Страница:
с татарами!
- Ежели Мамай с фрягами поведет татар противу Руси, я тоже призову
народ к ратному спору с Ордой! - сурово говорит Сергий, глядя в огонь.
- Ежели бы Мамай имел Джанибекову мудрость, никакого спору не было бы!
- думает вслух Федор Симоновский. - Русь и Орда надобны друг другу!
- Мамай - враг Чингизидов. Его род Кыят-Юркин уже двести лет враждует с
родом Чингиза! Это выяснил покойный владыко, - поясняет Леонтий. - Быть
может, истинная Орда там, за Волгой, а Мамай - продолжатель Ногая, при
котором русичи резались друг с другом, не зная, к кому примкнуть... За
Волгою Тохтамыш! А за Тохтамышем - Тимур! И я не ведаю, какая судьба
постигнет Русь, ежели все эти силы придут в совокупное движение!
- Тохтамыш - враг Мамая! - отвечает Федор. - Они не помирятся никогда.
А вот союза Мамая с Литвой ожидать мочно. Великая замятня окончила в Орде.
Мамай осильнел. Нижегородская рать погибла на Пьяне, и сам владыко Дионисий
не подымет сейчас Суздальскую Русь на бой! - Федор оборачивает
требовательный взор к своему наставнику, но Сергий молчит и только чуть
кивает каким-то своим думам. Худое "лесное" лицо его с густою шапкой волос,
заплетенных в косицу, и долгою тянутой бородой, к которой ни разу в жизни не
прикасалось никакое постризало, - задумчиво-скорбно, завораживающий
нездешний взгляд устремлен к извивам печного пламени. По челу радонежского
игумена бродят сполохи огня, и кажется, что он улыбается чему-то тайному.
Федор, прихмуря брови, говорит о Литве, о том, что это молодой, полный
сил народ, о том, что Литва остановила немцев, что литовские князья
захватили без боя земли Галича и Волыни, поделив их ныне с Венгрией и
поляками. Что Полоцкая, Туровская, Пинская, Киевская Русь, Подолия,
Чернигов, многие северские и смоленские земли уже попали под власть Литвы.
Что и в греческой патриархии не прекращаются речи о том, что истинным
господином народа россов является великий князь литовский, и сам Ольгерд в
переговорах с германским императором именовал себя непременно князем Литвы и
всех россов.
- Отче! - подымает Федор требовательный взгляд на игумена Сергия. -
Веси ли ты сон свой давний, яко литвины проломили стену церкви божией,
намеря вторгнутися в наш монастырь? Как можем мы верить Киприану?
Сергий теперь уже явно улыбается. Это не сполохи огня, это мудрая,
издалека, улыбка всеведения, столь пугающего неофитов.
- Скажи, Леонтий, - просит он негромко, - каковы теперь, после смерти
Ольгердовой, дела в Литве?
- В Литве Ягайло спорит за власть с Андреем Полоцким. Кейстут на
стороне племянника... Пока! В Польше иноземный король, Людовик, просил
шляхту четыре года назад признать своим наследником одну из дочерей, Марию
или Ядвигу, поскольку сыновей у Людовика нет! - Леонтий чуть растерянно
глядит на Сергия:
- Ягайло еще не женат! - догадывает он вслух, начиная понимать
невысказанное Сергием. - И значит... Может быть... Но тогда...
Поляки непременно заставят его принять латинскую веру!
- И обратить в латинство всю Литву! - подсказывает из темноты Стефан.
Сергий отводит взор от огня, оборачивая к сотрапезникам худое мудрое
лицо:
- Киприан не изменит греческой вере! - говорит он.
- И значит, - досказывает Федор Симоновский, поняв с полуслова мысль
своего наставника, - Киприану одна дорога теперь - на Москву?
- Все же пристойнее Митяя! - подтверждает, кивая головою, старый
Стефан.
- Покойный владыко, - подает голос Леонтий, - полагал, что ныне
Киприаново правленье залог того, что литовские епархии не будут захвачены
латинами. И церковь православную не разорвет гибельная пря!
- Пото он и написал Киприану грамоту.
- Похоже, что генуэзским фрягам Митяй надобен еще более, нежели
великому князю! - подытоживает Федор Симоновский. - Мню тако!
Четыре инока в свете полыхающего огня решают сейчас судьбы Святой Руси.
И то дивно, что решают именно они в укромной, затерянной в лесу обители, а
не великий князь с синклитом бояр, не вельможный Митяй, не далекий
цареградский патриарх, не жадные фряги, не Андроник, не Литва, не даже
святой римский престол! Ибо для жизни Духа не важно множество, но важны вера
и воля к деянию. А то и другое присутствует именно здесь, и они,
молчальники, ненавидимые Митяем, решают и будут решать еще надолго вперед
судьбы русской земли.
- Гордыня затмила разумение русичей, - говорит, утверждая, Федор. -
Отче, что нам поможет теперь?
- Жертва! - отвечает Сергий.
Трое склоняют головы. Федор подымает вдохновенный, загоревшийся лик,
досказывает:
- Мню, близит великое испытание всему нашему языку! Но не погибнет Русь
и паки устоит. И обновит себя, яко птица Феникс или же харалуг в горниле
огненном!
Завтра весть о том, что решилось здесь, поползет от монастыря к
монастырю, от обители к обители, по городам, весям и храмам, разносимая
усердными странническими стопами: к Мефодию, на Песношу, в Нижний Новгород,
на Дубну, к Макарию Унженскому, в керженские леса и в далекие вологодские
Палестины, разрастется, умножится и станет соборным решением всей русской
земли.
Киприан имел в Константинополе в секретах патриархии своих соглядатаев
и сейчас с внутренним стоном и скрежетом зубовным читал переписанное отай и
пересланное ему на Москву послание нового патриарха Макария. ("Не
ставленного собором, а назначенного! Не ставленного, а назначенного!" -
мстительно повторял Киприан про себя.) Послание, требующее "ни в коем случае
не принимать кир Киприана, яко не по канонам поставленного на митрополию", и
передающее русскую церковь "архимандриту оному Михаилу", о коем патриарх
Макарий "знает, что он находится в чести у благороднейшего князя кир
Димитрия", и посему "вручает ему, кроме рукоположения, всю власть над тою
церковью и снабжает его грамотами, дабы он прибыл сюда, в священный и
богохранимый град Константина, для поставления в митрополиты Великой
Руси..."
Это был конец! Его предали! От него отреклись, польстясь на московское
серебро! Где были друзья, союзники, сослуживцы?! Где был митрополит
Никейский Феофан, соратник и друг, верный сподвижник свергнутого Филофея
Коккина? Все отступились! Все попрятались, оставя его одного!
