Андреев Г.. Белый Бурхан

   С неодолимой скукой выслушал преосвященный его доклад, вяло пожурил за излишнее внимание к слухам, россказням и сплетням, перевернул разговор на монастырские дела, исподволь поинтересовался шкурками и мехами, намекнул, что отец Никандр живет неподалеку от Башкауса, где центр пушного промысла и, значит, в крайней дешевизне сия рухлядь, снятая со зверей. Договорился до того, что потребовал едва ли не прямо: недурно бы тебе, игумен, тюк-другой той пушнинки бросовой с собой по оказии и прихватить.
   Игумен смущенно потупился. Он не предусмотрел этой простой вещи, да и не смел думать, что отца Макария помимо духовных, занимают еще и мирские дела. Поправился, когда уходил:
   - По зиме, как только встанут зимники, позабочусь я о той рухляди! - И, подумав, прибавил: - Ежели на ту пору достанет у меня сил и времени на сие... Смута ойротская все может повернуть!
   - Упредим ее, игумен. Всенепременно! На том и закончилась аудиенция. Напоследок викарий бормотнул по-голубиному, советуя не тревожиться попусту, тем паче, что и кроме игумена отдаленного от мирской суеты монастыря есть кому бдить святость и нерушимость веры православной. У отца Никандра коленки сами по себе подогнулись от дурного предчувствия: быть ему теперь в опале у викария!
   - Надеюсь, что в Санкт-Петербург за четыре тысячи верст вы, игумен, по сему архипустейшему делу не помчитесь, сломя голову?
   Глава третья
   ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ
   Едва стаял первый ранний снежок, стал собираться на осеннюю ярмарку и Сабалдай. Отбил три десятка овец, навьючил на коней тюки с шерстью и шкурами. Сначала хотел взять с собой Орузака, но потом передумал. Он молодой хозяин, семью себе завел, пускай привыкает без отца хозяйничать. Отец хоть и крепок еще, но не вечен! Умрет зимой, кому на плечи все брать? Так и решил: Орузак дома останется, а Кураган с ним поедет!
   Одна беда - кайчи младший сын. А кайчи - не хозяин: надо скот пасти, он будет песни петь! Песни, конечно, хорошие поет Кураган, но ими сыт не будешь. Тут уж Сабалдай себя винил - просмотрел сына, когда тот первый раз взял топшур в руки. Плетью надо было руки те ожечь, чтобы не тянулись никогда к опасной игрушке! Теперь поздно. Знают в долинах, что младший сын пастуха Сабалдая кайчи. Едут к нему, в гости зовут... Выходит, и кайчи нужен людям, как лекарь или кам?
   На ярмарку выехали утром, чтобы к вечеру добраться до колесной дороги и по ней, с другими отарами и табунами, двинуться на Купчегень, от него - на Курай, оттуда до Кош-Агача совсем близко.
   Уже где-то к вечеру нагнал их одинокий верховой с ружьем за плечами. Русский. Еле-еле подбирая слова, табаку попросил. Кураган протянул ему свою дымящуюся трубку, но верховой только головой мотнул: тороплюсь, мол. Отсыпал ему половину кисета кайчи в жестяную коробку, удивленно проследил, как тот из кусочка бумаги мастерил себе трубку, похожую на коровий рог, набил табаком, прикурил от спичек, кивнул головой в знак благодарности и поехал дальше.
   - Неужели этот орус каждый раз себе новую трубку делает? - спросил Кураган у отца.
   - Пипиросами они их зовут! - похвастался своей осведомленностью тот. А трубку мало кто из русских курит. Все - пипиросы!
   - Пи-пи... - попробовал повторить Кураган и запутался. - Пипирусы? Пипи-орусы?
   Сабалдай снисходительно усмехнулся и уехал вперед. Солнце круто скатывалось вправо, торопливо падая за Теректинский хребет. Где-то там, за его вершинами, лежала большая долина, по которой текла Катунь с многочисленными реками и речушками, впадающими в нее. Куда-то в те места, по слухам, откочевал Яшканчи. Может, и он погонит часть своего скота на ярмарку? Помнится, молодняка у него было много. Если не растерял в зной... Нет, Яшканчи не растеряет!
