Андреев Г.. Белый Бурхан

   В дверь осторожно постучали. Гомбожаб поспешно сунул бумаги за пазуху, шепнул: "Я пришлю Рахо!" Кивнув, Жамц шагнул к двери, широко распахнул ее:
   - Входите, Тундуп. Мы вас ждем слишком долго, дарга!
   - Я был занят неотложными делами, - отвел глаза тот. - Караван требует забот, ширетуй...
   - О караване вы знали давно, Тундуп!
   Дарга стражников беспомощно развел руками, взглянул, ища поддержки, на Гомбожаба, но тот сделал вид, что занят узорами оконной решетки.
   - Мне нужно для охраны и услуг пятьдесят ховраков, что поисполнительнее и поглупее. Вроде моих. Тундуп кивнул.
   - Все они должны быть вооружены винтовками и ножами.
   Тундуп снова кивнул.
   - Одеты в рваные шубы и облезлые малахаи тибетских стражников. И такие же грязные и злые.
   Тундуп удивился, но все равно кивнул.
   В первый момент Пунцаг не узнал ширетуя: крепкие сапоги с шипами, толстые темные брюки, широкий кожаный пояс с бесчисленными карманами, стеганая китайская меховая куртка, тяжелая кобура нагана. Рядом, на табурете, лежали наготове полосатый халат грубой работы и черный малахай с зеленым сатиновым верхом.
   Сделав вид, что не заметил изумления молодого ламы, Жамц озабоченно спросил:
   - Ты умеешь стрелять?
   Пунцаг отрицательно мотнул головой, не зная, как теперь обращаться к грозному ширетую, снявшего с себя одежды высокого ламы и превратившегося не то в цирика, не то в арата.
   - Плохо, баньди! Придется поучиться. Нам идти через Тибет, а там умение владеть оружием ценится больше, чем святая молитва!
   Подумав, Жамц взял четки и протянул их Пунцагу:
   - Возьми, хороший лана должен иметь дорогие четки!
   Но это же ваши четки! - изумился Пунцаг, сразу вспомнив, что именно они послужили причиной для первого его наказания.
   - Теперь они твои. Я прошу тебя забыть, что я - лама, гэлун и ширетуй! Я - купец! Во всем нашем караване ты будешь единственным ламой. Так надо.
   Пунцаг кивнул. Жамц попросил подать халат, накинул его на плечи, прошелся:
   - Наган не торчит?
   - Я не заметил.
   Широко и торопливо распахнул двери дарга Тундуп. Увидев известного ему ховрака в одеянии ламы, поморщился, как от зубной боли: глава стражников не любил, когда в дацане что-то менялось без его ведома.
   - Все готово, ширетуй! - сказал он мрачно. - Я удалил всех, кто мог бы вас увидеть в этой одежде. Остался только он! - Тундуп кивнул в сторону Пунцага. - Прикажете убрать и его?
   - Ради этого баньди, Тундуп, караван и идет в Тибет!
   Дарга смутился: он так не любил попадать впросак. И, пожалуй, это случилось с ним впервые за много-много лет службы.
   - Проклятый ховрак! - прошипел он, открывая дверь. - Ты еще у меня запрыгаешь, когда вернешься!
   Тундуп закрыл дверь и ушел так быстро, что Пунцаг не успел смутиться или испугаться.
   - Он пригрозил тебе, баньди? - нахмурился Жамц - Может, его вернуть и заставить извиниться?
   - Дарга пожелал мне счастливого пути, ширетуй. Жамц усмехнулся: он достаточно оценил мужество парня - хороший лама должен быть сдержанным и не обращать внимания на пустяки и житейские неурядицы. А Тундупом надо бы заняться! Скоро его власть в дацане станет неограниченной... Впрочем, это уже забота Гомбожаба!
   - Завяжи мне лицо платком, - сказал Жамц сухо. - Я не хочу, чтобы меня узнали даже случайно. Ты - лама и имеешь право проводить до ворот дацана случайно забредшего на огонек гостя.