Киприан поднял голову от грамоты. Его всегда аккуратно расчесанная
борода растрепалась, глаза горели лихорадочным огнем. Он готов был рвать
зубами клятый пергамен, готов был срывать с себя, раздирая, одежды до
"положения риз"...
Только что, преодолев тяжелые весенние снега, полки Андрея Ольгердовича
подступали под Вильну и раздавили было уже этого щенка Ягайлу. Но под
стенами города натолкнулись на железные ряды ветеранов Кейстута. Дядя пришел
на помощь племяннику, как и обещал покойному Ольгерду. Андрей был разбит и
бежал в Псков. Его, Киприана, не тронули.
Пока не тронули! Худой, зловеще высокий Кейстут, подрагивая щекой,
глядел на русского митрополита, подозрительно оказавшегося в Полоцке. Но
Кейстут был рыцарь. (Ольгерд, верно, схватил бы Киприана и повелел пытать,
вымучивая истину.) Кейстут был рыцарь и попросту показал ему: путь чист, вон
из города, и Киприан с соромом убрался в Киев. Здесь его еще принимали...
Еще! Пока не дошли и сюда Макарьевы хрисоврулы!
На кого опереться, где искать защиту? Он с тоской озирал освобожденные
от снега бескрайние киевские поля и ратаев, что уже начинали пахать. Жизнь
шла, утеряв какую-то необходимую прежнюю связь, какое-то золотое звено, коим
он был до недавней поры накрепко связан с этой землею и с Великим Литовским
княжеством. И вот из господина, из главы духовного, из хозяина места сего он
стремительно превращается во временного гостя, безмерно надоевшего хозяевам,
от коего жаждут избавиться, и ждут уже любой подходящей зацепы, позволяющей
указать неловкому постояльцу на дверь.
Как жаждущему в пустыне холодное питие, пришла ему весть, что
сподвижники покойного Алексия игумен Сергий и его племянник Федор
Симоновский во вражде с Митяем и предпочитают князеву ставленнику его,
Киприана! Да! Вселиться туда, во Владимирскую Русь, занять престол Алексия -
это было бы спасение! Оттуда твердой рукой, сам недосягаемый для свар и ссор
литовских, станет он править русскою митрополией, и - кто знает? Не ошиблись
ли они с Филофеем, столько надежд возложив на обманувшую их Литву?
Он с недоумением глядел на изысканные, частью древние сосуды, на утварь
греческой и болгарской работы, украшавшую этот просторный глинобитный покой
его киевских владычных хором. На эти беленые стены, на расписанную травами
узорную печь, на стекольчатые оконницы, на пузатые, местной работы "шафы"
для одежд и церковных облачений и на итальянский роскошный кассон с
росписями самого Симоне Мартини, изображающими триумф добродетели, в коем
хранились грамоты и церковное серебро. Глядел и обнаруживал днесь тщету всех
своих ухищрений, бренность уставных навычаев, и опасную приманчивость для
сильных мира сего собранных здесь богатств его митрополичьего подворья.
Суета сует и всяческая суета! А ну как в этот просторный беленый покой
вломятся теперь грубые Кейстутовы жмудины в тевтонских доспехах, отбитых у
орденских рыцарей, и спросят, почто он, церковный глава, заместо призывов к
любви и терпению наущал Андрея Ольгердовича Полоцкого на брань и котору?
Будут шарить в этих ларях, и какой-нибудь папский легат учнет перечитывать
его, Киприановы, грамоты?! И затем яма и скорая смерть! Они и Алексия
держали в яме! И тоже в Киеве! Но он не может! Не вынесет сего! Куда
бежать?!
Нет, надобно не бежать, драться! Спорить, отстаивать добытое годами
труда и забот! О, зачем он составлял ту клятую поносную грамоту! Ольгерд,
Ольгерд, ты и в могиле смеешься надо мной! Хотя впрочем... Ведь не изрекал
он в грамоте той хулы на великого князя Дмитрия? Не изрекал! А значит, не
враг он ему и теперь!
И уже, отодвигаемое столь долго, водопадом обрушилось на него: боры,
рубленые основательные хоромы московских русичей, мощный ледоход великой
реки, московские храмы, расписные хоромы боярские...
Его не принял Новгород, но почему бы теперь не явиться в княжескую
Москву?! Да! Так вот и явиться! И пусть игумены Сергий и Федор и Иван
Петровский встречают его на дороге! И толпы москвичей! И князь не возможет,
не посмеет уже... А там... Токмо встретить, токмо благословить московского
володетеля! О, он умеет говорить с сильными мира сего! Он заговорит,
улестит, убедит князя! Сколь гибельно ошибались они с Филофеем доднесь,
какую гигантскую ложь соорудили, сами того не понимая, в надежде узреть
православную Литву во главе совокупного сонмища, подъявшего меч противу
нечестивых агарян!
Ударом в медный гонг он вызвал келейника. Потребовал вощаницы и лучшей
александрийской бумаги для харатий. Сам, ломая стилос, сочинял взволнованные
послания старцам-молчальникам на Москву. Сам лебединым пером перебеливал
написанное. Отослав грамоты, он велел собирать людей и добро.
Он со слугами, с синклитом духовных сам едет на Москву! Сам является к
великому князю! Он после смерти Алексия единый законный митрополит всея
Руси!
Киприан подымает голову, распрямляет плечи. Да! Он - духовный владыка
русичей! За его всегдашним внешним спокойствием - и гордость, и
самомнительность, и настойчивость, и быстрая, от неудач, растерянность перед
ударами судьбы, и ужас, и панический страх, и вновь способность собрать
себя, упрямо одушевить на дело. Он талантливый писатель (публицист, сказали
бы в наши дни) и неуверен и заносчив одновременно, как всякий художник. Но
за ним и иная школа - школа афонских монахов-молчальников, исихастов, навыки
терпения и духовного труда. И эти навыки берут в нем верх после каждого
очередного упадка духа или потери веры. Он настойчив настойчивостью не
натуры, но убеждения, а убежденность может и из труса сотворить героя.
Киприан не токмо хочет быть, он и верит горячо и страстно в провидческую
предназначенность свою. Верит? Да, верит!
Иначе бы разве решился, будучи человеком, робеющим перед ратной бедой и
тем паче телесными муками, на необычайный по дерзости, головоломный по
исполнению набег на Москву? Набег, чуть было не увенчавшийся успехом!
И все же: почему и зачем?