   Сабалдай даже сердцем пристыл от возможной скорой встречи со старым и надежным другом. Ведь столько лет кочевали вместе по одним долинам, горе и радость делили пополам! Горя, правда, было больше.
   Дошли до первого брода, остановились. Сабалдай мотнул головой Курагану: проверь конем. Тот послушно кивнул и скоро вернулся:
   - Мелко, отец. Овцы пройдут.
   Только миновали его, второй брод поперек дороги лег, под копыта и ноги подставил свои воды. Здесь было уже глубже, но овцы опять прошли - вешками было огорожено место, где камень на дно речки подсыпан. Позаботилась чья-то добрая душа! В прошлом году через этот брод овец на конях перевозить приходилось: тонули. Не зря, видно, про эту новую дорогу все упорнее говорят в горах, что большое облегчение она для людей!
   Последние два брода перед Купчегенем уже в сумерках проходили. Потом до самой темноты искали место для ночлега, пока костер разожгли да чай согрели - луна круглым глазом на людей уставилась. Но Сабалдай все равно спал плохо. На привалах все бывает - и овец могут угнать, и коней увести, и тюки с шерстью попортить, и кожи украсть. Сама дорога здесь такая - купцами-чуйцами испоганенная! Кто на ней жиреет, как баран на свежей траве, а кто и последнее может потерять вместе с головой...
   Кураган спал, раскинув руки, почмокивая губами. И как ни жалко было Сабалдаю будить его, а пришлось. Старику тоже надо отдохнуть перед нелегкой дорогой. Он тронул сына за плечо, но тот захрапел еще громче. Пришлось посадить, водой в лицо побрызгать.
   - Вставай, сын! Теперь твое время стеречь стоянку...
   Вот какая она, Катунь! Темная масса ледяной воды, по которой плывут стволы деревьев, пучки травы, какие-то бурые лохмотья. На левом берегу сбились всадники - проводники и погонщики стад, кое-где дымили костры. А правый берег пока пуст - кто миновал реку на пароме или на лодках, поторопились уйти от нее подальше - радости людям она несла мало, а горя и беды - много. Постой с час у ее стремительных вод и увидишь следы катастроф: смытые аилы со всеми пожитками, трупы людей, погибшего
   домашнего скота.
   Паромщики - люди степенные, бородатые, загорелые до черноты - не торопились разгружать один берег и нагружать другой. То цена для них не та, то разом всю отару или стадо перевезти нельзя, а делить их хозяева не хотят. Спешить паромщикам некуда - до той поры, когда река станет, можно неплохо поживиться! Да и зимой они не останутся без дела: Катунь - река коварная: вымоины и наледи на ней дело обычное. И провести караван или обоз по льду могут только они и сделают это далеко не бесплатно!..
   Пристал паром к берегу и сразу двинулись верховые. Кто налегке переправиться, кто со скотом - договориться. На глаза Сабалдаю снова попал русский с ружьем, о чем-то оживленно разговаривавший с двумя другими верховыми. Старый чабан подъехал к ним, поздоровался по-русски. Ему ответили лениво и неохотно. Потом один из них спросил на своеобразной смеси казахского, русского и теленгитского, что ему надо. Сабалдай сказал, что знает многих людей в горах и, если они кого-то ищут, то мог бы помочь советом. Такой ответ устроил русского:
   - Бандита Техтиека ищем. Надежные люди сказали,
   что он здесь.
   - Зачем ему быть там, где собирается много людей?
   удивился пастух. - Не такой уж он и дурак, чтобы самому лезть в беду! И убежденно добавил: - В горах он! Сейчас на тропах грабить выгоднее, чем на этой шибко большой дороге!
   Русский перевел его слова остальным, и все трое с любопытством уставились на Сабалдая.
   - Откуда знаешь, старик, что он в горах, а не спешит
   на ярмарку?
   - Я знаю Техтиека. Он давно бы вас перестрелял! Даже слепому видно, кто вы... К тому же, вас слишком мало,
   чтобы ловить Техтиека, да еще здесь!
