Андреев Г.. Белый Бурхан

   - Слушаюсь!
   - Гм... Доставим, урядник, вашего беглеца!
   - Через священника? - изумился тот.
   - А это уже моя метода. Моя, а не ваша, бийская... Хе-хе!
   - С попами мы общих дел не ведем, - согласился гость. - У нас там такой вепрь сидит, что... Виноват!
   - Напрасно, урядник. Иногда попы, как дамы, бывают весьма и весьма приятны при должном обхожденьи... Хи-хи... Сейчас вы убедитесь в том самолично... Только бы мой дурак Рыбин ребра ему не помял!
   Рыбина Матвеев любил за исполнительность и тупую волю. ни кулаком, ни нагайкой, ни шашкой не дрогнет, выполняя приказ. Золотой человек для такой окаянной службы!
   А вообще-то на свою службу становой возводил поклеп: она была тихой, не пыльной и прибыльной. В самой России-то - бунты крестьянские да погромы идут! От нагаек у чинов полиции руки ломит, от разносов по начальству голова трещит... А здесь - благодать: татарва местная - ни гугу, а политические... Что - политические? За них жандармы в ответе! Что же касаемо до крестьян Минусинской котловины, то чего бы им бузить, кержакам? Земли у каждого вдосталь, мало ежли - паши и сей... Откупи землицы у казны сколько тебе надобно - и владей!
   Матвеев закурил, пустил голубую пленку дыма на задремавшую муху, проследил за ее полетом, осклабился и тут же захлопнул рот, будто мундир застегнул на все пуговицы: мимо зарешеченного окна камеры станового просеменили поп и Рыбин. Сейчас войдут.
   Отец Севастьян перекрестился на серо-зеленый облезлый железный шкаф, без приглашения сел, смотря на грозного начальника вопросительно и чуточку испуганно. На гостя и внимания не обратил, будто другого человека здесь и не было.
   - Ну-с, святой отец, как пасхальная выручка?
   - Голь! - махнул поп рукой. - Слезы господни, а не доход!
   - Ну уж? - не поверил Матвеев. - На пасху-то? Поди, и кошельковые доходы утроил и храмовые удвоил, а?
   Поп побагровел: знает ведь, а спрашивает с подвохом, издев строит в три этажа, варнак! А вслух выдавил с раздражением и почти искренней болью:
   - С перекрестов-то велик ли взяток по весне? Пчела и та сейчас голодной летает... По осени все богаты и щедры! А посейчас - шерсти моток, мяса кусок, пятак зеленый... Погань азиятская! Им до православия-то - версты немеренные!
   Такой искренности от попа на свой вопрос Матвеев не ожидал. Пробасил миролюбиво, успокаивающе:
   - Не велика беда, святой отец. Поправится все, дай срок!
   - На господа одного и уповаю...
   Матвеев кивнул, хотя и знал, что у попа всегда одна песня: худо да плохо. Десять лет в нищете живет, а по миру что-то не ходит! Еще, поди, и капиталец сколотил на черный день тыщ на сто! Но вежливость была соблюдена, и теперь настала пора приниматься за дело... Становой выпрямился, неожиданно подмигнул уряднику и задал первый вопрос, теперь уже по существу:
   - Паству-то свою всю обошел, святой отец?
   - Как надобно: подаяниями и живу.
   - И у Доможака был?
   - И у него, у окаянного. Не пропустил.
   - Что же про его гостя ничего не говоришь? Поп поспешно перекрестился:
   - В глаза не видал! Истинный крест.
   - Ну, зачем же сразу и - крест?.. И не слыхал про
   гостя?
   - Слыхать - слыхал, врать не стану. Гость с Алтая был. Балалайку свою бесовскую ему оставил за ружье.
   - Может, гость купил ружье? Вещь дорогая, кто же ее за пустяк всякий менять станет?
   - Может, и купил. Врать не стану, не обучен в семинарии.
   Матвеев усмехнулся: про какую семинарию говорит, если училище закончил? Вот и верь ему...
   - А куда уехал тот гость его, не слышал?