Веками, нет, тысячелетиями плетутся нити заговоров, вершатся тайные
убийства, измены. Тысячелетиями создаются ложные концепции и учения,
призванные подчинить, принизить, поработить народы. Скачут гонцы,
пересылаются и похищаются секретные грамоты, казалось бы, всесильные сети
опутывают истину так, что и не подняться ей, и не вздынуть рук, и
послушливые, обманутые кем-то солдаты идут громить домы родичей и друзей
своих, а в застенках под пытками изгибают лучшие сыны народа, и уже не народ
- быдло, ликуя, кричит: "Распни!" Все так! Но вот что-то как бы
переворачивается, словно спящий, опутанный нитями великан мощно прянул со
сна и приоткрывает вежды. И лопаются нити заговоров, рушат путы тайных
соглашений, и уже не идут послушно войска истреблять свой собственный народ,
и взамен уничтоженных правдолюбцев являются новые тьмочисленным неистребимым
множеством... И пропадают, уходят в историю, в ничто, в зыбкую память книг
те, кто еще недавно дерзали думать, что именно они правят миром.
Всякая тайная деятельность - до часу. До того, как пошевелятся иные,
множественные силы бытия. А тогда и является миру тщета тайных заговоров и
скрытых зловещих сил. Обычно - зловещих! Ибо и правдолюбцы дерзают порою
идти тем же путем тайного овладения властью, но так же точно не добиваются
успеха и они. Плененный Левиафан ударяет хвостом, уходя в глубины, и сети
рвутся, и упадают цепи разумного, и воцаряет хаос до нового духовного
подъема бытия... Блажен, кто умеет встретить и переждать грядущую на него
волну и угадать близкий просвет в тучах и луч истины, долженствующий
осветить мятущуюся громаду стихии!
Киприан с Филофеем Коккином не угадали главного, того, что сплетаемая
ими сеть не поддержана могучим движением множеств (волею народа, сказали бы
мы) и потому легко могла быть и была разорвана иными, более подкрепленными
основою организованной силы течениями.
Человек смертен, бренен и преходящ на этой земле. Дело, основанное и
покоящееся на личности, также преходяще и бренно.
Понявший, точнее, почуявший это наконец Киприан потому и устремил туда,
где под извивами высокой политики покоилось мощное основание народной воли,
не зависящее от капризов властей предержащих или мало зависящее от них.
Истину эту владыка Алексий понял и принял еще за полвека до того, почему и
бросил все силы на укрепление Руси Владимирской, оставя попытки связать
распадающееся целое, презрев тщету противустать времени, на каковом пути и
его, и Русь ожидал бы роковой и печальный конец крушения грядущей судьбы
(конец, постигший вскоре победоносную дотоле Литву!).
И вот теперь поумневший Киприан рассылает грамоты, готовит
торжественный поезд, дабы с тонущего византийского корабля перекинуться,
пересесть, перепрыгнуть на корабль русской государственности, только-только
разворачивающей паруса. Удастся ли ему?
Поезд свой Киприан приготовил тщательно. Возок - расписной, красный, с
изображением процветшего креста и птицы Феникса на дверцах; кони свиты,
прекрасные угорские кони - под тафтяными попонами, в узорных чешмах, в
ковровых чепраках; седла отделаны серебром, чембуры шелковые, шапки на всех
высокие, меховые, кафтаны польские, ноговицы рытого бархата сверх
щегольских, с загнутыми носами, красных сапог. Киприан вживе представлял
себе, как эта разукрашенная процессия въезжает в Москву, как, рядами стоя
вдоль дороги, встречают его старцы московских монастырей. Звонят колокола, и
сами игумены Сергий Радонежский с Федором Симоновским приветствуют его, а он
благословляет их и осеняет крестным знамением толпы народа и самого князя
Дмитрия, неволею вышедшего на крыльцо...
В полях уже отсеялись, и ровные зеленые платы озими перемежаются с
черными полосами ярового, над которыми стаями вьются, высматривая червей и
не погребенное в пашне зерно, грачи. Редко где еще раздается клик
запоздалого ратая, и тонкий пар курится над засеянными полями, под щедрыми
потоками солнечного тепла восходя в голубую легчающую высоту весеннего аэра.
Киприан поминутно высовывался из возка, озирал дымчатые дали, разливы
лесов, которые с приближением брянских палестин все ближе придвигались к
прихотливо петляющей разъезженной весенней дороге, нюхал влажный весенний
дух полей и молодой листвы, упоительно ощущая всю мудрость принятого им
решения и предвкушая будущую близкую удачу свою. От странников, калик
перехожих, доносивших до него скрытные известия, он уже знал, что грамоты
его дошли до московских старцев, и одного токмо не ведал, что дошли они и до
великого князя Дмитрия.
И ничто не предвещало беды! Из Любутска, последнего литовского города
на этой земле, славного тем, что тут произошло то самое "стояние" русских и
литовских ратей, после коего Ольгерд отступил и заключил мир, так и не
добравшись до Москвы, Киприан, остановя поезд на отдых в припутных хоромах
боярских, отослал третьего июня письмо Сергию с Федором, где заранее
благословлял обоих игуменов и радостно сообщал, что едет "к сыну своему, ко
князю к великому на Москву". "Вы же будьте готовы видетеся с нами, где сами
погадаете! А милость Божия и святыя Богородицы и мое благословение да будут
на вас!" - Киприан с удовольствием запечатал грамоту, приложив к воску свой
именной золотой перстень. Откинулся на лавке, светло и ясно поглядел перед
собою. Передал грамоту припутному монашку, чуть огорчившись, что не может
послать верхового паробка прямо к великому князю... Но и это придет! Велел
вскоре торочить коней.
Известие о том, что великий князь перекрыл все пути и его не пропустят
в Москву, настигло Киприана уже на выезде из Любутска и заставило тяжко
задуматься. Нет! Как камень, выпущенный из пращи, он уже не мог остановить
свое движение, не мог отступить, но было совершенно ясно, что на перевозе
через Оку - неважно: у Серпухова, Лопасни или Коломны - их захватят, а
потому приходило бросать столь удобный и красивый возок, садиться верхом, а
Оку переплывать где-нибудь в неуказанном месте, надеясь на удачу и волю
Божию. Он все-таки будет в Москве! А там при стечении толп перед рядами
монашества великий князь уже не посмеет его остановить!
Затея Киприанова, о которой первую весть принес Дмитрию Михаил-Митяй,
повергла великого князя в ярость. Его хотели обойти! Его, его! Принудить!
И кто?! Этот литвин, Ольгердов прихвостень, хулитель покойного батьки
Олексея, ненавистник Москвы, теперь незнамо как и невесть зачем
приволокшийся сюда из Киева!
Князь кричал и топал ногами, сломал ударом кулака о стену дорогой
перстень. Наконец (с этого следовало начать!) вызвал Бренка, повелев
немедленно собрать молодшую дружину, а тех великих бояринов, в коих был
уверен, созвал к себе на малый совет, после чего по всем дорогам вплоть до
Оки поскакали разъезды: ловить литовского митрополита, дабы с соромом
выставить его за пределы княжества.
