Андреев Г.. Белый Бурхан

   - Потерпите немного... Что-нибудь придумаем! Но ни в этот день, ни на следующий ничего придумать так и не удалось - в Ильинке и Кукуе кержаки были такими же неприступными, как и в других оставленных ими за спиной селах и деревнях...
   Пройдя на рысях кержацкие поселения и обойдя стороной обе Черги, где могли быть полицейские заслоны, на седьмой день пути вышли к Сему, левому притоку Катуни. В Чергинском урмане Курагану удалось подстрелить одну из бездетных самок красавца-курана, и до самой большой воды они шли сытыми. Даже мальчишка немного повеселел... Но Камлак встретил их неприветливо, хотя хозяин первого дома, в ворота которого постучала Адымаш, хорошо говорил по-алтайски и знал обычаи, а все же в ночлеге отказал наотрез:
   - Весь дом провоняете своими шубами, а взять с вас нечего... Выспитесь у костра - лето! Вам не привыкать...
   Кураган хотел дать ему золотой идам, но Шина шепнула:
   - Увидит золото, ночью нас всех передушит, а потом бросит в реку! Глаза-то у него - разбойные!..
   Гости не уходили, и хозяин, потоптавшись у калитки, пошел в дом, вынес каравай черствого хлеба, подернутого зеленоватой плесенью, и кринку прокисшего молока:
   - Чем богат, тем и рад!
   Богат он был, конечно, не только прокисшим молоком, но голодные рты были рады и этой милостыне...
   Кураган прошел к лодкам, надеясь на какое-нибудь чудо. Камлак хоть деревня и маленькая, но рыбаков в ней много - можно попытаться разжиться у них хотя бы рыбой. Но как ее есть и готовить? Да и какое мясо - рыба?
   Берег реки пустовал. Рыбаки свою добычу взяли утром, и мокрые сети, развешенные на кольях, еще не обрели своей обычной упругости. Длинный ряд лодок был неприступен - каждая посудина сидела на толстой цепи, пристегнутой амбарным замком к железному крюку, намертво вбитому в скальный берег.
   - Как собак на цепь посадили!-невесело рассмеялся Кураган, пнув ногой несколько замков.
   Да, перебравшись на тот берег, они бы раза в два сократили свою дорогу! Но разве кого из рыбаков упросишь? Да и бумажных денег ни у кого нет...
   Потоптавшись без толку у воды, он вернулся и, присаживаясь к костру, уронил виновато:
   - Придется на лошадях через паром...
   Он хотел прибавить, что дорога им предстоит трудная, берегом и через урманы, но промолчал: что зря расстраивать женщин!
   Вяло и виновато горел тусклый костер, изредка сухо потрескивая не совсем хорошим топливом, с трудом собранным женщинами среди голых и мокрых прибрежных камней. Кураган прислушался, и ему показалось, что От-Эне, живущая в нем, на что-то жалуется людям, рассказывая о своей невеселой жизни под этим холодным даже летом небом, изо всех сил стараясь утешить людей, сидящих вокруг, и дать им новые силы, пожертвовав своими:
   - Даже этот плавник, подаренный рекой, кормит меня! А у вас все впереди - вы люди! Все-хорошее и радостное, грустное и печальное - у вас еще впереди! Это я говорю вам, мать огня, ваша От-Эне...
   - Новое горе у нас, - сказала Шина тихо, - Кайонок заболел.
   Кураган испуганно поднял голову; только этой беды им и не доставало!
   - Что с ним?
   - Молоко было плохое. И хлеб старый.
   Кураган посмотрел в сторону дома, где жил жадина русский, с сердцем плюнул:
   - Чтоб тебе сгореть от грозы, вонючий барсук!
   Барагаа пришла в Абайскую степь пешком, в лохмотьях, исхудавшая до черноты. Во время одного из ночлегов на берегу Урсула за Теньгой, какие-то люди в русских монашеских чегедеках, вышедшие из соседнего урмана на ее огонь, силой овладели ею, ограбили и увели коня:
   - У нас один батыр погубил свою лошадь, твой конь ему подойдет! А ты и пешком дойдешь, молодая...