   - Самого Доможака спросить надобно об том! - фыркнул поп. - Я-то тут при каком таком ряде состою? Я не соглядатай за паствой своей, не на то поставлен и рукоположен... На исповеди тот окаянный Доможак-Федор не был, откуда мне прознать-то? Да и тайна исповеди - свята есть!
   - Бросьте, святой отец! - рассмеялся Матвеев. - Какая еще там тайна исповеди! Одно дело делаем, одному государю служим, одно отечество в обороне крепкой содержим... Рыбин!
   Сообразив, что выдал Доможака, отец Севастьян вздохнул и осенил себя широким крестом, будто перечеркнулся:
   я - не я и донос - не мой!
   Первым Доможака ударил сам становой. Тот покачнулся, но на ногах устоял. Спросил только удивленно:
   - Зачем бьешь, солдат? Почему?
   - Гость у тебя был три дня назад?
   - Был гость. Почему спрашивал потом? Сперва - бил, а потом спрашивал? Обратна нада!
   - Ты мне дурочку не валяй! - пригрозил Матвеев. - Куда твой гость уехал от тебя, зачем, к кому?
   - Далеко уехал. Своя дорога. Зачем знать, солдат, его дорога ты?
   - Рыбин! Вломи ему, как у нас положено.
   Рыбину два раза приказывать не надо. На этот раз Доможак на ногах не устоял - полетел головой вперед мимо попа, тяжело ударился спиной о косяк, свалился у железного шкафа, с хрустом раздавив топшур - подарок Чочуша. Поднимаясь, Доможак отер кровь с лица, с еще большим изумлением посмотрел на Матвеева. Но сказать ничего не успел - Рыбин схватил его за ворот шубы, рывком поставил на ноги, ударил коленом в пах. В глазах Доможака все помутилось от неистовой боли, и он рухнул теперь уже под ноги попу, который торопливо подобрал рясу и отодвинул под стул свои добротные хромовые сапоги
   Матвеев укоризненно покачал головой
   - Плохо, Рыбин Мне надо, чтобы он говорил, а ты уложил его замертво! Силу побереги, Рыбин. Пригодится.
   - Оне, ваше скабродье, живучие! - ухмыльнулся рыжеусый детина. - Как, доложу, кошки. Очухается! Вздохнул, будто ветром прошелестел гость-урядник.
   - Ничего мы от него не узнаем, только время потеряем Закон гостеприимства - святой закон для азиатов!
   "Господи! - с запоздалым раскаянием подумал отец Севастьян - И дернула же меня нелегкая в мирские дела впутаться! Не знаю и не ведаю - вот каков ответ надо было дать сычу... А как откажешься, ежли сам во грехе? И упечет в Соловки, и бородой пол мести заставит! Да и держит сейчас меня при себе зачем? Али какой другой камушек потяжелее за пазухой припас? О, господи! Не тянул бы хотя".
   Матвеев повернулся к отцу Севастьяну
   - Куда мог уехать его гость, как полагаете?
   - Кто ж его знает? У их везде своя родня понатыкана!
   Матвеев стоял над поверженным Доможаком и раскачивался с носка на пятку. Конечно, если Рыбин как следует поработает над ним, то кое-что выколотит.. Но Рыбин усерден не в меру и просто-напросто сделает из него ни на что уже негодного инвалида Да и время будет упущено - молва, что Доможака арестовал сам Рыбин, с быстротой молнии обежит степь, и этого Чочуша так спрячут, что его и через десять лет не найдешь!
   - Убери эту падаль, Рыбин.
   - Слушаюсь!
   - Да, - вздохнул урядник снова, - ваша метода дает тот же результат, что и наша! Может, проще послать погоню?
   - Куда? - рассердился пристав - К черту на рога? Отсюда у беглеца, если он не дурак, сто дорог! А сколько их у нас?.. Видно, придется вашему баю оставить деньги при себе.
   Поднялся поп:
   - Более надобности во мне нету?
   - Да-да, святой отец, - кивнул Матвеев, - ступайте. Впрочем, я с вами хотел еще поговорить о кизирских старателях, где вы были недавно с передвижным алтарем и исповедывали их... Потом уж, вечером!
