Андреев Г.. Белый Бурхан

   "Если тебе в рот попал кусок жира, не выталкивай его языком!"
   - Значит, ты - безбожник?
   - Нет, лам я чту. Но они так редко бывают в наших местах! За последние три зимы ты - первый. Да и то, как вижу, не настоящий лама, не монгол.
   Дугпа Мунхийн сразу же сменил гнев на милость:
   - Ты один здесь живешь, старик?
   - Есть люди, - уклончиво ответил Шагдор. - В беде есть кому выручить, а при болезни подать кружку воды
   и кусок лепешки.
   - Ты можешь собрать всех людей каньона для большого разговора?
   Старик ответил не сразу. Долго курил свою трубку, потом начал прочищать мундштук, снова набил трубку табаком, улыбнулся:
   - Большой разговор - праздник. Какой праздник ты хочешь устроить нам, чьи имена знают только пустыня
   и ветер?
   - Ваши имена знает и небо! - снова вспылил дугпа Мунхийн, - и твои слова могут ему не понравиться! Старик Шагдор нахмурился:
   - Я могу собрать людей, но они спросят: зачем мы нужны твоим гостям? Что я им отвечу?
   - Ответишь, что обо всем они узнают от меня! Шагдор снова задумался, потом нехотя кивнул:
   - Я знаю обычаи. Я соберу людей, если ты принес в пустыню много новостей. Отчего бы их и не собрать, если так угодно гостям и случаю? Но сейчас - уже ночь.
   - Утром! Пригласи не только мужчин, но и женщин.
   - Женщинам нечего делать на суглане мужчин.
   Кто ты?
   - Я - шакья Мунхийн. И я послан ко всем людям
   страны Шамо.
   - Послан? - удивился старик. - Неужели кто-то
   о нас еще знает и помнит?
   - О вас знает и помнит небо!
   - Значит, ты послан небом? - рассмеялся старик.
   - Да, я послан самим Гэссэр-ханом! Я его гонец! Шагдор перестал смеяться и ехидно прищурился:
   - Семьдесят зим живу, а впервые слышу, чтобы мертвые посылали к живым людям своих гонцов! Я не хочу смешить людей, гость.
   Впервые Куулар встретил отпор и ничего не мог ему противопоставить, кроме грозного окрика:
   - Я прокляну тебя! И ты попадешь в горячий ад!
   - Я живу в таком аду, - ответил старик с достоинством. - Не думаю, что в настоящем аду мне будет хуже, чем здесь!
   Лишь разгоралась заря восхода, когда Куулар рывком поднял себя с постели. Прошел к ближайшему леднику, лежащему на дне ущелья, по требованиям раджа-йоги5 сделал ряд сложных физических упражнений не только руками, ногами и головой, но и внутренними органами, обтерся крупитчатым колючим снегом, вернулся в юрту. Хозяина уже не было. Проснувшийся Чочуш продирал сонные глаза, выцарапывая из них гной и размазывая его по щекам.
   - Умойся, - сказал дугпа брезгливо. - Ручей течет у входа.
   - Я не люблю воды.
   - Ты боишься воды! - голос дугпы стал злым и жестким. - Но тебе придется отвыкать от твоих диких обычаев! Я не хочу, чтобы ты издох в стране Шамо! Ты мне нужен и, значит, нужен небу! Иди.
   Чочуш прошел к ручью и с отвращением опустил свои черные от грязи ладони в его ледяные воды...
   Вернулся хозяин юрты, неся в руках два бурдюка, протянул их Куулару, стоящему у порога и мрачно взирающему в раскаленную до белизны туманную даль, - там была дорога в глубину страны Шамо, самый тяжелый участок до сомона Хан-Богдо. Две ночевки на голых камнях!
   - Хоть мы и повздорили с тобой ночью, гость, - сказал старик миролюбиво, - но я знаю обычаи пустыни. Возьми! Здесь - кумыс, а здесь - еда на три дня. Ты идешь к Орхону?
   - Я иду в Тибет, в Лхасу!