   Русские стражники посоветовались между собой и разъехались. Но из их разговора Сабалдай понял, что Техтиек успел побывать со своими парнями на прииске Благодатном купца Самарина и на казенном прииске в Богородском...
   Кто-то еще подъехал к Сабалдаю, положил ему руку на плечо. Старик обернулся и обомлел: Яшканчи! Друзья спешились и крепко обнялись, хлопая друг друга ладонями по спинам.
   - Ловко ты посмеялся над ними! - усмехнулся Яшканчи. - А ведь Техтиек может и на самом деле по ярмарке прогуляться! Торока у купцов проверить, кошельки пощупать, с народом поговорить... А?
   - Нет, Яшканчи, Техтиек не пойдет в Кош-Агач! В ловчую петлю только одна глупая овца лезет... Зря солдаты коням холки бьют!
   На этот раз паромщики взяли две отары и несколько верховых, оставив на берегу Сабалдая и Яшканчи, какого-то русского с быками и бедолагу-телеса с кучкой пуховых коз. На середине реки плывущее большое дерево ударило паром в борт, развернуло по течению. Трос гулко лопнул и Катунь стремительно начала сносить паром назад. Началась паника - крики, ругань, вопли...
   - Теперь мы застряли надолго, Сабалдай, - вздохнул Яшканчи и по его лицу метнулась тень усталости, - надо устраиваться где-то здесь!
   К ним подъехал Кураган, вежливо поклонился Яшканчи.
   - Будем возвращаться в Купчегень?
   - Далеко... Лучше уж спуститься в долину Яломана и попасти скот. Сколько они теперь паром ловить будут! А потом еще и трос надо связывать...
   Предложение Яшканчи понравилось Сабалдаю. Погода налаживалась, трава в долине еще была. А с паромом, действительно, могут провозиться не один день. За это время не только попортишь скот, но и лишишься коней. Люди, что спешат на ярмарку, ни перед чем не остановятся, а уж перед кражей - и подавно! И хотя среди алтайцев нет воров, но разве мало на этом берегу всякого народа перемешалось?
   Спустив отары вниз, Сабалдай и Яшканчи отправились выбирать место для временного жилища. Но не проехали и версты, как увидели посреди поляны, заросшей кипреем, деревянную избу с двухскатной крышей, над которой торчала круглая железная труба дымохода. Когда-то, похоже, здесь жил крепкий хозяин-кержак: сохранились и другие дворовые постройки, погреба, огороды, колодец с журавлем. Не иначе, как строители дороги выжили его с насиженного места и он ушел дальше в горы, все бросив на произвол судьбы.
   Едва подъехали всадники, как с крыши дома сорвались и, со свистом проткнув воздух серпообразными крыльями, взмыли в бледно-голубое небо ласточки. Яшканчи восхищенно проводил их глазами: по старому алтайскому поверью, дом, где селятся и живут ласточки, счастливый дом.
   Осмотрев брошенную заимку, друзья сошлись во мнении, что им нет нужды ставить на скорую руку аил, когда есть хороший дом, который только и ждет того, чтобы в нем зазвучали живые голоса.
   На новом месте обосновались быстро. И хотя Сабалдая и Яшканчи не оставляла мысль о хозяине, бросившем свое обжитое гнездо, говорили они с тревогой о другом:
   о слухах, которые все упорнее; о встревоженных русских, которым известно, пожалуй, больше, чем алтайцам; об участившихся рейдах полиции и горных стражников по всем дорогам...
   Потом Яшканчи ушел к паромщикам, а Сабалдай с Кураганом занялись скотом. Не успели выгнать овец на выпас к березам, как вернулся Яшканчи.
   - Много людей на дороге? - спросил Сабалдай.
   - Много. Но паром поймали, ведут лошадями к переправе. Ночью обещали поставить трос... Я тут купил кое-что у русских! - Яшканчи развернул узелок, в котором оказался круглый калач, несколько вареных яиц, два куска брынзы и бутылка кабак-араки. - Чай теперь надо! Эй, Кураган! Займись огнем!
