Андреев Г.. Белый Бурхан

   Лишь от алтаря разбрелись по домам-схоронам, начали в себя приходить: да что это мы, господи, натворили-то;
   кому это мы, горемычные, на язык налипли, ровно мухи на смолу? В геенну огненную неминучую потащил всех окаянный поп-щепотник!..
   Дней через пять собрались общиной, стали главных своих греховодников искать, а их и нету! Хотя, помнится, и тыкали перстами Капсим да Аким в Панфила Говоркова... А что - Панфил? Не пастух, а сам в стаде, за хвостами других быков пошел... На попа все и свалили: он, окаянный, затмение навел!
   К местным калмыкам послали Капсима. Тот с Дельмеком поговорил по душам. Подтвердил Дельмек: да, приехали Бурхан и Ойрот в горы, старую веру привезли - скот не резать, молоком да кореньями трапезу править, камов не слушаться, сырой лес не трогать, по правде друг с другом жить...
   - А с русскими как будете? - спросил Капсим.
   - Хорошо будем,-сказал Дельмек.-Кто хороший человек-пускай живет, кто плохой - выгоним...
   Доложил Капсим на общине как и что. Не поверили, башками закрутили, бородами затрясли: кто, мол, разберет теперь плохого и хорошего для них, под шумок да горячую руку долго ли той орде перебить всех поголовно? Тогда-то Панфил и надоумил всех: к отцу игумену надобность прямая съездить. В самой середке горы живет, ему ли не знать правды про того Бурхана с Ойротом? Ошалели было от таких Панфиловых слов: поп обманул, где же игумену-то верить?
   Вербный спасовец Фаддей масла в Панфилов огонь подлил:
   - Путь солнца всегда с востока на запад был. Он жа - путь нищих и святых: с восхода на закат. А сам монастырь на восходе и стоит! Ежли и пришел тот Бурхан во всем окаянстве своем, то монастыря не минул, не сокрушив оный!.. Там и правда вся.
   Закивали головами, посоветовались гудом, порешили:
   верно Панфил говорит, прав Фаддей, одна беда - даль несусветная до правды той! Кто рискнет в зиму идти, на погибель?
   Панфил только усмехнулся и перстом в них троих ткнул:
   - Капсим, Аким да Фаддей! Святости в них больше нашей - не пошли к попу, потому и в нищете тонут!.. Справу дадим им и семьям нужную - пойдут!..
   Ну и согласились. Что так с голоду помирать, что эдак...
   Напутственное слово сам Панфил дал:
   - На слухи разные не доверяйтесь, монахов не слушайте и себя никому не открывайте! Нужда будет кукишем чужую икону осрамотить, не брезгуйте... А вота Никандра самого - добейтесь! Тот в обман своих не введет...
   Фаддей было обиделся:
   - Мы-то крепки в своей вере остались! Перекресты пущай чужим иконам кукиш кажут, им не привыкать!.. Обозлился Панфил, притопнул:
   - В сруб за грехи наши загоним! Из общины попрем! И вот все позади. Никандр в обман не ввел, сказал чистую правду: ружьишки в хозяйстве, мол, держать не повредит... Куда уж ясней-то! Одно теперь и смущает кощунов: на монастырскую икону кукишем никонианским молились, на себя скверну возвели. И кресты нательные взяли, хотя и свои есть. Но Фаддей успокоил:
   - Нет греха на нас! За мир терпим!.. Иконы в монастыре на доске писаны - такой, что и на лавки идет, по которым задами ерзают... Не из святой колокольной меди отлиты с молитвой! А посейчас, слышал, те иконы даже монахи из калмыков мазать наловчились!
   - Верно говоришь,-отмахнулся Аким.-Бог с ней, с иконой! С крестами дареными что делать: бросить - грех, нести - срам... Может, по пути у калмыков их на барана поменять?
   - Держи при себе,-решил Капсим,-в Иордани освятим! Карман не оттянут, не прожгут... Фабричная штука, дорогая-блестит, как зеркало!.. Добром не швыряются.