   - Господь с вами! - испугался отец Севастьян. - Я токмо грехи отпускал оным червям земным!
   - Не только, святой отец. Не только!
   Священник переменился в лице и втянул голову в плечи: вот он, тот камень, которого так ждал и боялся! Кто же настукал ему про краденое золотишко, какая бестия посмела?
   Глава третья
   НЕОЖИДАННОЕ ПОРУЧЕНИЕ
   Темный от грязи палец монаха был строго воткнут в небеса, а значит, голос его должен звучать громогласно. Но он пискляв и слышен только в двух шагах.
   Раздвинув зевак, Бабый подошел поближе, встал в первом ряду. Его красная шапка внушала почтение, хотя одежды и не блистали роскошью, а веревка, которой он подпоясал халат, когда покидал дацан для странствий, не только потерлась, но и засалилась.
   - Владыка Майтрейя сидит сейчас на небесном троне, - говорил монах, все время срывая голос, - ив духовном беспокойстве за грехи мира не сложил ноги, а опустил их вниз и попирает землю! Это ли не знак скорого прихода Владыки Мира? Глядите сами, кто не ослеп, кто умеет читать знаки грядущего, кто идет в него с опаской, но без страха за грехи вольные или невольные в этой жизни своей!..
   Монах жестом фокусника сдернул синее покрывало, и все молча уставились на плохо написанную танку1 с усатым бодисатвой, угадать Майтрейю в котором можно было только по каноническим цветам и магической фигуре мандалы2, вписанной зачем-то в правый угол. Но монах сделал вид, что его божественная картина - шедевр мастеров Гандхары.
   Бабый смутился, увидев, что монах не только нахально любовался этой дикой мазней, но и, сняв с головы лодку грязно-желтого колпака, отправился собирать мзду за представление. Может, он - жулик, а не монах? Мало ли сейчас всяких подозрительных людей гонят голод и нужда по дорогам?
   Грязно-желтая лодка медленно плыла по кругу и наконец остановилась возле Бабыя. На самом дне тускло поблескивало несколько медных и бронзовых монет. Не дороже простой милостыни оценили спектакль монаха люди!
   - Откуда ты? - спросил Бабый строго. - Из какого
   дацана?
   - Из земли, где будет рожден новый Будда - из Бенареса. Это далеко, лама. Это очень далеко!
   - Знаю. Зачем тебе деньги? Тебе не хватает милостыни?
   - Я хочу построить монастырь, посвященный новому
   владыке.
   - На эти деньги ты ничего не построишь.
   - Всякое подаяние свято, лама. И я знаю дацаны, которые были построены на подаяния...
   Уверовав в свою победу в споре, монах поднял глаза и поспешно убрал руку с шапкой-лодкой: приверженцы гелукпы3 недолюбливали монахов и отшельников, а те побаивались их не меньше, чем черношапочников Бонпо4 тот, кто носил красную шапку, всегда был мудрец или книгочей! А каждому ли по силам тягаться с мудрецом?
   - Какой геше-ларива осмелился писать такую танку? - угрожающе спросил Бабый. - Разве тебя не учили, что искажение святыни является надругательством над ней, святотатством?!
   - Я сам тот геше-ларива, лама! - застонал монах. - Мои краски искренни и прочны, составлены, как подобает, наложены на холст тайно и с молитвой, но я - бездарен!- Он обескураженно развел руками. - А настоящий геше-ларива берет за каждую танку золотом! Великий живописец Дзанабазар умер давно, а его ученики и не подумают помочь мне... Да и сами посудите, лама, какой убыток Майтрейе и другим богам, если на моих танках они выходят немного кривобоки и разноглазы? Разве от такого пустяка их величие и слава потерпят ущерб? Ущерб понесет только моя карма!
   А он - плут! - весело подумал Бабый. - Чем он еще торгует, что из святынь еще упрятано в его грязный мешок? Поддельные сутры, ложные дэвтэры, святой помет грифонов и символы дхармы на самых неподобающих предметах? У такого все может быть!