   - Поклонись Потале от всех нас. Да пусть будет легок ваш тяжелый и длинный путь! - Старик Шагдор с достоинством поклонился, прижав правую руку к сердцу. - Я не держу на тебя обиды за насмешку над стариком...
   Глава восьмая
   Благословение богов
   В деле надо проявлять выдержку, в счастье - бдительность. И Деол и счастье теперь были у Пунцага. Выдержки тоже пока хватало, вот только бдительностью он еще не обзавелся и едва не поплатился за это на сорок восьмой день пути, когда на их караван напал отряд голаков. Только теперь, когда засвистели пули и караван лег, бывший ховрак пожалел, что отказался от оружия, хотя хорошую русскую трехлинейку предлагал ему ширетуй еще там, в Бурятии, когда на халат ламы он накинул грязную тибетскую шубу.
   Пунцаг видел, как сверкнули вороненые стволы винтовок ховраков, как достал из-под теплого халата свой наган Жамц, выложил продолговатые бомбы, похожие на бутылки, личный ховрак-охранитель ширетуя Цулунбат, прислуживавший ранее самому Тундупу. А потом, когда голаки пошли в атаку, обнажив клинки, он оказался на их пути со своим ослом, и только случайно нащупанная им урга - палка с ременной петлей - спасла молодому баньди жизнь: Пунцаг ловко накинул ее на шею одному из всадников и свалил на землю, остальные попали под ураганный огонь и взрывы бомб, рассыпались по степи. Этот караван оказался им не по зубам, и они ушли, чтобы не искушать судьбу.
   Пленный голак был допрошен Жамцем, разоружен и отпущен, а Пунцаг обзавелся не только конем, трофейным оружием, но и мешочком с серебром. Деньги он сразу же отдал ширетую, а шапку нацепил на себя, заткнул за опояску шубы два нагана и повесил на шею тяжелую длинную винтовку с плоским и широким штыком. Сыромятный ремень давил на шею, приклад лупил по боку, штык постоянно за все цеплялся, но Пунцаг и вида не подавал, что не только Не рад неожиданному подарку судьбы, но и готов освободиться от него в любой подходящий момент. Но все ховраки восторгались храбростью молодого ламы, и даже завистник Цулунбат сказал искренне:
   - А ты, Пунц, не такой уж и слюнтяй!
   Потом дорога стала хуже, а скоро - совсем плохой. А ведь еще недавно, проходя через земли Амдо, мимо священного Кукунора с его голубой водой, Пунцаг думал, что такие же благословенные места будут вести их до самой Лхасы. Но пошли сухие степи, полные разбойных шаек, за ними - солонцы и сыпучие пески, кочковатые болота... А опытные ховраки, ходившие с караванами в Лхасу уже не раз и не два, пугали еще большими бедами и трудностями пути: страной Цайдам с ее болотами, в которых гибнут и тонут целые караваны; перевалом Танг-Ла, одно упоминание о котором заставляло их закрывать от страха глаза и совсем не дурашливо хвататься за сердце.
   Чем ближе караван подходил к Цайдаму, тем больше непонятного творилось вокруг. Уже с вечера начались туманы, ломающие не только дальний горизонт, но искажающие до неузнаваемости близкие предметы. А к полуночи заплясали звезды на небе, следом за ними закачалась, а потом стала падать и снова взмывать кверху стареющая луна. Пламя костра, за которым сидел Пунцаг с ховраками, ни с того ни с сего все время меняло окраску от белого до темно-красного, а виски начинала стискивать тяжесть, от которой невозможно было избавиться никакими воздействиями на чувствительные точки ушей и шеи, показанные ему в свое время Жавьяном... До утра Пунцаг не мог уснуть, а когда взошедшее солнце неожиданно раздвоилось, а потом вытянулось блестящим белым столбом, молодой лама не выдержал, прошел в голову каравана, склонился перед ширетуем.
   - Что тебе, баньди? - спросил тот равнодушно, прижимая кончиками пальцев подрагивающие синие жилки на висках.
   Пунцаг молча показал на солнечный столб.