Ни игуменов монастырей, ни купеческую старшину, ни даже многих великих
бояр князь не известил о своем решении, "творяху отай" соромное выдворение
византийца из пределов Московии.
Тихий ропот слухов и пересудов тек между тем по Москве, отшатнувшейся
от Митяя, толковали в трапезных московских храмов, на площадях и в торгу.
"Едет, едет!" - слышалось там и тут, и, как знать, не состоялось ли бы
торжество Киприаново, успей он войти в город при стечении толп народных!
Надо и то сказать, однако, что дружина и кмети, ветераны борьбы с
Литвой, плохо разбиравшиеся в делах и тонкостях церковных, в большинстве
полагали, как и князь: "Едет литвин!" И памятуя Ольгердово разоренье:
"Гнать его надо! Батьку Олексея хулил!"
Так что и Ванята Федоров с Семеном (они подружились после свадьбы
сестры) пыхали ратным духом и рвались ловить незваного находника. Иван был
услан к Оке и пропустил караван Киприана, подошедший иным путем. Семен же
оказался как раз в той дружине молодого воеводы Никифора, которая стерегла
Боровицкие ворота города.
Киприана на левом берегу Оки встретил монашек, посланный из Петровской
обители, и потому, обойдя все заставы, Киприанов поезд оказался на заре
летнего дня под самой Москвой. Стояла ясная чуткая ночь и небо уже
окрашивалось шафранным золотом предутрия, когда кавалькада всадников въехала
на наплавной мост через Москву-реку, отстранив стражника с коротким копьем,
что спросонь не поспел как-то и спросить: кто такие? И только смутно глядел
вслед, соображая, что надобно бы повестить старшому, который, однако,
ускакал в замоскворецкий ям к своей зазнобушке, крепко наказавши никому - ни
боярину, ни сотскому - не баять о том. Додумав до конца, стражник махнул
рукою и отворотился - пущай разбираются сами, кому натъ? Это был один из тех
вояк, про коих и позже сложено: "Солдат спит, служба идет". Да, на счастье
князя и несчастье Киприаново, верхоконных заметили со сторожевого шатра.
Семен сказывал потом Ивану, что они как раз резались в зернь в
сторожевой избе, а Никифор стоял рядом, уперев руки в боки, и, раздувая
ноздри, подсказывал играющим. (Самому ему встрять в игру не позволяло
воеводское звание.) Ворота были отверсты, ибо с полчаса назад выехала ночная
сторожа, и потому вереница чужих комонных беспрепятственно достигла города и
начала втягиваться в нутро каменного костра, когда кмети, побросавши кости,
выбежали из избы. Кто захватил оружие, кто нет. В городе уже восставали
высокие звоны колоколов, сейчас толпами пойдут молящиеся в церковь, а потому
дело решали мгновения.
- Кто таковы?! - рявкнул Никифор, багровея от своей же оплошки.
- Поезд митрополита всея Руси владыки Киприана! - требовательно
отозвался передовой, не останавливая коня.
- Какого такого владыки, мать! Слезай! - рыкнул Никифор, хватая жеребца
под уздцы. - Други!
Семен ринул первый, ухватил за чембур второго седока. Конь плясал, и
Семену пришлось напрячь все силы, чтобы стащить всадника с коня. Свалка
началась страшная, кусались, били кулаками наотмашь. Те хлестали татарскими
ременными нагайками по глазам, упрямо прорываясь в город. Но москвичи
озверели: рык, сап, задавленный мат, треск ломающихся копий, конское ржанье
и вопли тех, кого душили, катаясь по земи. Снизу вверх по холму от водяной
башни бежала воротная сторожа, иные прыгали прямо со стен, в обхват валили
седоков на землю. Упирающегося Киприана сам Никифор за пояс сволок с седла.
Уже озверев, обеспамятев, крутили полоненным руки арканами, навешивали
последние веские оплеухи. Тащили упирающихся коней.
Семен не почуял в свалке, от кого и как заработал огромный синяк под
глазом.
Новоявленного владыку стремглав, ухватя под руки, пронесли-протащили к
избе, ввергнув в погреб, куда последовали через минуту избитые Киприановы
клирики. Прочих сразу же отволокли к житному двору и заперли тут в пустой
амбар. Скоро Киприановых духовных по знаку Никифора вывели и утащили куда-то
за терема. Киприана же, сорвав с него богатый дорожный охабень и бобровую
шапку, оттащили, пихая в потылицу, к ближним вымолам, где тоже всадили в
поруб - в старый ледник, обретавшийся тут незнамо с каких времен.
Семен не поспел воротить в избу, как его, крепко хлопнув по плечу,
позвали с собой. Он так и не уведал, приказ ли то был Никифора, али сами
смекнули, но ратные ввалились в амбар и, раздавая тычки и зуботычины, почали
раздевать Киприанову свиту, стаскивая ноговицы и красные сапоги, отбирая
кафтаны и шапки; с кого поснимали и узорные штаны - брать так брать! -
оставя разволоченных донага, дрожащих от холода и срама. Семен потом долго
хвастал польским кафтаном и красивым седлом, снятым с Киприанова коня.
Впрочем, и коней тоже разобрали ратники и, резвясь, целый день гоняли потом
на угорских скакунах, так что к вечеру кони храпели и были в мыле.
Киприан опомнился лишь тогда, когда его, избитого, выволоча из избы,
бросили в старый ледник. Было сыро и пакостно. Мокрая гнилая земля липла к
тонкой одежде. Он промок и дрожал. Через малое время раздались шаги -
воевода Никифор (имя его Киприан выяснил в разговоре), икая, спускался в
подвал. Чуялось, что он успел опружить на радостях чару пьяного меду, а
теперь шел продлить удовольствие от поимки важного супостата. На возвышенные
укоризны Киприановы Никифор, взявши руки в бока, захохотал, потом начал
ругаться. Ругал он изощренно и всех литвинов поряду, и всю латинскую бл...,
и самого Киприана, похотевшего забрать владычный престол на Москве,
"латинянина суща", а на возражения Киприановы, что он не латинянин, а
православный и русский митрополит, плюнул и опять "с руганью многою"
высказал:
- Сука ты, а не митрополит! Литвин поганый! - После чего, громко
рыгнув, поворотил к выходу.
Весь день Киприан просидел в старом леднике без хлеба и воды. Болели
ушибы, ныла нога, задетая в свалке конским копытом, от непросохшей земли
тянуло мерзкою сырью, и он дрожал, не в силах унять колотье во всем теле,
дрожал и плакал, и молил Господа о спасении, и пробовал стучать в дверь, и
скребся, выискивая, нет ли какой щели. И многажды впадал в отчаянье, и не
- Ежели Мамай с фрягами поведет татар противу Руси, я тоже призову
народ к ратному спору с Ордой! - сурово говорит Сергий, глядя в огонь.