   - Тебя спасает от кары только твоя святая цель. Когда обойдешь всех, возвратишься ко мне. Надо поговорить...
   - О, добрый лама! Если вы дадите мне нарсанг...
   - У меня нет этой монеты.
   Монах поклонился и протянул свою лодку соседу Бабыя. Тот подумал, вынул горсть медных монет, долго перебирал их. Сначала хотел бросить полновесный шо, но нашел монету покрупнее, а достоинством всего в четверть шо. Бабый нахмурился: не верят люди этому плуту, собирающему деньги на новый монастырь!
   Кто-то из толпящихся вокруг Бабыя захотел-таки купить танку монаха дешево и свято. Тот приосанился, начал торговаться, шепча еще тише, чем когда расхваливал свою плохую работу, - восторг и важность душили его... Наконец сторговался. Новый владелец танки-лохматый и самодовольный караванщик - закутал ее в белую холстину, презрительно и даже брезгливо бросив под ноги монаху его выцветшую синюю тряпку. Но тот сиял: у него в запасе таких танок было, вероятно, десятка три...
   Толпа постепенно разошлась, и монах-торговец оказался с Бабыем наедине.
   - Ну, что у тебя есть еще?
   - Бусы дзи, лама.
   - Покажи.
   Бабый был уверен, что плутоватый монах непременно подсунет ему китайскую подделку: из окаменевшего помета птиц или черного камня с грубо процарапанными знаками великой тайны. Но торговец протянул ему подлинные бусы из роговика с внутренними знаками, вчеканенными секретным способом тысячи и тысячи лун тому назад мастерамы Такагмы.
   - Как тебя зовут?
   - Чампа.
   - Ты - тибетец?
   - Нет, монгол.
   - А почему у тебя тибетское имя? Ты был накорпой в Лхасе?
   - Я не дошел до Лхасы, - смутился монах. - Меня остановили стражники, и их доньер приказал мне убираться из Тибета.
   - Тебе повезло. Тот, кто обманывает, живым из священной и благословенной страны не возвращается!
   - Я был настоящий накорпа, лама! Я хотел видеть Большого Будду и Поталу! Но я был нищ, и стражникам нечем было у меня поживиться...
   Бабый кивнул: Чампа не врал - нищему паломнику нечего делать в Лхасе. Он перебирал камни бус и ощущал пальцами их мягкое тепло. Они как бы светились изнутри и в их магических знаках была заключена не меньшая сила, чем в чудесном перстне владыки Шамбалы. Но ведь и монах знает об этом!
   - Сколько ты хочешь получить за эти дзи?
   - Сто индийских серебряных рупий.
   Бабый вздохнул и протянул драгоценные бусы обратно:
   у него не было и десятой части этой суммы.
   - Может, купите ладанку, лама?
   - Нет, Чампа. Ладанка мне не нужна. У меня нет талисмана.
   Какая-то смутная догадка озарила лицо монаха:
   - Вы пришли к сада Мунко, лама?
   - Как ты догадался? - изумился Бабый.
   - Больше здесь не к кому приходить ученому ламе.
   - Да, я прибыл в его дуган5. Я ищу Ганджур.
   - Возможно, лама, вы уже у цели.
   Чампа подозрительно долго возился со своими узлами, ему явно не хотелось так просто и глупо расставаться со строгим ламой в красной шапке, который ищет Ганджур. Но он знал старика Мунко из дугана, коли шел к нему на поклон, и это многое меняло.
   - Я бы продал вам дзи и дешевле, лама...
   - У меня мало денег, и мой путь еще не завершен. Я должен найти Ганджур, чтобы прочесть его! Мы оба - нищие, Чампа. Но у тебя - своя цель, у меня - своя...
   - Да, лама, это так... - Он поднял потное лицо, на котором робкая живая улыбка доброты мучительно боролась с мертвой маской жадности и тревоги. Потом он достал из-за пазухи драгоценные бусы и протянул их Бабыю.
   Тот принял их недоверчиво:
   - Ты согласен продать мне дзи за два нарсанга?
   - Нет, лама. Я отдаю их даром. Я хочу, чтобы сада Мунко, к которому вы идете, снова видел буквы...
