Страница:
глазу на глаз горько, отводя строгий, обрезанный взгляд:
- Што я? Не девка, не жена! И не погуляли вдосталь-то с милым! Только и
распробовала жизни той. А теперь куда я? И дите одно!
И Иван смолчал, не ведал, что отмолвить сестре. А видел, как у той и
плечи, и бедра налились женской силой и груди распирало молоком. Ей бы, и
верно, рожать и рожать еще! Рано погинул Семен!
И вот теперь, по приезде из похода, отколе должен был он ворочаться
вместях с Семеном, не знает, не ведает Иван, что и сказать сестре, только
прижимает к себе ее вздрагивающие в глухих рыданиях плечи да гладит
шершавою, загрубелой рукой родную, туго обернутую косами простоволосую
голову (сидела без повойника ради летней жары). Оглаживает и молчит.
Входит государыня-мать. Требовательно попискивает малыш в колыбели. И
Иван, отстранив скрепившуюся сестру, заглядывает в зыбку с тем несколько
растерянным беспомощным интересом, с каким смотрят молодые холостые мужики
на младенцев.
- Женись, Ванюшенька! - просит, уже не впервые, мать. - Я хоть понянчу,
пока в силах!
Иван, приобнимая Наталью за плечи, возражает:
- Хуже тебя, мать, брать неохота, а таковой-то и найти некак!
Наталья морщит губы в сдержанной улыбке. Неложная похвала сыновья
радостна сердцу. Отвечает:
- Я ить в давках тоже не такая была! Нравная да чудная...
Кони уже заведены, расседланы. Девка-мордвинка топит баню для
господина. А трое в горнице сидят друг против друга и молчат. Редко так-то
бывает, когда вся семья вместях! У Натальи на душе покой. Любава качает
засыпающего маленького. Иван чуть ссутулил плечи, уложил локти на край
столешни, отдыхает. Свой дом! Так вот посидеть, да в бане выпариться, да
выспаться на материных мягких перинах, и снова в путь. Назавтра - косить, а
там, поди, новый поход...
- Не слышно чего, мать? - прошает.
- В Орде неспокойно! - отвечает Наталья. - Купцы бают, не миновать
ратитьце с има! - И смотрит строго, сурово смотрит. Знает, коли такое - сыну
быть напереди прочих, дружинник!
- Не пропади, как Семен! - строго остерегает сестра, не глядючи на
Ивана.
- Ну, ты... - Иван медлит, не ведая, что отмолвить Любаве, с горем
вспоминая опять, что Семен погиб, защищая его, Ивана, на бою. И так мал, и
так хрупок кажет ему домашний уют, что Иван даже вздрагивает, не желая
сейчас ни мыслить, ни гадать об этом. Да! Он ведает, что жизнь -
непрестанное усилие, и пока это усилие совершается человеком, он и жив.
Да, он знает, что зло побеждаемо, а добро победоносно, но что для того
надобно все время, без престани, одолевать зло. Но пусть не каждый час!
Да, он согласен одолевать и одолевать зло, защищать страну, рубиться в
ратях, но дай, Господи, хотя миг, хоть мгновение отдыха на этом вечном пути!
Дай посидеть, вздохнуть, понять, что с тобою рядом - близкие тебе и ближе их
нет у тебя никого; дай тихого счастья на вечном скитальческом пути... И -
да! Я встану вновь, возьму меч и сяду на коня! Я вновь сделаюсь княжьим и
твоим, Господи, воином! И, может быть, когда-то, когда угаснут силы и рука
не занеможет держать копье, приду к тебе, Господи, поступлю в монастырь,
сокроюсь в пустыне, ибо все преходяще на земле: и ближние твои прейдут, и
земля прейдет, и сам ты станешь перстью вослед обогнавшим тебя...
Мать легким мановением руки подымает Ивана, ведет его к себе, в
моленную горницу, ставит на колени рядом с собой, истово и горячо молится.
И Иван вослед матери повторяет слова молитвы. Короткое юношеское
отчаяние, охватившее было его, сменяется покоем, а в покое звучат и звучат
далекие звоны безвестной лесной обители. И уже девка-холопка засовывает
любопытный нос в горницу, зовет молодого господина: баня истоплена!
- Поди! - говорит ему мать, кивая головой.
И - куда грусть, куда усталь дорожная и мысли о смерти? Скинуть порты,
шлепнуть по заду зардевшую девку, что принесла ему чистое платье,
застенчиво-жадно взглядывая на нагого мужика, и унырнуть в пар, в разымчивую
сладость бани, без которой на Руси ни быть, ни жить нельзя!
Чтобы до одури хлестать себя березовым веником, поддавать квасом, ныряя
за разом раз в нестерпимый жар полка, и, наконец, облившись на прощание
холодянкой, умиротворенно влезать в чистую льняную рубаху и исподники,
ощущая всем телом обновленную радость бытия...
Мать расстаралась, достала береженой дорогой рыбы, поставила на стол
глиняный жбан фряжского красного вина. Иван уписывал пироги, пил горячий
мясной, сдобренный травами укроп, запивая фряжским, и уже весело взглядывал
на сестру, на парня, коего господа посадили ради такого дня вместе с собою
за стол, на девку, что подавала перемены, вспыхивая каждый раз, когда Иван
скользом зацеплял ее взглядом и, тотчас отводя взор, смотрел с почтительным
обожанием на государыню-мать, которая царственно управляла застольем. И хоть
мало сотрапезующих, и когда-то еще, впереди, будут званые гости в дому, но
все равно мать изодела праздничную головку и дорогой саян со скаными
звончатыми пуговицами, у нее сейчас радость великая, редкая! И не надобно
омрачать ее страхом предвестий того, неизбежного, как уже видится, времени,
когда Мамай или кто из сынов Ольгердовых вновь обрушит на Москву свои рати и
ее сын, единая надежда, ради коего живет на земле, пойдет творить роковую
страду воинскую, отбивая ворога, и тогда вновь наденет она темный монашеский
наряд и будет ждать и надеяться, и верить, и молить Господа о сохранении
жизни ненаглядного чада своего!
- Так будет война с Ордою? - прошает парень, нахрабрясь вступить в
господскую говорю.
Иван хмурит брови, отвечает не вдруг:
- Мыслю, после погрома на Воже не утихнет Мамай!
И все молчат. Ибо думают то же самое. И снова тень покойного Семена,
погинувшего на той самой Воже, незримо вступает в терем. Смолкают. А
уступать татарам нынче не хочет никто на Руси. Другие пришли времена!
И того, что переменилось само время, тоже еще не чует никоторый из них.
И лишь последующие за ними скажут об этих, уже упокоившихся в земле, что то
были люди большой судьбы, люди Куликова поля, которое и само станет
знамением века много спустя и лет, и десятилетий даже, когда уже выпукло
выяснит, станет внятно изменение времени и век, их век, отойдет в прошлое, в
великое прошлое Московской Руси.
