Страница:
Светлана Багдерина
Иван-Царевич и С.Волк
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Ха-ха-ха! Конь на обед – молодец на ужин!
Комар.
Ближе к полудню, когда косматое горячее солнце добралось почти до самого зенита, Иван подъехал к развилке двух дорог. Прямо посередине, на обочине, самодовольно развалился на солнцепеке большой валун. Даже не слезая с коня, царевич мог разглядеть, что на поверхности его было что-то высечено. Причем высечено было наверно очень давно, потому что от времени и погоды надпись поистерлась, и кроме того, что она существовала, различить с коня было более ничего невозможно.
– Это он! – воскликнул Иван. – Я читал! Здесь должно быть сказано, куда ехать дальше, и что на каждой из дорог должно случиться! В "Приключениях лукоморских витязей" королевич Елисей встретил как раз такой же в шестнадцатой главе, когда он поскакал в Караканское ханство чтобы спасти королевну Хвалиславу из лап хана Чучума!, – и он осторожно сполз с седла чтобы подойти поближе и прочитать надпись, вместе с тем довольный в глубине души, что нашелся наконец более или менее благовидный предлог для того, чтобы хоть на минутку снова почувствовать под ногами твердую землю.
Переступая так, как будто седло все еще оставалось у него между ногами, царевич подошел вплотную к камню, бережно, ладонью, стер колючую придорожную пыль и, прищурившись, постарался прочитать то, что было там написано.
Он был еще слишком молодым и неопытным путешественником, а в книгах и свитках этого, конечно никогда не упоминалось, так что Иван не мог знать всемирного закона, касающегося того, что люди пишут, писали и будут писать во все времена и во всех мирах мелом на заборах, краской на стенах или, при отсутствии таковых, зубилом на булыжниках, и что лишь отдаленно можно было внести в рукописное произведение как указание направления движения и последствия оного. При других обстоятельствах ученый царевич мог бы с удовольствием припомнить словечко "эвфемеизм", но сейчас он смог только густо покраснеть и попятиться назад, часто-часто моргая белесыми ресницами.
"Но это же неправильно!" – недоумевал Иван, тщетно стараясь изгнать из памяти прочитанное и беспомощно чувствуя, что теперь начинают пылать не только щеки, но и уши. Во всех историях о героях и приключениях, которыми он зачитывался при свете лучины под одеялом (его наставник относился к ним неодобрительно и всегда говорил, навивая на палец при этом жиденькие усы, что отроку царской фамилии не пристало читать праздные опусы, мда-с, пустое бумагомарательство, доложу я вам) всегда был большой камень на развилке дорог (с этим было все в порядке), а на камне (и тут начинались расхождения) были указания герою куда двигаться дальше (хотя, в принципе, если абстрагироваться от конкретики – любимое выражение историка и путешественника из Стеллы Геопода, тщательно запомненное царевичем, имевшим слабость до малопонятных иностранных слов – были и они). Может быть, в настоящей жизни не всегда все бывает так, как написано в книгах? Но нет, такая крамольная мысль не могла прийти в голову нашему царевичу. По крайней мере, не сейчас.
Неуклюже и тяжело взгромоздился Иван на равнодушно пожевывавшего удила Бердыша, а в голове его проносились заученные с детства в немом восхищении строки из "Приключений лукоморских витязей": "... и прочел Елисей-царевич на камне таковы слова: "Направо поедешь – убитому быть, налево поедешь – коня потеряешь...", а жар смущения заглушил даже боль в, пардон, определенном месте, порожденную четырьмя часами езды в непривычном жестком седле на непривычном тряском коне по непривычной колдобистой дороге. Непривычно было все: слишком горячее солнце, слишком тяжелый меч, слишком широкая спина коня, слишком однообразная дорога, в то время, как у витязей, пустившихся в дальнее опасное странствие приключения начинались сразу с третьей страницы, самое позднее, с первого абзаца четвертой. Ни о боли в перенапряженной спине, ни о мозолях на, пардон, уже упоминавшемся месте, ни о раскаленной кольчуге, немилосердно обжигавшей при малейшем прикосновении щеки и подбородок, ни о забитых густой дорожной пылью легких в "Приключениях" не говорилось, а о том, что делать, если на развилке дорог не окажется указателя, даже и не упоминалось. Казалось, такая возможность просто не приходила в голову автору этих "Приключений", а также в равной степени авторам всех других "приключений", "одиссей", "похождений" и прочих "путешествий", когда-либо побывавших в Ваниных руках.