   - Это бывает часто при подходе к Цайдаму. Не пугайся.
   - У меня болит голова.
   - У меня она болит тоже. И у всех, кто в караване... Цайдам есть Цайдам... Завтра увидишь его.
   Белоснежное искрящееся плоскогорье. Но то, чем оно выстлано, совсем не снег. Это - соль. Безжалостная и въедливая. Только плотная повязка на лице может на какое-то время выручить. Но через эту повязку уже через минуту-другую невозможно дышать, а когда снимешь ее и сожмешь в руке, из ткани потечет горько-соленая рапа. Вторично надевать повязку бессмысленно: она быстро высыхает и становится ломкой, а главное - совершенно не пропускает воздух...
   - Зажечь костры! - подал команду кто-то из караванщиков.
   Хворостом и сухой травой грузили верблюдов еще вчера утром. Но намного ли хватит этого топлива, когда пойдут низинами? И не станет ли их караван новой свалкой костей, какие они уже видели на своем пути? Днем здесь жарко, а ночью падает такой мороз, что не гнутся пальцы...
   Вчера на закате столб солнца расплющился и превратился в красный блин, который лег кровавой скобкой и долго не падал за линию горизонта, чтобы уступить место звездам и луне. Ночь была стылой, а утром вместо солнца на востоке вспухла подушка, похожая на каплю расплавленного олова. А сейчас солнце блестело совсем холодно, как серебряная -монета в чужих руках. И, конечно, оно не могло согреть эту землю, похожую на саван. Да и нет ее, твердой земли! Есть только соляной покров, в котором копыта животных пробили дыры. Там, под солью, черная, густая и едкая жижа. Корочка покрывающей ее соли не так прочна, как хотелось бы, и легко протыкается копытом. Еще хуже, если копыто животного попадет в старую дыру - хрустнет кость, брызнет рапа, смешиваясь с алой кровью, и яд соли отравит в считанные мгновения. Спасти ни коня, ни верблюда, ни осла уже невозможно. Да и человеку не поздоровится, попади он в такую западню!
   Люди спешились и вели караван в поводу, старательно и аккуратно обходя черные дыры на белом. Но их слишком много - караваны этой дорогой идут часто, и соль не успевает заклеивать раны в своем панцире. Соляная корка местами почти не держит человеческий вес гнется под ногами, выдавливая зловещую рапу наружу. Она разъедает соляной покров еще и сверху, не успевая застыть причудливыми натеками. Но люди и животные спешат - задерживаться нельзя ни на мгновенье, любая остановка или задержка губительны. Лишь там, где пустыня выгибается вверх и сверкает на солнце гранями седых камней, можно передохнуть...
   Страшная часть пути! И как бы ни пугали ужасами "суры" - болезни перевалов, Цайдам намного коварнее и злее...
   Уже к полудню потеряли почти всех коней и пять верблюдов. Груз с них не стали снимать, не стали и пристреливать погибающих животных - не до них. Солнце становилось румяным, как яблоко, и только перевалив на вторую половину неба, снова начало бледнеть. Снизу, из степи, потянуло жарким ветром. Люди на ходу снимали с себя все и шли почти голыми. Блестела соль на спинах, разъедая царапины и потертости, залепляла глаза и уши, нарастала коркой на губах. Один за другим стали падать люди. Их поднимали, вели за собой, но они снова падали, обессиленные...
   К вечеру стали попадаться камни с жухлыми клочками травы. Потом камни, по которым уже можно было переступать, не боясь угодить в дыру с рапой. На траву жадно накинулись верблюды и даже ударов погонщиков не чувствовали. Да и сами люди готовы были есть эту горькую и, по-видимому, ядовитую для всех желудков траву!
   Неожиданно повалил снег, похожий на соль. Он даже на вкус казался соленым. Потом заблистали белые молнии, не издавая грома. Погонщики и ховраки повеселели:
   - Кто-то здесь новичок и потому особенно грешен перед духом Ло! Надо принести его в жертву!
   И все с хитринкой поглядывали на молодого ламу.