   Целый день после этого кошмара Барагаа отлеживалась в кустах, приходя в себя, пока не почувствовала, что может идти. Подкрепившись зеленью, какая нашлась поблизости, она двинулась берегом на Ело, надеясь добыть там немного мяса или курута, а если повезет, то и коня. Содрав с нее шубу и меховую шапку, разбойники не догадались сдернуть плетеный из кожи пояс, в который с изнанки были пришиты золотые и серебряные монеты-все ее богатство, нажитое за годы замужества.
   Ее надежды на доброту и участие людей развеялись сразу же, как дым: в Ело Барагаа приняли за нищенку и гнали от каждого аила, бросая вслед не только обидные, злые, слова, но и дурацкие советы, ни один из которых не мог дать ей кров, накормить и обогреть.
   Абайская, а потом и Уймонская степи, о которых так много и часто говорили ей встречные пастухи по пути сюда, к Коксе, оказались сухими, выжженными и почти безлесными на десятки верст. Позднее Барагаа узнала, что последние отары ушли отсюда на крохотные пастбища в горы, спасаясь не столько от бескормицы, сколько от людей, хлынувшись из Терен-Кообы во все стороны Они-то и повытоптали своими конями траву...
   Конечно, первые же дожди воскресят эти степи, снова придут сюда стада и отары, но пока что дожди не спешили на выручку людям, обходя Катунский, Бащелакский и Тигирецкий хребты стороной, сбивая в небе большие отары туч у Холзуна и на юге - по предгорьям Ульбинского хребта, где не то что непроходимые, но и непролазные места - аюкечпесы*... А зачем скалам да мхам дожди? Дожди нужны людям и скоту!
   * Аюкечпес - глухомань, буквально - медведь не пройдет
   Так Барагаа добралась до Сугаша, где надеялась отыскать дальних родственников покойного отца. И здесь ей впервые повезло-люди в урочище были непуганые, особой роскоши и сытости не знали, и потому лохмотья пришедшей издалека женщины не очень удивили их. За серебро они охотно продали Барагаа две старых шубы, кое-что из тряпья, несколько полусырых и не выделанных до конца кож, десяток овец, треног и казан для очага. Теперь она могла выбирать себе место и ставить жилище, но сначала надо было найти пастбище для овец. В этих поисках она набрела на нищий пастушеский домик из жердей, крытых корой, а потом повстречалась и с самим хозяином, оказавшимся двоюродным братом отца. Звали его Тадыжек, он был старше Барагаа лет на семь-восемь.
   Барагаа даже смутно помнила его - Тадыжек приезжал в родительский аил молодым парнем, когда она была совсем девчонкой. Но сейчас Тадыжек выглядел стариком, прожившим 600 лун, измученным жизнью и болезнями.
   У него было десятка два овец, корова и конь, по сравнению с Барагаа настоящий богач! Его аил стоял на удобном месте, но был таким ветхим, что мог завалиться при любом ветре. Хорошие хозяева в таких жилищах не остаются на зиму, а строят новые, а эти, изношенные временем и непогодой, просто бросают.
   Трудно сказать, обрадовалась или огорчилась Барагаа, встретившая наконец-то хоть какого-то родственника. Но Тадыжек был неназойлив, почти ни на что не жаловался, и когда она пригласила его к своему костру на чашку чая, согласился не сразу, но пришел с подарком: дырявым и надтреснутым казаном с толстым слоем ржавчины и грязи на дне и стенках. Но и такой подарок женщина приняла с благодарностью - без утвари не проживешь, и так просто ее не купишь. Дырку в казане можно забить деревянными пробками, а грязь и ржавчину отчистить горячей водой с песком или золой.
   Тадыжек долго сидел и у ее огня, неторопливо рассказывая историю своей жизни, полной невзгод и бедствий, а потом неожиданно предложил:
   - У меня нет жены и детей. Мой аил стар, а у тебя и такого пока нет. Давай построим новый аил вместе?