Иван достал из переметной сумы любимую книгу, нашел нужную главу, и с гравюры на соседней странице на него самодовольно глянул розовощекий здоровяк в блестящей кольчуге и замысловато изукрашенном шеломе – королевич Елисей, о приключениях которого и повествовалось на четырех тысячах страниц этого фолианта.
"Уж он-то бы знал, как поступить," – безнадежно подумал Иван, бережно закрывая книгу и осматриваясь кругом.
Дорога, ведущая направо, терялась в степи и, насколько хватало глаз, редкие пучки ковыля покрывали все пространство в той стороне от края до края. Другая дорога, попетляв среди холмов, скрывалась в лесу в полуверсте от перепутья. Никакого преимущества одного направления перед другим царевич не находил. Кроме одного. Лес обещал некоторое разнообразие и прохладу по сравнению с выжженной солнцем пыльной степью. Это и оказалось решающим.
Иван сделал попытку выпрямиться, подбоченился и резко пришпорил коня, как Елисей делал это раз по пять на каждой странице.
Флегматичный Бердыш, разморенный жарой и неподвижностью, и не ожидавший столь внезапного пробуждения от своих лошадиных грез, с места взял в карьер. Он понесся стрелой, поднимая за собой тучи пыли, которые долго еще не оседали и после того, как конь и вцепившийся ему смертной хваткой в гриву всадник, явно не предвидевший такой бурной реакции на свое, казалось ему, безобидное телодвижение, скрылись в стене леса.
Через полверсты конь успокоился, природное миролюбие взяло верх, и он снова перешел на размеренную трусцу. Иван выровнял себя в седле, морщась и вздрагивая от боли в натруженных ягодицах. Постепенно ему становилось ясно, что час-полтора в седле при конных прогулках с матушкой вокруг дворца ("Нет-нет, мальчики, Ванечка с вами на охоту не поедет, вы просто не понимаете, какой он слабенький, с его здоровьем себя нужно беречь, а вы уезжаете слишком далеко и надолго...") при подготовке к настоящему путешествию просто ни во что не идут. Конечно, он и раньше подозревал об этом, но говорить на эту тему с матушкой у него просто не было никаких сил. Поначалу он, конечно, пытался, и даже настаивал, чтобы ему позволялось скакать на коне, рубить лозу, метать копье и обучаться фехтованию вместе со старшими братьями, но после первых синяков, рассеченной брови и вывихнутой лодыжки (все это случилось в один день и, естественно, самый первый) все разговоры с царицей на эту тему заканчивались одинаково. Она со слезами на прекрасных грустных глазах, заламывая руки, говорила ему, что он не любит свою мать, что он хочет, чтобы она зачахла от горя, если с ним что-нибудь случится, что с ним просто не может ничего не случиться, так как он родился восьмимесячным, всегда в детстве болел, что он гораздо слабее своих братьев, и вообще он все еще ребенок. Конечно, Ванюша не хотел, чтобы его до пятнадцати лет называли ребенком, но еще больше он не хотел, чтобы его прекрасная добрая мама умирала от горя, и так как тайком заниматься ратным делом у него не получилось (нескрываемая шишка на лбу, перелом ребра и материнская истерика в 10 баллов по шкале Цугцвангера), после заступничества отца сошлись на недолгих прогулках верхом на самой смирной лошади в царских конюшнях и на еще более коротких уроках фехтования один раз в месяц. В оставшееся время младший царевич находил себе утешение в библиотеке дворца в обществе летописей, записок путешественников и книг о захватывающих дух приключениях и опасных походах.