   Показались первые палатки тибетского сторожевого поста. По перевалу разгуливали грязные люди в истерзанных шубах, покрикивая на Поднимающийся им навстречу караван:
   - В один ряд! В один ряд!
   Добившись относительного порядка, затребовали караван-бажи к себе. Жамц о чем-то долго говорил со стражниками, потом вернулся к каравану.
   - Придется сдать все оружие! Уже и в Нагчу нельзя входить с тем, что убивает!
   Горка оружия показалась стражникам подозрительно малой, и они сами начали обыскивать караванщиков и ховраков, плотоядно поглядывая на тюки. Но Жамц их успокоил:
   - У нас не торговый караван, мы везем в Лхасу священный груз!
   Стражники посоветовались между собой и объявили, что караван не пойдет дальше, пока не будет получено разрешение генерала-дибу пограничной стражи.
   Жамц отозвал в сторону доньера стражников, протянул ему горсть разнокалиберных монет, но тот только засмеялся и вынул из кармана длинные радужные полосы бумаги с черными китайскими знаками и красными печатями.
   - Сейчас в Тибете ценятся только эти деньги2.
   - Бумага? - удивился Жамц. - Какие же это деньги?!
   - Тогда, караван-бажи, плати золотом... Можно серебряными линами... Китайские монеты с шестью и семью знаками мы не берем!
   Жамц заколебался - ни с золотом, ни с серебром ему расставаться не хотелось. Тем более, что перед такой оплатой не устоит и сам диба! Но тибетские лины у него были, совсем недавно они имели хождение наряду с китайскими монетами.
   - Разве деньги императора - уже не деньги? - спросил Жамц насмешливо. Тогда я буду ждать дибу.
   Но доньер уже почувствовал поживу и поспешно согласился на китайские монеты. Потом стражники делили деньги по каким-то своим правилам и потому остались обиженные, которые сразу же устроили драку, расквасив носы и наставив синяков под глазами друг другу. Наблюдая за их потасовкой, Пунцаг шепнул Цулунбату, оказавшемуся рядом: "Не кажется ли тебе, что эти стражники ничуть не лучше голаков?" Хранитель ширетуя кивнул: "И голаки, и стражники одинаковы!"
   Закончив драку, стражники разрешили каравану следовать дальше и даже вернули кое-что из оружия. Пунцаг, принимая наганы, сразу заметил, что они не его и далеко не все патроны подходили по калибру, но спорить и жаловаться не стал...
   Когда отъехали т сторожевого поста на приличное расстояние, Жамц распорядился сделать привал, чтобы подкрепиться и привести себя в порядок. Тут же бегло определили потери. Они оказались немалыми, но могли быть и большими: дорога через Цайдам и перевалы никогда не обходилась без дани!
   Не успел Пунцаг сбросить с плеч тибетскую шубу и плеснуть в лицо водой из ручья, как за его спиной остановились четверо тибетских лам в красно-желтых халатах. Они спустились с соседнего перевала, на который их каравану только еще предстояло взойти, и приняли его коричневый халат и петушиный гребень шапки за знаки караван-бажи. Все остальные были одеты по-дорожному и не привлекли их внимания. Пунцаг отер мокрое лицо чистым платком, спросил:
   - Вы о чем-то хотите говорить со мной, ламы?
   - Мы - мастера мистерий и хотели бы предложить вам и вашим людям цам очищения, который никому не повредит.
   - Кто из вас старший?
   - Мы все гэцулы.
   - Решите сами, кто из вас будет говорить с караван-бажи. Он тоже лама, гэлун. И он ведет в Лхасу этот караван.
   Ламы переглянулись: слова Пунцага им пришлись явно не по душе. Подумав, трое кивнули на четвертого:
   - Он будет говорить с караван-бажи. Десрид.
   - Иди за мной, Десрид, - пригласил Пунцаг. - Гэлун отдыхает в желтой палатке.
   Жамц ничуть не удивился гостям. Он знал о бродячих мастерах мистерий, дающих представления путникам и накорпам, но в такой глуши и так далеко от Лхасы не ожидал их встретить.
