мэйфейра, и
воспитывала ее вместе с Антой Мэйфейр как дочь Стеллы. Нэнси прожила в
особняке на Первой улице до 1988 года. Все считали, даже Мэйфейры, что она
действительно была дочерью Стеллы.)
В 1891 году на Первой улице жили Реми Мэйфейр, казавшийся намного
старше своего брата Джулиена, хотя это было не так (по слухам, он умирал от
туберкулеза, что и произошло в конце концов в 1897 году); сыновья Джулиена
-- Баркли, Гарланд и Кортланд, первые из Мэйфейров, позже отправившиеся
учиться на Восточное побережье, где они преуспели; Милли Мэйфейр,
единственная из детей Реми, которая так и не вступила в брак и наконец,
помимо Джулиена и Мэри-Бет, их дочь, малышка Белл, которая, как уже
отмечалось, была несколько слабоумной.
К концу века в доме поселились Клэй Мэйфейр, брат Мэри-Бет, а также
Кэтрин Мэйфейр, несговорчивая и безутешная после потери Ривербенда, и
гостившие время от времени другие родственники.
Все это время Мэри-Бет была неоспоримой хозяйкой дома, именно она
явилась инициатором больших переделок в особняке, осуществленных до 1900
года, когда добавили три ванные комнаты, провели газовый свет на третий
этаж, в крыло прислуги, а также в два больших строения, одно из которых было
конюшней с комнатами наверху.
Хотя Мэри-Бет прожила до 1925 года, скончавшись от рака в сентябре, мы
можем утверждать, что она почти не менялась с течением времени -- что ее
пристрастия и приоритеты в конце девятнадцатого века были теми же, что и в
последний год ее жизни.
Если она и была вне семьи чьей-то близкой подругой или наперсницей, нам
ничего об этом не известно. Ее истинный характер довольно трудно описать.
Она, безусловно, никогда не была игривым, веселым человеком, каким был
Джулиен; она, видимо, не испытывала никакой тяги к великим страстям; и даже
на бессчетных семейных праздниках, где она танцевала, фотографировалась,
подавала угощение и напитки, она никогда не была "душою общества". Скорее,
она производила впечатление тихой, сильной женщины с определенными целями.
Возможно, ни один человек по-настоящему не был ей близок, если не считать ее
дочь, Стеллу. Но мы постепенно дойдем и до этого в нашем повествовании.
До какой степени оккультные способности Мэри-Бет служили ее целям --
очень важный вопрос. У нас имеются разнообразные свидетельства, которые
могут помочь сделать ряд достоверных предположений о том, что происходило за
закрытыми дверями.
Для ирландской прислуги, которая приходила в особняк на Первой улице,
его хозяйка всегда была "ведьмой" или человеком, обладающим колдовской
силой. Но их истории отличаются от других отчетов, которые у нас есть,
причем очень значительно, поэтому к ним следует относиться с большой долей
скептицизма.
Тем не менее...
Прислуга часто говорила о том, что Мэри-Бет ходит во французский
квартал и просит совета у колдуний, что у нее в комнате есть алтарь, где она
молится дьяволу. Слуги утверждали, что Мэри-Бет знает, когда ты лжешь, где
ты был. А еще она знает, где в данную минуту находится любой ее родственник
и что он сейчас делает, знает даже о тех, кто отправился на север. Служанки
повторяли, что Мэри-Бет и не пытается сохранить это в тайне.
По их словам, Мэри-Бет была тем человеком, к которому обращались за
помощью черные слуги, если у них случался конфликт с местными колдуньями;
Мэри-Бет знала, какой порошок применить или какую свечку сжечь, чтобы
противодействовать порче; она умела управлять духами и часто объявляла во
всеуслышание, что это самое главное в колдовстве -- управлять духами. Все
остальное -- показуха.
Одна повариха-ирландка, работавшая в доме с 1895 по 1902 год, в
разговоре с нашим исследователем между прочим упомянула, будто бы Мэри-Бет
рассказывала ей, что на свете существуют всевозможные духи, но легче всего
управлять низшими духами, и любой может призвать их, если захочет. Лично
она, Мэри-Бет, приказала этим духам охранять все комнаты дома и все вещи в
нем. Но Мэри-Бет предупредила повариху не пытаться самой призывать духов.
Это дело небезопасное, и лучше его предоставить тем, кто умеет видеть духов
и чувствовать их так, как умеет Мэри-Бет.
-- В этом доме я нюхом чуяла привидения, -- рассказывала повариха, -- а
если прикрывала глаза, то даже видела их. Но мисс Мэри-Бет обходилась без
этого. Она видела их как день Божий круглые сутки напролет, разговаривала с
ними и даже называла по имени.