Ежели наблюдать одни лишь события, не доискиваясь причин, в истории
невозможно понять ничего <В изложении всех конкретных обстоятельств
Куликовской битвы, как и подготовки к ней, я пользуюсь счастливой
возможностью отослать читателя к превосходному исследованию Ю. Лощица
"Дмитрий Донской".
Несогласие мое с отдельными трактовками событий указанным автором
отнюдь не умаляет общего серьезного и во многом исчерпывающего характера
названной книги-исследования.>.
Существующая до сих пор мотивация Куликовской битвы не выдерживает даже
элементарной критики. В самом деле, не должен был Мамай идти войною на свой
русский улус!
Да, с Литвою заворотилось круто. Избавленный от опеки осторожного и
дальновидного Алексия, вдохновленный к тому же Ольгердовой смертью, Дмитрий
пер напролом, а после удачи под Стародубом и перехода на свою сторону двоих
Ольгердовичей уже и о том возмечтал, как бы посадить на виленский стол
своего ставленника Андрея Полоцкого... С Литвою восстала пря, так ведь
Ягайло-то в Куликовской битве и вовсе не участвовал! Хотя кому как не Ягайле
сам Бог велел выступить противу мятежных братьев!
Иван Вельяминов, многолетняя зазноба Дмитриева, противник его в Орде,
был убит, казнен уже год назад. Приграничные сшибки и даже поход Бегича с
битвою на Воже все-таки не давали повода Мамаю бросать на Русь скопом все
силы своего улуса, затеивать грандиозный поход, кидая на неверные весы
воинской удачи свое будущее, тем паче в ту пору, когда из Заволжья началось
грозное движение Тохтамышевых ратей, и уже были потеряны Сарай и
Хаджитархан, и многие кочевья Мамаевы попали под власть Синей Орды. Туда
надобно было бросить полки! Немедленно помириться с Дмитрием! Призвать на
помощь себе дружины урусутов! Не хотела, да и не могла еще тогдашняя,
только-только поднявшаяся Москва спорить с Ордой! Не могли русичи совершать
походов в Дешт-и-Кипчак, Дикое поле, страну незнаемую, и еще долго не могли!
Целые столетия!
Но ежели не противостояние Руси и Орды, не "вековая вражда" тому
причиною, так спросим опять: кому же, в конце концов, был надобен этот
поход?!
И не подивим нежданному ответу на этот вопрос: война нужна была прежде
всего кафинскому консулу. Нужна была генуэзским фрягам, вознамерившим
сокрушить Русь силами Орды. Не подивим, ибо, отвечая на сходный вопрос: кому
нужна была интервенция Советской России в Афганистане - тоже неверно было бы
говорить о каких-то вековых претензиях, о стремлении России к южным морям, о
торговой и иной экспансии. Ответ находим грубее и проще, а именно: ежели и
были тут чьи интересы, то не России, а Израиля, ежели и обмысливал кто сей
"поход на Восток", то всего три-четыре вполне безответственных деятеля из
ближайшего брежневского окружения, неграмотных настолько, что и не ожидали
они какого-либо серьезного сопротивления в Афганистане, а о вековых
интересах России и вовсе не ведали ничего. Так вот! И часто так! И в истории
так бывало не раз и не два - многажды!
Нынче странно помыслить, как это могло совершиться. Вся Россия с одной
стороны - и маленький итальянский город с другой? Стоп! "Вся Россия"
умещалась покудова почти целиком в Волго-Окском междуречье, а "маленький
итальянский город" был в ту пору одним из самых больших городов Европы,
уступая одному Парижу. Флот республики не знал себе соперников (помимо
Венеции). Черное море было в руках генуэзских купцов и пиратов. Гибнущая
Византия оказалась совершенно бессильною перед экспансией "высочайшей
республики святого Георгия", как гордо называли себя генуэзцы. Да, Генуя не
оставила нам в отличие от Венеции или Флоренции ни знаменитых зодчих, ни
ваятелей, ни живописцев, ни поэтов. Вся неистовая сила республики ушла в
торговую и военную предприимчивость. Генуэзские мореходы, как сказано, не
знали себе равных, генуэзские арбалетчики были лучшими в Европе. Генуя
оставила миру крепости и счетные книги с перечислением многоразличных
товаров - тканей, сукон, оружия, пряностей и рабов, - с перечнем цен и
прибылей, кстати, не таких уж и фантастических, как кажется нам теперь.
Ибо, очистив оружие от крови и отпихнув ногою труп врага, генуэзский
воин-пират садился не за Тита Ливия и не за сочинение стихов, а за счетную
книгу, аккуратно итожа на разграфленных страницах цену крови и мужества,
исчисляемую в золотых флоринах, греческих иперперах или венецианских дукатах
разнообразного достоинства и чеканки. Сочинял не канцоны, а заемные письма и
писал векселя, принимаемые к расчету банкирскими домами всей Европы и
Ближнего Востока.
Императора Иоанна Кантакузина сверг простой генуэзский пират Франческо
Гаттилусио. Не потребовалось ни вмешательства дожа Генуи, ни совокупных
усилий четырех виднейших семейств (по-русски сказать, "великих" или "вятших"
бояр): Дориа, Фиески, Гримальди и Спинола, которые в постоянной борьбе с
черным народом и с "нобилями" (опять же, по-новогородски, "житьими" -
Джустиниани, Негро, Джентилле, Мари, Леркари, Чибо, Паллавичино, Чентурионе,
Грилло, Вивальди и др., - всего двадцать четыре благородные фамилии)
осуществляли в республике право и власть, ставили дожей, вмешивались в дела
папского престола (в чем особенно подвизались Фиески), правили всей Лигурией
и Корсикой, ссужали деньгами императоров, герцогов и королей, началовали
армиями и флотом республики (целую плеяду замечательных флотоводцев выдвинул
род Дориа) и при этом вели постоянную упорную борьбу с республикой святого
Марка. Причем как раз на 1378 - 1380 годы приходится высший взлет генуэзских
дерзаний и высший взлет могущества республики, когда, казалось, вот-вот и
будет сокрушена вечная ее соперница Венеция, окончательно покорен Царьград и
разбита силами Мамая упрямая Руссия, союзница греческих императоров, упорно
сопротивлявшаяся унии с римским престолом.
Что бы ни творилось в ту пору с папами и антипапами, Римом и Авиньоном,
какие бы споры ни шли между королем, императором, кардиналами, герцогами и
городами, все это все-таки был напор силы, а не бессилия, напор энергии и
страсти, подчас грубо и грозно переплескивающих через край. Дряхлеющая
Византия во всяком случае совершенно не могла уже противустать этому напору,
послушно отдаваясь всевластию силы. И то, что на Руси было далеко не так,
генуэзцам еще только предстояло понять.