   - Мистерия не повредит моим людям, - согласился он, - но мне нечем вам заплатить! Стражи перевала стали брать слишком дорого с каждого каравана.
   - Мы - нищи, караван-бажи, - вздохнул Десрид. - Что дадите, то и возьмем. Даже шо, не говоря о китайских монетах... И еще нам нужен один верблюд.
   - Верблюд? - удивился Жамц. - Вы будете возить на нем свою поклажу?
   - У нас нет поклажи, караван-бажи. Верблюда мы продадим стражам перевала, а сами пойдем к Цайдаму... Вблизи Лхасы уже ничего не заработаешь.
   - Да, стражи и голаки отнимают все у караванов и накорп. И вашего верблюда они не купят, а отберут.
   - У нас не отберут, - вежливо улыбнулся Десрид. - Мы - хорошие ламы, а хороший лама продаст даже дохлую собаку рубщику трупов!
   Когда тибетец вышел, ширетуй с улыбкой посмотрел
   на Пунцага:
   - Вот каким должен быть настоящий лама! Учись,
   баньди.
   Сообщение, что ширетуй купил мистерию и скоро начнется представление, заставило вспыхнуть потускневшие было глаза, развязало языки. У лам-артистов сразу же нашлось много добровольных помощников, но, похоже, они привыкли обходиться сами.
   Мистерия началась скучно: ламы установили походный алтарь и зажгли священные лампады. Потом один из них взял в руки трубу дунчхэнаму, другой раковину, отливающую нежным розовым цветом, и оба стали выдувать хриплую и нудную мелодию, под которую сразу же начали медленный, тягучий танец с молитвой. В ней не было ничего от храмовых молитв и песнопений, слова сливались вместе, как вода в ручье, и медленно, тоскливо струились, нагоняя сон: у-ааа, и-эээ, ы-ооо...
   Уже душа не принимала этот вой, но именно на это и было рассчитано вступление, одинаковое, чуть ли не каноническое, для всех мистерий! Главное действо занимало обычно считанные мгновения, а отрабатывать всякую оплату надо было сполна...
   Затем один из лам (уже знакомый Пунцагу Десрид) вынул из-за опояски халата длинную бронзовую иглу и начал протыкать ею правую щеку. Скоро кожа вдавилась, лопнула, выделив капельку крови. Но игла пошла дальше, пока не образовала на левой щеке бугорок и снова не прорвала кожу. Десрид протянул черную нитку через обе щеки, завязал ее узлом и открыл рот, чтобы показать язык, который тоже был проткнут иглой и прошит ниткой...
   Пунцагу стало не по себе: чего ради мучает себя этот неглупый и суровый человек? Неужели ради нескольких монет сомнительной ценности и облезлого измученного верблюда, которого только чудом удалось вытащить из трясин Цайдама?
   Лама-фокусник выдернул нитку, и мистерия продолжилась. Но теперь мелодия, выдуваемая из трубы и раковины, стала более резкой и ритмичной, как и сам танец. Десрид рывком сдернул пестрое покрывало, расстеленное на песке и закрывавшее длинный ряд мечей, вкопанных рукоятками в песок и поблескивающих на солнце бело-голубыми полосками лезвий. Ритм еще ускорился, и ламы, продолжая танец, начали один за другим опрокидываться на эти мечи, полосуя свои тела не то кровью, не то красной краской...
   Пунцаг закрыл руками лицо. Ему хотелось закричать во весь голос: "Прекратите! Хватит и того, что мы уже видела!" Но спазма стиснула ему горло. К тому же оказалось, что все это было только первой частью представления, главное им еще предстояло увидеть...
   Разом застыв в танце и еще не остановив игру исполосованных мечами мускулов, Десрид рухнул на горячий песок и начал корчиться, выкрикивая что-то по-тибетски. Двое лам поспешно накрыли его тем же пестрым покрывалом и начали колотить большими черными палками, пока третий лама, отложив трубу, не приставил к своей голове рога козла и не помчался большими кругами по поляне, истошно блея и дрыгая ногами с привязанными к ним копытами. Ламы с палками оставили Десрида в покое и бросились к козлу. Эта погоня продолжалась довольно долго, пока козел, обежав несколько кругов, не зацепился копытами за покрывало, не запутался в нем. Под покрывалом никого не оказалось - только песок.