   - Но мы же с тобой родственники!-удивилась Барагаа.
   - Родственники дальние. Я - брат твоего отца не по матери, а по отцу. К тому же, не родной брат... Нам можно жить вместе и даже иметь своих детей... Мы не нарушим никаких обычаев.
   Барагаа посмотрела на него более внимательно - теперь уже глазами женщины, а не родственницы. Нет, он не стар, он просто измучен жизнью. И, если его хорошо откормить, приодеть и обогреть женским теплом и лаской, от него можно иметь даже детей.
   - Не знаю, Тадыжек, - назвала она его по имени, хотя это и осуждалось обычаями. - В наши с тобой годы не об этом надо думать! Да и поздно, наверное, что-то начинать заново...
   - Обновить жизнь, Барагаа, никогда не поздно! - рассмеялся тот и осторожно привлек ее к себе. Женщина не сопротивлялась.
   Тадыжек проводил Барагаа до самого леса, а потом спешился и протянул повод:
   - На коне ты обернешься в оба конца скорее. Да и не внесешь все свое добро на плечах - в дороге и нитка тяжела. А тут еще и овец придется гнать одной...
   Она кивком поблагодарила, но садиться в седло не стала. Дорога была хорошей, через лес, и можно было спокойно подумать о новом повороте в ее судьбе, который, быть может, и не сулил Барагаа настоящего женского счастья, но был более привлекательным, чем неопределенность... Жизнь свою она сломала сама, и винить тут некого, и, как знать, может оно и к лучшему, что ее дочка-первенец умерла, не осознав и не испытав горького и соленого вкуса жизни женщины-алтайки...
   Учура она давно простила, но до сих пор не могла простить себя, что, ведомая ложным чувством стыда опозоренной девушки и слабой нитью привязанности к мужчине со своим полудетским желанием его, которые приняла за любовь, сама пришла к нему в аил, и за то еще, что не ушла из него сразу же, утром, когда с горечью убедилась в своей ошибке. А ведь еще был жив отец, и место дочери у очага не занимала чужая женщина...
   Сегодня ночью размягший и оттаявший Тадыжек много и горячо говорил ей об их новой жизни у домашнего очага, в которую верил, как ребенок, не видя в темноте ухмылку женщины, которая давным-давно стала взрослой. Так давно, что иногда ей казалось, что она и родилась сразу же такой - оскорбленной, униженной и несчастной.
   Потом Тадыжек начал говорить о будущих детях, и это было самое забавное! А он говорил едва ли не стихами: какой теплый и просторный аил они построят вместе, как Барагаа будет ловко и умело хозяйничать в нем и бережно носить каждый год сладкую для обоих ношу под сердцем, как, наконец, они всей семьей превратят их дом в настоящее богатое жилище, где будет весело от смеха детей и ее, любимой жены, бесконечных песен!
   Она очень торопилась и вернулась в тот же день до заката солнца, но Тадыжек не встретил ее, как обещал. Барагаа нашла его в сгоревшем аиле, упавшим лицом прямо в очаг. Женщина молча опустилась на колени перед трупом, поникла головой, не в силах больше плакать. Судьба снова догнала ее, чтобы выпроводить и из этой долины, к которой она так трудно и так долго шла...
   Барагаа вспомнила, как наступило сегодняшнее утро-золотое, душистое от трав, изменившее землю, но не изменившее Тадыжека. Он нежно и трепетно ласкал ее, говорил милые глупости, и в его выцветших от времени и невзгод серых глазах светилось настоящее, а не поддельное счастье... Он искренне верил, дурачок, что судьбу можно как-то обойти или перехитрить!