   Но у Курагана был встревоженный и даже испуганный вид:
   - Еще две отары спускаются в нашу долину, отец!
   - Долина не наша! - отмахнулся Сабалдай. - За ночь всю траву не съедят, а утром нас уже здесь не будет!
   Но он ошибся. За первыми двумя отарами последовали стада быков и табуны коней. Уже к полуночи долину забили скотом, людьми и кострами так тесно, что думать о каком-либо отдыхе не имело смысла...
   Шесть костров горели в долине и от них метались друг к другу тревожные слухи: кто-то встретил пастуха, вернувшегося с ярмарки домой со своим скотом - цены плохие; кто-то доказывал, что цены поднимутся, как только на ярмарку приедут настоящие купцы; кто-то пугал русскими стражниками, которых послали отбирать деньги и отправлять в тюрьму всех, кто будет торговать с китайцами или монголами...
   Яшканчи и Сабалдай приуныли: слухи, конечно, не всегда вранье, часто в них и много правды бывает.
   - Может, вернемся? - предложил Яшканчи.
   - Поздно, - вздохнул Сабалдай, - больше половины дороги прошли... Да и зачем я назад повезу шерсть и шкуры?
   К их костру подошел рослый тувинец. Обвел всех троих цепким тяжелым взглядом, выбрал Яшканчи, спросил укоризненно;
   - Зачем ты веришь каждому проходимцу? Он - перекупщик! Своих овец и коз он покупал при мне прямо на дороге... Двух косоротых нашел, третьего ищет! Надо выгнать его.
   - Кто ты? - нахмурился Сабалдай. - Почему я должен верить тебе, воину, и не верить пастуху?
   - Меня зовут Хертек. И я такой же пастух, как ты, а не воин! Сейчас этот перекупщик к вам подойдет. Я в сторону отойду, он меня знает в лицо...
   Хертек сказал правду: к костру подошел оборванный и убитый горем пастух, опустился на корточки, попросил чашку чая. Потом ткнулся глазами в Сабалдая:
   - Может, уступишь мне своих овец, старик? Я ведь все равно домой возвращаюсь!
   - Твоя цена? - деловито осведомился Сабалдай.
   - Какая моя цена? Хорошая цена! Тугрик за две головы, два тугрика за быка, три тугрика...
   - Почему за тугрики покупаешь? - удивился Яшканчи. - Ты кто, монгол?
   - Из Урянхая я... Тугрики не хуже русских рублей! Сабалдай усмехнулся:
   - Как же не хуже, если мне недавно русский поп за овцу пять рублей дал? В десять раз хуже получается!.. Серебро давай, настоящие деньги!
   Человек обескураженно развел руками:
   - Откуда у меня серебро? Только тугрики! Из мрака вышагнул Хертек, крепко ухватил перекупщика за ухо, приподнял его, развернул лицом к себе:
   - Ну, Бабинас, узнаешь меня? Что я тебе сказал утром?
   - Чтобы духу моего на дороге не было!
   - Ну и что теперь, делать? Ухо тебе отрезать, ноздри порвать? Пошел вон отсюда!
   Хертек поддал перекупщику коленом под зад и выкинул его в темноту.
   Сидящие у костра сдержанно рассмеялись.
   - Садись, Хертек, гостем будешь! - пригласил тувинца Яшканчи и протянул ему свою трубку. - Про тугрики он правду сказал?
   - Бабинас никогда не говорит правду!
   Поляна гудела голосами. Разоблачение и изгнание перекупщика скота всех взбудоражило, и люди теперь говорили только о том, что, пока они доберутся до ярмарки, вся дорога будет забита такими вот грязными людьми без стыда и совести, обирающими пастухов и скотоводов похлеще иных демичи.
   Хертек не засиделся у костра новых знакомых, ушел к своему крошечному стаду, выпив только половинку пиалы кабак-араки из бутылки Яшканчи и заев хмельное половинкой куриного яйца.
   - Хороший человек, - сказал Сабалдай, - справедливый.