   - Верно Капсим говорит,-поддакнул Фаддей, также не решаясь расстаться с крестиком. - Спасов символ, не сатанинский... И сын божий на нем!.. Душевная молитва завсегда любую грязь от души отскоблит!..
   Кони, ждущие в ближнем лесочке, радостно заржали, приветствуя людей, в которых за долгую и трудную дорогу признали своих хозяев. И по настроению самих людей почувствовали, что у них теперь дорога прямая - домой! А дому-то, яснее ясного, кто не рад?
   Отъехав с версту от обители, разложили костер. Полезли было в седельные сумы, да вспомнили про монастырский харчевой припас.
   - Все едино теперь нам грех отмаливать!-сказал Фаддей и развязал свою дареную котомку. - Ого! Сытно кормятся иноки!..
   У Капсима рот давно уже был забит запашистым хлебом: если бы не дальняя дорога, ребятишкам снес. Те уж и запах хлеба позабыли, на драниках из отрубей с картошкой живут, да и те, поди, уж повывелись... На обещания только Панфил щедрый!..
   В горах еще стояла плотная зима, а в долинах и в лесу уже начал сказываться робкий весенний снег, переродившийся в мелкую крупу. Но быстрее людей перелом в зиме уловили лесные жители: зайцы пошли петли кропать, игрища устраивая; волки за суками стаями побежали;
   птенцы желторотые и прожорливые запищали в гнездовьях...
   Родион, Фрол и Кузьма не своей волей возвращались в далекую деревню, а по строгому приказу самого полицмейстера. Стражники, охранявшие ярмарку от возможного набега Техтиека, сцапали их ночью, сыскав по угасающему уже костру. Еще бы не сыскать, если огней в тех местах и за десятки верст не было! А все Кузьма - не будем, мол, гасить, а то волки-то пожрут сонных, а при живом огне в жисть не тронут! А волки и огня не испугались: пошли да и повязали их, как лесных разбойников, пинками животы и спины перекрестив. Побив, те двуногие волки обшарили беглецов, все деньги и бумаги на предмет подозрения и воровстве и прочей жули изъяли, к седлам своих коней веревками прикрутили и - айда обратным жутким пехом в самый Бийск! Ох и дорога была!.. Сапоги свои новые, что Макар подарил, Родион враз порешил на той дороге, а темноверцы сыромятные подошвы у своих бахил протерли до живой кожи...
   В Бийске их заперли в кутузку, клопам и вшам на великий жор. Потом допрос за допросом и опять же не без битья. И вот тем же трактом в этапе повели до Сема. Там бросили - сами небось дойдут до домов своих, не цыцошные! А с чем идти? Ни жратвы в припасе, ни денег на ведро отрубей, а побирушек-то шибко ли привечают? Как только стражники отстали, на горький совет сели втроем. Но сколько ни думали, а ничего не выдумали и порешили свою судьбу окаянную одним голосом - Родиона:
   - Иль к домку моему и вашему переть этакую даль? А каво тама искать? Смешки Кузевановы, ухмылы Макара? Нет, мужики! Я к смешкам не привык и помирать побирушником охоты не имею... Одно и обидно: до Беловодии мне теперь не дойти... Видно, надо людей разбойных искать и пропадать вместе с ними!
   - И мы с тобой, эт! - в один голос выдохнули Фрол с Кузьмой.-Обратного пути у нас тож нету!
   Тут же с казенной дороги сошли, чтобы глаза людям не мозолить лишний раз и бумагу, что выправили в Бийске, не совать каждому встречному и поперечному под нос, а своим умом и лихостью жить. Одна беда для бездомного: зима лютует. Хочешь не хочешь, а не лесной зверь, не в шерсти - под сосной или лиственницей спать не будешь... Значит, придется где-то около людей тереться - к Урсул-реке идти, где деревень всяких много... Но тут и уперлись рогами в землю Фрол с Кузьмой:
   - Нам-от, по вере нашей строгой, никак невозможно возле нехристей тех быть! Свой какой ни на есть угол завести надо!