   Добравшись до дугана, Бабый кивком поблагодарил караван-бажи, поднялся на пыльное крыльцо, постучал в тяжелую дверь. Ни звука. Еще не поздно окликнуть Ту-манжаргала, который только рад будет, что в длинном и опасном караванном пути его сопровождает не кто-нибудь из нищих паломников, а ученый лама. Но Бабыю уже надоела его дотошность: жуликоватый начальник каравана так заботился о спасении своей грешной души, что готов был купить себе хорошее перерождение даже за золото. Знать, крепко подпортил свою карму, если боялся сансары! Да и слышал, наверное, что там, в Тибете, его вообще могут лишить грядущих перерождений: отрубить и засушить голову, чтобы Туманжаргал навсегда рухнул в ад черных линий, где его постоянно будут распиливать по частям, сращивать и снова пилить... Да, в Тибете все умеют и все
   могут!
   Неожиданно дверь дугана заскрипела на несмазанных петлях и отворилась, явив старого ламу в изодранном красном халате. В одной руке он держал четки, а другой уцепился за медный крюк, позеленевший от времени и сырости. Заметив, что он излишне пристально разглядывает стоящего неподалеку караван-бажи, Бабый подумал с неприязнью: уж не собирается ли этот дряхлый святоша отправить в Тибет мешок пересчитанных четок, в которых каждый камень - доброе дело?
   Будто прочитав мысли гостя, старый лама отвел слезящиеся глаза от караван-бажи, повернулся к Бабыю:
   - Входи с молитвой. Ты ведь пришел помолиться перед трудной дорогой в благословенную Лхасу?
   - Нет, я пришел поговорить с тобой, сада Мунко.
   - Ты знаешь мое имя? - не то удивился, не то обрадовался тот.
   - Я много слышал о тебе и твоей учености. Мотнув головой разочарованному Туманжаргалу, Бабый шагнул в дуган, едва не задев головой чучело леопарда, подвешенное к потолку на веревках. Мунко закрыл дверь, и гостя окутала вязкая темнота, в которой едва различимыми пятнами покачивались язычки огня в плошках, освещая позеленевших и посеревших бурханов.
   - Я тебя слушаю.
   - Мое имя - Бабый. Я - доромба. Мне сказали в Иволгинском дацане, что ты - лучший в этих краях срич-жанге - толкователь книг и священных текстов.
   - Да, я им был, доромба. Давно.
   В дугане не было окон, и Бабый не видел, где укрылся лама и что делает в полумраке: его голос слышался то слева, то справа, то впереди...
   - Ты больше не читаешь священных книг? - удивился Бабый, переступая с ноги на ногу и не решаясь двинуться.
   - Я почти слеп и не вижу священных знаков. Видно, скоро придет время зашивать и мои веки... Ты не буянчи-похоронщик?
   Глаза Бабыя освоились и теперь он различал шкафы, на полках которых, как подушки, лежали толстенные тома священных книг, укутанные в разноцветные шелковые покрывала. Книг было много, но вряд ли здесь могли находиться тома Ганджура! Такая драгоценность должна храниться в богатом и знаменитом монастыре или храме... Что-то напутали эти жулики Чампа и Туманжаргал!
   - Сада Мунко! Мне надо поговорить о Ганджуре, который исчез. А может, его и не было?
   - У меня есть юрта, доромба. Там я привожу в порядок бурханов, которых губит плесень Но ты - гость, я найду для тебя постель и еду.
   - Ты не ответил на мой вопрос. Мне нужны только
   книги!
   Старик стоял у самого священного места и не имел права ни спрашивать, ни отвечать. Переставив чашечки с жертвоприношениями, он подошел к гостю, нащупал его руку, вложил несколько твердых крупинок в ладонь
   Бабыя:
   - Это - святыня дугана. Обломки ногтя самого таши-ламы6. Зашей их в свою ладанку, и они помогут тебе стать
   лхрамбой7.