Эта женщина также говорила, что Мэри-Бет пила коньяк прямо из горлышка,
но это ничего, ведь Мэри-Бет была настоящей дамой, а дамы могут делать все,
что им угодно; к тому же хозяйка она была добрая и щедрая. То же самое
относится и к старому мсье Джулиену; только он ни за что бы не стал пить
коньяк прямо из горлышка, и вообще что-нибудь пить прямо из бутылки, херес
ему подавай в хрустальном бокале.
Прачка сообщила, что Мэри-Бет, проходя по дому, могла закрывать за
собой двери, даже не притрагиваясь к ним. Как-то раз прачку попросили
отнести на второй этаж корзину с выглаженным бельем, но она отказалась, так
ей было страшно. Тогда Мэри-Бет довольно благодушно отчитала ее за то, что
она такая глупая, и прачка перестала бояться.
В нашем распоряжении имеется по меньшей мере пятнадцать различных
рассказов о колдовском алтаре Мэри-Бет, где она жгла фимиам и цветные свечи
и время от времени расставляла гипсовые фигурки святых. Но ни в одном отчете
точно не указано место, где был устроен этот алтарь. (Любопытно отметить,
что при расспросах ни один темнокожий слуга не проронил ни слова об алтаре.)
Некоторые истории, записанные нашими наблюдателями, явно придуманы.
Например, нам несколько раз давали понять, что Мэри-Бет не просто
переодевалась в мужской костюм, она сама превращалась в мужчину, когда
уходила из дома в брючной паре, шляпе и с тросточкой. Тогда она становилась
такой сильной, что могла дать отпор любому.
Однажды ранним утром, когда она одна совершала конную прогулку по
Сент-Чарльз-авеню (Джулиен в то время уже болел, а вскоре умер), какой-то
мужчина попытался стянуть ее с лошади, тут она сама превратилась в мужчину и
избила кулаками обидчика до полусмерти, а затем привязала его веревкой
позади лошади и оттащила в ближайший полицейский участок. "Это видели много
народу", -- говорили нам. Эту историю повторяли в Ирландском канале до 1935
года. И в самом деле, сохранились полицейские протоколы того времени, где
зафиксировано нападение и последовавший за ним "арест", произведенный
гражданином в 1914 году. Нападавший умер в камере несколько часов спустя.
Есть еще одна история о глупенькой горничной, которая украла хозяйкино
кольцо. Той же ночью она проснулась в своей душной каморке на Чиппева-стрит
и увидела, что над ней склонилась Мэри-Бет в мужском обличье и потребовала
немедленно вернуть кольцо, что та и сделала, но от пережитого потрясения не
дожила и до трех часов следующего дня.
Эту историю нам рассказали в первый раз в 1898 году, а затем в 1910-м.
Подтвердить ее оказалось невозможным.
Гораздо более ценная история из раннего периода была рассказана нам в
1910 году кэбменом, который за два года до этого как-то раз вез Мэри-Бет из
города домой, и, хотя он был уверен, что пассажирка одна забралась в кэб
(конный экипаж того времени), было слышно, как она всю дорогу с кем-то
разговаривает. Когда кэбмен распахнул для нее дверцу, остановившись перед
каретным сараем на Первой улице... он увидел приятной наружности мужчину,
сидевшего рядом с ней. Мэри-Бет, видимо, увлеклась разговором, но при виде
кэбмена тут же замолчала и коротко прыснула. Кэбмен получил две золотые
монеты -- Мэри-Бет сказала ему, что их ценность гораздо выше, чем плата за
проезд, и велела быстро потратить деньги. Когда кэбмен заглянул внутрь
экипажа, ожидая, что следом за Мэри-Бет появится ее спутник, он увидел, что
в кэбе никого нет.
Наши архивы хранят много других историй, рассказанных прислугой, о
способностях Мэри-Бет, но во всех этих рассказах один лейтмотив: Мэри-Бет
была ведьмой и прибегала к своей силе, когда возникала угроза ей, ее семье
или имуществу. Позвольте нам еще раз подчеркнуть, что свидетельства прислуги
заметно отличаются от других собранных нами материалов.
Однако если мы рассмотрим жизнь Мэри-Бет целиком, то увидим, что другие
источники вполне убедительно подтверждали ее занятия колдовством.
Насколько мы можем судить, у Мэри-Бет было три всепоглощающие страсти.
Первая, но не самая главная, -- это желание Мэри-Бет делать деньги и
привлекать близких родственников к накапливанию огромного капитала. Сказать,
что она в этом преуспела, -- значит не сказать ничего.
Почти с самых первых дней ее жизни мы слышим истории о кладах с
драгоценностями, о никогда не пустеющих кошельках с золотыми монетами и о
том, что Мэри-Бет пригоршнями швыряла золото беднякам.
Она якобы часто предупреждала, что следует "тратить монеты быстро", и
приговаривала: то, что, мол, потрачено из волшебного кошелька, всегда к ней
возвращается.
Относительно драгоценностей и золота: возможно, тщательное изучение и
анализ финансовых дел Мэйфейров, произведенные сведущими людьми по