Андреев Г.. Белый Бурхан

   - Теперь я богатый! Теперь я - бай! - бормотал он.
   Уже к вечеру Торкош вышел к табунам Лапердина. Купил у пастухов мяса, теертпеков, курута, араки, наспех соорудил себе маленький аил, прикрыв связанные пучком жерди еловыми лапами, и дал волю своему вечно жадному до пищи желудку...
   А потом пастухи слышали смех и вопли, крики и стоны, похожие на пение и плач, а в той стороне, куда ушел Торкош, ночи напролет то разгорались, то гасли огни его костра...
   - Вот как мается, бедняга! - вздыхали жены пастухов.
   - Кама бы к нему позвать! - предлагали старики.
   - Что - кам? - возражали молодые парни и мужчины. - Араки надо бедняге побольше! Пусть заливает свое горе! Скот потерял, детей и стариков похоронил, а недавно и жену отправил за горькой солью... Чем ему кам поможет?
   - Да-да, - соглашались все, - костра аракой не зальешь, только душу! Все она лечит одинаково, давая покой и радость...
   И украдкой друг от друга носили несчастному араку,
   еду, курево.
   Просыпаясь, Торкош с удивлением обнаруживал подарки пастухов; потом уже их ждал, не удивляясь; скоро, пожалуй, начал бы и требовать их, как дани...
   Но однажды, проснувшись он ничего не нашел. Спустился вниз к пастухам, но на поляне больше никого уже не было: лишь сиротливо стояли брошенные строения да чернел круг жженой земли, где еще вчера стояла тулга с котлом. Он жил в своем закутке и на брошенном пастухами стойбище еще три дня, подбирая старые припасы. Жил бы и еще, да поползли по утрам холодные туманы и, проснувшись однажды от холода, Торкош увидел, что лес стал белым от снега.
   Спустившись в долину, он набрел с конем на косарей Лапердина. Почти все они были телесы, хотя встречались и русские чубатые парни и бронзовые от загара казахи. Стогов было уже много - они стояли желтыми и зелеными горами, были заботливо огорожены кольями с привязанными к ним жердями.
   Торкош знал эту работу. Еще в молодости он часто батрачил в кержацких хозяйствах и научился заготавливать мертвую траву на зиму, чтобы не гонять скот по снегу, лопатой разгребая сугробы в низинах, где особенно сильны заносы даже в спокойную невьюжную погоду. Русские не боялись джута - их овцы не пробивали ногами снег, чтобы добраться до травы, они всегда были у них сыты в теплых кошарах, как и коровы, козы, кони. Еще русские держали свиней, которых кормили тем, что оставалось от обеда или ужина батраков. Животные эти были голые, без шерсти, удивительно ленивые и прожорливые. Их Торкош не любил и боялся: если им приделать рога, то они походили бы на самого Эрлика!
   Торкош подошел к косарям, взял у одного из них литовку, пощупал ногтем острие, отдал повод:
   - Попробую. Когда-то косил!
   Литовка привычно легла в ладони, хорошо пошла по траве и даже самому Торкошу не верилось, что всего минуту назад он со страхом смотрел на парня, неловко ковыряющего косой по собственным ногам. Теперь тот парень с удивлением смотрел на Торкоша - ему совсем не подчинялся этот длинный нож на палке, которую он уже хотел обломать через колено и сделать привычную для работы чилгы, похожую на русский серп...
   Торкош прошел поляну до конца, начал второй ряд. Добрался до парня, выпрямился, смахнул ладонью пот с лица:
   - Видел, как надо работать?
   - Видел. Мне бы так!..
   - У тебя поесть ничего нет?
   - В аилах, где спим, есть. Но ногами - далеко...
   - Возьми моего коня!
   Едва парень ускакал, как к Торкошу подошел пожилой казах со шрамом на подбородке, косивший неподалеку, протянул руку по-русски, лопатой, ладонью вверх:
   - Темирхан. К нам в работники?
   - Торкош. Нет, я сам по себе... Давно косите?
   - С праздника Фрола и Лавра*.