   Яшканчи вздохнул и посмотрел на Курагана:
   - Где твой топшур, кайчи? Принеси.
   Кураган ушел, а Яшканчи уронил лицо в ладони, уставился в огонь, думая о Сабалдае и его сыновьях. Старик не одобрял Курагана за то, что тот кайчи, и обожал Орузака. А тот нехорошим человеком растет: жадным, уцепистым, упрямым, грубым. Как они уживутся, два брата, когда Сабалдай уйдет по зову Эрлика? Хорошо, что Кураган - кайчи! Пусть у него будет трудная жизнь, но он единственный из всех знакомых Яшканчи, способный на чудо...
   Кайчи в глазах людей всегда выше кама. Кам мог подчинить себе только духов и уговорить Эрлика, а песнь кайчи усмиряет даже буйство богатырей! Кайчи может остановить луну, а вместе с ней и само время, заставить его пятиться назад и устремляться вперед, навсегда отогнать печаль и болезни от человека и всех людей!
   Вернулся Кураган, сел между отцом и его другом, положил ладонь на струны топшура. Подумал, перебрал по ним пальцами, и струны тотчас отозвались - чутко, трепетно, точно и они были живые, как и хрипло гудящий голос певца:
   Ребенок спит в своей колыбели,
   Прикрытый теплой шубой отца своего.
   Спят богатыри вечным сном камня,
   Прикрытые синим ласковым небом.
   Горы сторожат покой богатырей,
   Как мать сторожит сон своего ребенка.
   Но всех живых и опаленных горем людей
   Сторожит от еще больших бед
   Белый Бурхан!
   Яшканчи хмыкнул. Значит, и в долину Сабалдая пришла весть о появлении Белого Бурхана и его друга хана Ойрота? Кто же ее принес туда? Ведь сам Оинчы говорил, что это - тайна! И его брат Ыныбас это подтвердил и посоветовал никому, кроме Чета Чалпана, не говорить о скором приходе древнего бога с серебряными глазами и отца всех алтайцев! А тайну знает кайчи! А если тайну знает один кайчи, то ее уже знают все горы!
   Он - горы, леса и долины,
   Белый Бурхан!
   Он - солнце, луна и звезды"
   Белый Бурхан!
   Он - совесть людей,
   Он - жизнь всех людей,
   Белый Бурхан!
   Кайчи продолжал свою песню, которую так удачно начал. Он пел о горе простых людей, о их надеждах, о вере в лучшую долю, пора которой пришла. И в конце своей песни-кая прямо обращался к посланцам самого неба:
   Пришли к нам хана Ойрота,
   Белый Бурхан!
   Заставь его оживить сердца,
   От вечной тоски оживить сердца,
   Белый Бурхан!
   Замолк кайчи. И молчали люди, собравшиеся со всей поляны вокруг костра Сабалдая и Яшканчи. Певец своим каем сказал то, что каждый из них носил в своем сердце. Шевельнулся Яшканчи, шепнул Сабалдаю:
   - Скажи Курагану, что эту песню нельзя петь при чужих людях!
   - Здесь нет чужих людей. Здесь все - пастухи и скотоводы.
   - Когда в одном месте собирается много людей, среди них обязательно найдется человек, который побежит за русскими солдатами!
   - Зачем Кураган русским солдатам? - удивился Сабалдай. - Разве он их трогает? Русские не понимают кая, не знают наших песен и легенд... Нет, Яшканчи, Курагану среди алтайцев некого бояться!
   Старик был искренен, и Яшканчи нечего было ему возразить. Но к нему пришел на помощь чей-то чужой голос, послышавшийся из темноты, из-за спины Курагана:
   - Ты прав, пастух. А ты, старик, нет. Я тоже знал одного кайчи, которого искали русские солдаты, и ему пришлось бежать от них в Урянхай... Тогда, обозлившись, они начали бить меня, чтобы я указал его дорогу. Я не мог этого сделать: кайчи был мой гость. И мне самому пришлось от русских солдат и русского попа бежать в ваши горы...
   Человек говорил по-алтайски совсем плохо, но его можно было понять.