   Они быстро прошли коридор, проскользнули по каменному двору, где руками Пунцага был выметен каждый камень в бытность его ховраком, остановились у резных ворот, которые тотчас распахнулись и закрылись вновь, как только путники перешагнули через чугунную цепь, натянутую от одного столба до другого.
   Караван стоял за глухой стеной дацана. Суетились люди, лениво перебирали челюстями верблюды, прикрыв глаза и пережевывая жвачку, изредка погромыхивая железными колоколами. Деловитые и угрюмые люди в грязных шубах, среди которых Пунцаг узнал нескольких ховраков, проверяли тюки и упряжь. Жамц подошел к головному верблюду, дюжие руки подхватили его и усадили в седло. Тотчас, повинуясь знаку караван-бажи, все всколыхнулось и, взметая желтую пыль, медленно сдвинулось с места.
   Пунцагу не нашлось верблюжьего седла, и ему пришлось сесть на осла, пристроившись в самом хвосте каравана. Уплывали стены дацана, шла к концу сто девятая луна его жизни за ними, а впереди был длинный путь и полнейшая неизвестность.
   Глава шестая
   ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ
   Бабый страдал уже больше недели. И конца его страданиям пока не предвиделось. Впрочем, страдания - тоже дар судьбы и воля неба! А главные заслуги человека, живущего на земле, просты и доступны: чтение молитв, соблюдение постов, постройка религиозных сооружений, щедрые подношения монахам и ламам, которые не в состоянии обеспечить себя даже пищей.
   Буряты - народ добрый и никогда не бросят путника в беде. Но сейчас начало лета, и скотоводы со своими стадами ушли в горы, где иссушающее солнце еще не выжгло травы и набегающий с горных вершин холодок отгоняет слепней и они меньше беспокоят скот. Но идти по горам - удлинять путь, Бабыю же нужна самая короткая дорога. А самая короткая дорога - на Хилок. Там отдых и второй отрезок пути на Ургу. От Урги до монастыря "Эрдэнэ-дзу" рукой подать. Но кто его ждет в знаменитом дацане? Сричжанге Мунко не успел сказать главного...
   Тропа исчезла на каменной осыпи. Как идти? Через осыпь или в обход ее? В обход - легче, но кто скажет Бабыю, на сколько верст тянется эта осыпь, где ее конец и начало? Махнув рукой, он обреченно полез вверх... Сыпались камни из-под ног, каждый шаг давался с трудом, да и дыхание перехватывало все чаще. Бабый - книжный человек и привык путешествовать от шкафа с книгами к столу и от стола к шкафу с книгами! Ну, вот и вершина... Бабый перевел дух, прислонился спиной к чахлой сосенке, растущей на вершине бугра, огляделся.
   Осыпь заканчивалась у него под ногами, а дальше шла изгородь из жердей, маячили какие-то постройки, остро пахло кизячным дымом. Значит, он все-таки вышел к человеческому жилью, достиг цели! Это было большой удачей. На той скудной еде, что у него в торбе, до Урги не дойти.
   Теперь Бабый осмотрелся более спокойно. Бревенчатый летник, зимник, амбар, постройки для скота. В таком поселении мог жить и русский раскольник с семьей, и оседлый крещеный бурят. С русскими, да еще раскольниками-семейскими, Бабыю общего языка не найти, хотя он и говорит по-русски. Напиться путнику не дадут, собаками потравят! Оглядеться надо, подумать, взвесить все. Но голод путал мысли - желудок всегда о теле беспокоится, а не о душе. Да и что он потеряет, толкнув дверь чужого жилья?
   Сдвинув одну из жердей ограды и перешагнув через другую, Бабый двинулся к двери. Но открывать ее не пришлось - у самого порога сидел человек в остроконечной шапке и старой шубе. В медной трубке бурята медленно тлел табак.
   - Сайн байну! - поздоровался гость.
   Бурят кивнул, не вынимая трубки изо рта. Теперь будет молчать долго, пока весь табак не выкурит. Хоть бы пришел кто-нибудь!
   Бабый опустился на корточки перед стариком. Тот вынул погасшую трубку изо рта, поднял выцветшие голубые глаза на гостя.
   - Лама?
   Теперь кивнул Бабый.