   * 18 августа по старому стилю. В это время сенокос обычно уже заканчивался, а не начинался. Очевидно, травы снова загустели после дождей.
   - Эйт! Ты что, крещеный? - изумился Торкош.
   - Наденешь и русский крест на шею, - кисло улыбнулся Темирхан, - когда с голода подыхать станешь! Только нас не поп крестит, а сам хозяин Лапердин...
   Вернулся парень, посланный Торкошем. Не слезая с коня, он протянул глиняную кринку с молоком и кусок коричневого ноздреватого хлеба, от одного запаха которого у Торкоша закружилась голова.
   - Хорошо живете! - позавидовал он.
   - Хорошо трава живет, когда ее овца не ест! - туманно отозвался Темирхан и попросил закурить.
   Свернул самокрутку на русский манер, сунул ее в рот, полез за кресалом, а достал спички. Снова усмехнулся:
   - Хорошо еще, парень, снег в горах живет. Со стороны последнего, только что выложенного стога, послышался сердитый хриплый голос, заставивший вздрогнуть и выронить самокрутку казаха, поспешно покинуть седло мальчишку.
   - Что такое? - удивился Торкош. - Кто так громко кричит?
   - Винтяй, - зашептал побледневший телес, вырывая литовку из-под локтя Торкоша, - сейчас драться прибежит! Толстой палкой!
   - Палкой? Кто он такой?
   - Старший сын хозяина, - ответил казах, наклоняясь за оброненной самокруткой, - злой и жадный. Хозяин лучше: в бога верит.
   Телес уже бежал с литовкой на другой край поляны, чтобы наверстать то, что упустил с гостем. Темирхан кив-нул и тоже взялся за вилы. К Торкошу подлетел верховой охлябью, замахнулся березовой палкой, брызгая слюной из широко распахнутого рта:
   - Пришибу, узкоглазый!
   Торкош поднял нагайку и пригрозил:
   - Сдачу дам! Морда толстый!
   Слова, сказанные по-русски, охладили гнев верхового:
   разглядев, наконец, что перед ним чужой, Винтяй резко осадил коня.
   - Кто такой? - спросил он хмуро. - Почему работать мешаешь?
   - Это - работа? - Ткнул Торкош в исковерканную землю. - Дурак! Учить надо, а не палкой драться!
   Винтяй витиевато выругался, ринулся через поляну к телесу, но, увидев аккуратно уложенные валки сена, в недоумении остановился. Так алтайцы косить не умели, так мог косить только русский! Он что-то спросил у телеса, тот ответил и ткнул подбородком в сторону невозмутимо пускающего дым Торкоша. Винтяй развернулся и, спешившись, подошел,
   - Ловок ты, бес! Люблю таких. Поехали?
   - Куда ехать? - удивился Торкош. - Зачем? Я тут останусь!
   - К отцу моему поехали! Чин тебе даст.
   Игнат Лапердин любил одеваться по-купечески, хотя и не состоял в гильдии. Вот и сейчас: лиловый бархатный жилет, золотая цепь часов через тощее брюхо, плисовые штаны, заправленные в высокие самоварно сверкающие сапоги. Дополняли картину окладистая с рыжинкой борода, нос картошкой и волосы, расчесанные на косой пробор и смазанные деревянным маслом. К тому же, у Игната был ласковый убаюкивающий голос и неистребимый волжанский говорок, с круглыми, как монеты, словами.
   По-алтайски Игнат говорил плохо, хотя понять его можно было. Но пользовался чужим языком редко, справедливо считая, что кому надо будет его понять, тот поймет, если даже он и заговорит по-турецки...
   Выслушав доклад сына, Игнат вялым движением руки отпустил Винтяя и положил ту же руку на плечо Торкоша
   - Если ругаешься и говоришь по-нашему, значит, жил
   с русскими?
   - Жил. Долго. Сам хозяин был!
   - Ежли так чисто говоришь по-нашему, почему не стал с моим сыном обо всем на месте говорить?
   - А кто он мне? - пожал Торкош плечами. - Никто. Ты - хозяин! С тобой говорить буду! Долго.