   Кайонок умер на рассвете, измучив женщин и Курагана, измучившись сам. Взрослые были бессильны помочь мальчику - рвота и дикие боли в животе ничем нельзя было унять: ни горячим чаем с солью, ни нагретыми на огне камнями. Мутило и Шину с Адымаш, съевших по кусочку хлеба и запивших их горьким чегенем из кринки. И только один Кураган, не притронувшийся к еде, чувствовал себя здоровым.
   Насыпав горку щебня1, он долго стоял над этой самой маленькой и самой печальной могилой в его жизни. Потом он снова ушел на берег реки, чтобы не видеть испепеленных горем глаз Адымаш и виноватых перед всем миром глаз Шины. Пусть уж женщины поплачут сами в одиночестве, глядя в огонь крохотного и коптящего костерка, и пожелают душе ребенка благополучной дороги в лучший мир, если он только существует на самом деле, а не выдуман камами...
   Через три дня добрались до Куюса. и здесь снова их встретило горе умер старый Сабалдай. Умер в ту ночь, когда женщины и Кураган тщетно пытались спасти младшего сына Яшканчи. Их встретил Орузак - смущенный и немного растерянный, все время уводящий глаза в сторону от прямого и открытого взгляда Курагана. Потом нехотя заговорил:
   - Вышли все сроки твоего возвращения, и я решил, что ты тоже умер в той долине... Я не стал делить имущество отца на три части, а разделил его по-другому... Скот я продал, ухожу к русским в деревню, буду шить шубы... В Мунах я уже купил избушку и достал у чуйцев "Зингер"... Скотом не проживешь...
   Рваная, трудная, беспокойная речь брата дала Курагану понять, что он просто-напросто ограбил его Конечно, по закону гор, старший брат всегда имеет больше прав, чем младший. Но зачем же он забрал себе и его права, а не передал их матери, которая еще жива?.. Сроки возвращения... Кто их устанавливал для алтайцев и кто знает их длительность? Даже мертвого, которого любят и уважают, ждут обратно все годы.
   - Ты поспешил похоронить меня, - сказал Кураган с горечью. - Значит, по приметам, я проживу дольше тебя на много лет! Ты поторопился уничтожить все дела отца, похоронив его два раза!.. Куда и зачем ты спешишь, Орузак? Что тебе даст твой "Зингер", на котором ты собрался шить шубы на продажу, если ты лишился скота, став бестабунным? Шкуры тоже надо будет за что-то покупать!.. Или ты так богат, что можешь позволить себе разбрасывать деньги по ветру? А как ты решил поступить с матерью?
   - Я ей оставил десять овец, коня и корову! Хотел дать денег, а потом подумал: зачем они ей? Аил теплый. вещей много... И еще, Кураган, я боюсь русских стражников и полицейских! Ведь многие бурханы были у нас в гостях, а ты сам был в долине Теренг, слушал богов и пел свои опасные песни! Сейчас везде идут аресты, многих пастухов русские отправляют в тюрьму...
   Кураган невесело рассмеялся:
   - Тебе-то чего было бояться, Орузак! Ты даже абызу* понравился, что у нас в гостях был: крещеный... В Чулышман бы съездил за бумагой с крестом - и все!
   · Абыз - священник. В данном случае Кураган имел в виду игумена.
   Братья спорили, укоряя друг друга, а женщины стояли, как оплеванные. Орузак даже не пригласил их в аил, не подал пиалы с чаем... Потом из аила вышла старая Тиндилей, вытянула вперед руки, как слепая двинулась к младшему сыну, упала ему головой на грудь:
   - Ты все-таки жив, сыночек? Тебя все-таки не убили русские кезеры?.. Не ругайся с Орузаком, пусть живет, как знает...
   - Я - живой, не кермес! Кермесом стал Орузак! Я привез с собой тетю Адымаш и жену Шину... У них у двоих больше горя на душе, чем у нас с тобой! Радость только у одного Орузака - избушку в Мунах купил, "Зингер" достал у купцов!
   - Я не рад смерти отца!-вспыхнул старший брат.- Зачем так зло говоришь?