   - Назови свое имя, стойкий человек! - попросил Яшканчи. - Кто ты и какого ты рода?
   - Я - минусинец, Доможак. Кайчи, что гостил у меня, был из ваших. Звали его Чочуш. Если встретите его, скажите, что Доможак помнит о нем и ни о чем не сожалеет...
   Народу и скота на дороге было, действительно, много. Но паром работал исправно и берег все более и более пустел. Скоро подошла очередь и Яшканчи с Сабалдаем.
   Паром полз через бурное тело реки медленно и лениво, будто не выспавшийся. Кураган стоял у самого края и пристально смотрел в темную кипящую воду. Что он там видел, о чем думал столь напряженно? Яшканчи подошел к нему, положил руку на плечо, спросил тихо, хотя сквозь бешеный рев воды его вряд ли кто мог услышать и в двух
   шагах:
   - Откуда ты узнал про Белого Бурхана и хана Ойрота?
   Кураган взглянул на друга отца изумленно:
   - О них сейчас горы говорят!
   Удивиться Яшканчи не успел: последовал мягкий толчок - паром ткнулся в берег, истоптанный тысячами копыт и превращенный в месиво грязи и крошево камня.
   Собрав скот, пастухи достали трубки. Отец Курагана был чем-то озабочен, ерзал в седле, будто не на мягкой коже сидел, а на муравейнике.
   - Что-то случилось, Сабалдай?
   - Смотри сам! - старик кивнул на берег, от которого их теперь отделяла река.
   Там опять табунились русские солдаты и среди них мышью шмыгал вчерашний перекупщик, которого выгнали из долины. Он размахивал руками, тыкал тупым подбородком в их сторону. Русские стражники посмеивались, гоняя его конем, пока один из них не вытянул перекупщика плетью вдоль спины. Тот подпрыгнул, как укушенный змеей, и быстро смешался с людьми, ждущими, когда причалит паром.
   "Не поверили, - подумал Яшканчи с облегчением. - А если бы поверили?.. Нет-нет, Курагану нельзя больше петь таких песен!"
   Черные, тяжелые, низко осевшие тучи потянулись с севера. Скоро они настигли солнце, надвинулись на него, сползли еще ниже, держась на одних вершинах гор. Но и у них не хватило сил удержать такую тяжесть: порвались тучи и повалил густой снег, закрывая пеленой дорогу.
   Глава четвертая
   СТРАШНАЯ ВЕСТЬ
   Весь вечер скрипел гвоздем по березовой коре Капсим, врезывая в мякоть белых волокон трудно читаемые буквы полуустава, которым выучился из-под розги у своего деда по матери Сильвестра. Много вечеров трудился обремененный семейством нетовец над великим сказанием о благословенной стране Беловодии, собранном по слухам и догадкам со всех доступных ему мест и со всех уст, что разверзлись для речи. Встречался Капсим и с самими беловодцами, которые побывали в тех сказочных местах, а также и с теми, кто малую толику - верст сорок - до той страны обетованной не дошел, сбившись с пути или испугавшись гор, уходящих в самое небо. Занятно это было все для Капсима, хотя во многое и верилось с большим трудом и сомнением! Но все это надлежало вписать в березовые листы, або головой всего и не упомнишь, и переврешь в пересказе словами... Потом уж, когда досуг будет, можно и разобраться во всем не спеша, лишнее вымарав, а другое переписав заново.
   Догорела сальная свеча. Вторую от нее прижечь? Накладно будет! А при лучинке ничего не видать, да и копотно - мажет сажа бересту, как ни осторожничай, куда с ней ни отодвигайся! Ладно уж... Можно и завтра доцарапать остальное...
   Дунул на огонь, дождался, когда глаза привыкнут и лунный квадрат окна выявит себя на плетеной из бросового тряпья дорожке. Постоял, почесываясь и, зевая, сбросил стоптанные валенки, босым пробрался к лежанке, подкатился под горячий бок Аграфены, упал навзничь, глаза прикрыв. Но хоть и опалил их малость чистым лунным светом, все равно плывут коричнево-красные буквицы писанки: "Паше таво Митьяна про Беловодию-страну Аким-стригун брешет. Речные бреги ее, грит, срамным чистым сахаром посыпаны, купецким. Лизнешь оный языком - сладко, а душе праведной - грех велик есть..."