   - Гордый ты, - вздохнул Игнат и убрал руку с плеча Торкоша, - а я хотел тебя к нему в помощники определить...
   - Поругаемся. Худой он человек. Нехороший. Игнат вздохнул, отвел глаза к окну, замурлыкал, как кот:
   - Водится это за им. Есть грех!.. Да токмо сам посуди - хозяйство большое, за всем сам не углядишь, а людишки - лодыри и воры! Но я ему скажу, чтобы он тебя не трогал... Будешь стараться - далеко пойдешь! Давно ищу человека, чтобы и поговорить мог с нехристями по-ихнему, и русский говор знал... Ты мне можешь подойти! Как звать-то тебя?
   - Торкош.
   - Буду тебя Толькой величать. Ваши имена у меня в башке плохо держатся. Мудреные больно, часто повторять - язык сломишь!
   Игнат рассмеялся и пригласил Торкоша в горницу на чай с шаньгами. За столом был весел, шутил, но не забывал и свою линию гнуть. Он, конечно, любит всяких людишек, но требует, чтобы те не обманывали его, благодетеля. Он не только всем людишкам хозяин в деревне, но и их духовный отец и заступник за них перед господом. И он, Игнат Лапердин, один из немногих хранителей правильного закона, и его знают в этом чине не только в Чемале и Улале, но и в Бийске, и в Кузнецке, а может статься, и в самом Томске!
   - Ежли сговорюсь с тобой, Толька, то - по рукам! Жить будешь вместе со всеми, хором для каждого я еще не понастроил!
   - Нет, - улыбнулся Торкош, - у меня есть деньги и я хочу сам по себе жить!
   - Во как! - удивился Игнат. - Откуда же у тебя капиталы?
   - Продал скот, имущество.
   - Про-одал? И на какие такие большие тыщи? - Игнат сдержанно рассмеялся. - Знаем мы ваши капиталы! Мятый рупь да потертая трешка! Алтын да пятак в меди!
   - У меня много денег! Вот! - Торкош выудил пачку десяток и помахал ими перед носом Игната.
   - Значит, не пойдешь к Винтяю в первые помощники? - нахмурился Лапердин. - Зачем же тогда в мою деревню приехал?
   - Так вышло, - развел Торкош руками, - дорога привела, конь привез... К тебе служить пойду. Потом. К Винтяю - нет, никогда! Дурак он, палкой дерется!
   - Ладно! - плотно положил на столешницу широкую ладонь Игнат, сжал ее в кулак. - Сыщу тебе службу у себя! Устраивайся пока...
   Все три улицы Бересты были в кабале у Лапердиных, даже их духовный супротивник - священник Капитан, присланный год назад епархией, вынужден был считаться с их тяжелой рукой. Да и как ему было не считаться? Нищенский приход не мог прокормить и пропоить попа, да и службу надо было править хотя бы и для блезира. А людишки все - в кулаке у Игната Лапердина! В его храме домовом молятся и поклоны бьют, не замечая икон старого письма, каких теперь в церквях нет: зверовые лики... Другой бы поп сконфузился, с мятой шапкой в руках пришел, чтобы миром тот узел крепкий развязать, но Капитон - нет! Еще и пригрозил, голь перекатная:
   - С епархией шутки шутишь, Игнат? Дошутишься! Вылетишь отсюда в одних дырявых портах, с тузом бубновым на спине!
   Зазря он так, по-самоварному! Угроза злит людей, а ласка умиротворяет... Хорош бы он был, Игнат Лапердин, если бы на всех благим матом орал! Ладно, придет время и с попом Капитоном все сладится... В семье не все ладно у Игната, в самом сердце трещинка наметилась, в середку души червяк заполз... Вот что по-настоящему страшно!
   Игнат вздохнул, прошел в самую дальнюю и темную комнату большого дома, где блеклыми ликами сурово взирали со стен образа и чуть теплились золотыми огнями лампады. Сразу от порога упал на колени, пополз к иконостасу, гулко стукнулся лбом и остался в этой позе, зажмурив глаза и задержав дыхание, пока внутренний голос
   не вопросил его:
   - Чего тебе надобно от господа, срамная душа?