- Ежели бы Мамай имел Джанибекову мудрость, никакого спору не было бы!
- думает вслух Федор Симоновский. - Русь и Орда надобны друг другу!
- Мамай - враг Чингизидов. Его род Кыят-Юркин уже двести лет враждует с
родом Чингиза! Это выяснил покойный владыко, - поясняет Леонтий. - Быть
может, истинная Орда там, за Волгой, а Мамай - продолжатель Ногая, при
котором русичи резались друг с другом, не зная, к кому примкнуть... За
Волгою Тохтамыш! А за Тохтамышем - Тимур! И я не ведаю, какая судьба
постигнет Русь, ежели все эти силы придут в совокупное движение!
- Тохтамыш - враг Мамая! - отвечает Федор. - Они не помирятся никогда.
А вот союза Мамая с Литвой ожидать мочно. Великая замятня окончила в Орде.
Мамай осильнел. Нижегородская рать погибла на Пьяне, и сам владыко Дионисий
не подымет сейчас Суздальскую Русь на бой! - Федор оборачивает
требовательный взор к своему наставнику, но Сергий молчит и только чуть
кивает каким-то своим думам. Худое "лесное" лицо его с густою шапкой волос,
заплетенных в косицу, и долгою тянутой бородой, к которой ни разу в жизни не
прикасалось никакое постризало, - задумчиво-скорбно, завораживающий
нездешний взгляд устремлен к извивам печного пламени. По челу радонежского
игумена бродят сполохи огня, и кажется, что он улыбается чему-то тайному.
Федор, прихмуря брови, говорит о Литве, о том, что это молодой, полный
сил народ, о том, что Литва остановила немцев, что литовские князья
захватили без боя земли Галича и Волыни, поделив их ныне с Венгрией и
поляками. Что Полоцкая, Туровская, Пинская, Киевская Русь, Подолия,
Чернигов, многие северские и смоленские земли уже попали под власть Литвы.
Что и в греческой патриархии не прекращаются речи о том, что истинным
господином народа россов является великий князь литовский, и сам Ольгерд в
переговорах с германским императором именовал себя непременно князем Литвы и
всех россов.
- Отче! - подымает Федор требовательный взгляд на игумена Сергия. -
Веси ли ты сон свой давний, яко литвины проломили стену церкви божией,
намеря вторгнутися в наш монастырь? Как можем мы верить Киприану?
Сергий теперь уже явно улыбается. Это не сполохи огня, это мудрая,
издалека, улыбка всеведения, столь пугающего неофитов.
- Скажи, Леонтий, - просит он негромко, - каковы теперь, после смерти
Ольгердовой, дела в Литве?
- В Литве Ягайло спорит за власть с Андреем Полоцким. Кейстут на
стороне племянника... Пока! В Польше иноземный король, Людовик, просил
шляхту четыре года назад признать своим наследником одну из дочерей, Марию
или Ядвигу, поскольку сыновей у Людовика нет! - Леонтий чуть растерянно
глядит на Сергия:
- Ягайло еще не женат! - догадывает он вслух, начиная понимать
невысказанное Сергием. - И значит... Может быть... Но тогда...
Поляки непременно заставят его принять латинскую веру!
- И обратить в латинство всю Литву! - подсказывает из темноты Стефан.
Сергий отводит взор от огня, оборачивая к сотрапезникам худое мудрое
лицо:
- Киприан не изменит греческой вере! - говорит он.
- И значит, - досказывает Федор Симоновский, поняв с полуслова мысль
своего наставника, - Киприану одна дорога теперь - на Москву?
- Все же пристойнее Митяя! - подтверждает, кивая головою, старый
Стефан.
- Покойный владыко, - подает голос Леонтий, - полагал, что ныне
Киприаново правленье залог того, что литовские епархии не будут захвачены
латинами. И церковь православную не разорвет гибельная пря!
- Пото он и написал Киприану грамоту.
- Похоже, что генуэзским фрягам Митяй надобен еще более, нежели
великому князю! - подытоживает Федор Симоновский. - Мню тако!
Четыре инока в свете полыхающего огня решают сейчас судьбы Святой Руси.
И то дивно, что решают именно они в укромной, затерянной в лесу обители, а
не великий князь с синклитом бояр, не вельможный Митяй, не далекий
цареградский патриарх, не жадные фряги, не Андроник, не Литва, не даже
святой римский престол! Ибо для жизни Духа не важно множество, но важны вера
и воля к деянию. А то и другое присутствует именно здесь, и они,
молчальники, ненавидимые Митяем, решают и будут решать еще надолго вперед
судьбы русской земли.
- Гордыня затмила разумение русичей, - говорит, утверждая, Федор. -
Отче, что нам поможет теперь?
- Жертва! - отвечает Сергий.
Трое склоняют головы. Федор подымает вдохновенный, загоревшийся лик,
досказывает:
- Мню, близит великое испытание всему нашему языку! Но не погибнет Русь
и паки устоит. И обновит себя, яко птица Феникс или же харалуг в горниле
огненном!
Завтра весть о том, что решилось здесь, поползет от монастыря к
монастырю, от обители к обители, по городам, весям и храмам, разносимая
усердными странническими стопами: к Мефодию, на Песношу, в Нижний Новгород,
на Дубну, к Макарию Унженскому, в керженские леса и в далекие вологодские
Палестины, разрастется, умножится и станет соборным решением всей русской
земли.
Киприан имел в Константинополе в секретах патриархии своих соглядатаев
и сейчас с внутренним стоном и скрежетом зубовным читал переписанное отай и
пересланное ему на Москву послание нового патриарха Макария. ("Не
ставленного собором, а назначенного! Не ставленного, а назначенного!" -
мстительно повторял Киприан про себя.) Послание, требующее "ни в коем случае
не принимать кир Киприана, яко не по канонам поставленного на митрополию", и
передающее русскую церковь "архимандриту оному Михаилу", о коем патриарх
Макарий "знает, что он находится в чести у благороднейшего князя кир
Димитрия", и посему "вручает ему, кроме рукоположения, всю власть над тою
церковью и снабжает его грамотами, дабы он прибыл сюда, в священный и
богохранимый град Константина, для поставления в митрополиты Великой
Руси..."
Это был конец! Его предали! От него отреклись, польстясь на московское
серебро! Где были друзья, союзники, сослуживцы?! Где был митрополит
Никейский Феофан, соратник и друг, верный сподвижник свергнутого Филофея
Коккина? Все отступились! Все попрятались, оставя его одного!