Кьоджская война Генуи с Венецией 1378 - 1381 годов по существу началась
еще за несколько лет до того спором за Кипр. В 1372 году генуэзцы
захватывают на Кипре порт Фамагусту. В 1376 году начинается упорная борьба
за овладение Тенедосом, в ходе которой Генуя как раз и свергла Иоанна
Палеолога, похитив из заточения его сына Андроника, который тотчас передал
Тенедос генуэзцам. Теперь Венеция, освободив в свою очередь Иоанна Палеолога
из башни Анема, старалась захватом Константинополя решить спор в свою
пользу.
Весною 1378 года - сурового года, именно в этом году началась схизма,
явились двое пап, Урбан VI и Климент VII, взаимно проклявших друг друга, -
война Венеции с Генуей вступила в решительную фазу. Генуэзцы привлекли на
свою сторону венгерского короля, герцога австрийского, патриарха Аквилеи и
Франческо ди Каррара, тирана Падуи. Венеция, почти лишенная союзников и
окруженная со всех сторон, мужественно отбивалась. На суше ее войска
отступают, но флот под командованием Ветторе Пизани наносит тяжелое
поражение генуэзцам во главе с Лодовико Фьески. Однако 5 мая 1378 года у
Полы Ветторе Пизани разбит наголову генуэзцами под начальством адмирала
Лучано Дориа, который погибает в бою. Двадцать девятого мая генуэзский флот,
возглавляемый другим Дориа, Пьеро, появляется у самой Венеции. С суши
подходит Франческо ди Каррара, и совокупными силами генуэзцы шестнадцатого
августа захватывают Кьоджу, сухопутное предместье Венеции, откуда в город
идет подвоз продовольствия. Одновременно патриарх Аквилеи захватывает
Тревизо. Венеция осаждена, голодает, город накануне гибели. Но
сопротивляется жемчужина Адриатики отчаянно. Конфискует ценности у
состоятельных граждан, вооружает всех, способных драться. Изо всех морей
республика святого Марка призывает на помощь свои флоты. Мира нет. На
предложение венецианцев заключить мир Пьеро Дориа отвечает гордым отказом.
Престарелый дож Андреа Контарини и дважды разбитый адмирал Ветторе
Пизани делают все что могут. Строится новый флот. В последних числах декабря
1378 года внезапным ударом венецианцы захватывают подступы к Кьодже,
превратив осаждающих в осажденных, а в день нового, 1379-го, года на помощь
Венеции подходит ее восточный флот под командованием Карло Дзено.
Двадцать пятого января неустрашимый Пьеро Дориа гибнет в бою. Об этом
еще не знают на востоке, в далекой Кафе, куда генуэзские корабли долго не
могут прорваться из-за блокады Константинополя. Не ведают там и того, что
новый флот, созданный генуэзской республикой и посланный к Кьодже, тоже
будет разбит и уже в январе 1380 года генуэзская армия, запертая в Кьодже,
капитулирует.
Этого не могут представить, не могут предвидеть здесь, в Кафе,
наоборот, со дня на день ожидающей падения Венеции. Война кончится лишь в
августе 1381 года, и остров Тенедос, из-за которого она началась, очистят
обе республики, и Венеция, и Генуя. И, хоть условия мира будут достаточно
выгодны генуэзцам, все же с этого времени, с года сего Генуэзская республика
начнет клониться к упадку, а Венеция, укрепляясь на Адриатике, расцветать.
Но это - дела грядущие. И, повторим, ни разгром под Кьоджей, ни даже гибель
Пьеро Дориа еще не снятся кафинским фрягам.
Кафинского консула своего генуэзцы в эти годы не сменяли - не могли
сменить! Видимо, им был и оставался до 1381 года Джанноне дель Беско, и ему
в значительной степени мог принадлежать дерзкий замысел разгромом Москвы
свести на нет все константинопольские успехи венецианцев.
На море, в проливах господствовал венецианский флот, шла война, Галата
была осаждена венецианцами и турками, генуэзский ставленник выбит из
Константинополя, и на ромейский престол вновь взошел Иоанн V, опиравшийся на
венецианскую и русскую поддержку, на то самое "урусутское", или московское,
серебро. И сокрушить Москву силами колеблющегося Мамая, выбить тем почву
из-под ног упрямой византийской патриархии, разом одолеть Венецию и
утвердить латинский крест во граде Константина, а с тем и непререкаемую
торговую власть Генуи в Греческом (Черном) море и на Руси, добравшись до
вожделенного, богатого дорогими мехами и серебром русского Севера, да
содеять все это единым махом и, повторим, чужими руками - таков был
слепительный замысел, на осуществление коего генуэзская Кафа бросила все
силы своей богатой и умной дипломатии!
А о чем думал Мамай? Его эмиры и беки? И тут нам приходится вновь
углубиться в психологию упадка, коснуться сознания эпигонов, переживших
прошлое величие, в мозгу которых беспорядочно варится каша прежних амбиций,
мелкой злобы, слепых сиюминутных поводов и комплекса неполноценности, из-за
которой взгляд ослепляется всеконечно, теряя всякую возможность дальнего
видения.
Урусуты убили посла Сарай-аку в Нижнем! Урусуты взяли Булгар! Посмели
разбить Бегича! Это те урусуты, которых мы раздавили на Пьяне! Пора их
приструнить, пора напомнить им, упрямцам, грозу Батыеву! Да ведь именно с
Батыем сравнивал себя хитрый темник, гурген Бердибека, вечно злобствующий и
вечно нуждающийся в серебре Мамай!
Надо ли было множить эти обиды? Надобно ли было кому-то что-то
доказывать? (Даже тому же Дмитрию!) Надобно ли было даже требовать
увеличения даней? Нужнее была бы Мамаю, и много нужнее, военная помощь
Москвы!
Да и в Орде Мамаевой так ли уж хотели воевать с Русью? Недаром Мамаю
пришло на ум запретить своим татарам сеять хлеб в этом году - возьмем-де
хлеб у урусутов! Ну, а под угрозою голода как не выйти в поход!
Никому, ни на Руси, ни в татарах, не надобна была эта война! Но уже
потекло, устремилось. И уже немочно стало что-то остановить.
Служат католическую мессу. Служит сам епископ, полномочный
представитель римского престола в Мамаевой орде. Витые высокие тонкие свечи
походного алтаря освещают бритое лицо римского прелата в бело-красном
одеянии, золоченую причастную чашу под покровцем, дьякона со святою книгой в
руках. И странно слышать тут, в шатре, торжественную классическую латынь,
поминутно заглушаемую то ревом осла, то яростным криком верблюда, то
стоустым гомоном недальнего рынка. Упрямые, в твердых морщинах лица,
стиснутые ладони, губы шепчут высокие святые слова.