   - Заступы прошу!
   - От кого?
   - От супостата внутреннего, мною порожденного!
   - Смирись, не противься ему.
   - Не могу! Душа сгорает в уголь!
   - Тогда прими схиму.
   На лбу Игната выступила испарина, но внутренний голос молчал. Он сказал все, что надо, и на сегодня его уста запечатаны. Где-то за ушами гулко, толчками, приливала кровь к вискам. Еще немного, и наступит забытье, похожее на обморок. Нет, ему сегодня нельзя поддаваться этому соблазну оцепенения! Сегодня истекают сроки многих платежей... Разве можно такое важное дело доверить Винтяю? Обворует, и глазом не сморгнет!..
   Игнат медленно поднялся, осенил себя твердым стоячим крестом, задержав сдвоенные персты только у сердца: стучало бы оно, а живот и разум приложатся!..
   Вышел, закрыв келью на ключ, приложился губами к замку, затворив и его - не только от людей, но и от нечистой силы. Медленно двинулся вдоль глухой стены, держащей навесную веранду, сошел по ступеням во двор...
   Нерушим старый дедовский устав! Неколебим, как этот вот дом, срубленный на сто лет с прибавком!
   Отец Капитон в третий раз разложил пасьянс. И он опять не сошелся. Три карты путали все! Какие же? Перевернул крапом вниз, вздрогнул: на него мрачно и тяжело смотрел крестовый король, крепко стиснувший витой посох с крылышками, похожими на совиные...
   - Знакомый лик! - скривил губы иерей, смешивая колоду.
   Но злорадный старик с посохом сызнова оказался сверху - на все карты давит, как гнет в кадке с капустой!
   - Анафема...
   Отец Капитон выдвинул ящик стола, смел в него карты, с треском задвинул, выронив ключик из замка. Полез доставать, ударился головой о резную ножку. Почесал ушибленное место, поморщился: так и надо тебе, сивому!..
   Еще в епархии, получая Берестянский приход, упреждал благочинный, качая перстом перед носом: "Там есть такой купчик Игнат Лапердин. Большой силы и немалого ума человек, богач страшенный. Держит село в лапах, как паук муху! Не вздумай на открытую противоборствовать с ним, не срамись... Тихо подбирайся, аккуратно! Уцепишь - дави! Смек, отче?"
   Тогда головой качнул, согласился, что понял. И только тут сообразил, что поторопился: не все понял, да и не так...
   Историю раскола иерей в семинарии долбил изрядно, хотя и не думал в те годы, что падет ему сей тяжкий жребий... Ладно, Капитон тоже не лыком шит! Ухватится, даст бог...
   А Игнат - крепок! И анафемой его не прошибешь! Он и без попа знает, что раскольники еще при благословенном Никоне были все поголовно анафеме преданы, как и дети и внуки их! Живет, однако, не тужит Игнат! И перевернутая свеча ему по ночам не снится...
   Капля камень долбит! За одного человечка Игната зацепился иерей, за другого, третьего. Списочек новокрещенцев Игнатовых раздобыл, всех в свой приход вписал, по одному стал охаживать... Теперь во здравие их службу ведет, а тем, кто за старика Лапердина все еще держатся, за упокой. Как и самому Игнату с его семейством! Страхом пронял многих, да и сама Игнатова вера зашаталась приметно, как сосны в лесу при хорошем ветре...
   Долбит капля камень!
   Ужин проходил чинно и благостно, как по старому уставу было заведено. А перешел в руки Игната тот устав, равный закону, еще от отца Селивана Лапердина, а к Селивану - от Калистрата... И так - до самого корня, до пращуров! Игнат - седьмое колено. Забота рвет душу:
   будет ли жив тот устав на восьмом и девятом колене?
   Вначале всего - моление, с многократно повторенной
   просьбой:
   - Господи, Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
   Потом - освящение пищи вкушаемой, проводил его сам
   Игнат.