Киприан поднял голову от грамоты. Его всегда аккуратно расчесанная
борода растрепалась, глаза горели лихорадочным огнем. Он готов был рвать
зубами клятый пергамен, готов был срывать с себя, раздирая, одежды до
"положения риз"...
Только что, преодолев тяжелые весенние снега, полки Андрея Ольгердовича
подступали под Вильну и раздавили было уже этого щенка Ягайлу. Но под
стенами города натолкнулись на железные ряды ветеранов Кейстута. Дядя пришел
на помощь племяннику, как и обещал покойному Ольгерду. Андрей был разбит и
бежал в Псков. Его, Киприана, не тронули.
Пока не тронули! Худой, зловеще высокий Кейстут, подрагивая щекой,
глядел на русского митрополита, подозрительно оказавшегося в Полоцке. Но
Кейстут был рыцарь. (Ольгерд, верно, схватил бы Киприана и повелел пытать,
вымучивая истину.) Кейстут был рыцарь и попросту показал ему: путь чист, вон
из города, и Киприан с соромом убрался в Киев. Здесь его еще принимали...
Еще! Пока не дошли и сюда Макарьевы хрисоврулы!
На кого опереться, где искать защиту? Он с тоской озирал освобожденные
от снега бескрайние киевские поля и ратаев, что уже начинали пахать. Жизнь
шла, утеряв какую-то необходимую прежнюю связь, какое-то золотое звено, коим
он был до недавней поры накрепко связан с этой землею и с Великим Литовским
княжеством. И вот из господина, из главы духовного, из хозяина места сего он
стремительно превращается во временного гостя, безмерно надоевшего хозяевам,
от коего жаждут избавиться, и ждут уже любой подходящей зацепы, позволяющей
указать неловкому постояльцу на дверь.
Как жаждущему в пустыне холодное питие, пришла ему весть, что
сподвижники покойного Алексия игумен Сергий и его племянник Федор
Симоновский во вражде с Митяем и предпочитают князеву ставленнику его,
Киприана! Да! Вселиться туда, во Владимирскую Русь, занять престол Алексия -
это было бы спасение! Оттуда твердой рукой, сам недосягаемый для свар и ссор
литовских, станет он править русскою митрополией, и - кто знает? Не ошиблись
ли они с Филофеем, столько надежд возложив на обманувшую их Литву?
Он с недоумением глядел на изысканные, частью древние сосуды, на утварь
греческой и болгарской работы, украшавшую этот просторный глинобитный покой
его киевских владычных хором. На эти беленые стены, на расписанную травами
узорную печь, на стекольчатые оконницы, на пузатые, местной работы "шафы"
для одежд и церковных облачений и на итальянский роскошный кассон с
росписями самого Симоне Мартини, изображающими триумф добродетели, в коем
хранились грамоты и церковное серебро. Глядел и обнаруживал днесь тщету всех
своих ухищрений, бренность уставных навычаев, и опасную приманчивость для
сильных мира сего собранных здесь богатств его митрополичьего подворья.
Суета сует и всяческая суета! А ну как в этот просторный беленый покой
вломятся теперь грубые Кейстутовы жмудины в тевтонских доспехах, отбитых у
орденских рыцарей, и спросят, почто он, церковный глава, заместо призывов к
любви и терпению наущал Андрея Ольгердовича Полоцкого на брань и котору?
Будут шарить в этих ларях, и какой-нибудь папский легат учнет перечитывать
его, Киприановы, грамоты?! И затем яма и скорая смерть! Они и Алексия
держали в яме! И тоже в Киеве! Но он не может! Не вынесет сего! Куда
бежать?!
Нет, надобно не бежать, драться! Спорить, отстаивать добытое годами
труда и забот! О, зачем он составлял ту клятую поносную грамоту! Ольгерд,
Ольгерд, ты и в могиле смеешься надо мной! Хотя впрочем... Ведь не изрекал
он в грамоте той хулы на великого князя Дмитрия? Не изрекал! А значит, не
враг он ему и теперь!
И уже, отодвигаемое столь долго, водопадом обрушилось на него: боры,
рубленые основательные хоромы московских русичей, мощный ледоход великой
реки, московские храмы, расписные хоромы боярские...
Его не принял Новгород, но почему бы теперь не явиться в княжескую
Москву?! Да! Так вот и явиться! И пусть игумены Сергий и Федор и Иван
Петровский встречают его на дороге! И толпы москвичей! И князь не возможет,
не посмеет уже... А там... Токмо встретить, токмо благословить московского
володетеля! О, он умеет говорить с сильными мира сего! Он заговорит,
улестит, убедит князя! Сколь гибельно ошибались они с Филофеем доднесь,
какую гигантскую ложь соорудили, сами того не понимая, в надежде узреть
православную Литву во главе совокупного сонмища, подъявшего меч противу
нечестивых агарян!
Ударом в медный гонг он вызвал келейника. Потребовал вощаницы и лучшей
александрийской бумаги для харатий. Сам, ломая стилос, сочинял взволнованные
послания старцам-молчальникам на Москву. Сам лебединым пером перебеливал
написанное. Отослав грамоты, он велел собирать людей и добро.
Он со слугами, с синклитом духовных сам едет на Москву! Сам является к
великому князю! Он после смерти Алексия единый законный митрополит всея
Руси!
Киприан подымает голову, распрямляет плечи. Да! Он - духовный владыка
русичей! За его всегдашним внешним спокойствием - и гордость, и
самомнительность, и настойчивость, и быстрая, от неудач, растерянность перед
ударами судьбы, и ужас, и панический страх, и вновь способность собрать
себя, упрямо одушевить на дело. Он талантливый писатель (публицист, сказали
бы в наши дни) и неуверен и заносчив одновременно, как всякий художник. Но
за ним и иная школа - школа афонских монахов-молчальников, исихастов, навыки
терпения и духовного труда. И эти навыки берут в нем верх после каждого
очередного упадка духа или потери веры. Он настойчив настойчивостью не
натуры, но убеждения, а убежденность может и из труса сотворить героя.
Киприан не токмо хочет быть, он и верит горячо и страстно в провидческую
предназначенность свою. Верит? Да, верит!
Иначе бы разве решился, будучи человеком, робеющим перед ратной бедой и
тем паче телесными муками, на необычайный по дерзости, головоломный по
исполнению набег на Москву? Набег, чуть было не увенчавшийся успехом!
И все же: почему и зачем?