   Надо, может, оно и надо. Да где его, родимый, заведешь? Много ли голыми руками понаделаешь тех углов-то?
   - Аль от господа манны ждете за святость свою? - поразился Родион.-До морковкина заговенья ждать придется!
   Понурились темноверцы растерянно, но свое гнут:
   - Иконки наши отняли в остроге, душу очищать не на чем, а ты и пуще того на грех манишь? В ад - дорога широкая, ко спасенью - ниточкой!
   Не стал Родион с ними спорить, свару разводить, рукой отмахнулся: как ни крути и ни верти, а вера - дело святое, душевное... Вот только прокормит ли и обогреет та их вера?
   - Темные вы! Бог вам судья...
   Выходя от благочинного, отец Лаврентий долго отирал праведным трудом заслуженный пот: в столь крепких тисках ему еще не случалось бывать! Вконец вопросами умаял... Где учился, где в сан священнический посвящен, в каких приходах ранее служил...
   Только стащил с себя эту рогожу любопытства, как у благочинного новый ворох вопросов: ведомо ли пастырю без требника о чине православия на каждый праздник, когда бывает неделя о мытаре и фарисее, а когда о блудном сыне, когда какие требы справлять положено?.. Будто не священник он в летах и с опытом немалым, а сопливый семинарист!
   Лишь экзамен тот перенес, как новый вопрос, итог подбивающий всему: а как священнослужитель благочестие понимает? Ответствовал душемотателю, как в христианском катехизисе сказано: благочестие составляется из двух частей знания бога и почитания оного...
   Выслушав, благочинный качнул бородой и развел руками:
   - В ум не возьму, как это ты умудрился храм божий обмирщить, ежели и грамотен и толков? Пусть теперь миссия разбирает твой грех! Я свое дело сделал, испытал тебя. Так и доложу. - И указал перстом на дверь.
   "И чего ему мытарь с фарисеем приспели? - подумал отец Лаврентий, косясь на глухую дверь благочинного. - Отслужил уж! И неделю о блудном сыне скинул! В самый мясоед и приехал, чтобы до сыропустной все дела порешить и с чистого понедельника на великий пост паству, поставить и самому стать..."
   Служка поднял голову, оторвавшись от какой-то книжонки, явно не духовного содержания, спросил нехотя, давя скуку:
   - Ко владыке отослал или в миссию?
   - В миссию.
   - Так ступайте, я помечу. Какой приход? Отец Лаврентий назвал, прибавив искренне:
   - Глушь и нищета! Окаянство гольное...
   - У всех так,-сказал служка сочувственно. - Сейчас доложу.
   Он исчез, выскользнув неслышной тенью. Отец Лаврентий потоптался, шагнул к окну, уложил горячие ладони на мокрую от подтаявшего ледка раму. Суетился город, скользящий полозьями саней и подошвами сапог мимо окон, вряд ли и догадываясь, что за его толстенными стенами решаются судьбы духовных пастырей...
   Как-то доложит? А то и носом в грязь вылетишь...
   Все могло теперь случиться! Не пригласит отец Макарий на беседу, креста на коленопреклоненного пастыря не наложит, гневом от оного отгородись, а через служку этого передаст: пусть идет, дубина стоеросовая, куда его бесстыжие глаза глядят...
   Куда потом? В омут головой?
   Приехал с жалобой на крайнее худоприходство свое, а уж первую нахлобучку от благочинного получил. Не приход пустой, а сам пастырь глуп! Может, самолично уехать обратно?.. Нельзя.
   Отец Лаврентий стремительно отошел от окна и вовремя: вернувшийся служка пригласил его к начальнику миссии, прибавив, что пастырский крест с него снять приказано.
   Снова потом осыпалось чело. Теперь уже не от усталости, а от страха лютого, животного: с иереев крест так просто не снимают!
   - Лют? - спросил он одними губами у служки.
   Тот качнул подбородком и снова сунулся глазами в книжку.