   Он сбросил крюк и распахнул двери Ослепительный свет ударил по глазам, и они заслезились. Бабый смахнул ладонью влагу с ресниц, глянул на круто загнутые края карниза крыши, но небесная синева ослепила его еще больше. Старик Мунко за спиной Бабыя постукивал ключом, запирая двери, и не видел состояния гостя. Бабый прищурил глаза, и они немного успокоились.
   - В Кайлас тебе надо идти, доромба. Там в неприступных горах скрыты священные школы-ашрамы махатм - подлинных учителей и носителей высшего знания и высшей мощи Ты - молод, ты еще можешь достичь вершин... Я уже опоздал. Книги съели меня, как звери.
   - Дело не только в возрасте, сада Мунко, - усмехнулся Бабый. - Ты же не стал богдо-гэгэном8, хотя и учился вместе с далай-ламой в тибетском монастыре Сера*!
   * Монастырь Сера (Шиповник) был начальной школой святости далай-ламы Тубданя Джямцо Этот монастырь готовил лам только высших рангов
   Старик не ответил. Он заговорил уже далеко от дугана, будто там, под навесом, у дверей, боялся, что его подслушают заплесневелые бурханы:
   - Я всю жизнь торопился, но так и не достиг вершин знаний, не понял сути вещей, не услышал зова священной страны, имени которой вслух не произносят Но я был близок к этому, когда в одной из старых книг нашел, что под символическими знаками и именами во всех пророчествах названы передвижения далай-ламы и таши-ламы уже исполнившиеся. А будущие знаки и символы надо разгадать и понять их значения Тогда узнаешь и увидишь те особые приметы правителей, которые отдадут свой народ на утеху обезьян. Но не надолго! Мир скоро оправится, и люди в самом своем правителе увидят безобразную обезьяну... А вскоре явится тот, кто призван небом, чтобы соединить силы, энергии и языки... Там еще были магические расчеты для точного определения года, когда все это произойдет, но я так и не сумел их понять, хотя некоторые из имен расшифровал...
   - Ты не назовешь их? - напрягся Бабый.
   - Нет, доромба. Судьба должна идти своим ходом. Горе тому, кто торопит ее шаг! И ты не ходи этой тропой.
   - Я не боюсь троп, сада! У тебя нет этой книги? Я бы попробовал завершить то, что не успел или не смог ты.
   - Я предал ее огню. У людей и без того много соблазнов... Но у меня есть другая книга, лучшая... И даже не книга, а книги... Их священные знаки вырезал сам Великий!
   - Неужели... - Бабый похолодел. - Ганджур? Старик кивнул.
   - Но этого не может быть! Из Тибета было вывезено всего четыре комплекта Ганджура!
   Сада Мунко тихо рассмеялся:
   - Вывезено было пять комплектов, доромба. Пятый тайно печатали ховраки, а караван-бажи Туманжаргал со страхом в душе доставил его из Тибета в тюках с шерстью.
   Бабый прикусил губу: так вот почему этот богохульник так опасался за свою надтреснутую сансару!
   Левая рука поддерживала чашу в правой руке. Неужели сада Мунко так обессилел, что не может удержать сосуд одной рукой?
   - Угощайся, доромба. Я знаю и помню обычаи. Да, старый лама знал обычаи: пропустил гостя раньше, чем вошел сам, кивнул на белую кошму хоймора для почетных гостей, угостил кумысом и сразу же захлопотал по хозяйству, не забыв протянуть Бабыю хорошо раскуренную трубку и пообещав:
   - Будет и чай, будет и мясо - бухилер. У соседа осталось, он мне одолжит...
   Все это Бабый пропустил мимо ушей - его волновала только тайна пятого комплекта Ганджура.
   Скоро сада Мунко куда-то ушел и долго не возвращался. За это время Бабый успел искурить табак в трубке, осмотреть нищенское убранство юрты и даже перебрать всех вычищенных и приведенных в полный порядок бур-ханов. Их было больше десяти и все несли на себе клеймо Тибета, а не Агинского дацана. Значит, цена их была неизмеримо большей, чем у бурятских поделок... Ай да старик! Сидит на золоте, а за куском мяса идет к нищему соседу!