Присутствует сам кафинский консул, присутствуют вся местная торговая
знать и гости с Запада, привезшие запоздалые вести о победах над Венецией в
самой лагуне, о захвате Кьоджи, о жданной скорой победе над вековым
соперником.
Они молятся, они полны упрямства и веры. Господь, строгий Господь,
коему созидают в северных немецких странах игольчато вздымаемые к небесам
храмы, коему в землях латинских возводят базилики, коему воздвигают алтари
даже здесь, среди схизматиков Крыма, караимов и мусульман, и даже в кочевой
ставке Мамая, должен, обязательно должен помочь Генуе сокрушить победоносный
венецианский флот, отобрать захваченные проливы, прорвать блокаду Галаты,
утвердить вновь непререкаемую власть Генуэзской республики в здешних морях,
заставить, наконец, упрямого и мнительного Мамая двинуть свои тумены против
несговорчивых схизматиков-урусутов... И тогда, только тогда... Дело церкви
будет завершено в землях Востока и в землях полуночных, как оно завершено на
землях латинского Запада.
Длится месса. Произносят священные, древние латинские слова, в самом
звучании которых еще живет, еще блазнит угасшее столетья назад величие
империи: воля цезарей, твердая поступь легионов, парящие над рядами когорт
римские орлы - все это, что и доселе кружит европейские головы мечтою
мирового господства...
Некомат, не ведающий своей судьбы, тоже здесь. Узнав о гибели
Вельяминова, он было вздохнул с облегчением: вельможный русский боярин
порядком-таки угнетал Некомата. Теперь мессер Маттеи пугливо взглядывает в
сурово-решительные лица властных соплеменников своих. У него, уроженца Кафы,
"сурожанина", в жилах которого текла смешанная кровь, не было части в
далеком итальянском городе, не стояло там родового палаццо, не числился он в
списках почитаемых, благородных семейств, его родовые, а точнее -
благоприобретенные и ныне потерянные вотчины были на Москве и под Москвою, и
он с замиранием сердечным теперь, после казни Вельяминова, наконец-то
полностью осознает разверстую глубину бездны, над которой зависла его
судьба, и потому нервно гадает: удастся или нет мессерам, присутствующим
ныне в Орде, добиться своего? Ибо после опасного набега Тохтамышева на
Мамаев иль в левобережье Итиля далеко не ясно стало, согласится ли Мамай на
предлагаемый ему республикою поход противу великого князя Дмитрия.
Служба кончилась. Отзвенели последние слова. Осеняя себя знамением,
фряги приняли в рот облатки, розданные епископом, а сам епископ с причтом
причастились из чаши, после чего все гости перешли во вторую половину шатра,
с облегчением рассаживаясь на раскладные походные стольцы, сундуки и свертки
сукон. Разговор начался без предисловий и подходов, ибо для всех
присутствующих поход или отказ от него Мамая означали победу или смерть.
Венецианский лев святого Марка властно удерживал тяжелою лапой своей
проливы, и даже вести о том, что творится в Галате, с трудом доходили до
Кафы. Но никто из них не упал духом и никто не мыслил слагать оружия. То
невероятное упорство, которое позволило им захватить Черное море и
окончательно сокрушить дряхлую Византию, сказывалось и тут. Трудно
представить даже, чего бы могла достичь Генуэзская республика, не имей она в
лице Венеции столь же упорного и властительного соперника. И все-таки
вглядитесь в эти бритые жесткие лица, упрямые подбородки, в эти хищные, как
бы с переломом, горбатые носы, в эти твердые тела в коротких суконных
камзолах и круглых красных шапочках, в эти мускулистые руки, навычные к
оружию и веслу, вглядитесь в эти властные взоры людей, для которых не
существует поражений, ибо после каждой очередной неудачи они лишь с большею
твердостью повторяют задуманное вновь и вновь... И, вглядясь, помыслив,
поймете, что не так уж и безопасны были эти противники далекому московскому
князю, как это может показаться сквозь призму иных событий и смягчающую мглу
отдаления в шесть столетий...
Вот они все тут! Сам консул Кафы, Джанноне дель Беско, консулы Чембало
и Солдайи, некогда отвоеванной у Венеции, пираты и торговая знать.
Среди прочих - молодой Дориа, племянник адмирала, которому внимают с
почтением, ибо он не так давно прибыл оттуда, обожженный пламенем
победоносной войны. Красивый лик молодого вельможи кривится заносчивою
усмешкой:
- Какие могут быть споры?! Дядя Пьеро поклялся не слагать оружия,
покуда он сам не взнуздает коней святого Марка! Какой Константинополь?
Какой Палеолог? Наши в Кьодже! Венеция не сегодня завтра падет! Еще
напор, еще одно усилие, и весь мир будет у наших ног! О том, чтобы Мамай
отказался от этого похода, даже и помыслить нельзя! Запретите это себе!
Все силы! Все средства! Всех людей, способных держать в руках арбалет
или клинок!
И его слушают. Ему верят. Строго и точно исчисляют расходы грядущей
войны.
Еще раз в этом тайном для самого Мамая разговоре намечается, кому и
сколько надо дать, чем улестить двор Мамая и чем его самого, кому говорить с
муфтием, кади, с эмирами и беками повелителя, и епископ, почти не вмешиваясь
в разговор, с удовольствием внимает сим мужам, коих нынче не надобно стало
побуждать к действованию: сами поняли! (И потому еще поняли, что со дня на
день ожидали явления венецианского флота под стенами Кафы.) Сами поняли и
сейчас щедро отворяли кошельки для общего дела. А потому и Нико Маттеи,
Некомат, почувствовал вдруг, что и его теперь несет, как щепку водоворотом,
этот поток направленного к делу серебра, что и его жизнью тут распорядятся
столь же сурово и просто, ежели жизнь его что-нибудь будет весить на весах
генуэзской политики. И мгновением - о, только мгновением - пожалел, что
некогда ввязался в это, как прояснело, долгое и кровавое дело, в коем перед
лицом государя московского Дмитрия он сам - хочешь не хочешь - окажется
после казненного Вельяминова первым ответчиком за все католические и
фряжские шкоды. Но увы! Уже ничего нельзя было изменить! Из Крыма начинала
прибывать еврейская конница, ехали караимы и готы. Армяне, изгнанные турками
из Киликии и недавно перебравшиеся в генуэзскую Кафу, тоже - неволею -
готовятся к походу на Русь. Им, ежели не пойти, значит - покинуть город. От
предгорий Кавказа явились толпы ясов и касогов в узорном оружии, в высоких
меховых шапках.