   Старик вздохнул и ушел в глубь избы, но скоро вышел, неся за ручки медный пузатый самовар с надетым на трубу русским солдатским сапогом. Раздул, заглянул под крышку, снова ушел.
   Разговорились уже за чаем Жена Намжила (так звали старика) Дулма умерла прошлой осенью. Зашиблась, упав с коня. Двое его сыновей - Галсан и Ногон ушли с отарами в горы. Остался Намжил один и умереть собрался к зиме:
   - Домой уйду, к Дулме. Любил я ее... Э-э, да что я тебе говорю такое! махнул он рукой. - Ты же - лама! Для тебя семья и женщина - дела земные, грязные!
   Бабый смутился: дела земные для неба грязные, но ведь и ламы живут на земле!
   - Куда идешь, лама?
   - В "Эрдэнэ-дзу", на Орхоне.
   - Своими ногами? - удивился старик.
   - Я - лама. У меня ничего нет. Старик вздохнул и снова начал набивать трубку. Но раскуривать не стал, думал.
   - Далеко идешь, лама. Не дойдешь, однако. Бабый промолчал говорить о незавершенном - грех, а поддакнуть старику - попросить коня. Лама же никогда ничего не просит. Он берет только то, что дают ему люди сами
   - Я тебе дам коня, лама. И седло дам. А ты за это помяни мою Дулму в своей молитве. И меня помяни Потом, зимой.
   Странно подействовал Намжил на Бабыя - он как бы залил своим спокойствием тот костер в груди ламы, который все время чадил, не в силах вспыхнуть убежденностью умершего на его руках сричжанге Мунко, переложившего на его плечи свой незримый, но страшно тяжелый груз. Намжил же разом ответил на тысячи вопросов, что терзали Бабыя:
   - Человек должен сделать в этой жизни то, что ему предопределено небом, дающим ему жизнь в долг. Я вырастил сыновей, и я знал любовь женщины. Мое дело на земле сделано. И мне пора уходить, чтобы освободить
   место для других...
   Выходит, каждый живущий должен сделать свое главное дело и только тогда уходить? Потому тяжело и умирал сада Мунко, что не довел до конца своего главного дела? Значит, жизнь - это дело, которое надо довести до конца?
   Бабый прочел много книг. Прочел бы и "Ганджур", если бы ему не помешала смерть старика. Все книги говорили о главном по-своему: поддерживай тот огонь, который хранит чистоту разума. Он - свят. Огонь, который поддерживает жизнь, - не святой огонь, потому, что жизнь - мучение, а от мучений надо избавляться решительно! Одно с другим не вязалось: чтобы мыслить, надо жить, а жить нельзя, поскольку все земное мешает разуму... И если все время топтать жизнь, то она погаснет, а вместе с ней погаснет и разум! Чего же хочет небо? Какой чистоты оно ищет в земной грязи?
   Жизнь - это огонь. Разум - тоже огонь. Сложенные вместе они дают узор креста. Знак Идама1 - тоже крест, изломанные концы которого символизируют молнии земли и неба. Значит, жизнь - земной огонь, а разум - огонь небесный?
   Знаки этих молний заключены в круг. А круг - это знак нирваны, обод которого - сансара. Разрушая сансару - уничтожаешь нирвану, хранящую в себе земные и небесные огни... И, значит, нет противоречия в книгах?
   Бабый придержал коня, заметив, как сверкнула на горизонте серая лента реки. Неужели - Орхон?! Через Селенгу он перебрался два дня назад... Да, на коне и земля становится маленькой!
   Он спешился, провел ладонью по упругой шее коня. Интересно, кем он был в человеческой жизни? Ламой, купцом, пастухом? Своих перерождений никто не помнит и не знает. Их помнил и знал только один Будда!
   Бабый повел коня в поводу. Там, на берегу Орхона, можно будет додумать остальное...