   - Я б лизнул! - вздохнул Капсим, оттаскивая от головы Аграфены большую часть подушки. - Опробовал бы вволю дармового добра! Грех малый, ежли от утробы плотской идет, отмолить его можно...
   А только врет все Аким-стригун! Не бывает и быть не может на свете дармового добра! Разве что в сказках. Так сказки-то все - брехня чистая, ребятню малую тешить. А в яви-то все надобно своими руками да горбом добывать... Эх, Беловодия-страна... Выдумали тебя нечестивые люди для совращения человеков с праведного пути! А праведный путь - жизнь, политая слезами и потом...
   - Что? - встрепенулась жена, услышав его бормотанье.
   - Проехали уже мимо. Спи.
   Опять тот же сахар взять. Коль он не купецкий - головами и не фабричный - в ломаном куске, какой в нем грех? Божья благодать! Выходит, и тот, на берегу главной реки Беловодии наложенный, тож, получается, не греховный?
   Закачал сон Капсима, придавил его бормоту, только губы теперь одни и шевелились в темноте.
   В гиблой нищете жил Капсим. И никого в том не винил - ни себя, ни бога. Одна Аграфена, пожалуй, и виной - таскает каждый год по ребенку, удержу нет никакого! А каждый рот в его семье теперь по нужде лишний.
   Вот соседа Капсима взять - Панфила Говоркова. Детей у него тоже полные лавки, а не бедствует. А ведь их деды-прадеды вместе притопали в эти места, с одинаковыми котомками за плечами, с одними палками-посохами в руках, с одной верой в душе и с одинаковыми медными иконками за пазухами. А вот у Панфила теперь скота полон двор и сундуки от разного добра ломятся, а у Капсима - вошь на аркане да блоха на цепи! От чего бы это все? С какой такой благодати и с какого такого греха смертного разошлись-то? Одна отличка у них теперь: Капсим - глухой нетовец, а Панфил - строгий1. Одну закавыку во всем этом, пожалуй, и можно сыскать: ходил отец Панфила Фокей в страну Синегорию, что в Опоньском царстве, но с половины пути возвернулся с малым фартом где-то в горах у Байкала-озера золотишка намыл. С того и зажил припеваючи, все добро свое Панфилу, как старшему в семье, оставив.
   Панфил еще парнем был, а уже любил, когда его навеличивали Панфилом Фокеевичем. Потом круто взялся за хозяйство, шиш с маслом остальным братьям да сестрам показав. И женился вскорости складно, взяв единственную дочку калашника Петракея Гольцова - Ольгу. А Петракей в свое время знатным ковалем был, к тому же - единственным на многие десятки верст окрест. Так и прилепилось все одно к одному!
   А Капсим - что? Дед и отец были голью голь и сын женился на голи перекатной, сироте горемычной, у которой отец за смертоубийство на каторге сгнил. Вот и вышло:
   у Панфила - полтина к полтине, у Капсима - дыра к дыре...
   До первых петухов встал Капсим. Пошарил рукой по подушке - нет жены. Плошки-горшки перебирать ушла, чтобы муж на зорьке не приголубил, не заставил всю зиму и лето десятое брюхо таскать... Потянулся Капсим всласть и сон отлетел, будто его и не было. А без сна да без жены чего под дерюгой маяться? Встал, берестяную писанку свою перечел, сызнова за дедовскую иконку сунул. Не до письма, забавы глупой! День пришел, свои заботы привел!
   - Жевануть дай чего! - крикнул жене, влезая в настывшие у порога валенки. - По делам идти надобно.
   - Какие такие дела у тебя сыскались ни свет ни заря? - зевнула жена. Лежал бы...
   - Належусь еще, зима долгая. К Акиму схожу, звал вечор...
   - Телепень он, твой Аким! И баба его Дуська - гулена!
   - Твое дело, что ли?