   Наконец все усаживались на свои, давным-давно отведенные места и ждали, когда к общей миске протянется ложка главы дома, второй ложкой шел Винтяй и замыкала процедуру жена Игната - Ульяна. Стоило только кому порушить это правило, как по лбу ему немедля прохаживалась тяжелая оловянная ложка отца, и виновный мог выбираться из-за стола. Прекращалась трапеза и в том случае, если хозяин первым клал ложку на стол и всаживал два перста в лоб, начиная освящение насытившейся,
   благодаря господу, утробы своей.
   Сегодня ложку в лоб заслужил Винтяй, но отец сделал вид, что не заметил - старший сын забрал большую власть в хозяйстве и входить с ним в противоборство Игнат
   не решался.
   В большой семье Игната уже давно началось брожение,
   которое мог сдержать сейчас только Винтяй - у Игната уже не было сил и должной строгости на это. А сыновья по чужому наущенью (своего-то ума пока что нет!), намеками и полупросьбами требовали раздела, хотели жить своими семьями, на свой единоличный страх и риск, разломав на куски могучий корабль старой веры. Это было невозможным для Игната: раздел - это развал крепости, которая была создана потом и кровью не только нескольких поко-лений Лапердиных, но и людей, что работали на них из поколения в поколение, из века в век...
   Насытившись, Винтяй первым бросил ложку и, наспех отмахнувшись крестом, полез из-за стола, буркнув:
   - Делы стоят, не до жратва!
   Игнат тоже отложил ложку, понурил голову. Потом встал и, по привычке перекрестившись, ушел в свою комнату, громко именуемую конторой. Сел за стол, отодвинул счеты и книги, не мигая уставился в пузатый железный ящик, где хранилась семейная казна.
   "Все ж отделять надо Винтяя! - вздохнул Игнат. - А не то и сам он не сробеет..."
   Пристукнула, открывшись и закрывшись, дверь. Легкий на помине Винтяй остановился напротив отца, смотря ему в переносицу зло и настырно.
   - Чего пришел? Мало тебе того, что осрамил меня за столом?
   - Пустое это все, - отмахнулся Винтяй, - не в этом суть в нонешнее время! Кончились кержацкие крепости, рассыпались-от!
   - Наша стоит.
   - Ладно, мечтай-от! Только я к тебе по делу пришед, а не зубы скалить, обиды искать...
   - Говори, коли так.
   - Деньги мне надо поболе! На ярманку надо сгонять скорым спехом-от... Ноне скот в дешеве идет у голи перекатной, калмыки лишнее сбывают... Грех не попользоваться!
   - Эт так! - согласился Игнат. - Все едино передохнет у них скотинка в зиму от бескормицы... Летом травы путней не было, какая ж под снегом-то?.. Сколько ж ты купить скотинки вознамерился?
   - С сотню быков, с тыщу овечек.
   - Куды нам такую прорву скота?! - вскочил Игнат.- Где работников наберем?
   - Сыщутся! - отмахнулся Винтяй. - А скот-от - никогда не лишний. Да и самим, ежли делиться будем, сгодится!
   - Об этом и думать не смей!
   - Не думал бы, каб не думалось-от... Вон сколько вы нас с матерью наплодили! Каждому по полтине - три рубля готовь!
   Игнат сел, сложил руки - одна на другую, шевельнул пальцами:
   - Кто тебе в запрете? И ты плодись на радость господню!
   - Погожу, - скупо усмехнулся Винтяй, - не спех! На ноги надобно встать-от...
   - Али - колышешься? - прищурился отец. Винтяй боднул воздух, растянул до ушей свой лягушачий рот, неожиданно подмигнул отцу, как заговорщик:
   - Не дашь денег? Своими обойдусь-от! И, круто повернувшись, ушел, хлобыстнув дверью. Игнат стиснул голову руками: "Вот оно, прорвалось! Загорелась на воре шапка! От семьи воровал, подлый..." Он сжал руки в кулаки, вдавил их в стол:
   - Отделять надо стервеца, пока всех по миру не пустил!
   Неслышной тенью скользнула в контору мужа Ульяна. Замерла на пороге, приложив руку к губам. Игнат неохотно вывернул голову: сказать что надо или Винтяй послал?