   Ужаснувшись, козел и его преследователи упали на колени, воздев горестно руки к небу. Песок зашевелился, и из ямы выбрался живой и невредимый Десрид с белой лилией в руке3.
   Пунцаг первым закричал что-то и бешено заколотил в ладони, не жалея рук...
   Поза Будды, погруженного в нирвану, доступна любому ламе. Но чем выше ступень его святости, тем большее количество обетов и запретов он берет на себя, тем глубже должна быть его медитация и сосредоточенность в молитвах, тем дальше отдаляются от него земные дела и заботы. У гэлуна Жамца 253 запрета, и потому, садясь в позу нирваны, он обязан отключаться от всего земного и уходить к небесному на долгие часы и даже сутки. Но у него ничего не получалось - мысли о земном и греховном никогда не покидали его, как бы он ни старался сосредоточиться на святом и высоком. Пока никто не знал этой его тайны, но таши-лама, которого он должен увидеть через три перехода, может прочесть эту греховность высокого ламы в его глазах. И хотя к архатству ведет долгий путь перерождений и молитв, оно не является столь почетным, как хубилганство. И от сознания этой своей неполноценности Жамцу всегда становилось не по себе, когда на нем останавливался взор кого-либо из великих лам Лхасы...
   Жамц знал, что в монастыре Кандро Сампо, вырубленном в скале, есть ламы, которые могут помочь человеку достичь столь глубокой медитации, что она будет равнозначна нирване. Но туда надо идти не гэлуном, а ховраком и прожить не менее пятидесяти лун. А кто скажет, что ему, Жамцу, отпущены небом эти лишние луны из всех лун жизни? И, если быть честным перед самим собой, он вообще зря пошел на этот раз в Лхасу. Его не звали, и таши-лама будет рад ему меньше, чем обычно. Хотя и не покажет ничем, что недоволен и осуждает самовольный приезд ширетуя...
   За стенами палатки перекликались стражи каравана:
   - Ки хохо!
   И кто-то невидимый и далекий отвечал им глухим эхом:
   - Хой-хэ!
   Жамц вышел наружу, осмотрелся.
   Тускло горели караванные костры. Погонщики свежевали очередного павшего верблюда и, слегка поджарив его мясо на костре, ели почти сырые кровоточащие куски, запивая провезенной тайно от гэлуна и ховраков аракой, а может, и приготовленной за долгий путь из кумыса или айрана.
   Вернувшись в палатку, он откинулся на мягкие подушки и полузакрыл глаза.
   Дорога хороша уже тем, что не утомляет душу, хотя и терзает тело. Таши-ламу, великого путешественника, можно понять, он давно познал вкус длинных дорог и неожиданных событий. Жаль, что у Жамца на руках этот полуховрак, полулама из Алтая! Не будь его, можно было уйти в Сикким. И не только для того, чтобы послушать его исполинские трубы! Но без Пунцага Жамцу нечего делать в Лхасе - тот товар, что везет его караван, немного стоит, да и нашелся бы другой лама в дацане, чтобы справиться с обязанностями караван-бажи! Пунцаг нужен Панчену Ринпоче, и тут уже не поспоришь... Но, может, и он сам пригодится таши-ламе?
   В палатку бесцеремонно заглянул кто-то из ховраков охраны каравана. Увидев ширетуя на отдыхе, не спрятался, а остался стоять, ожидая вопроса. Жамц вскочил, неожиданно испугавшись:
   - Чего тебе? Эй, Цулунбат!
   - Я знаю, что вы отдыхаете, ширетуй, - пролепетал ховрак, падая на колени. - Но меня прислали погонщики...
   Только теперь Жамц узнал своего второго хранителя:
   - Ах, это ты, Чимид?.. Что-то случилось еще?