Уже и пешие отряды самих генуэзцев замелькали там и сям в
- Што я? Не девка, не жена! И не погуляли вдосталь-то с милым! Только и
распробовала жизни той. А теперь куда я? И дите одно!
И Иван смолчал, не ведал, что отмолвить сестре. А видел, как у той и
плечи, и бедра налились женской силой и груди распирало молоком. Ей бы, и
верно, рожать и рожать еще! Рано погинул Семен!
И вот теперь, по приезде из похода, отколе должен был он ворочаться
вместях с Семеном, не знает, не ведает Иван, что и сказать сестре, только
прижимает к себе ее вздрагивающие в глухих рыданиях плечи да гладит
шершавою, загрубелой рукой родную, туго обернутую косами простоволосую
голову (сидела без повойника ради летней жары). Оглаживает и молчит.
Входит государыня-мать. Требовательно попискивает малыш в колыбели. И
Иван, отстранив скрепившуюся сестру, заглядывает в зыбку с тем несколько
растерянным беспомощным интересом, с каким смотрят молодые холостые мужики
на младенцев.
- Женись, Ванюшенька! - просит, уже не впервые, мать. - Я хоть понянчу,
пока в силах!
Иван, приобнимая Наталью за плечи, возражает:
- Хуже тебя, мать, брать неохота, а таковой-то и найти некак!
Наталья морщит губы в сдержанной улыбке. Неложная похвала сыновья
радостна сердцу. Отвечает:
- Я ить в давках тоже не такая была! Нравная да чудная...
Кони уже заведены, расседланы. Девка-мордвинка топит баню для
господина. А трое в горнице сидят друг против друга и молчат. Редко так-то
бывает, когда вся семья вместях! У Натальи на душе покой. Любава качает
засыпающего маленького. Иван чуть ссутулил плечи, уложил локти на край
столешни, отдыхает. Свой дом! Так вот посидеть, да в бане выпариться, да
выспаться на материных мягких перинах, и снова в путь. Назавтра - косить, а
там, поди, новый поход...
- Не слышно чего, мать? - прошает.
- В Орде неспокойно! - отвечает Наталья. - Купцы бают, не миновать
ратитьце с има! - И смотрит строго, сурово смотрит. Знает, коли такое - сыну
быть напереди прочих, дружинник!
- Не пропади, как Семен! - строго остерегает сестра, не глядючи на
Ивана.
- Ну, ты... - Иван медлит, не ведая, что отмолвить Любаве, с горем
вспоминая опять, что Семен погиб, защищая его, Ивана, на бою. И так мал, и
так хрупок кажет ему домашний уют, что Иван даже вздрагивает, не желая
сейчас ни мыслить, ни гадать об этом. Да! Он ведает, что жизнь -
непрестанное усилие, и пока это усилие совершается человеком, он и жив.
Да, он знает, что зло побеждаемо, а добро победоносно, но что для того
надобно все время, без престани, одолевать зло. Но пусть не каждый час!
Да, он согласен одолевать и одолевать зло, защищать страну, рубиться в
ратях, но дай, Господи, хотя миг, хоть мгновение отдыха на этом вечном пути!
Дай посидеть, вздохнуть, понять, что с тобою рядом - близкие тебе и ближе их
нет у тебя никого; дай тихого счастья на вечном скитальческом пути... И -
да! Я встану вновь, возьму меч и сяду на коня! Я вновь сделаюсь княжьим и
твоим, Господи, воином! И, может быть, когда-то, когда угаснут силы и рука
не занеможет держать копье, приду к тебе, Господи, поступлю в монастырь,
сокроюсь в пустыне, ибо все преходяще на земле: и ближние твои прейдут, и
земля прейдет, и сам ты станешь перстью вослед обогнавшим тебя...
Мать легким мановением руки подымает Ивана, ведет его к себе, в
моленную горницу, ставит на колени рядом с собой, истово и горячо молится.
И Иван вослед матери повторяет слова молитвы. Короткое юношеское
отчаяние, охватившее было его, сменяется покоем, а в покое звучат и звучат
далекие звоны безвестной лесной обители. И уже девка-холопка засовывает
любопытный нос в горницу, зовет молодого господина: баня истоплена!
- Поди! - говорит ему мать, кивая головой.
И - куда грусть, куда усталь дорожная и мысли о смерти? Скинуть порты,
шлепнуть по заду зардевшую девку, что принесла ему чистое платье,
застенчиво-жадно взглядывая на нагого мужика, и унырнуть в пар, в разымчивую
сладость бани, без которой на Руси ни быть, ни жить нельзя!
Чтобы до одури хлестать себя березовым веником, поддавать квасом, ныряя
за разом раз в нестерпимый жар полка, и, наконец, облившись на прощание
холодянкой, умиротворенно влезать в чистую льняную рубаху и исподники,
ощущая всем телом обновленную радость бытия...
Мать расстаралась, достала береженой дорогой рыбы, поставила на стол
глиняный жбан фряжского красного вина. Иван уписывал пироги, пил горячий
мясной, сдобренный травами укроп, запивая фряжским, и уже весело взглядывал
на сестру, на парня, коего господа посадили ради такого дня вместе с собою
за стол, на девку, что подавала перемены, вспыхивая каждый раз, когда Иван
скользом зацеплял ее взглядом и, тотчас отводя взор, смотрел с почтительным
обожанием на государыню-мать, которая царственно управляла застольем. И хоть
мало сотрапезующих, и когда-то еще, впереди, будут званые гости в дому, но
все равно мать изодела праздничную головку и дорогой саян со скаными
звончатыми пуговицами, у нее сейчас радость великая, редкая! И не надобно
омрачать ее страхом предвестий того, неизбежного, как уже видится, времени,
когда Мамай или кто из сынов Ольгердовых вновь обрушит на Москву свои рати и
ее сын, единая надежда, ради коего живет на земле, пойдет творить роковую
страду воинскую, отбивая ворога, и тогда вновь наденет она темный монашеский
наряд и будет ждать и надеяться, и верить, и молить Господа о сохранении
жизни ненаглядного чада своего!
- Так будет война с Ордою? - прошает парень, нахрабрясь вступить в
господскую говорю.
Иван хмурит брови, отвечает не вдруг:
- Мыслю, после погрома на Воже не утихнет Мамай!
И все молчат. Ибо думают то же самое. И снова тень покойного Семена,
погинувшего на той самой Воже, незримо вступает в терем. Смолкают. А
уступать татарам нынче не хочет никто на Руси. Другие пришли времена!
И того, что переменилось само время, тоже еще не чует никоторый из них.
И лишь последующие за ними скажут об этих, уже упокоившихся в земле, что то
были люди большой судьбы, люди Куликова поля, которое и само станет
знамением века много спустя и лет, и десятилетий даже, когда уже выпукло
выяснит, станет внятно изменение времени и век, их век, отойдет в прошлое, в
великое прошлое Московской Руси.