   Название секты "Белик-сайсана", в которую вступил Бабый сорок лун назад, переводилось как "Мудрость прекрасна". Народ в секте был пестрый, и скоро она распалась: ее члены не разделяли многих положений ортодоксальной философии, выискивали контраргументы в старых книгах, пытались спорить со столпами буддизма и ламаизма И хотя их удары нередко были очень сильны, они не сумели понять друг друга: каждый считал себя мудрее других, у каждого были свои ссылки на авторитеты Но Бабый научился в секте главному, искать и находить истину, как бы далеко и глубоко она ни была запрятана!
   Вот и Орхон. Самая большая и прекрасная река Монголии Ее берега заставлены дацанами и дуганами, дворцами и лачугами, в ее воды опускают ладони самые высокие ламы и разбойники, ею питаются леса и травы, растущие по берегам, ее воспевают поэты... Но она не знает об этом! Значит, и жить надо, как река: делать добро всему живому, но не знать и не помнить об этом! Мудрый пастух понял это раньше, чем многие мудрецы, чем он сам - лама и доромба.. Разве не обидно?
   Старики говорили Бабыю, что Урга стоит на том месте, где когда-то пас свои стада пастух Номхон и где коптила небо его дырявая юрта. Очень может быть! На монгольской земле, как и на всякой другой, нет такого места, где когда-то не стояла чья-то юрта, где когда-то не горел чей-то костер, не кричала женщина, создавая живой огонь человеческой жизни... И, если собрать воедино огни, которые когда-либо горели на земле, они давным-давно бы сожгли небо!
   Завтра Бабый должен постучать в ворота знаменитого монастыря "Эрдэнэ-дзу". А пока надо подумать о ночлеге и о чашке горячего, зеленого, соленого, с бараньим жиром или коровьим маслом чая, снимающего усталость и возвращающего ясный ум.
   Но Урга - большой город А город любит деньги. Денег же у Бабыя давно нет; похороны Мунко и расходы на тризну очистили кошельки у всех - у Бабыя, Чампы, Цэрэниша с Должид. Даже их сосед - Цыбен Догдомэ, уходя в очередное странствование погонщиком верблюдов, выложил все, что накопил за провод двух караванов на Кукунор... Продать бусы дзи, что ему подарил Чампа? А может, продать коня - подарок старика Намжила?
   Урга - это палка с ременной петлей, которой ловят лошадей. Издевательское название столичному городу большой страны придумал кто-то неспроста, с намеком2! Без денег в Урге даже лама высшей степени святости не проживет. не о карме думают горожане, а о собственной мошне! Хотя и оберегают их карму мировые святыни, а мошной трясет только торговая пристройка к скопищу дацанов и храмов - Маймачен... Самый знаменитый базар на всю страну!
   У крайнего глинобитного домика Бабый спешился, постучал в щелястую дощатую дверь. Не дождавшись ответа, вошел. В дальнем углу в куче тряпья кто-то застонал, закашлялся, попросил пить. Бабый нащупал фляжку у пояса
   и шагнул в полумрак.
   Это была девушка лет пятнадцати. Волосы у нее скатались в кошму, синее с блеклой вышивкой дэли, с единственной пуговицей-застежкой на правом плече, разорвано, испачкано кровью и рвотой, сбито к самому пупку, оголены низ живота и тонкие беспомощные колени. Судя по всему, девушку не только многократно насиловали, но и пытали - все тело в порезах, укусах, ссадинах...
   Бабый вынул пробку из фляжки, взболтнул ее содержимое, осторожно раздвинул горлышком зубы девушки, влил несколько капель чудодейственного настоя из трав. Та жадно сглотнула, открыла глаза, в которых все еще
   стыл ужас:
   - О, бурхан!..
   И вновь потеряла сознание...
   Бабыя учили всем тайнам врачевания. Но где взять травы? Только в Маймачене, у торговцев! Но для этого опять же нужны деньги... Выхода не было - с конем или дзи надо было расставаться.
   Базар он нашел быстрее, чем думал. Да и сам город был не так велик, как о нем говорили те, кто побывал
   в Урге.