С тех пор прошло два года, за которые решимость Ивана испытать себя в настоящем деле росла прямо пропорционально количеству запретов и ограничений, налагаемых на младшенького заботливой царицей Ефросиньей, и когда таинственный супостат повадился портить золотые яблоки (червонное золото, высшая проба, шли прямо на монетный двор) в царском саду, Иван просто не мог не выследить вредителя. И когда царь Симеон решил послать своих сыновей на поиски жар-птицы, Иван решительно и твердо поставил родителей в известность, что в понятие "сыновья" он входит тоже, и что нет, никакого дядьки ему в попутчики не надо, я сам все знаю и умею, я читал. И на следующий день, не ожидая окончания бури материнской истерики, изрядно опасаясь, что выслушивая те ужасные упреки, которые бросала ему пригоршнями безутешная мать, решимость его растает, он с братьями поутру покинул дворец. Распрощавшись с ними на первом перепутье, сопровождаемый братскими последними советами и наставлениями (среди которых был и вернуться, пока не поздно, Ванюша, это не трусость, это здравый смысл, ну сам подумай...), Иванушка вдруг понял, что впервые в жизни оказался совсем один в незнакомом месте, и действительно почувствовал себя маленьким заблудившимся ребенком, и как страшно и одиноко сразу стало ему! И только звеневшее еще в ушах "Вань, ей-богу, вернись, мы сами справимся" не дало ему тут же развернуть коня и помчаться во весь дух обратно во дворец. А потом первый испуг прошел, и, подбоченясь и горделиво озирая разворачивающийся перед ним пейзаж, Иванушка почувствовал себя сразу королевичем Елисеем, Рыцарем в Слоновой Шкуре и путешественником Геоподом в одном лице. И ему сразу стало немного лучше.
"Я ее обязательно найду, – думал Иван. – Третий и младший сын царя обязательно возвращается домой на коне, так сказано везде, а ведь люди, писавшие книги, наверняка в этом кое-что смыслят. Конечно, Дмитрий и Василий сильней, ловчей и опытней меня, но что в этом деле считается, так это удача. Так везде пишут. А повезет обязательно мне. Я это чувствую. Не знаю как, но я ее обязательно разыщу, сколько бы времени и сил у меня это бы ни отняло. Я докажу, что я не ребенок! Деточка!!! Я тоже кой-чего стою!!! Надо придумать какой-нибудь план. Да. Во всех книгах главный герой всегда придумывает какой-нибудь план. Надо начать расспрашивать людей, кто-нибудь, да знает, не может же быть так, чтобы никто и никогда о ней больше не слышал! Наверняка, эта дорога ведет в какой-нибудь город, или даже другое государство. Да, точно, государство, вспомнил, мы его с наставником Олигархием проходили в прошлом году. Господи, как же оно называется, а? Я еще все время забывал его название. На "ланд" как-то заканчивается, это точно. Тамерланд? Патерланд? Диснейланд? А, вспомнил!!! Вон..."
Если бы поводья не были намотаны на руки царевича, он был бы навзничь сброшен на землю взвившимся вдруг Бердышом. Ошалевший, ничего не понимающий Иван вдруг повис между небом и землей, не успев даже испугаться. Под ногами у скакуна мелькнула и пропала серая тень, Бердыш с места рванулся в карьер, не разбирая дороги, и понесся в сторону, противоположную той, откуда выскочил волк, волоча Ивана за собой.