Ежели наблюдать одни лишь события, не доискиваясь причин, в истории
невозможно понять ничего <В изложении всех конкретных обстоятельств
Куликовской битвы, как и подготовки к ней, я пользуюсь счастливой
возможностью отослать читателя к превосходному исследованию Ю. Лощица
"Дмитрий Донской".
Несогласие мое с отдельными трактовками событий указанным автором
отнюдь не умаляет общего серьезного и во многом исчерпывающего характера
названной книги-исследования.>.
Существующая до сих пор мотивация Куликовской битвы не выдерживает даже
элементарной критики. В самом деле, не должен был Мамай идти войною на свой
русский улус!
Да, с Литвою заворотилось круто. Избавленный от опеки осторожного и
дальновидного Алексия, вдохновленный к тому же Ольгердовой смертью, Дмитрий
пер напролом, а после удачи под Стародубом и перехода на свою сторону двоих
Ольгердовичей уже и о том возмечтал, как бы посадить на виленский стол
своего ставленника Андрея Полоцкого... С Литвою восстала пря, так ведь
Ягайло-то в Куликовской битве и вовсе не участвовал! Хотя кому как не Ягайле
сам Бог велел выступить противу мятежных братьев!
Иван Вельяминов, многолетняя зазноба Дмитриева, противник его в Орде,
был убит, казнен уже год назад. Приграничные сшибки и даже поход Бегича с
битвою на Воже все-таки не давали повода Мамаю бросать на Русь скопом все
силы своего улуса, затеивать грандиозный поход, кидая на неверные весы
воинской удачи свое будущее, тем паче в ту пору, когда из Заволжья началось
грозное движение Тохтамышевых ратей, и уже были потеряны Сарай и
Хаджитархан, и многие кочевья Мамаевы попали под власть Синей Орды. Туда
надобно было бросить полки! Немедленно помириться с Дмитрием! Призвать на
помощь себе дружины урусутов! Не хотела, да и не могла еще тогдашняя,
только-только поднявшаяся Москва спорить с Ордой! Не могли русичи совершать
походов в Дешт-и-Кипчак, Дикое поле, страну незнаемую, и еще долго не могли!
Целые столетия!
Но ежели не противостояние Руси и Орды, не "вековая вражда" тому
причиною, так спросим опять: кому же, в конце концов, был надобен этот
поход?!
И не подивим нежданному ответу на этот вопрос: война нужна была прежде
всего кафинскому консулу. Нужна была генуэзским фрягам, вознамерившим
сокрушить Русь силами Орды. Не подивим, ибо, отвечая на сходный вопрос: кому
нужна была интервенция Советской России в Афганистане - тоже неверно было бы
говорить о каких-то вековых претензиях, о стремлении России к южным морям, о
торговой и иной экспансии. Ответ находим грубее и проще, а именно: ежели и
были тут чьи интересы, то не России, а Израиля, ежели и обмысливал кто сей
"поход на Восток", то всего три-четыре вполне безответственных деятеля из
ближайшего брежневского окружения, неграмотных настолько, что и не ожидали
они какого-либо серьезного сопротивления в Афганистане, а о вековых
интересах России и вовсе не ведали ничего. Так вот! И часто так! И в истории
так бывало не раз и не два - многажды!
Нынче странно помыслить, как это могло совершиться. Вся Россия с одной
стороны - и маленький итальянский город с другой? Стоп! "Вся Россия"
умещалась покудова почти целиком в Волго-Окском междуречье, а "маленький
итальянский город" был в ту пору одним из самых больших городов Европы,
уступая одному Парижу. Флот республики не знал себе соперников (помимо
Венеции). Черное море было в руках генуэзских купцов и пиратов. Гибнущая
Византия оказалась совершенно бессильною перед экспансией "высочайшей
республики святого Георгия", как гордо называли себя генуэзцы. Да, Генуя не
оставила нам в отличие от Венеции или Флоренции ни знаменитых зодчих, ни
ваятелей, ни живописцев, ни поэтов. Вся неистовая сила республики ушла в
торговую и военную предприимчивость. Генуэзские мореходы, как сказано, не
знали себе равных, генуэзские арбалетчики были лучшими в Европе. Генуя
оставила миру крепости и счетные книги с перечислением многоразличных
товаров - тканей, сукон, оружия, пряностей и рабов, - с перечнем цен и
прибылей, кстати, не таких уж и фантастических, как кажется нам теперь.
Ибо, очистив оружие от крови и отпихнув ногою труп врага, генуэзский
воин-пират садился не за Тита Ливия и не за сочинение стихов, а за счетную
книгу, аккуратно итожа на разграфленных страницах цену крови и мужества,
исчисляемую в золотых флоринах, греческих иперперах или венецианских дукатах
разнообразного достоинства и чеканки. Сочинял не канцоны, а заемные письма и
писал векселя, принимаемые к расчету банкирскими домами всей Европы и
Ближнего Востока.
Императора Иоанна Кантакузина сверг простой генуэзский пират Франческо
Гаттилусио. Не потребовалось ни вмешательства дожа Генуи, ни совокупных
усилий четырех виднейших семейств (по-русски сказать, "великих" или "вятших"
бояр): Дориа, Фиески, Гримальди и Спинола, которые в постоянной борьбе с
черным народом и с "нобилями" (опять же, по-новогородски, "житьими" -
Джустиниани, Негро, Джентилле, Мари, Леркари, Чибо, Паллавичино, Чентурионе,
Грилло, Вивальди и др., - всего двадцать четыре благородные фамилии)
осуществляли в республике право и власть, ставили дожей, вмешивались в дела
папского престола (в чем особенно подвизались Фиески), правили всей Лигурией
и Корсикой, ссужали деньгами императоров, герцогов и королей, началовали
армиями и флотом республики (целую плеяду замечательных флотоводцев выдвинул
род Дориа) и при этом вели постоянную упорную борьбу с республикой святого
Марка. Причем как раз на 1378 - 1380 годы приходится высший взлет генуэзских
дерзаний и высший взлет могущества республики, когда, казалось, вот-вот и
будет сокрушена вечная ее соперница Венеция, окончательно покорен Царьград и
разбита силами Мамая упрямая Руссия, союзница греческих императоров, упорно
сопротивлявшаяся унии с римским престолом.
Что бы ни творилось в ту пору с папами и антипапами, Римом и Авиньоном,
какие бы споры ни шли между королем, императором, кардиналами, герцогами и
городами, все это все-таки был напор силы, а не бессилия, напор энергии и
страсти, подчас грубо и грозно переплескивающих через край. Дряхлеющая
Византия во всяком случае совершенно не могла уже противустать этому напору,
послушно отдаваясь всевластию силы. И то, что на Руси было далеко не так,
генуэзцам еще только предстояло понять.