   Шумная, пестрая, говорливая толпа водила бесконечные хороводы возле торговцев, имеющих свои постоянные места; толклась у прорицателей и толкователей снов; крутилась возле гирлянд поясов, дэли, тэрлэгов, рядком выстроенных сапог и гутулов; возилась возле горок с седлами и сбруей. Тут же варилось и жарилось мясо, стучали молотки кузнецов-дарханов, чеканщики и ювелиры принимали заказы и предлагали готовые изделия. Между ними сновали торговцы водой, аракой, кумысом и айраном...
   Лавчонку торговца травами Бабый нашел в самом пустынном и грязном углу базарной площади, где продавали лошадей, верблюдов, ослов и яков. Это был седой, полуслепой и почти совсем глухой старик с сухими жилистыми руками и белым тюрбаном на голове. Шапка ученого ламы лучше всяких слов убедила Бабыя, что он нашел то, что ему надо. Подошел к лотку, перебрал пучки трав и корешков, запустил пальцы в горки сухих ягод, лишайников и грибов, но того, что ему было необходимо для приготовления лекарства для девушки, на лотке у старика не оказалось У него был в основном ходовой товар для смягчения дряблой кожи лица, для заживления язв и ссадин, от кашля и головной боли, сердечные и желудочные препараты.
   Старик уже понял, что к нему подошел не простой покупатель, которому корешок простой травы можно выдать за женьшень, а сухие листья вяза - за бадан.
   - Что вы ищете, доромба?
   - Ирный корень, маун, оман, истод, калган. Но у тебя их нет, достопочтимый лхрамба!
   - Я - доромба, как и ты. Одним травам быть еще рано, другим - поздно. Но дома у меня есть кое-что и для тебя!
   - Мне надо срочно Умирает человек, которого я могу спасти!
   - В Урге каждый день кто-нибудь умирает, доромба - Старик убрал ладонь от уха, начал завязывать концы у тряпки, на которой были разложены травы Если ты пойдешь со мной, то тебе придется уплатить и за убыток, который я понесу на торговле.
   Бабый кивнул и вынул дзи Полуслепой старик разом прозрел и жадно схватил драгоценные бусы. Сначала он попробовал один из камней на зуб, потом поставил его против света, повернул так, чтобы серебряными искорками засверкали таинственные знаки.
   - Двести серебряных рупий! - вскрикнул старик придавленно. - Триста рупий и всю лавку с травами впридачу!
   - Твои травы ничего не стоят, - покачал Бабый головой - Можешь взять за них моего коня, а дзи я тебе могу отдать даром, если ты согласишься приютить и вылечить одну девушку.
   Старик с явным сожалением вернул бусы. Лицо его сразу стало замкнутым и строгим.
   - У меня два сына и, принимая в дом чужую девушку, я принимаю вместе с ней тяжкий грех на душу. А мне нельзя рушить мою карму.. Травы могу тебе дать и так: твой конь мне тоже не нужен, а доброе дело зачтется небом! Может, все-таки, уступишь бусы дзи за деньги? Но больше триста рупий я дать за них не могу - это весь мой капитал, собранный за много-много лун на этом базаре.
   Бабый задумался: триста рупий ему не помешают - девушку не только надо будет лечить, но и кормить.
   - Хорошо, доромба. Я продам тебе дзи за триста рупий. Но сейчас мне нужны травы. Тебе есть кого послать за ними?
   - Нет, но я обернусь быстро!
   - Хорошо, я буду тебя ждать. Назови мне цены товара, и я...
   Но старик уже семенил далеко от Бабыя, а скоро и совсем потерялся в базарной толпе.
   Старик-торговец ходил очень долго, и Бабый опоздал. У домика девушки он увидел большую толпу, и это вначале его удивило - несколько дней к ее дверям никто не подходил, а стоило только возле них остановиться случайному путнику, как любопытство взяло верх над предрассудками.
   - Он! - заверещал какой-то мальчишка, тыкая в Бабыя пальцем. - Он подъезжал, он заходил, он и убил ее!
   И тотчас отлетел в сторону от подзатыльника, подвешенного крикуну молодым угрюмым парнем:
   - Не видишь, щенок, что он - лама!
   И, прижав руку к сердцу, склонился перед Бабыем.
   - Что случилось? - спросил тот, уже догадываясь об ответе и .проклинав в душе себя и старика, с которым связался.