   - Садись, жена, рядышком, не прислуга в доме. Что скажешь, каковы наши с тобой детки? Кренделями нас с тобой уже кормят, вскорости и до пирогов дело дойдет...
   - Неслухи, батюшка! - вздохнула Ульяна. - Прямо беда! Меня уже давно ни во что не ставят, а теперич, вот, и на тебя - поперечные! - Она отерла уголки глаз платком, вздохнула. - Что порешим-то, как? Сызнова пуповину кажному резать?
   - Думаю, вот. Посоветуй.
   - Как ты, так и я... Может, в схиму нам с тобой пора? Вздрогнул Игнат. То же самое советовал ему сегодня и внутренний голос, идущий от самого господа. Значит, как в молодости их души с Ульяной пели ангельски, так и сейчас поют?
   - Того и ждут, супостаты! Покорить родителей, ногами их истоптать!..
   - Господи! Что делать-то?
   - Отделять надо Винтяя.
   - Порвут ить друг дружку при дележе!
   - Пусть рвут.
   Глава седьмая
   УЗЕЛОК НА ПАМЯТЬ
   Дельмека полицмейстер допрашивал в присутствии доктора и священника, и потому результат оказался нулевым:
   упрямый парень отрицал все, даже свое знакомство с Бабинасом.
   - Напрасно ты так, братец! - рассердился в конце концов Богомолов. Бабинас сам был у того костра, где ты рассказывал о Техтиеке. Очную ставку будем делать?
   Дельмек не знал, что такое очная ставка, и сначала испугался, решив, что грозный начальник с большими усами собирается лечить его глаза, может быть, даже дать ему такие же стекла на шнурке, как у доктора, и отчаянно замотал головой:
   - Я хорошо видит! Далеко видит! Ночью видит!
   - Тьфу, балда, - рассмеялся полицмейстер, - я ему про Фому, он мне про Ерему!.. Бабинаса узнаешь, если я его приведу?
   Дельмек неопределенно пожал плечами:
   - Сеок спросить надо, про отца-деда узнать...
   Богомолов отступил: свидетельство Бабинаса было зыбким, да и сам Дельмек не внушил ему никаких подозрений - обыкновенный тупой и недалекий теленгит, у которого, действительно, нет и ничего не может быть общего с грозным бандитом Техтиеком! У того - головорезы, силачи, а - этот?
   Доктор и священник не стали переубеждать гостя из Бийска, подтвердив в один голос, что последние две недели санитар Дельмек никуда со двора не отлучался...
   Допрос полицмейстера не напугал Дельмека, но насторожил: русские полицейские что-то пронюхали и Техтиеку надо как-то сообщить об этом. Но как и через кого? Техтиек сказал, что он сам его найдет!.. Что же до Бабинаса, то Дельмек, действительно, его не видел, не знал, ни у какого костра ни с кем не говорил о Техтиеке...
   А ночью лег снег и за день не растаял. К вечеру запуржило, ударил мороз. И хотя зиме было еще рано воцаряться на земле, но это был хороший повод выбраться из дома. Отпросившись у доктора, Дельмек взял ружье и встал на лыжи.
   - Смотри! - предупредил его Федор Васильевич. - Снег еще мелкий, не все закрыл! Налетишь на камень или корягу!
   Дельмек только усмехнулся.
   Он знал, что именно сейчас, когда снег еще мелок, а морозы не набрали нужной силы, зверь в лесу беспомощнее, чем ребенок - куда ни пойди, след оставишь; как ни прячься - летняя, не слинявшая еще шубка, выдаст за версту...
   У опушки леса он сразу же заметил лыжню, хмыкнул. На охоту явно ушел алтаец: у русских лыжи длиннее, тоньше и совсем голые, не подбитые мехом. В большом снегу на русских лыжах можно утонуть, а на горки приходится не входить, а взбираться, смешно раскорячив ноги. А на алтайских - иди себе и иди, мех держит!