   Дальнейшее происходило точно во сне. Отец Макарий
   говорил ровным голосом, но слова его были жгучими, как крапива. И из тех его слов вытекало, что приход отец Лаврентий получил лучший, паства его не меньше, чем у других, и больше надо печься не о собственных кошельковых доходах, что тоже важно, а о святости алтаря, вести неустанно к кресту язычников, а не пытаться обратить в лоно православия тех лживых и давным-давно посрамленных богохульников, что преданы анафеме еще в благословенные времена государя Алексея Михайловича...
   На отце Макарии был темно-синий подрясник, окладистая борода аккуратно расчесана, редкие, но все еще вьющиеся волосы красиво уложены и пахли французской водой.
   - Если у вас не достанет более сил и трудов привести приход свой в надлежащую лепоту и святость, увеличив стадо господне к лету вдвое, то у нас достанет духа поменять в нем иерея или слить оный с приходом славно трудящегося отца Капитона, вашего соседа!
   С тем отец Лаврентий и был отпущен. Ни о бедности церкви, ни о новом вспомоществовании на гибнущий храм и его пастыря разговора не было. Трудись, мол, и труды твои вознаградятся господом нашим сторицею! И уж тем паче у отца Лаврентия не появилось и мысли поведать преосвященному о гнусности слухов, богопротивниками и присными с ними распространяемыми повсеместно.
   Он был раздавлен, как червь, и таким червем выполз из покоев начальника духовной миссии.
   - Лют?-спросил теперь уже служка, возвращая отобранный крест.
   - Зело лют! - покрутил головой иерей, засовывая крест в карман брюк, забыв о том, что его подобает повесить на шею.
   У изгоев началась волчья жизнь.
   Шалашик они себе сляпали из веток, наломанных руками и заплетенных в три слоя на крыше и в пять слоев на стенах, обложенных пластами снега. Из тех же сосновых, пихтовых и лиственничных лап сплели лежаки и тяжеленную приставную дверь. Костер жгли снаружи, а горячие уголья заметали в шалаш, чтобы хоть какое-то тепло ночами держать. Потом пришла пора позаботиться и о пропитании. Темноверцы вспомнили о своей святости: ягоды мерзлые решили искать, белками насушенные грибы, шишки кедровые с невыбитым орехом, а то и коренья, что из мертвой земли можно выкопать.
   Родион посмеивался:
   - Какой орех, дурни? Тут и кедра нет! Коренья они будут копать из земли, белок грабить... Тьфу ты! Зверя и птицу надо добывать!
   Начал Родион силки да ловушки мастерить и по тем полянам, где заячьи пляски да хороводы кружились, ставить. В первую же ночь две из них захлопнулись. Вытащил Родион еще тепленьких зайчишек, к огню принес, а Фрол с Кузьмой носы набок поворотили, боясь оскоромиться:
   - Прошел мясоед-то!
   - Великий пост с чистой начался!
   Облаял их Родион матерно, испек тех зайцев на углях и управился мигом в два присеста. Одного за ужином убрал, второй к завтраку в самый раз пришелся. Пошел снасти свои проверять, а там опять заяц лапкой сучит, попискивает. Принес и его, в шалаше на свою лежанку бросил, пошел дубину выламывать. Вернулся - нет зайца!
   - Что за оказия? Ожил, что ли, да стрекача задал?
   - Мы не видели,-отвели темноверцы глаза.-Молились мы.
   Понял все Родион, но как голодных осудишь? К вечеру еще заяц и глухарь попались: один в давилку, второй в петле запутался. Утром на свежей зорьке Родион дубиной еще одного глухаря пришиб на току... Не столько сам ел добытое, сколько оно оживало и убегало. Темноверцы отнекивались попервой, а потом сдались:
   - Чего уж там! Помрем без тебя, родимый...