   - Лхагва умерла. Она должна была умереть после того, что с ней сделали эти подлые и грязные цирики!
   - Лхагва? - переспросил Бабый. - Но и сегодня - среда! Значит, она умерла в тот день, в который родилась и в честь которого носила свое имя?
   - Помолись за нее, лама, - понурил парень голову. - Она была хорошая девушка... А к небесам мы ее проводим сами.
   Так вот почему к ней никто не заходил! Ее соседи просто боялись цириков, которые могли вернуться сюда в любое время.
   - За что они ее? - спросил Бабый.
   - В тот вечер не она одна попала в беду, - вздохнул парень. - Мою сестру тоже нашли мертвой. Они даже отрезали ей голову и груди, распороли живот...
   - Как ее звали?
   - Олзийбат.
   - Может, ты знаешь имена и других пострадавших девушек? Назови мне их всех!
   Парень кивнул, но тут же обернулся на шум, прокатившийся по толпе, пробормотал слова извинения и поспешно отошел от ламы, замешавшись среди людей.
   - Цирики! Цирики идут! - закричал мальчишка, минуту назад награжденный подзатыльником. - Те же самые, что и три дня назад здесь были и ловили девчонок!
   Бабый поднял голову: на дороге серо-зеленой лентой в клубах коричневой пыли колыхалась толпа вооруженных всадников, горланящих непристойную песню.
   Толпа, окружившая домик умершей девушки, заметно поредела, теперь у его облупившихся стен и распахнутой настежь двери боязливо жались несколько старух и мальчишек - одни не успели уйти, а другие остались, пригвожденные любопытством. Бабый тронул коня и поехал навстречу солдатам.
   Он и сам не осознавал, что делает, и не знал, что будет говорить солдатам, которых не останавливали ни кровь, ни слезы, ни визги страха, ни вопли ужаса. Но он не мог поступить иначе - он обязан был сказать этим вооруженным людям, что их оружие получило благословение неба для борьбы с врагами, а не с собственным народом - братьями, сестрами, отцами и матерями; что их грязные поступки будут осуждены небом и прокляты людьми; что рано или поздно, но их всех ждет наказание за невинную кровь и за бездумно погашенные жизни...
   Заметив красношапочного всадника, командир цириков подал короткую команду и, подъехав к Бабыю, спросил:
   - Откуда и куда держишь путь, лама?
   - В дацан "Эрдэнэ-дзу", дарга.
   - Хм!.. Но он - в другой стороне!
   - Я хотел поговорить с вашими солдатами, дарга. А потом продолжить свой путь... Я узнал, дарга, о большом несчастье, случившемся здесь три дня назад...
   Запас храбрости у Бабыя уже иссяк, и слова, которые он хотел сказать этим вооруженным людям, сама профессия которых убивать, ушли неведомо куда и не оставили себе замены.
   - Что же ты замолчал, посланец неба? Говори, мы все тебя слушаем и готовы распустить сопли!
   Солдаты сдержанно засмеялись, оценив слова своего командира как остроумную издевку над ламой в красной шапке. Они чаще видели желтых и коричневых лам и потому верили больше им.
   - Ваши солдаты, дарга, достойны только осуждения. Они - насильники и убийцы. В новой жизни они станут пауками и крысами. Там, - он показал в сторону домика Лхагвы, - только что умерла девушка, истерзанная и опозоренная вашими солдатами. Она умерла от стыда, и этот ее стыд падет гневом неба на их головы!
   По лицу командира цириков прошла гримаса:
   - Заткни свою святую пасть, пока это не сделали мои баторы! Шепчи свои молитвы старухам! Прочь с дороги!
   Бабый понял угрозу, но не поверил в ее обыденность - ламы были неприкасаемы, хотя драки между ними и случались.
   - Я хотел бы, дарга...
   Но тот, сверкнув медными куяками, нашитыми прямо на куртку, подал знак солдатам. Те стащили Бабыя с коня, бросили на дорогу и начали пинать ногами. Бабый не сопротивлялся, не стонал и не охал. Он знал, что каждый, кто унижает, грабит или другими какими способами наказывает лам, делает им добро, освобождая от желаний. Но на этот раз ему было совсем нерадостно от такого очищения, а больно и стыдно.