Веками, нет, тысячелетиями плетутся нити заговоров, вершатся тайные
убийства, измены. Тысячелетиями создаются ложные концепции и учения,
призванные подчинить, принизить, поработить народы. Скачут гонцы,
пересылаются и похищаются секретные грамоты, казалось бы, всесильные сети
опутывают истину так, что и не подняться ей, и не вздынуть рук, и
послушливые, обманутые кем-то солдаты идут громить домы родичей и друзей
своих, а в застенках под пытками изгибают лучшие сыны народа, и уже не народ
- быдло, ликуя, кричит: "Распни!" Все так! Но вот что-то как бы
переворачивается, словно спящий, опутанный нитями великан мощно прянул со
сна и приоткрывает вежды. И лопаются нити заговоров, рушат путы тайных
соглашений, и уже не идут послушно войска истреблять свой собственный народ,
и взамен уничтоженных правдолюбцев являются новые тьмочисленным неистребимым
множеством... И пропадают, уходят в историю, в ничто, в зыбкую память книг
те, кто еще недавно дерзали думать, что именно они правят миром.
Всякая тайная деятельность - до часу. До того, как пошевелятся иные,
множественные силы бытия. А тогда и является миру тщета тайных заговоров и
скрытых зловещих сил. Обычно - зловещих! Ибо и правдолюбцы дерзают порою
идти тем же путем тайного овладения властью, но так же точно не добиваются
успеха и они. Плененный Левиафан ударяет хвостом, уходя в глубины, и сети
рвутся, и упадают цепи разумного, и воцаряет хаос до нового духовного
подъема бытия... Блажен, кто умеет встретить и переждать грядущую на него
волну и угадать близкий просвет в тучах и луч истины, долженствующий
осветить мятущуюся громаду стихии!
Киприан с Филофеем Коккином не угадали главного, того, что сплетаемая
ими сеть не поддержана могучим движением множеств (волею народа, сказали бы
мы) и потому легко могла быть и была разорвана иными, более подкрепленными
основою организованной силы течениями.
Человек смертен, бренен и преходящ на этой земле. Дело, основанное и
покоящееся на личности, также преходяще и бренно.
Понявший, точнее, почуявший это наконец Киприан потому и устремил туда,
где под извивами высокой политики покоилось мощное основание народной воли,
не зависящее от капризов властей предержащих или мало зависящее от них.
Истину эту владыка Алексий понял и принял еще за полвека до того, почему и
бросил все силы на укрепление Руси Владимирской, оставя попытки связать
распадающееся целое, презрев тщету противустать времени, на каковом пути и
его, и Русь ожидал бы роковой и печальный конец крушения грядущей судьбы
(конец, постигший вскоре победоносную дотоле Литву!).
И вот теперь поумневший Киприан рассылает грамоты, готовит
торжественный поезд, дабы с тонущего византийского корабля перекинуться,
пересесть, перепрыгнуть на корабль русской государственности, только-только
разворачивающей паруса. Удастся ли ему?
Поезд свой Киприан приготовил тщательно. Возок - расписной, красный, с
изображением процветшего креста и птицы Феникса на дверцах; кони свиты,
прекрасные угорские кони - под тафтяными попонами, в узорных чешмах, в
ковровых чепраках; седла отделаны серебром, чембуры шелковые, шапки на всех
высокие, меховые, кафтаны польские, ноговицы рытого бархата сверх
щегольских, с загнутыми носами, красных сапог. Киприан вживе представлял
себе, как эта разукрашенная процессия въезжает в Москву, как, рядами стоя
вдоль дороги, встречают его старцы московских монастырей. Звонят колокола, и
сами игумены Сергий Радонежский с Федором Симоновским приветствуют его, а он
благословляет их и осеняет крестным знамением толпы народа и самого князя
Дмитрия, неволею вышедшего на крыльцо...
В полях уже отсеялись, и ровные зеленые платы озими перемежаются с
черными полосами ярового, над которыми стаями вьются, высматривая червей и
не погребенное в пашне зерно, грачи. Редко где еще раздается клик
запоздалого ратая, и тонкий пар курится над засеянными полями, под щедрыми
потоками солнечного тепла восходя в голубую легчающую высоту весеннего аэра.
Киприан поминутно высовывался из возка, озирал дымчатые дали, разливы
лесов, которые с приближением брянских палестин все ближе придвигались к
прихотливо петляющей разъезженной весенней дороге, нюхал влажный весенний
дух полей и молодой листвы, упоительно ощущая всю мудрость принятого им
решения и предвкушая будущую близкую удачу свою. От странников, калик
перехожих, доносивших до него скрытные известия, он уже знал, что грамоты
его дошли до московских старцев, и одного токмо не ведал, что дошли они и до
великого князя Дмитрия.
И ничто не предвещало беды! Из Любутска, последнего литовского города
на этой земле, славного тем, что тут произошло то самое "стояние" русских и
литовских ратей, после коего Ольгерд отступил и заключил мир, так и не
добравшись до Москвы, Киприан, остановя поезд на отдых в припутных хоромах
боярских, отослал третьего июня письмо Сергию с Федором, где заранее
благословлял обоих игуменов и радостно сообщал, что едет "к сыну своему, ко
князю к великому на Москву". "Вы же будьте готовы видетеся с нами, где сами
погадаете! А милость Божия и святыя Богородицы и мое благословение да будут
на вас!" - Киприан с удовольствием запечатал грамоту, приложив к воску свой
именной золотой перстень. Откинулся на лавке, светло и ясно поглядел перед
собою. Передал грамоту припутному монашку, чуть огорчившись, что не может
послать верхового паробка прямо к великому князю... Но и это придет! Велел
вскоре торочить коней.
Известие о том, что великий князь перекрыл все пути и его не пропустят
в Москву, настигло Киприана уже на выезде из Любутска и заставило тяжко
задуматься. Нет! Как камень, выпущенный из пращи, он уже не мог остановить
свое движение, не мог отступить, но было совершенно ясно, что на перевозе
через Оку - неважно: у Серпухова, Лопасни или Коломны - их захватят, а
потому приходило бросать столь удобный и красивый возок, садиться верхом, а
Оку переплывать где-нибудь в неуказанном месте, надеясь на удачу и волю
Божию. Он все-таки будет в Москве! А там при стечении толп перед рядами
монашества великий князь уже не посмеет его остановить!
Затея Киприанова, о которой первую весть принес Дмитрию Михаил-Митяй,
повергла великого князя в ярость. Его хотели обойти! Его, его! Принудить!
И кто?! Этот литвин, Ольгердов прихвостень, хулитель покойного батьки
Олексея, ненавистник Москвы, теперь незнамо как и невесть зачем
приволокшийся сюда из Киева!
Князь кричал и топал ногами, сломал ударом кулака о стену дорогой
перстень. Наконец (с этого следовало начать!) вызвал Бренка, повелев
немедленно собрать молодшую дружину, а тех великих бояринов, в коих был
уверен, созвал к себе на малый совет, после чего по всем дорогам вплоть до
Оки поскакали разъезды: ловить литовского митрополита, дабы с соромом
выставить его за пределы княжества.