   Дельмек жадно втянул воздух, отдающий каплями, которые пьет Галина Петровна, когда рассердится на мужа за его споры с попом. Но тут же ноздри Дельмека уловили в запахах и постороннюю примесь: прелой кожи, промасленного железа и табака. Запах был чужим и ни у кого в деревне его не было - кержаки воняли потом, тряпками, дегтем и чесноком; алтайцы - кислыми шубами, дымом и аракой. А промасленным железом могли пахнуть только ружья и капканы. Но ружей в деревне было все два - у доктора и Дельмека, капканов вообще ни у кого не было. Зверя алтайцы и кержаки ловили петлями, деревянными давилками и ходили на промысел за белкой, лисой или зайцем обязательно с собаками. Собачьих же следов рядом с этими, лыжными, не было...
   Он не любил загадок в лесу! Человек должен делать все открыто, если он настоящий охотник. Но какой охотник оставит столько лишних запахов в лесу, которые чувствует даже он, Дельмек, а уж зверь-то и подавно почует!
   Версты через две, пройдя лес по краю, Дельмек уже начал забывать о загадочной лыжне, как снова наткнулся на нее. Остановился, обследовал, стукнул себя кулаком в лоб:
   - Гнилая башка! В другую сторону надо было уходить, к урочищу Уймон! Человек ушел в Чендек, значит, и пришел оттуда! Что я, привязанный к нему?
   Но вернуться назад - испортить охоту. Может, повернуть на Коксу? Но какая там охота... Там большая деревня неподалеку, полная русских, которые уже вынесли из леса все, что бегает и летает... Не везет Дельмеку! Второй раз выходит на охоту в этом году, и снова судьба против него...
   Переступив ногами, Дельмек взял в сторону от чужого следа. Теперь еще высоко стоящее солнце светило Дельмеку в левую лопатку и бросало на снег отчетливую тень.
   Она как бы вела самого охотника, чтобы не сбить его с пути. Смешно: настоящего алтайца сбить с пути в лесу или в горах, где он - хозяин! Настоящий алтаец всегда относится с презрением к тем русским, что плутают на горных или лесных тропах и, случается, гибнут в двух шагах от жилья...
   Снова тот же след перечеркнул Дельмеку дорогу!
   - Ну, кермес! - обозлился охотник. - Попробуешь ты моего приклада, всю жизнь косоротый!
   И он решительно поставил лыжи в чужой след.
   Капсим Воронов вконец извелся! Составленный им за ночь коленопреклоненный лист не возымел должного действия на единоверцев, и они чуть было дружно не отвергли его. Первым помотал головой Панфил:
   - Двенадцать треб! Да ты в уме ли?
   - По грехам нашим и перечет. Что делать: грешны!
   - Грешны-то - грешны, о том спор не веду... Откуда выем свой делал? С потолка, никак?
   - Из "Листвяницы", само собой...
   - Да-а, братья! - Панфил взлохматил бороду. - Во главе-то всего что поставил?
   - Чистотел духа.
   Панфил вспомнил свой тайный визит к попу, смущенно предложил, покосившись на молчаливых общинников:
   - Может, помягче что? Аль единоверие у нас пошатнулось?
   - А ты сам-то - не зришь? - обиделся Капсим. - Нельзя мягче!
   - Ладно. Чистотел так чистотел! Ежли и грешны в чем-то от неволи - от родных земных пупов отвергнуты скопом есть... С дедов святых наших, с могил пращуров. Потому и мором мрем духовно, в сиротстве... - Он был готов пустить слезу - не то раскаянья, не то досады на самого себя. - Придется оставить. Далее чти!
   Капсим кивнул:
   - От него и идет другое: "Да не будет промежду нами своротень духовный к вере, ворами попранной!" Панфил вздрогнул, общинники переглянулись.
   - Уж не на православие ли тут намек у тебя вписан?
   - На его. Не к басурманству же наши кинутся!
   - Не надо словес этих! Вымарай! ан до попа дойдет? И так в лютых схизматах числит, а потом и в самих антихристов переведет, рядом с Бурханом тем поставит в проповеди!
   Капсим растерянно обвел всех глазами, хмыкнул.
   - На что поменяем требу?