   - Исчез один из наших погонщиков. Бурят Цыбен Дог-домэ. С ним ушли четыре ховрака из новых. Все взяли по верблюду с продовольствием и льняными тканями. Унесли оружие, кое-что из теплой обуви и одежды...
   - Погоню, надеюсь, отправили?
   - Нет, ширетуй. Никто из караванщиков не знает, в какую сторону они ушли. Говорят только, что этот погонщик-бурят подбивал некоторых ховраков на побег: "В священную Лхасу одна дорога, а из Лхасы - сто!"
   Жамц махнул рукой, и Чимид исчез. Ширетуй потянулся к кобуре с наганом: рано он еще оттаял душой и обмяк сердцем! Бывало, что и на пороге священной Лхасы находили накорп с перерезанной глоткой...
   Вот и Лхаса!
   Как только сверкнули ее золоченые крыши, караван замер без команды. Еще бы ему не замереть! Ведь прибыли они с такими муками и потерями не просто в священную страну, а в страну живых богов! Здесь, в ее монастырях и храмах, жило и славило небо 25 тысяч лам - четверть всех лам мира Цзонхавы!
   Легенды утверждали, что первый царь Тибета спустился с неба на землю на горе Ярлхашампо и принес людям просветление - ваджраяну. Буддийский тантризм охотно приняли жрецы Бонпо, хозяева душ и жизней местных пастухов и земледельцев. Но потом явился царь Лангдарма - ярый противник буддизма, и страна богов начала раздираться противоречиями, что скоро стало нетерпимым. И нашелся храбрец - монах Лхалунг Палчжэ-Дорчжэ, который, переодевшись лугоном*. убил опасного царя. Лангдарма был навеки проклят, и его образ злая маска ежегодного обряда изгнания козла отпущения. Теперь и не все помнят, с чего началась все, но тибетцы знают, что горные духи и божества Маченпомра, Каченджунга и Тхантон охраняют от злых сил покой благословенной Лхасы**. И все знают, что пушки палят в сторону черной скалы на другом берегу реки тоже не для украшения новогодних праздников, а изгоняя навеки проклятого царя-святотатца, посмевшего поднять руку на буддизм!
   *Лугоны - исполнители одной из главных ролей в многодневных празднествах по случаю Нового года, одетые в карнавальные маски и костюмы, имеющие свой статус и свои правила игры.
   ** Высочайшие горные вершины Гималаев в окрестностях Лхасы.
   Много веков минуло с той поры, и стала Лхаса не городом в обычном понимании людей, а громадным монастырем, составленным из храмовых комплексов, частью слитых вместе, а чаще обособленных друг от друга, где каждый из них - сам по себе был городом с многочисленным населением, своими храмами, мастерскими, святынями, законами, порядками и укладом жизни. И главным из всех монастырей была Потала - роскошный дворец-город самого далай-ламы! Попасть в Поталу и видеть живого бога можно, но это стоит больших трудов, терпения и денег...
   - Хватит любоваться! - негромко сказал Жамц, снова вступивший в свои права караван-бажи.
   Караван начал спускаться в Лхасу...
   Отыскав на окраине постоялый двор своего дацана, купленный еще покойным Баянбэлэгом, Жамц приказал остановиться на ночлег и сразу же распустил всех своих спутников: пускай смотрят, удивляются и ужасаются!..
   А удивляться и тем более ужасаться было чему...
   Заполучив от гэлуна несколько монет из своего мешочка, Пунцаг побрел по городу, сбросив осточертевшее покрывало из темной ткани: одежды ламы могли ему дать не только пристанище, но и пропитание, даже если бы в его кармане и не позванивали монеты. Но в этом своем расчете он жестоко ошибся - на каждом шагу ему встречались сонмы нищих и калек, чьи протянутые руки были красноречивее слов. Скоро он опустошил свой карман, и ему нечего было сунуть в протянутые руки, а количество тех рук ничуть не уменьшилось. Нищета в Лхасе не считалась предосудительной. На каждое "дай" здесь далеко не всегда отвечали "на", а это угнетало: Пунцаг был добр и всегда делился тем, что у него было.