   - Отставить! Он все-таки лама!
   Солдаты отошли от скрюченного тела и теперь испуганно и смущенно смотрели друг на друга: лам бить им еще не приходилось.
   - По коням! Стать в строй!
   Потом командир подъехал к Бабыю, нагнулся с седла, спросил, не скрывая злости:
   - Ты все еще убежден, что мои баторы достойны твоего глупого проклятия, лама?
   - Пусть их судит небо. И вас, дарга, тоже.
   - Не лезь в земные дела, лама! Это может для тебя плохо кончиться! И твое небо не заступится не только за тебя, но и за твоего далай-ламу!
   Бабый не отозвался.
   - Что делать с его конем, дарга? - спросил кто-то из цириков.
   - Все ламы ходят пешком. Зачем конь пешему?
   Да, житейская наука всегда дается тяжелее науки духовной...
   Избитый и оскорбленный, Бабый не мог, да теперь и не хотел исполнить то, о чем его слезно просили соседи Лхагвы, поднявшие его с земли и отряхнувшие его одежды от пыли.
   - Пригласите другого ламу! - Он достал мешочек с монетами, протянул уже знакомому парню. - Здесь - деньги...
   В Урге недостатка в ламах не было - они целыми толпами бродили по улицам, днями просиживали на базаре, бесстрастно глазели на прохожих из-за дувалов и палисадников. Горожане к ним привыкли и не обращали внимания на их лица, одежды и святые товары, разложенные в пыли и развешенные на ветках деревьев.
   У всех у них, как и у цириков, были родственники. Ведь почти каждая монгольская семья хотела иметь своего святого заступника, и потому одного из мальчиков, которому едва исполнялось 9-10 лет, отдавали в дацан или храм3. А те мальчики, что оставались дома, в 13 лет становились цириками и, случалось, служили до глубокой старости. И мальчики-ламы и мальчики-цирики были навсегда потеряны для семьи. Но так продолжалось из века в век, и к этому привыкли, хотя постоянная нехватка рабочих рук и мужчин болезненно отражалась на всем укладе жизни: сокращалась рождаемость, скудели стада, нищали не только сомоны, но и города.
   Две силы всегда противостояли друг другу: ламы и цирики. Количество лам в Монголии было равно количеству цириков, а нередко и превышало их. Ламы никому не подчинялись, кроме своих духовных авторитетов, никому по сути дела не подчинялись и цирики, оставаясь самыми неорганизованными, разбойными и безнаказанными солдатами Востока. Светская власть ими не интересовалась и боялась их, а духовная была бессильной что-либо сделать вообще. Хотя и случалось, что монастыри давали хороший отпор большим военным отрядам, избивая их с неменьшей жестокостью, чем сами цирики избивали собственное мирное население...
   Вот и последние домики Урги, свалки нечистот прямо посреди улиц, где бродили отощавшие священные собаки и возились в грязи и отбросах оборванные, грязные, вечно что-то жующие ребятишки, научившиеся с пяти-шести лет лихо ездить на коне, драться и попрошайничать... А потом их пути раздвоятся: одни уйдут в ламы, другие - в цирики!
   Конечно, эту ночь Бабый мог бы провести и в опустевшем домике Лхагвы, но он не хотел даже дышать воздухом Урги - такой нищей и злой она ему показалась. Да и последнюю ночь лучше провести в дороге, чтобы утром остановиться у ворот "Эрдэнэ-дзу": начинать новое дело и новую жизнь с восхода солнца, - что может быть прекраснее!
   Он только на минуту заглянул на базар, чтобы купить материи для тюрбана - с красной шапкой доромбы Бабый решил распроститься навсегда. К тому же тюрбан, заколотый желтым или красным камнем, вызывал большее уважение, говоря каждому встречному, что перед ним - не просто лама, слуга неба, но и мудрец, хозяин многих тайн, знаток древних книг, посвященный не только во все обряды, но и читающий высшие символы вероучения...