Словно обезумевший, перескакивал он поваленные деревья, ломился напролом через кусты, давил муравейники и ломал нависавшие сучья, и, казалось, даже не чувствовал веса поверженного всадника. Оглушенный, избитый о коряги Иван не мог даже крикнуть, чтобы остановить коня. Небо, деревья, земля слились перед глазами, закружились в бешенной карусели, замелькали, как будто захотели поменяться местами, но не могли остановиться. В разорванном платье, с разбитой головой и разодранным в кровь лицом, Иван зажмурился и обмяк, даже не пытаясь уже освободить руки. Если собрать в единое целое осколки (вернее, обломки) мыслей и ощущений Ивана в тот момент, то после тщательной и продолжительной судебно-медицинской экспертизы можно было бы с изрядной долей вероятности предположить следующее: "Лучше бы он затоптал меня на дороге."
Милосердное беспамятство охватило Ванюшу задолго до того, как не выдержали очередного рывка и лопнули поводья, и взбесившийся иноходец унесся в лесную глушь, оставив беспомощного неподвижного хозяина на произвол леса.
* * *
Больно. Как больно! Почему так больно?.. И холод. Где я? Что случилось? Мама! Что со мной? Мама!.. Мама. Мама здесь. Мама! Почему так сыро кругом?! Что это?!
На лоб приложили мокрое полотенце. Мама? Почему оно такое холодное? И скользкое? Мама!..
Тяжелым прыжком компресс переместился со лба на грудь. Царевич с усилием разлепил веки, или ему только показалось, что он это сделал, и обнаружил, что глядит прямо в глаза огромной лягушке. На голове у лягушки что-то блестело.
– Иван? – строго спросила лягушка.
– Иван, – скорее подумал, чем выговорил, царевич.
– Царевич? – продолжила допрос лягушка.
– Царевич, – как завороженный подтвердил он.
– А стрела где? – не отставала лягушка.
– Во дворце Стрела. У меня Бердыш был.
Казалось, лягушка засомневалась.
– Это что еще за новая мода? Стрела должна быть, как испокон веков заведено. Ну, ничего, я еще изменю эти дурацкие порядки в вашем царстве!
Несмотря на всю нелепость положения, Ивану представил лягушку насаждающей свои земноводные правила в Лукоморье наперекор отчаянным протестам папеньки с маменькой, и ему невольно стало смешно. Пересохшие губы сами собой растянулись в ухмылке. Какой дурацкий сон!
Иванова улыбка лягушку рассердила.
– Ишь, лыбится! – недовольно проговорила она. – Под венец пойдем, я посмотрю, как ты лыбиться будешь!
– Под какой венец? – не поняв, переспросил Иван, все еще блаженно улыбаясь.
– Не крути, не крути! Свадьба наша на завтра должна быть назначена, я все знаю!
– Какая свадьба? – улыбка медленно сползла с лица царевича.
– Известно какая. Вставай, женишок, – безапелляционно скомандовала лягушка, и Иван почувствовал, как вопреки его воле руки и ноги его зашевелились, предпринимая попытки оторвать от земли и все остальное, несмотря на мгновенно проснувшуюся снова боль во всем изломанном теле. – Пошли во дворец. Батюшка, поди, нас уж заждался.
– Какая свадьба?! – гудящая голова царевича соображала плохо, но тревожные огоньки где-то в глубине его сознания уже начинали зажигаться. Сон явно выходил из-под контроля. – Лягушки не могут... То есть, у лягушек не бывает... То есть, с лягушками нельзя... – но все это не представлялось Иванушке достаточно увесистым оправданием перед наглой амфибией.
– Несовершеннолетний я! – выпалил он наконец.
– Как – несовершеннолетний? – не поверила лягушка.
– Никак! – радостно доложил Иван. – Совсем никак не совершеннолетний! И поэтому мне замуж... тьфу, то есть жениться на лягушках нельзя!
Лягушка подозрительно прищурилась.
– Что-то ты хитришь, Иван-царевич, – покачала она головой. – Ведь ты точно Иван? – как будто что-то вспомнив, спохватилась она.
– Иван.
– Царевич?