   И тогда заговорила Тиндилей, тихо и горько:
   - Сын, покидающий в горе свою мать, хуже мертвого сына. Я похоронила троих сразу-мужа и двух сыновей. Но младший из них вернулся живым. А ты умер, ты - кермес! Уходи куда хочешь...
   Она завела Курагана в аил, посадила выше огня и протянула ему раскуренную трубку, признав его главой семьи. Орузак потоптался еще немного у порога, потом сел на коня и уехал, ни разу не оглянувшись...
   Все правильно: кермесу нечего делать среди живых людей.
   Глава третья
   ЗАПОЗДАЛЫЙ ВИЗИТ
   Два дня Федор Васильевич упаковывал вещи, которых неожиданно набралось много. Видимо, не зря говорится в народе, что на одном месте и камень мохом обрастает... Работа у него продвигалась медленно, хотя в письме, которым он приглашался в Барнаульский уезд на ту же должность, оговаривались минимальные сроки для переезда. Принятое доктором решение не было паническим- надоела бессмысленная борьба с миссией, которая сейчас, после разгрома активистов бурханизма, приобрела форму колотья лбом об стенку.
   Последствия событий в долине были ужасны для местного населения. Зайсаны, в чьем руководстве находились сеоки, сами рыскали по стойбищам и кочевьям, выискивая тех, кто был на моленьи бурханам; полицейские со старанием, достойным лучшего применения, тем же занимались в деревнях со смешанным населением; священнослужители и миссионеры двинулись черной волной в горы, надеясь на особенный урожай: окаянный хан Эрлик сокрушен бурханами и повергнут в прах, а сан Ак-Бурхан в душе орды еще не утвердился... Но больше всего доставалось кержакам, хотя во время усмирения бунтующих они откровенно были рядом с попами и полицейскими... Но почему бы и рыбки не половить, когда вода
   мутная?
   В Горбунках уже снялись с насиженных мест и исчезли неведомо куда Панфил и Аким; увязывал свои нехитрые пожитки Капсим; обеспокоенно вели себя и те, кто ходил с дубьем в долину, и те, кто не только там не был,
   но и не собирался...
   Под напором этих событий, слухов и предположений, забросил свои дела и Федор Васильевич, так ничего окончательно и не решив. Он целыми днями слонялся по разгромленному кабинету, отпихивая ногами связки книг и коробки с лекарствами; часами сидел на крыльце, поигрывая пенсне и многозначительно хмыкая; валялся на кушетке прямо в обуви, шумно листая книги и отбрасывая их одну за другой... В один из таких дней, где-то близко к обеду, заявился Капсим. Уставился на груду книг, сваленных посреди пола, покачал осуждающе головой:
   - Разве так можно с добром-то?
   - Что? - не понял Федор Васильевич, неохотно оставляя кушетку.
   - Книги, тово... Как попало и где попало! Разве ж можно?
   Доктор усмехнулся:
   - Книги жалеешь? Человеческая жизнь сейчас гроша ломаного не стоит, а ты - книги! Да на кой черт все надо, если Алтай кровью поливают все, кому не лень и кто ремеслом убийцы не брезгует!..
   - Добро ить... Люди - что? Бабы нарожают.
   - Ты чего пришел-то? - рассердился Федор Васильевич. - Говори, а не топчись вокруг да около! Капсим сразу потускнел, махнул рукой:
   - Об чем говорить-то? Ухожу из деревни со всем семейством моим!-Он присел на корточки перед грудой книг, смотря на них испуганно и с уважением. - Силов моих больше нету... Община разбрелась кто куда... Кого побили, кто сам в вине, ровно золотушное дите в коросте... А я - что? Ни руки протянуть не к кому, ни ноги вытянуть не на чем...
   Федор Васильевич уже успокоился и теперь досадовал на себя: у тысяч людей - горе, а он хандру на себя напустил!
   - Куда же ты уходишь, Воронов?
   - Куда глаза глядят. Все едино теперь...