Кьоджская война Генуи с Венецией 1378 - 1381 годов по существу началась
еще за несколько лет до того спором за Кипр. В 1372 году генуэзцы
захватывают на Кипре порт Фамагусту. В 1376 году начинается упорная борьба
за овладение Тенедосом, в ходе которой Генуя как раз и свергла Иоанна
Палеолога, похитив из заточения его сына Андроника, который тотчас передал
Тенедос генуэзцам. Теперь Венеция, освободив в свою очередь Иоанна Палеолога
из башни Анема, старалась захватом Константинополя решить спор в свою
пользу.
Весною 1378 года - сурового года, именно в этом году началась схизма,
явились двое пап, Урбан VI и Климент VII, взаимно проклявших друг друга, -
война Венеции с Генуей вступила в решительную фазу. Генуэзцы привлекли на
свою сторону венгерского короля, герцога австрийского, патриарха Аквилеи и
Франческо ди Каррара, тирана Падуи. Венеция, почти лишенная союзников и
окруженная со всех сторон, мужественно отбивалась. На суше ее войска
отступают, но флот под командованием Ветторе Пизани наносит тяжелое
поражение генуэзцам во главе с Лодовико Фьески. Однако 5 мая 1378 года у
Полы Ветторе Пизани разбит наголову генуэзцами под начальством адмирала
Лучано Дориа, который погибает в бою. Двадцать девятого мая генуэзский флот,
возглавляемый другим Дориа, Пьеро, появляется у самой Венеции. С суши
подходит Франческо ди Каррара, и совокупными силами генуэзцы шестнадцатого
августа захватывают Кьоджу, сухопутное предместье Венеции, откуда в город
идет подвоз продовольствия. Одновременно патриарх Аквилеи захватывает
Тревизо. Венеция осаждена, голодает, город накануне гибели. Но
сопротивляется жемчужина Адриатики отчаянно. Конфискует ценности у
состоятельных граждан, вооружает всех, способных драться. Изо всех морей
республика святого Марка призывает на помощь свои флоты. Мира нет. На
предложение венецианцев заключить мир Пьеро Дориа отвечает гордым отказом.
Престарелый дож Андреа Контарини и дважды разбитый адмирал Ветторе
Пизани делают все что могут. Строится новый флот. В последних числах декабря
1378 года внезапным ударом венецианцы захватывают подступы к Кьодже,
превратив осаждающих в осажденных, а в день нового, 1379-го, года на помощь
Венеции подходит ее восточный флот под командованием Карло Дзено.
Двадцать пятого января неустрашимый Пьеро Дориа гибнет в бою. Об этом
еще не знают на востоке, в далекой Кафе, куда генуэзские корабли долго не
могут прорваться из-за блокады Константинополя. Не ведают там и того, что
новый флот, созданный генуэзской республикой и посланный к Кьодже, тоже
будет разбит и уже в январе 1380 года генуэзская армия, запертая в Кьодже,
капитулирует.
Этого не могут представить, не могут предвидеть здесь, в Кафе,
наоборот, со дня на день ожидающей падения Венеции. Война кончится лишь в
августе 1381 года, и остров Тенедос, из-за которого она началась, очистят
обе республики, и Венеция, и Генуя. И, хоть условия мира будут достаточно
выгодны генуэзцам, все же с этого времени, с года сего Генуэзская республика
начнет клониться к упадку, а Венеция, укрепляясь на Адриатике, расцветать.
Но это - дела грядущие. И, повторим, ни разгром под Кьоджей, ни даже гибель
Пьеро Дориа еще не снятся кафинским фрягам.
Кафинского консула своего генуэзцы в эти годы не сменяли - не могли
сменить! Видимо, им был и оставался до 1381 года Джанноне дель Беско, и ему
в значительной степени мог принадлежать дерзкий замысел разгромом Москвы
свести на нет все константинопольские успехи венецианцев.
На море, в проливах господствовал венецианский флот, шла война, Галата
была осаждена венецианцами и турками, генуэзский ставленник выбит из
Константинополя, и на ромейский престол вновь взошел Иоанн V, опиравшийся на
венецианскую и русскую поддержку, на то самое "урусутское", или московское,
серебро. И сокрушить Москву силами колеблющегося Мамая, выбить тем почву
из-под ног упрямой византийской патриархии, разом одолеть Венецию и
утвердить латинский крест во граде Константина, а с тем и непререкаемую
торговую власть Генуи в Греческом (Черном) море и на Руси, добравшись до
вожделенного, богатого дорогими мехами и серебром русского Севера, да
содеять все это единым махом и, повторим, чужими руками - таков был
слепительный замысел, на осуществление коего генуэзская Кафа бросила все
силы своей богатой и умной дипломатии!
А о чем думал Мамай? Его эмиры и беки? И тут нам приходится вновь
углубиться в психологию упадка, коснуться сознания эпигонов, переживших
прошлое величие, в мозгу которых беспорядочно варится каша прежних амбиций,
мелкой злобы, слепых сиюминутных поводов и комплекса неполноценности, из-за
которой взгляд ослепляется всеконечно, теряя всякую возможность дальнего
видения.
Урусуты убили посла Сарай-аку в Нижнем! Урусуты взяли Булгар! Посмели
разбить Бегича! Это те урусуты, которых мы раздавили на Пьяне! Пора их
приструнить, пора напомнить им, упрямцам, грозу Батыеву! Да ведь именно с
Батыем сравнивал себя хитрый темник, гурген Бердибека, вечно злобствующий и
вечно нуждающийся в серебре Мамай!
Надо ли было множить эти обиды? Надобно ли было кому-то что-то
доказывать? (Даже тому же Дмитрию!) Надобно ли было даже требовать
увеличения даней? Нужнее была бы Мамаю, и много нужнее, военная помощь
Москвы!
Да и в Орде Мамаевой так ли уж хотели воевать с Русью? Недаром Мамаю
пришло на ум запретить своим татарам сеять хлеб в этом году - возьмем-де
хлеб у урусутов! Ну, а под угрозою голода как не выйти в поход!
Никому, ни на Руси, ни в татарах, не надобна была эта война! Но уже
потекло, устремилось. И уже немочно стало что-то остановить.
Служат католическую мессу. Служит сам епископ, полномочный
представитель римского престола в Мамаевой орде. Витые высокие тонкие свечи
походного алтаря освещают бритое лицо римского прелата в бело-красном
одеянии, золоченую причастную чашу под покровцем, дьякона со святою книгой в
руках. И странно слышать тут, в шатре, торжественную классическую латынь,
поминутно заглушаемую то ревом осла, то яростным криком верблюда, то
стоустым гомоном недальнего рынка. Упрямые, в твердых морщинах лица,
стиснутые ладони, губы шепчут высокие святые слова.