– Царевич. Да ведь ты уже спрашивала.
– А какой державы?
– Лукоморья.
– Как – Лукоморья? А разве не царства Переельского?
– Нет. Мы соседи с ними. Но это не я! – поспешно добавил он.
– Надо же, как вышло, – покачала головой лягушка и, Иван мог бы поклясться, хлопнула себя лапками по бокам. – Ну, извиняй, Иванушка, обознатушки получились, – тон лягушки сразу сменился на смущенный, и она сокрушенно развела лапками. – Эко, сама виновата, не спросила сразу, да и бердыш вместо стрелы тоже... А как тебя потрепало-то, сердешный ты мой... – неожиданно переменила она тему, как бы пытаясь загладить произведенное неблагоприятное впечатление, и жалостиво запричитала:
– Да страдалец ты наш страстотерпный, соколик ты мой разнесчастненький, солнышко красное... Ну ничего, Василиса тебе сейчас поможет, бедненькому, потерпи, миленький, потерпи, сейчас легче будет, – и лягушка начала делать в воздухе замысловатые пассы передними лапками и что-то бормотать еле слышно себе под нос. Черные влажные очи ее, казалось, заглядывали в самое нутро Иванова черепа и еще глубже. Все поплыло перед глазами Иванушки, завертелось, закружилось, он почувствовал, что проваливается в какую-то мягкую, теплую, бездонную пропасть и все вдруг пропало. Пришло забытье.
* * *
Иван проснулся, и еще не открывая глаз, счастливо улыбнулся. Какой хороший был сон! Что же снилось? Вот ведь, е-мое, забыл! Но что-то доброе, веселое, чудесное...
И вдруг воспоминания прошедшего дня как ведро холодной воды выплеснулись на него – и побег из дома, и развилка с камнем, и волк, и сумасшедшая скачка по лесу, и... и... что было потом? Царевич рывком сел. Падение, боль, удар, а потом... потом... На этом воспоминания как топором отрубало. Как Иван ни силился, никакого "потом" в памяти найти не мог. Пусто. Пустое место. Провал.
Пожав плечами, Иван потянулся и осмотрелся. Под ним было ложе из сухого мха. Под головой, вместо подушки – большая куча листьев. Меч и кольчуга лежали рядом, а от всего Иванова платья исходил тонкий аромат чистоты и лаванды. Бегло осмотрев себя, Иван, несмотря на холодящие кровь короткие воспоминания о гонке по лесу на животе (а потом и на боках и спине) не обнаружил на одежде ни единой дырочки, ни одного, пусть даже самого крошечного, пятнышка. Прислушавшись к своим ощущениям, он пришел к выводу, что никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Это привело его в полнейший тупик. Воспоминания о семи-восьми сломанных ребрах и паре-тройке вывихов у него, несмотря ни на что, сохранились вполне явственно, и если чистоту одежды можно было при изрядной доле выдумки объяснить таинственной лесной прачкой-альтруистом или феей-белошвейкой (эк, какое загнул-то!), то отсутствие тяжких телесных повреждений никаким объяснениям не поддавалось. Точка.
Перестав мучить голову попытками объяснить необъяснимое и нашедши небольшое успокоение в том, что на странице семьсот сорок шесть "Приключений лукоморских витязей" королевич Елисей испытал нечто похожее, попав в чертог русалок-весталок, Иван встал, пристегнул меч, надел кольчугу и осмотрелся по сторонам.
Лесная постель его находилась под густым ореховым кустом. Справа насвистывал, нашептывал и раскатывался барабанной дробью старательных дятлов лес, слева, шагах в пятнадцати от орешины, начиналось болото, довольно уютное и симпатичное, покрытое широкими мясистыми листьями кувшинок и роскошными белыми цветами водяных лилий. Болото как болото, пожал плечами царевич, вот только разве что кроме... Иван быстро подошел к воде и поднял с листа ближайшей кувшинки заинтересовавший его предмет. Стрела. Что-то глубоко скрытое и неясное тихонько дзенькнуло в глубине памяти и тут же пропало, Иван даже не успел уловить его присутствие.