   - М-да, далеко собрался!.. Может, ко мне санитаром пойдешь, вместо Дельмека? Жалованья я тебе большого положить не могу, сам нищ, но... Впрочем, я и сам еще не решил - останусь ли! М-да...
   Капсим вздохнул, поднялся с пола, нахлобучил шапку, с которой не расставался ни зимой, ни летом:
   - Поп Капитон опеть приехал. С каким-то военным.
   - Сам видел?
   Капсим кивнул и нагнулся за какой-то книжкой. Потом снова вздохнул:
   - Свою "Листвяницу" и другие хотел к вам пристроить, а вы и свои, вон, для печки!
   - Твои книги, Капсим, я куплю. Приноси. А эти - не жалко... Значит, поп из Берестов решил на себя и нашу церквушку взять?
   - Так выходит... А вота - военный зачем?
   - Ну, военный, Капсим, это, надо думать, уже по мою
   душу!
   Гости явились, когда доктор завязывал бечевой последнюю связку книг, чтобы оттащить ее в тот же угол, где покоились, ожидая своей участи, другие. Он все-таки решил ехать! Но не в Барнаул земским врачом, а в Томск, где ему могла отыскаться работа и поинтереснее... Дверь, ведущая из кабинета во двор, была распахнута настежь, и берестянский иерей с незнакомцем в партикулярном платье и вислой шляпе на голове, но с неистребимой офицерской выправкой, встали в косяках, как в раме.
   - Бог вам в помощь! - прогудел иерей и первым шагнул через порог, направляясь к кушетке, наполовину заваленной бумагами и коробками.
   - Проходите, господа, - равнодушно кивнул Федор Васильевич, не обращая внимания на бесцеремонность! попа, с которым был знаком весьма плохо и не запомнил его лица и голоса. - Я сейчас управлюсь... Галя! Поставь самовар, у нас гости!
   - С прискорбием узнавши, что вы уезжаете... - начал было поп, но хозяин кабинета поспешно отмахнулся:
   - Полноте! Это сугубо личное дело и вас, святой отец, ни в какую скорбь ввергнуть не может!
   - Как посмотреть!-усомнился второй гость и поспешил представиться: Жандармский ротмистр Маландин из Барнаула! Нахожусь в орде по просьбе губернского жандармского управления. Считаю, что ваш столь спешный отъезд нежелателен, и посему...
   - Вам-то чем обязан? - поразился Гладышев. - Бомбы я не начиняю, листовок не печатаю, речей на митингах и сходках местных жителей не произношу, с паперти народ не пугаю! Я занимаюсь только обязанностями лекаря и немного наукой.
   - И тем не менее, господин доктор, я принужден задать вам несколько вопросов в связи с расследуемым
   мною делом бурханов.
   - Та-ак!-доктор нашарил табурет, подвинул Маландину, поймал ускользающее пенсне.-Но спешу заметить, господин ротмистр, что у меня нет белого коня, а из белых одежд я располагаю только докторским халатом. Других совпадений с названными вами бурханами не припоминаю-с!
   - Начну с объяснений, чтобы нам не продираться с вами, господин доктор, сквозь дебри непонимания и недоразумений. Итак...
   Ротмистр говорил лениво, скучным голосом, едва сдерживая зевоту, всем своим видом показывая, что он лично ни в чем не заинтересован, а только служебный долг и необходимость соблюдения государственных интересов вынуждают его беспокоить уважаемых людей, живущих в этом, ставшем притчей во языцех месте:
   - По имеющимся у меня сведениям, которые, надо думать, вы не будете отрицать, у вас длительное время проживал на правах работника и санитара некто Дельмек... Фамилия его осталась, к сожалению, пока не установленной...
   - Отчего же? - усмехнулся доктор. - Дельмек Камылдиев действительно жил у меня на правах санитара и работника и, надеюсь, еще вернется, как только посетит своих родственников...
   Маландин удовлетворенно взглянул на отца Капитона, плотно обхватил свое колено широкопалой ладонью, сдавил, помассировал, снисходительно улыбнулся:
   - Не разделяю ваших надежд, господин доктор! Он- активный участник движения бурханов и уж если появится у вас или где-то в другом месте, то будет немедленно арестован и предан суду как государственный преступник!