   - Хучь и во грехе, да не малой сытости при тебе! Но кончились заячьи свадьбы и тетеревиные тока, все чаще и чаще силки и ловушки оказывались пустыми. Нужно было на большого и сильного зверя выходить - гоном гнать в ловчую яму. С такой работой одному не справиться... Вывел темноверцев, расставил их, погнал лютым ором сохатого, а Фрол с Кузьмой вместо того, чтобы его к яме криками направить, сами к ней умудрились подлететь, от страха зубами клацая. Резанул сохатый через кусты - и был таков!
   - Да,-сказал Родион тихо,-с вами наохотишься! Пропадайте вы пропадом, гнилушки!
   И так хватил своей дубиной по подвернувшемуся пню, что тот загудел, как колокол.
   На постоялом дворе обжитом ломовыми извозчиками и торговцами разного пошиба, иерей оказался диковинной фигурой - здесь священнослужители никогда не останавливались. Но в гостиницу с конем никто не принимал, а оставить его у коновязи на ночь-рискованно. Знакомых у Широкова не было, родственников и подавно. А здесь нашлись и приют, и постель, и стойло, и кормушка с овсом... Что до смешков за спиной и удивленных взглядов половых из кабака напротив, то они отца Лаврентия не трогали. Самое страшное, что могло случиться, уже произошло - глухая опала. Что последует за ней летом?
   Половой долго смотрел на священника недоуменно, а переспросить не решался. Потом все-таки склонил напомаженную голову: - Повторите, вашество-с...
   - Графин водки и что-нибудь из закуски.
   - Понял-с! Сейчас сообразим...
   Тяжелая хмельная ночь доконала иерея. И утром, садясь на коня, едва не упал, скользнув рукой по луке седла. Извозчики загоготали было, но кто-то сердито шикнул на них и помог отцу Лаврентию. Будто в полусне он оставил город, выехал на тракт и опустил поводья, доверив себя коню, дороге и судьбе. Потом он где-то провел ночь, снова ехал, опять где-то спал в душной и жарко натопленной горнице. С кем-то о чем-то говорил, жаловался на проклятую судьбу...
   Широков еще и сам не знал, как и с чего он начнет новый этап своей священннической деятельности, но понимал и осознавал пока одно: надеяться отныне придется только на самого себя! Нет топтателей троп, нет таскателей каштанов из огня, нет добывателей славы и высокого положения для других! Самому надо добывать свой хлеб насущный...
   Уже вечерело, когда отец Лаврентий добрался до развилки дорог. Остановился, как витязь на распутье: налево пойдешь-в Чемале будешь, где есть с кем и пображничать, и посплетничать, и душу отвести; а направо дорога домой, к постылому храму, который возложен на него до самой смерти теперь и подобен мельничному жернову, который обязан вертеть без устали он, раб божий отец Лаврентий...
   - В Камлаке переночую, если до Черги не доберусь!- решил иерей и сдвинул коня.
   Тревожный закат взрывал небо: завтра будет ветрено и, пожалуй, можно застрять среди этих деревушек... Сколько времени потерял, пока приплелся сюда из Бийска, уже можно было и в Турате быть!
   Чего-то испугался конь, отпрянул в сторону, и в ту же секунду страшный удар по голове потряс все тело отца Лаврентия, погасив закат в глазах я заложив уши тяжелым, все более и более нарастающим гудом...
   Как только верховой грянулся о дорогу, Родион отбросил дубину и наклонился над добычей. Ладная шуба, хорошая шапка, теплые меховые сапоги, туго набитые седельные сумки, конь.
   - Вот тебе и фарт! - хохотнул он.
   Родион расстегнул шубу, начал ее сдирать с покойника, выпрастывая еще теплые и хорошо гнущиеся руки, обомлел, отшатнулся:
   - Батюшки-светы! Да никак поп? Снова нагнулся над своей жертвой, решительно перевернул тяжелое тело и рывком снял шубу:
   - Все едино теперь! Семь бед - один ответ...
   Глава седьмая ГОРНЫЕ ДУХИ
   Пять дней пришлось проболтаться Жамцу в седле, пока Диман, поменявшийся два дня назад с Азулаем местами, не поднял руку, останавливая всадников.