Непонятно.
Еще раз пожав плечами, Иван бросил стрелу обратно на лист и зашагал к лесу.
После трех часов блуждания по овражкам, ручьям, перепрыгивания через поваленные деревья и продирания через колючие кусты походка Ивана стала несколько менее уверенной. Солнце клонилось к закату. В лесу быстро темнело. С каждым шагом сомнения в том, что он заблудился, таяли. Зато сомнения в том, что следовало предпринимать при подобного рода оказиях, росли и крепли. Кричать? Что? Да и не к лицу это витязю Лукоморья – при первых же крошечных затруднениях начинать вопить как малому дитяти. Посмотреть на солнце, чтобы определить где какая сторона света находится? Но солнца видно уже почти не было, да и что с этим знанием было делать, царевич не представлял, даже при условии, что он сможет вспомнить, как эти стороны называются и сколько их всего. Разбить бивуак прямо на том месте, где он сейчас стоял? Но, во-первых, он не был уверен, что почти саженный муравейник был таким уж подходящим местом (заросли крапивы и поросший мухоморами овражек с гнилой водой на дне устраивали его еще меньше), а во-вторых, огниво, плащ, шатер, складная мебель, переносная русская печка и съестные припасы находились в переметных сумах на Бердыше, а Бердыш... Царевич отогнал от себя горькие мысли о своем первом и, вполне возможно, последнем приключении перед тем, как умрет от голода и истощения под ракитовым кустом (все герои делали это исключительно под ракитовыми кустами, и царевич не видел причины, по которой он мог бы быть исключением, оправданием не являлось даже полное отсутствие ракиты как вида в этом отдельно взятом лесу), и печальный ворон разнесет по свету весть о его славной (гм) кончине (вместе с героическими косточками, но об этом в книжках почему-то, как правило, не упоминалось)...
Поразмыслив над этой возможностью, Иван пришел к выводу, что, пожалуй, мысль о крике о помощи была не такой уж и плохой. Но не такой уж и хорошей, понял он через двадцать минут усердного ора.
Другие возможности Иван решил обдумывать на ходу и тронулся дальше в путь, осторожно выбирая дорогу в сгущающихся сумерках и зарослях малины. К королевичу Елисею на странице двести семьдесят один в таком же точно положении явился старичок-лесовичок и проводил его до Соснового Посада, где его уже поджидала душа-Услада, младая княжна, которая потом окажется его сестрой, которую украли и подменили в младенчестве... или подменили и украли?.. или наоборот?.. короче, которая потом попадет в рабство к душегубу Кощею, у которого ее за сто бочонков золота выкупит обманом эмир Тарханский, потому что ему его звездочет, который окажется внучатым племянником свекра двенадцатой лучшей подруги его семьсот шестнадцатой младшей сестры, которого он заточил в каменный мешок на дне самого глубокого ущелья, признался под страхом вивисекции, что он, то есть, она, нет, не она, а эмир, нет, то есть, звездочет...
Огонь! Костер!! Люди!!!
Не разбирая более дороги, спотыкаясь, падая, и снова вставая помчался он по направлению к слабому огоньку, мерцающему впереди среди деревьев. Иван боялся поверить своим глазам, боялся оторвать от огонька взгляд – а вдруг он исчезнет, и больше не появится?
Перелетев через очередную коряжину, Иван обнаружил у себя в голове две чрезвычайно полезные и интересные мысли, хотя и не мог взять в толк, откуда они там появились.
Мысль первая: а не снять ли мне шпоры?
Мысль вторая: а если там разбойники?