   Ближе к вечеру вернулся сада Мунко и сообщил, что сосед согласен поговорить с доромбой, хотя и не любит лам, от которых натерпелся, когда был ховраком.
   - Сосед не нужен мне, - не выдержал Бабый. - Я жду твоего рассказа о книгах! Лишний человек - лишние слова, а у меня мало времени, сада...
   - Я мало что знаю, доромба. А он знает всю историю - сам печатал тайный комплект Ганджура.
   Бабый покачал головой: видно, этот удивительный старик решил совсем доконать его своими неожиданностями! В больших монастырях для Бабыя не было тайн, а здесь- одна за другой, как кони в табуне!
   - Я позову его?
   Бабый поспешно согласился, не зная, куда девать вдруг ставшие лишними руки. Старый лама вернулся с высоким и еще сравнительно молодым монголом, одетым в серый стеганый дэли и подпоясанный пестрым терликом. Сняв остроконечную шапку, он низко, но с достоинством поклонился, потом протянул крепкую ладонь и назвал свое имя:
   - Цэрэниш. Сада Мунко сказал, что вам, лама, можно верить.
   Бабый смутился - и от протянутой руки и от непосредственности гостя: такая откровенность и дружелюбие должны оплачиваться теми же монетами, а к этому Бабый не привык. В дацане даже стен надо опасаться, а уж людей - тем более...
   - Разве тайна Ганджура, Цэрэниш, представляет для вас и для меня какую-то опасность?
   - Не для меня и не для вас, лама. Опасность грозит книгам. Их уже хотели украсть или отнять силой. Мне самому приходилось прятать Ганджур от жадных глаз лам Иволгинского дацана.
   Бабый хмыкнул и увел глаза в сторону: монгол был прав.
   Всего четыре комплекта Ганджура продала Лхаса бурятам. Тибетская казна не принимала русских золотых монет нового чекана с царственным орлом, и их пришлось переплавлять в слитки, равные по весу каждому тому. Так было изготовлено четыреста тридцать два слитка, на которые ушло сто сорок пудов золота, что сразу же сделало новые русские империалы редкостью.
   В Лхасе на русского орла никто не посмотрел, хотя и не все монеты расплавились полностью: ламы страны богов остро нуждались в золоте, и торговля святыми символами не очень смущала их. И хотя дорога в Тибет по-прежнему оставалась закрытой для миличасов-чужеземцев, для купцов ее открыли по личному распоряжению одного из лам-правителей страны Ти-Ринпоче*.
   * Ти-Ринпоче был заместителем далай-ламы по светским делам. И позднее, когда англичане вошли в Лхасу и Тубдань Джямцо был вынужден покинуть Тибет, этот высокий лама подписал с захватчиками печально знаменитый Лхасский договор - позорнейший акт начала XX века.
   Вот так и случилось, что если раньше в Тибет мог войти только паломник-накорпа, то теперь шли караваны, охраняемые солдатами. Разбой в пустынных землях Гоби, Амдо и Цайдама стал обыденным делом, вооруженные отряды голаков и тангутов плодились. Но Лхаса берегла свое золото: охранные войска были утроены, пограничные посты выдвинуты к караванным тропам, оседланы перевалы. Немытые люди в грязных вонючих шубах хватали и грабили всех, кого должны были охранять. Но золотые караваны не трогали - за них наказание было неотвратимым, скорым и ужасным. Потому и прошел невредимым бурятский золотой караван. Самым же поразительным во всей этой истории было то, что отряды разбойников и близко не подходили к золотому каравану, хотя пять до него и семь после него были разграблены начисто!
   Так четыре комплекта Ганджура попали к бурятам. Но эта покупка опустошила кассы дацанов, и было решено два комплекта драгоценных книг перепродать калмыкам за еще большую цену.
   - И их продали? - спросил Бабый. Цэрэниш пожал плечами:
   - Я точно не знаю, но слышал от надежных людей, что двести шестнадцать книг не попали ни в Иволгинский, ни в Агинский дацаны. Других же крупных монастырей у бурятов нет.
   - А пятый комплект, который здесь, в дугане?