Присутствует сам кафинский консул, присутствуют вся местная торговая
знать и гости с Запада, привезшие запоздалые вести о победах над Венецией в
самой лагуне, о захвате Кьоджи, о жданной скорой победе над вековым
соперником.
Они молятся, они полны упрямства и веры. Господь, строгий Господь,
коему созидают в северных немецких странах игольчато вздымаемые к небесам
храмы, коему в землях латинских возводят базилики, коему воздвигают алтари
даже здесь, среди схизматиков Крыма, караимов и мусульман, и даже в кочевой
ставке Мамая, должен, обязательно должен помочь Генуе сокрушить победоносный
венецианский флот, отобрать захваченные проливы, прорвать блокаду Галаты,
утвердить вновь непререкаемую власть Генуэзской республики в здешних морях,
заставить, наконец, упрямого и мнительного Мамая двинуть свои тумены против
несговорчивых схизматиков-урусутов... И тогда, только тогда... Дело церкви
будет завершено в землях Востока и в землях полуночных, как оно завершено на
землях латинского Запада.
Длится месса. Произносят священные, древние латинские слова, в самом
звучании которых еще живет, еще блазнит угасшее столетья назад величие
империи: воля цезарей, твердая поступь легионов, парящие над рядами когорт
римские орлы - все это, что и доселе кружит европейские головы мечтою
мирового господства...
Некомат, не ведающий своей судьбы, тоже здесь. Узнав о гибели
Вельяминова, он было вздохнул с облегчением: вельможный русский боярин
порядком-таки угнетал Некомата. Теперь мессер Маттеи пугливо взглядывает в
сурово-решительные лица властных соплеменников своих. У него, уроженца Кафы,
"сурожанина", в жилах которого текла смешанная кровь, не было части в
далеком итальянском городе, не стояло там родового палаццо, не числился он в
списках почитаемых, благородных семейств, его родовые, а точнее -
благоприобретенные и ныне потерянные вотчины были на Москве и под Москвою, и
он с замиранием сердечным теперь, после казни Вельяминова, наконец-то
полностью осознает разверстую глубину бездны, над которой зависла его
судьба, и потому нервно гадает: удастся или нет мессерам, присутствующим
ныне в Орде, добиться своего? Ибо после опасного набега Тохтамышева на
Мамаев иль в левобережье Итиля далеко не ясно стало, согласится ли Мамай на
предлагаемый ему республикою поход противу великого князя Дмитрия.
Служба кончилась. Отзвенели последние слова. Осеняя себя знамением,
фряги приняли в рот облатки, розданные епископом, а сам епископ с причтом
причастились из чаши, после чего все гости перешли во вторую половину шатра,
с облегчением рассаживаясь на раскладные походные стольцы, сундуки и свертки
сукон. Разговор начался без предисловий и подходов, ибо для всех
присутствующих поход или отказ от него Мамая означали победу или смерть.
Венецианский лев святого Марка властно удерживал тяжелою лапой своей
проливы, и даже вести о том, что творится в Галате, с трудом доходили до
Кафы. Но никто из них не упал духом и никто не мыслил слагать оружия. То
невероятное упорство, которое позволило им захватить Черное море и
окончательно сокрушить дряхлую Византию, сказывалось и тут. Трудно
представить даже, чего бы могла достичь Генуэзская республика, не имей она в
лице Венеции столь же упорного и властительного соперника. И все-таки
вглядитесь в эти бритые жесткие лица, упрямые подбородки, в эти хищные, как
бы с переломом, горбатые носы, в эти твердые тела в коротких суконных
камзолах и круглых красных шапочках, в эти мускулистые руки, навычные к
оружию и веслу, вглядитесь в эти властные взоры людей, для которых не
существует поражений, ибо после каждой очередной неудачи они лишь с большею
твердостью повторяют задуманное вновь и вновь... И, вглядясь, помыслив,
поймете, что не так уж и безопасны были эти противники далекому московскому
князю, как это может показаться сквозь призму иных событий и смягчающую мглу
отдаления в шесть столетий...
Вот они все тут! Сам консул Кафы, Джанноне дель Беско, консулы Чембало
и Солдайи, некогда отвоеванной у Венеции, пираты и торговая знать.
Среди прочих - молодой Дориа, племянник адмирала, которому внимают с
почтением, ибо он не так давно прибыл оттуда, обожженный пламенем
победоносной войны. Красивый лик молодого вельможи кривится заносчивою
усмешкой:
- Какие могут быть споры?! Дядя Пьеро поклялся не слагать оружия,
покуда он сам не взнуздает коней святого Марка! Какой Константинополь?
Какой Палеолог? Наши в Кьодже! Венеция не сегодня завтра падет! Еще
напор, еще одно усилие, и весь мир будет у наших ног! О том, чтобы Мамай
отказался от этого похода, даже и помыслить нельзя! Запретите это себе!
Все силы! Все средства! Всех людей, способных держать в руках арбалет
или клинок!
И его слушают. Ему верят. Строго и точно исчисляют расходы грядущей
войны.
Еще раз в этом тайном для самого Мамая разговоре намечается, кому и
сколько надо дать, чем улестить двор Мамая и чем его самого, кому говорить с
муфтием, кади, с эмирами и беками повелителя, и епископ, почти не вмешиваясь
в разговор, с удовольствием внимает сим мужам, коих нынче не надобно стало
побуждать к действованию: сами поняли! (И потому еще поняли, что со дня на
день ожидали явления венецианского флота под стенами Кафы.) Сами поняли и
сейчас щедро отворяли кошельки для общего дела. А потому и Нико Маттеи,
Некомат, почувствовал вдруг, что и его теперь несет, как щепку водоворотом,
этот поток направленного к делу серебра, что и его жизнью тут распорядятся
столь же сурово и просто, ежели жизнь его что-нибудь будет весить на весах
генуэзской политики. И мгновением - о, только мгновением - пожалел, что
некогда ввязался в это, как прояснело, долгое и кровавое дело, в коем перед
лицом государя московского Дмитрия он сам - хочешь не хочешь - окажется
после казненного Вельяминова первым ответчиком за все католические и
фряжские шкоды. Но увы! Уже ничего нельзя было изменить! Из Крыма начинала
прибывать еврейская конница, ехали караимы и готы. Армяне, изгнанные турками
из Киликии и недавно перебравшиеся в генуэзскую Кафу, тоже - неволею -
готовятся к походу на Русь. Им, ежели не пойти, значит - покинуть город. От
предгорий Кавказа явились толпы ясов и касогов в узорном оружии, в высоких
меховых шапках.
Уже и пешие отряды самих генуэзцев замелькали там и сям в