   - Даже так? - Федор Васильевич уронил пенсне в ладонь подышал на стекла, полез в карман за носовым платком.-За что же ему такая кара, господин ротмистр?
   - Это не моя прерогатива, господин доктор! Степень его злодеяний будет оценена другими... Вас же обязан предупредить официально: если вам что-либо известно о его местонахождении, прошу мне об этом сообщить!
   Федор Васильевич водрузил пенсне на место и широко развел руками, как бы обнимая не только гостей, но и и весь кабинет:
   - Увы! Я не имею охоты пристраивать в тюремную камеру человека, которого я знаю добросовестным и порядочным!
   - Не могу разделить ваших восторгов, - поморщился жандарм, - он обвиняется в убийстве, по меньшей мере, десяти человек! Это не тюремная камера, как вы изволили выразиться, это - виселица!
   - Очевидно, он был вынужден применить оружие.
   - Оружие вынуждены были применить другие!.. Меня беспокоит еще одно, господин доктор... Как случилось, что этот Дельмек, пришедший в ваш дом мальчишкой, стал по прошествии определенного времени опасным преступником?
   - Что из того? - пожал доктор плечами. - В семье богобоязненного берестянского купца Лапердина все сыновья выросли бандитами! Отец Капитон может это подтвердить... Сыновья, господин ротмистр, не наемные работники!
   Маландин снова поморщился:
   - С семьей купца я еще разберусь. Сейчас я хочу получить ответ на свой вопрос у вас!.. Я склонен думать, что известное всем ваше либеральное направление мыслей в отношении инородцев возымело ложное наклонение в незрелых душах и умах. Для них вы стали авторитетом, и каждое ваше неосторожное слово...
   Федор Васильевич фыркнул:
   - Я уже докладывал вам, господин ротмистр, чти ни на каких сходках и сборищах я речей не произносил и прокламаций не печатал! Я хорошо понимаю, куда вы клоните!.. Не найдя других источников крамолы, вы предпочли подвергнуть сомнению культуртрегерскую работу той небольшой кучки образованных людей, что живет в этом несчастном крае! Но этим вы запрягаете телегу впереди лошади!.. Не проще ли присмотреться к власть предержащим и богачам из инородцев и русских купцов, которые своими действиями порождают недоверие и ненависть? А мы сеем добро! Добро же, господин ротмистр, никогда и нигде еще не порождало зла!.. Или при желании можно любой цвет назвать черным?
   - Красным, господин доктор! - рассмеялся Маландин. - Сейчас в моде только красный цвет! - Он нахмурился. - Мы с вами отвлеклись и ушли в сторону... Суть культуртрегерства и степень его влияния, доброе оно или злое, меня не интересует совершенно! Меня интересует сугубо конкретная вещь: не сказалось ли на поведении вашего работника привитие ему ложных идей социализма,
   которые сейчас становятся столь модными?
   - Единственная идея, которая была привита Дельмеку в моем доме, это идея гуманизма, идея всяческой помощи ближнему своему! Священник, присутствующий здесь, может подтвердить, что эта идея не противоречит христианству, а является его сутью!
   Иерей благосклонно кивнул:
   - В святом писании сказано: возлюби ближнего и
   дальнего своего, как самого себя...
   Маландин опять помассировал ушибленное колено, поднялся, прошелся по кабинету, остановился напротив доктора.
   - Все это так. Но ваши слова не объясняют случившийся парадокс: к вам в дом приходит совершеннейший дикарь, какое-то время живет у вас, обучается врачеванию и русской грамоте, отказывается принять крещение, а вскоре обнаруживается, что он и не дикарь вовсе, а убежденный революционер! Согласитесь, что этот парадокс надо как-то объяснить, чтобы, обвиняя дикаря Дельмека, оправдать вас, его духовного и культурного наставника!