   - Что такое - недовольно спросил Жамц, вполне освоившийся за это время с ролью бурхана.
   - Мы приехали, бурхан. И надо подать знак мастерам внизу, а то они могут принять нас за чужих и взорвать плавильные печи, налив в них воды!
   - Воды? Почему воды, а не пороха?
   - Вода, попавшая в жидкий металл, взрывается лучше, бурхан.
   Он снял ружье с плеча, сделал три выстрела в воздух, переждал немного и повторил сигнал. В ответ послышалось два выстрела. Мастер по металлу единым махом вскинул ремень ружья на плечо, с усмешкой посмотрел на Азулая:
   - Они разрешили подъехать только нам с бурханом. Или возвращайся обратно, или жди... Наверное, кто-то опередил нас!
   - Нас опередил кам Оинчы.
   Диман удивленно посмотрел на бурхана и, развернув коня влево, повел его через забитые снегом кусты. Остановился, махнул рукой. Жамц послушно двинулся за ним. Скоро кусты сменились голыми каменными плитами, на которых скользили и разъезжались некованые копыта коней. Но Диман уверенно сходил вниз, не оставляя седла и почти не глядя на дорогу.
   Его внимание давно уже приковал зеленовато-голубой столбик дыма, упиравшийся в низко нависшие тучи и расползающийся по ним во все стороны.
   - Грязно плавят,-сказал он мрачно, останавливая коня и поворачиваясь в седле. - Слишком много меди подпускают в золото. Белый Бурхан будет недоволен!
   Жамц усмехнулся: не иначе как проделки Оинчы! Потому и уехал, опередив их на целых два дня, если не пережидал, как они, непогоду... Никак не может пережить, что у него нет теперь золота!.. Сам добавил медь или сделал это по уговору с плавильщиками, которые от лишнего металла тоже не откажутся?..
   Теперь-то бурхан определенно знал, что и как спросить с бывшего кама! Ведь перечисляя основные виды оружия Шамбалы, на третье место Белый Бурхан ставил золото!.. После слова и мысли!..
   Оступился конь, скользнув копытами по голому камню, едва не уронив всадника. Этого еще Жамцу не хватало - на пятый день трудного пути расколоть череп на чужих и холодных камнях!
   - Можно идти осторожнее? - прошипел он в спину Димана.-Или это поганое золото тебе дороже моей жизни - жизни бурхана?
   Диман рывком оставил седло, взял коня Жамца за повод, сказал виновато и тихо:
   - Простите меня, бурхан. Я поведу вашего коня.
   - Если близко - не надо, если еще далеко - сам сойду с коня!
   - Уже рядом, бурхан.
   Может, и впрямь было близко, но каменные террасы все уходили и уходили на самое дно ущелья, пока не вытянулись широкой каменной дорогой, лишенной снега и растительности, не повели вокруг горы к пылающим огнями пещерам...
   В одной из них Жамц нашел Оинчы, с охотой отпустил мастера-проводника, которому не терпелось поболтать с друзьями.
   Оинчы встретил Жамца спокойно, но в глубине его усталых воспаленных глаз притаились обида и недоумение. Это несколько смутило Жамца.
   - Почему вы так торопились, Оинчы, что не стали меня ждать?
   - Тревога погнала в дорогу раньше вас, бурхан!-он замялся. - Надо было кое-что изменить, исправить до вашего приезда, но я не успел... Мастера сказали, что есть определенный порядок работы, который быстро поменять нельзя.
   - К примеру, изменить соотношение меди и золота?.. Я уже все знаю! Вы нарушили приказ, Оинчы.
   - Я посоветовал мастерам добавлять побольше меди до того, как Белый Бурхан сказал о чистоте золота, из которого мы будем чеканить идамы... За эти два дня мне удалось заменить медь серебром, но часть металла все равно уже испорчена, и его надо плавить заново, очищая от меди...
   - Хорошо,-поморщился Жамц,-ведите меня к мастерам!