Ни игуменов монастырей, ни купеческую старшину, ни даже многих великих
бояр князь не известил о своем решении, "творяху отай" соромное выдворение
византийца из пределов Московии.
Тихий ропот слухов и пересудов тек между тем по Москве, отшатнувшейся
от Митяя, толковали в трапезных московских храмов, на площадях и в торгу.
"Едет, едет!" - слышалось там и тут, и, как знать, не состоялось ли бы
торжество Киприаново, успей он войти в город при стечении толп народных!
Надо и то сказать, однако, что дружина и кмети, ветераны борьбы с
Литвой, плохо разбиравшиеся в делах и тонкостях церковных, в большинстве
полагали, как и князь: "Едет литвин!" И памятуя Ольгердово разоренье:
"Гнать его надо! Батьку Олексея хулил!"
Так что и Ванята Федоров с Семеном (они подружились после свадьбы
сестры) пыхали ратным духом и рвались ловить незваного находника. Иван был
услан к Оке и пропустил караван Киприана, подошедший иным путем. Семен же
оказался как раз в той дружине молодого воеводы Никифора, которая стерегла
Боровицкие ворота города.
Киприана на левом берегу Оки встретил монашек, посланный из Петровской
обители, и потому, обойдя все заставы, Киприанов поезд оказался на заре
летнего дня под самой Москвой. Стояла ясная чуткая ночь и небо уже
окрашивалось шафранным золотом предутрия, когда кавалькада всадников въехала
на наплавной мост через Москву-реку, отстранив стражника с коротким копьем,
что спросонь не поспел как-то и спросить: кто такие? И только смутно глядел
вслед, соображая, что надобно бы повестить старшому, который, однако,
ускакал в замоскворецкий ям к своей зазнобушке, крепко наказавши никому - ни
боярину, ни сотскому - не баять о том. Додумав до конца, стражник махнул
рукою и отворотился - пущай разбираются сами, кому натъ? Это был один из тех
вояк, про коих и позже сложено: "Солдат спит, служба идет". Да, на счастье
князя и несчастье Киприаново, верхоконных заметили со сторожевого шатра.
Семен сказывал потом Ивану, что они как раз резались в зернь в
сторожевой избе, а Никифор стоял рядом, уперев руки в боки, и, раздувая
ноздри, подсказывал играющим. (Самому ему встрять в игру не позволяло
воеводское звание.) Ворота были отверсты, ибо с полчаса назад выехала ночная
сторожа, и потому вереница чужих комонных беспрепятственно достигла города и
начала втягиваться в нутро каменного костра, когда кмети, побросавши кости,
выбежали из избы. Кто захватил оружие, кто нет. В городе уже восставали
высокие звоны колоколов, сейчас толпами пойдут молящиеся в церковь, а потому
дело решали мгновения.
- Кто таковы?! - рявкнул Никифор, багровея от своей же оплошки.
- Поезд митрополита всея Руси владыки Киприана! - требовательно
отозвался передовой, не останавливая коня.
- Какого такого владыки, мать! Слезай! - рыкнул Никифор, хватая жеребца
под уздцы. - Други!
Семен ринул первый, ухватил за чембур второго седока. Конь плясал, и
Семену пришлось напрячь все силы, чтобы стащить всадника с коня. Свалка
началась страшная, кусались, били кулаками наотмашь. Те хлестали татарскими
ременными нагайками по глазам, упрямо прорываясь в город. Но москвичи
озверели: рык, сап, задавленный мат, треск ломающихся копий, конское ржанье
и вопли тех, кого душили, катаясь по земи. Снизу вверх по холму от водяной
башни бежала воротная сторожа, иные прыгали прямо со стен, в обхват валили
седоков на землю. Упирающегося Киприана сам Никифор за пояс сволок с седла.
Уже озверев, обеспамятев, крутили полоненным руки арканами, навешивали
последние веские оплеухи. Тащили упирающихся коней.
Семен не почуял в свалке, от кого и как заработал огромный синяк под
глазом.
Новоявленного владыку стремглав, ухватя под руки, пронесли-протащили к
избе, ввергнув в погреб, куда последовали через минуту избитые Киприановы
клирики. Прочих сразу же отволокли к житному двору и заперли тут в пустой
амбар. Скоро Киприановых духовных по знаку Никифора вывели и утащили куда-то
за терема. Киприана же, сорвав с него богатый дорожный охабень и бобровую
шапку, оттащили, пихая в потылицу, к ближним вымолам, где тоже всадили в
поруб - в старый ледник, обретавшийся тут незнамо с каких времен.
Семен не поспел воротить в избу, как его, крепко хлопнув по плечу,
позвали с собой. Он так и не уведал, приказ ли то был Никифора, али сами
смекнули, но ратные ввалились в амбар и, раздавая тычки и зуботычины, почали
раздевать Киприанову свиту, стаскивая ноговицы и красные сапоги, отбирая
кафтаны и шапки; с кого поснимали и узорные штаны - брать так брать! -
оставя разволоченных донага, дрожащих от холода и срама. Семен потом долго
хвастал польским кафтаном и красивым седлом, снятым с Киприанова коня.
Впрочем, и коней тоже разобрали ратники и, резвясь, целый день гоняли потом
на угорских скакунах, так что к вечеру кони храпели и были в мыле.
Киприан опомнился лишь тогда, когда его, избитого, выволоча из избы,
бросили в старый ледник. Было сыро и пакостно. Мокрая гнилая земля липла к
тонкой одежде. Он промок и дрожал. Через малое время раздались шаги -
воевода Никифор (имя его Киприан выяснил в разговоре), икая, спускался в
подвал. Чуялось, что он успел опружить на радостях чару пьяного меду, а
теперь шел продлить удовольствие от поимки важного супостата. На возвышенные
укоризны Киприановы Никифор, взявши руки в бока, захохотал, потом начал
ругаться. Ругал он изощренно и всех литвинов поряду, и всю латинскую бл...,
и самого Киприана, похотевшего забрать владычный престол на Москве,
"латинянина суща", а на возражения Киприановы, что он не латинянин, а
православный и русский митрополит, плюнул и опять "с руганью многою"
высказал:
- Сука ты, а не митрополит! Литвин поганый! - После чего, громко
рыгнув, поворотил к выходу.
Весь день Киприан просидел в старом леднике без хлеба и воды. Болели
ушибы, ныла нога, задетая в свалке конским копытом, от непросохшей земли
тянуло мерзкою сырью, и он дрожал, не в силах унять колотье во всем теле,
дрожал и плакал, и молил Господа о спасении, и пробовал стучать в дверь, и
скребся, выискивая, нет ли какой щели. И многажды впадал в отчаянье, и не