Так, со шпорами в руках и мыслью номер два в голове, подкрался он неслышно (если бы в лесу были гроза, пожар и землетрясение одновременно) к тому месту, где должен быть костер. Между ним и огнем оставалась еще пара елок и густой куст шиповника. "Ну почему все, что растет в этом дурацком лесу, должно обязательно быть таким колючим?!"-взмолился безмолвно царевич, отчаянно размахивая в воздухе проколотыми в попытке раздвинуть ветки шиповника пальцами. По очереди приседая и вытягивая шею, привстав на цыпочки, Иван безуспешно старался разглядеть, кто же там был у костра.
Огонь был невелик. Он неровно горел, отбрасывая слишком много теней во все стороны маленькой – шагов в пять – прогалины, а услужливое воображение дорисовывало все подробности, которые глаза отказывались ему предоставить. И уж лучше бы оно взяло себе выходной на этот вечер! В мерцающем свете костра ему мерещились то гигантские угрюмые фигуры с черными плащами на покатых плечах, угрожающе привстающие с земли, то оскаленные пасти готовых к прыжку отвратительных чудовищ, то просто нечто черное, бесформенное, извивающееся, злобное медленно подплывало к тому месту, где царевич укрылся, просачивалось между веток исподтишка, обволакивая, обтекая, заглатывая неподвижную одинокую человеческую фигурку, чтобы...
"Хватит!"-царевич изо всех сил захлопнул себе ладонью рот, чтоб не взвыть от ужаса.– "Или я прямо сейчас выйду туда, к костру, или..."
Отсеченное продолжение этой мысли гласило: "Или я сейчас отсюда ТАК побегу!.." И он одной недрогнувшей рукой раздвинул шиповник, а другой потянулся к рукояти меча. И рука его застыла в воздухе, потому что в эту секунду он осознал, что третьей рукой он все еще зажимает себе рот.
Мгновенно проведя инвентаризацию всех своих частей тела, Иван обнаружил, что рука у рта была не его, и еще в процессе нашлось нечто холодное и острое, уткнувшееся ему прямо в шею, что спокойствия ему отнюдь не добавило.
Предпринять какую-нибудь глупость царевич не успел, потому что в этот же самый момент кто-то (предположительно, хозяин неучтенной руки и холодного оружия) жарко дыхнул ему в ухо:
– Иди вперед и не трепыхайся. Дернешься – отрежу голову.
Неестественно прямо, изо всех сил стараясь не делать лишних движений (он даже глазами повести боялся), Иван попер прямо через кусты на полянку к костру.
– Стой! – скомандовал тот же голос, – Сколько вас здесь, говори!
– Кого? – попытался скосить глаза Иван.
– Дурака не валяй, – с угрозой предупредил голос, и Иван вдруг подумал, что маньяк с кинжалом, кажется, едва ли старше его. Это придало ему некоторой смелости, и он почти не дрожащим и не испуганным голосом вдруг почему-то прошептал:
– Я один. Я заблудился. Я на огонь пошел. Я ничего плохого не сделал. Я только перночевать, то есть, переночевать, хотел попроситься.
Давление кинжала заметно ослабло.
– Да, ты и впрямь не из них, – задумчиво проговорил голос. – Может, ты и вправду заплутал. Тебя как зовут?
– Иван. Царевич. Из Лукоморья я.
Было слышно, как кинжал скользнул в свои ножны.
– Да повернись уже, – буркнул голос.
Иван повиновался. Прямо перед ним стоял то ли юноша, то ли еще мальчик, в неопределенного в темноте цвета холщовой рубахе, подпоясанной ремнем, на котором и висели ножны с устрашающих размеров кинжалом, больше похожим на короткий меч, по всей видимости, тем самым, который еще несколько секунд назад царапал шею царевичу. Темные штаны были заправлены в стоптанные (это было видно даже в темноте) сапоги, из голенищ которых торчало еще по одной рукоятке. Темно-русые, до плеч, волосы были перехвачены узким кожаным ремешком. Ничто не указывало на то, кем бы мог быть Иванов новый знакомец.