   - Может, сначала посмотрите пробную чеканку монет, бурхан?
   Оинчы нырнул в мастерскую, вывел высокого белоголового парня с обожженным лицом. Удивленно посмотрев на белые одежды гостя, он простодушно улыбнулся и протянул широкую черную ладонь:
   - Яим. - И хотя гость не подал ответной руки, не обиделся. - Идите за мной!
   Они вошли в другую мастерскую. Она была не пробита в скале, как плавильни, а выложена из больших грубо отесанных камней. Грохот молотов по наковальням не смутил Жамца - в его мастерских при дацане грохот бывал не меньше. Яим подвел их к одному из рабочих столов, подал две монеты. Одна была красной и более легкой по весу, чем вторая - желтая.
   - Сколько меди в этой и сколько в другой? - спросил Жамц сухо.
   - Первая плавка шла в пять фунтов на пуд. Во вторую медь почти не добавляли, но добавляли фунт серебра на пуд золота.
   - Медные монеты чеканить больше не надо! Яим вздохнул, осуждающе посмотрел на Оинчы:
   - Заказ был дан летом. А сейчас мы уже почти закончили работу.
   - Придется переделать! Все монеты должны быть одинаковы по содержанию золота! Никаких примесей, кроме серебра!
   Парень удивленно уставился на Жамца:
   - Для итого нам надо еще три пуда золота!
   - Золото будет. Идите, Яим.
   И тотчас круто повернулся к Оинчы, бледному как снег.
   - Три пуда золота, Оинчы, ты должен вернуть мастерам.
   - Я не брал золота! Я хотел, чтобы монет было больше, бурхан! К тому же золото при плавке выгорает и... Жамц усмехнулся:
   - Может, будем чеканить идамы вообще из глины? Оинчы сделал шаг, отступая от Жамца, глаза которого прожигали его насквозь.
   - Я отдал все свое золото, и его вывез Техтиек!
   - А кто вывез три пуда золота отсюда?
   Бурхан снова надвинулся на Оинчы. Тот еще отступил на шаг и встал на самом краю бома. Жамц молчал и смотрел на бывшего кама холодно и спокойно. Оинчы закрыл глаза. Он понял, что гнев бурхана прошел и тот принял решение...
   - Кто тебе помогал, Оинчы? Назови имя. Ноги старика дрогнули. Он покачнулся и стремительно полетел вниз, но его душераздирающий вопль оборвался быстрее, чем Жамц ожидал - разлом в горах, сделанный рекой, здесь был очень глубоким. Что-то остановило падение бывшего кама и сократило его нелепую жизнь. Прибежал запыхавшийся и взволнованный Диман:
   - Мастера недовольны, бурхан! Яим сказал, что вы приказали переплавить все отчеканенные монеты заново!
   - Монеты Оинчы нам не нужны... Вызывайте выстрелом Азулая! Я отправлю его за золотом.
   Кураган пел перед гостями по их просьбе. Но пел не то, что хотела душа, а старинные черчеки о солнечных книгах, которые погубил сильный дождь. Их намокшие листы слиплись и никто теперь не может раскрыть эти книги и прочитать их божественные знаки, несущие людям правду. Такие же знаки есть на скале Кок-Кан, других скалах-бичекту Катуни, но люди забыли, о чем они говорят. Только самые мудрые могут их понять, но и мудрых людей в горах становится все меньше - их убивают голод и стражники, их имена умирают в памяти родственников, их кости растаскиваются черными птицами смерти... Потому и нет правды в горах Алтая, что из них ушла мудрость, погубленная глупыми людьми...
   Ыныбас, Чочуш и Техтиек слушали кайчи молча, не обращая внимания на его хриплый голос. Кураган где-то простудился, да это и не мудрено - погода в последние дни менялась постоянно.
   Кайчи закончил свою грустную песню и начал гулко кашлять в кулак, хрипя всей грудью и поматывая головой. Отец молча подал ему пиалу с горячим чаем.
   Чочуш потянулся к топшуру Курагана: