Страница:
они с Ондреем и Данило Феофаныч с княжичем Василием, и Ондрей устало и уже
без давешней удали повестил:
- Принять-то примет! Да без угорского круля, - ноне королева у их, -
альбо без ляхов, ничего тамо не сдеетце!
- Ну что ж! - сурово, по-взрослому, отозвался Василий. - Поедем и к
уграм! Мне ить не грех своими глазами узреть, как там и что!
И Данило Феофаныч слегка улыбнулся, молча одобряя княжича. В самом
деле, будущему великому князю Московскому очень даже следовало самому
побывать в западных землях!
Назавтра все уже готовились к отъезду. Ковали лошадей, смолили сбрую,
чинились, собирали припас. Предстояла долгая многодневная дорога, но
близилась весна, таяли снега, голубело небо, и по сравнению с тем, что уже
пришлось перенести, дальнейший путь не страшил.
Ехали степью, и весна спешила им вслед, освобождая поля. Уже начинались
селения, пошли низкие, обмазанные глиной и побеленные хаты под соломенными
кровлями, кое-где расписанные по обмазке разноцветной вапой.
Все было тут мягким, без тех четких граней, что дают рубленные из
соснового леса высокие хоромы, привычные глазу московитов. И народ был
невысокий, смугловатый, некрасивый народ, так-то сказать, но добродушный и
гостеприимный до удивительности. Прознав, что не вороги, тут же тащили
снедь, зазывали кормить, угощали кисловатым вином, что было внове для
русичей, привыкших к медовухе и пиву. Кое-кто понимал и русскую молвь, а то
просто улыбались, кивали, показывали на рот и на гостеприимно распахнутые
хозяйкой двери дома. Только потом уж вызналось, что и тут жизнь не без
трудностей, ибо с юга все больше начинали угрожать турки, грабили татары,
хотя воеводе Петру пока удавалось удачно отбиваться от них.
Иван, поругивая сам себя, слегка завидовал этим встречам. Когда они
вдвоем с Ондреем добирались сюда первый раз, на них почти не обращали
внимания, а то и опасились, тем паче не понимавшие языка проезжих
верхоконных русичей. Впрочем, где-то и признали и даже посетовала хозяйка:
- Я-то говорю своему: не по-людски приняли мы проезжего людина! А он
мне: мол, невесть кто, може, татары! Каки татары, гуторю, каки татары, коли
русичи! Дак вы, значит, с княжичем своим? К нашему-то воеводе в гости?
Для нее несомненным и неудивительным казалось, что можно из далекой
Московии приехать к ним попросту погостить.
Замок воеводы Петра был низок, обнесен земляными валами с частоколом по
насыпу. Воеводские хоромы, хоть и украшенные богатою росписью, - тоже под
соломенными кровлями. От ворот выстроилась стража с узорными копьями в
мохнатых высоких шапках, и русичи вспомнили опять забытую было в дорожных
труднотах лествицу званий и чинов. Княжич Василий выехал вперед с боярами,
Данило следовал рядом, отставая на пол конской головы, за княжичем и
боярином следовали их стремянные, затем боярин Ондрей и дорожный воевода
княжича Никанор, а уже потом Иван Федоров с прочими кметями и уже за ними -
холопы, тут только вновь отступившие на свое холопье место. А на крыльце
стоял уже, встречая наследника московского престола и приветливо улыбаясь в
вислые усы, сам воевода Петр.
1386-й год, в самом начале которого Василий оказался у Волошского, или
Мултанского, воеводы Петра, был годом важнейших перемен на славянском
востоке Европы. В начале года совершилось объединение Польши с Литвой,
знаменитая Кревская уния, закрепленная женитьбою литовского великого князя
Ягайлы на польской королеве Ядвиге, с последующим обращением Литвы в
католичество.
Это было последней великой победой католицизма в его упорном
наступлении на Восток, против православных, "схизматиков", ибо девять
десятых населения тогдашней Литвы составляли именно православные: русичи и
обращенные в православие литвины.
На Руси этот год начинался сравнительно тихо. Замирившись с Олегом и
тем развязав себе руки на южных рубежах княжества. Дмитрий готовил на осень
поход на Новгород. Обид накопилось немало, по прежним набегам на Волгу, с
разорением русских городов Костромы и Нижнего, но, главное, казне
великокняжеской трагически не хватало серебра. Восемь тыщ ордынского долгу
висели камнем на шее московского князя, и взять их, не разоряя вконец своих
смердов, не можно было ни с кого, кроме Господина Великого Новгорода. В этом
была истинная причина готовящейся войны.
Церковные дела также вовсе разладились. Нынче из Нижнего архимандрит
Печерский Ефросин пошел ставиться на епископию прямо в Царьград. Великий
князь вновь посылал Федора Симоновского в тот же Царьград: "О управлении
митрополии Владимирской". Княжество пребывало без верховного пастыря, что
было особенно гибельно перед лицом восставших ересей и латынской угрозы.
Отпуская Федора, Дмитрий был особенно хмур. В Смоленске снова бушевал
мор, на этот раз пришедший с Запада, из Польши. Боялись, что мор доберется и
до Москвы. Андрей Ольгердович Полоцкий устремился на Запад возвращать отчий
Полоцкий стол, по слухам - в союзе с орденскими немцами. С ним ушли
значительные литовские силы, до того служившие Москве. В боярах вновь
разгорались нестроения. Федора Свибла открыто обвиняли в военных неудачах и
давешних ссорах с Рязанью, - Я, што ль, един был за войну с Олегом? От
тамошних сел, от полей хлебородных никоторый из вас рук не отводил! - кричал
Свибл в думе княжой.
- Хлеб - сила! На хлебе грады стоят! Не в ентом же песке да глине век
ковыряться! Олег николи того не осилит, што мы заможем! Ну, не сдюжили
воеводы наши, дак в бранях еще и не то быват! За кажну неудачу казнить, дак
и все мы тута в железа сядем!
Кричал яро, брызгая слюною, и был вроде прав... Дмитрий, дав боярам еще
поспорить, утишил собрание, перевел речь на Новгород.
Нынешнего, хмурого князя своего бояре побаивались. Невесть что у него
на уме! О бегстве Василия из Орды знали уже все, но где он, может, схвачен
да и всажен куда в узилище? Не ведал никто. Не ведал того и сам князь, не
мог ничем утешить и захлопотанную Евдокию. Прихватывало сердце, порою
становило трудно дышать. Но князь, словно старый матерый медведь, все так же
упорно, может, и еще упорнее, чем прежде, восстанавливал свое порушенное
княжество.
Тохтамышев погром многому научил Дмитрия. Потому и в дела церковные
вникал сугубо. О переменах литовских, тревожных зело, вести уже дошли.
Чуялось, что католики и на том не остановят. Потому и с Пименом надобно
было решать скорее, потому и Федор Симоновский был посылаем в Царьград.
Федор, простясь с князем, отправился к дяде, в Троицкую пустынь, за
благословением. Ехал в тряской открытой бричке, отчужденно озирая еловые и
сосновые боры и хороводы берез, выбежавших на глядень, к самой дороге.
Мысленно уже ехал по Месе, среди разноплеменных толп великого города,
направляясь к Софии. После смерти Дионисия Суздальского все осложнилось
невероятно, понеже великий князь по-прежнему не желал видеть Киприана.
Сергий, когда Федор постучал в келью наставника, читал. Отложив тяжелую
книгу в "досках", обтянутых кожею (жития старцев египетских), пошел
открывать. Племяннику не удивил, верно, знал, что тот приедет к нему.
Внимательно слушал взволнованный рассказ Федора, кивал чему-то своему,
познанному в тиши монастырской.
- Моя жизнь проходит! - сказал, - чаю, и великому князю не много
осталось летов. Грядут иные вслед нас, и время иное грядет! Княжич Василий
жив, я бы почуял иное. А с Пименом... Одно реку, не полюби мне то, что
творится там, на латынском Западе! Не полюби и дела Цареградские. И ты будь
осторожен тамо! Подходит время, когда православие некому станет хранить,
кроме Руси. Это наш крест и наша земная стезя. Нас всех, всех русичей! Егда
изменим тому - пропадем!
Все это было известно и душепонятно Федору, и поразили не слова, а то,
как они были сказаны. Дядя точно завещание прочитал.
Федор вспомнил, что совсем недавно окончил свои дни Михей, верный
спутник Сергия на протяжении долгих лет. Не с того ли дядя так скорбен?
Но Сергий не был скорбен, скорее, задумчив. Смерть, даже близких, не
страшила его. Смерть была обязательным переходом в иной, лучший мир.
Оберегать и пестовать надобно было тех, кто оставался здесь, в этом
мире, по сю сторону ворот райских, тех, кто еще был в пути. Племянник Федор
был еще в пути. В пути, но уже в самом конце дороги жизни, был и он сам,
радонежский игумен Сергий. И сейчас, прислушиваясь к себе, Сергий отмечал
движение времени, судил и поверял свою жизнь, приуготовляя ее к отшествию в
иной мир.
Федору вдруг так мучительно, со сладкою безнадежностью, захотелось
пасть в объятия наставника и выплакаться у него на груди. Но ударили в било.
Сергий встал, принял от Федора свой посох и задержал на племяннике свой
загадочный, глубинный взор:
- И труды, и муки, чадо, ти предстоят! И будь паки тверд, яко камень,
адамантом зовомый, ибо не на мне, но на тебе теперь судьба православия! И
помни, что зло побораемо, но одолевать его надобно непрестанно, вновь и
вновь, не уставая в бореньях!
Сергий медленно, легко улыбнулся, и Федор, минуту назад готовый
зарыдать, почуял нежданный прилив душевных сил. Дядя был прав, опять прав!
Не надобно было ни рыдать, ни бросаться на грудь наставника, и ничего
иного, что творят обычные люди в рассеянии и расстройстве чувств. Иноку
подобает сдержанность и сердечная твердота. И совместная молитва, на которую
они сейчас идут вместе с Сергием, больше даст его душе и смятенному разуму,
чем все метания немощной плоти.
Ударил и стал мерно и часто бить монастырский колокол. Они спустились с
крыльца, следя, как изо всех келий спешат к церкви фигуры молодых и старых
монахов, братии и послушников, нет-нет да и взглядывая украдом на своего
знаменитого игумена, к которому нынче приехал на беседу из Москвы племянник
Федор, тоже игумен и, больше того, духовник самого великого князя.
...И еще одного не можно было допустить: чтобы новогородцы, взявшие
себе кормленым князем литвина, Патрикия Наримонтовича, отдались под власть
Литвы, а значит, теперь, когда Ягайло крестит литвинов в латынскую веру, -
под власть католического Запада!
Вот почему в поход этот были собраны все подручные князья и Дмитрий сам
шел с Владимиром Андреевичем и с полками.
Выступили в Филиппово говенье, перед самым Рождеством. Снега уже плотно
укрыли землю. Пути окрепли. Полозья саней визжали на морозном снегу. Конница
шла в облаках морозного пара, шерсть коней закуржавела от инея. Дмитрий
кутался в просторный овчинный тулуп. Ехал в открытых санях-розвальнях, возок
следовал сзади. Морозный воздух обжигал лицо, и так весело было от белизны
снегов, от сиреневой мягкости зимних небес!
Сердце ухало каждый раз, когда сани взлетали и падали на угорах. Мощный
широкогрудый коренник неутомимо работал ногами, то и дело отфыркивая снег из
ноздрей. Пристяжные красиво вились по бокам, выгибая шеи. Так бы и ехать,
неважно, куда и зачем, по этой белизне под серо-синим облачным пологом,
вдыхая морозную свежесть и чуя, как легко, невесть почему, кружит и кружит
голову и сердце неровными толчками ходит в груди!
Комонные расступались, кричали что-то приветное, пропуская княжеские
расписные с серебряною оковкою сани. Дмитрий оглядывал полки из-под низко
надвинутой бобровой шапки своей с красным бархатным верхом, по бархату шитым
речным жемчугом, изредка подымал руку в зеленой перстатой рукавице,
отделанной золотою нитью, - отвечал на приветствие кметей. Воины были в
шубах и полушубках, кони - под попонами. Наперед были загодя усланы
вестоноши очищать и топить избы для ратных, вплоть до Новогородского рубежа.
За Торжком начались грабежи, и московские воеводы уже не унимали
ратных. Слышались мычанье и блеянье скотины, женский крик и плач детей. И
уже не можно стало любоваться красотою зимних боров. Дмитрий пересел в
возок, ехал, глядя прямо перед собою, сердито сопя.
Новогородское посольство, в лице бояр Иева Аввакумовича и Ивана
Александровича, просивших "унять меч", но ничего толком не обещавших,
Дмитрий отослал без миру. Войска продолжали двигаться, подвергая разору все
окрест. То и дело подъезжали бояре с вестями. Новгородская рать не выступила
противу ни под Торжком, как ожидалось, ни здесь.
С холмов (Дмитрий пересел в седло, как ни отговаривали бояре)
открывались леса за лесами, деревеньки прятались в изножьях холмов, к ним
устремлялись ратные, и оттуда скоро начинали подыматься дымы пожарищ. Он
смотрел недвижимо. Земля была бедной, и грабить тут было почти нечего...
Как бы не поумирали с голоду после московского нахожденья! - отчужденно
подумал не как о своих, а все же хозяйское взыграло: велел приказать по
полкам, чтобы жгли помене хором, не баловали!
Конь, оступясь и вздрагивая, спускался с холма, одолевал новый подъем,
и все повторялось снова. И снова то там, то тут подымались дымы пожаров.
Полки уже начинали переходить Мсту, так и не встретив противника, когда
в стан великого князя прибыл новогородский архиепископ Алексий.
Новогородский владыка, вылезая из возка, внимательно и недобро
оглядывал московский стан: разъезженный снег в моче и навозе, проходящие
рысью конные дружины оружных московитов, разгорающиеся там и сям костры,
порушенные ограды хором, ряды временных коновязей, и ту деловую, настырную
суету, которая всегда сопровождает движущееся войско. Он требовательно и
сурово взглянул в очи московского боярина, что озирал новогородского
владыку, чуть подрагивая усом и небрежно уперев в бок руку в перстатой
дорогой рукавице, властно поднял благословляющую длань, и укрощенный
московит неволею склонился перед ним, принимая благословение.
Новогородские бояре и житьи, сопровождавшие владыку (доселева думалось:
не допустят и до великого князя, огрубят, заберут в полон), с облегчением
спрыгивали с седел.
Серело. Короткий зимний день невестимо переходил в ночь. Подскакал и
тяжело спешился думный боярин княжой, в тяжелой, до земли, бобровой шубе
сверх пластинчатого панциря, в отороченной седым бобром шапке с алым
бархатным, чуть свисающим набок верхом. После нескольких приветственных слов
посольство повели во временную гостевую избу. Безостановочно скрипел и
хрустел снег под полозьями саней и копытами проходящей конницы, и владыка,
очутившись в дымной избе и узнавши, что великий князь примет их только лишь
из утра, непроизвольно сжал пясть в кулак. Следовало спешить, не то
московиты так и войдут без бою во всполошенный, полный слухов и доселева не
приуготовленный к обороне город!
Архиепископ Алексий был по натуре человеком еще тех, старых времен,
когда новогородские молодцы дерзали спорить с половиной мира, когда, как
свидетельствуют седые летописи в тяжелых, обтянутых кожею "досках" с медными
узорными застежками, "жуковиньями", ставили они на престол великих киевских
князей, добывая себе грамоты на права и волю от самого великого Ярослава, и
меркантильное осторожничанье его разбогатевших и потишевших современников
зачастую претило владыке. Он не понимал, в самом деле не понимал, почему его
город, самый богатый и самый пока еще многолюдный на Руси, должен склоняться
хоть перед литовским, хоть и перед московским великим князем, ежели сами
батыевы татары дошли токмо до Игнача креста, а оттоле повернули назад! Но
истина дня сего заключалась в том, что новогородская боярская господа скорее
готова была платить (впрочем, елико возможно, затягивая платежи), а не
двигать полки для ратного спора, и ему, архиепископу, отцу и пастырю
великого города, приходило в очередной раз договариваться о мире.
Город предлагал теперь восемь тысяч откупа за все старые шкоды.
Дмитрий, посопев (только что принимал благословение от владыки, и
возражать было пакостно), потребовал княжчин, черного бора по волости,
недоданного в прежние годы, и перемены служилого князя. Владыка Алексий и
бояре начали торговлю. Князь сидел в походном креслице, большой, тяжелый, с
нездорово оплывшим лицом, и не уступал. Безрезультатные переговоры длились
до полудня, и когда владыка Алексий покинул наконец избу великого князя, он
увидел, как вереницы московских ратей густо идут и идут по льду Мсты,
перебираясь на ту сторону. Дело решали, по-видимому, уже не часы -
мгновения. Город был отсюда в пятнадцати верстах. Алексий молча и тяжело
положил руку на плечо посадничья сына Клементья Василича (подумалось: этот
храбрее иных!) и громко, для сопровождающего их московского боярина,
повелел:
- Поскачешь в Новгород! Яви Совету предложенья Великого князя! Да
помыслят! - Помолчав, добавил, незаметно сжимая плечо Клементия:
- Зайди за грамотою!
В тесном покое временных посольских хором, глазами удалив служек,
высказал вполголоса, но твердо:
- Скачи опрометью! Надобно опередить московита! Пусть ся готовят к
приступу! Вот тебе мой перстень с именною печатью: бояре поймут!
И, не давая тому раскрыть рта, быстро благословляя, повторил
повелительно:
- Скачи!
Клементий прибыл вовремя. Город, доселе надеявшийся откупиться от
великого князя серебром, разом проснулся. Близкая беда вразумила наконец
маловеров и слабодушных. Спешно укрепляли возводимый из рубленых городень
острог, обливали водою вал, лихорадочно оборужались. Оба кормленых князя,
Патрикий Наримонтович и Роман Юрьич, с дружинами копорских князей и с
городовым ополчением к ночи выступили к Жилотугу.
И когда передовые разъезды москвичей, посланные Владимиром Андреичем,
запоказывались под Ковалевом, город уже был готов к обороне и приступу.
Владимир Андреич сам, недовольно хмурясь, озирал далекий, чуть видный
отселева город. Тускло посвечивали искорками среди серо-синей мглы купола
соборов. Там и тут подымался к небу густой дым.
- Кто повелел?! - рыкнул, разъярясь было, Серпуховский князь, досадуя
на глупую резвость московских воевод.
- Сами запалили! - отвечал подскакавший молодший. - Пригородные
монастыри жгут! Не было бы где нашим остановить!
День изгибал. В сумерках там и тут вспыхивало, виднее становило веселое
яростное пламя. Владимир Андреич, сердито перемолчав, заворотил коня,
поскакал к двоюродному брату с докладом.
Дмитрий уже по шагам в сенцах узнал воеводу. Владимир Андреич вошел
крупный, заматеревший, с решительным, обожженным морозом и ветром лицом, на
ходу отрывая и обрасывая ледяные сосульки с усов и бороды. Не блюдя
старшинства, свалился на лавку. Вдруг, непутем, подумалось:
- А что, ежели?.. - Дмитрию было в труд встать на ноги, и он, неволею,
завидовал здоровью брата. И опять с надсадною болью вспомнился сын, Василий,
безвестно погинувший в Орде. Не для его ли спасения он добивается ныне
восьми тысяч отступного с Великого Новгорода! А ежели Василия уже нет в
живых? Федька Свибл прочит в наследники Юрия... Впервые, кажется, подумалось
подозрительно о Свибле. Что смерть грядет и он смертен, как и прочие,
Дмитрий знал слишком хорошо... Не то долило! Судьба княжества, устроение,
ради которого положил без остатка жизнь свою покойный батька Олексей,
устроение, которое мог разрушить, и легко разрушить, любой, и Федька Свибл,
и даже вот он, Владимир, что сейчас жадно пьет квас из кленовой резной
братины и, откидываясь, отдуваясь, утирая горстью мокрые бороду и усы,
выговаривает наконец:
- Новогородцы ти посады жгут! И монастыри жгут округ города!
И не сразу, отвлеченный своими мыслями, соображает Дмитрий, что к
чему... Дак стало, город приходит брать осадою и приступом ратей? Ввергать
меч, с неясным при такой нуже исходом? Чуть не спросил (удержался, не
спросил!): "Мыслишь, мол, что не разобьют нашу рать тута, аки Олег Иваныч
под Рязанью?" Оскорблять брата не стоило. Сдержал вопрос, сдержал и
невольный упрек...
Братья тяжело молчали, едва ли не впервой думая каждый о своем и
поврозь. Начали входить, зарассаживались воеводы. Уже все ведали, что
Новгород приготовился к приступу и выставил рать у копаницы, за валами
Славенского конца.
Владимир, сердито глядя вбок, мимо Дмитрия, первым высказал, что ежели
до того дошло, то брать город приступом не стоит: ратных загубим и княжчин
не возьмем!
Бояре и воеводы глядели хмуро, и дружного отпора Владимиру Андреичу, на
что в глубине души надеялся Дмитрий, не последовало. Дмитрий опять начал
тяжело сопеть, что у него означало глухую обиду, но иногда и невольное
согласие с мнением большинства. Порешили к городу не приступать, а сожидать
нового новогородского посольства. Не тот уже был город, что при Андрее
Боголюбском, не те и низовцы! На то только и надея была.
В ночь новгородцы оттянули свои рати в город. Ждали владыку. Уже в
полной тьме возок Алексия протарахтел по бревенчатой мостовой Славенского
конца, направляясь к торгу и Великому мосту через Волхов.
- Едет! Придет нам в осаду сести! Всема! Всем городом! - Вести обгоняли
владычный возок.
На боярском совете владыка настоял, чтобы не уступать Великому князю.
Скликали рати из пригородов, ковали оружие. Посад глухо роптал.
На третий день по Крещении в городе начался пополох: мол, сам великий
князь со своей силою стоит у Жилотуга! Вооруженные городские смерды
заполнили вечевую площадь, прихлынули к воротам. Впрочем, посланные в дозор
конные отряды москвичей за Жилотугом не обнаружили. Невзирая на то и
пользуясь самостийным вечевым сходом, новогородцы избрали новое посольство к
великому князю: архимандрита да с ним семь попов и по пяти житьих от конца.
Убытки и так превысили все мыслимые уступки: только великих монастырей под
городом было сожжено двадцать четыре, за Плотницким концом, за валом, пожгли
все хоромы выходящих за валы улиц, да грабежи по волости, да погибший
купеческий товар в рядках, да полон, да грабежи, начавшиеся в самом
городе...
Архиепископ Алексий, не соглашавшийся на уступки, не мог, однако,
передать горожанам своей твердости, да и сами вятшие начали сомневаться и
роптать.
Новое посольство соглашалось почти на все. К прежним осьми тыщам давали
черный бор и княжчины, соглашались принять княжеского наместника на Городец,
просили лишь оставить им кормленого литовского князя, на что Дмитрий,
поворчав и погадав с боярами, согласился наконец. Большой войны с Новгородом
начинать в самом деле не стоило!..
Три тысячи, взятые с палатей Святой Софии, новогородцы доставили
великому князю немедленно. А пять тысяч положили на заволочан, поскольку те
же участвовали в походе на Волгу, и тотчас послали выборных брать то серебро
с Заволочья. Сколько здесь было справедливости, а сколько лукавства -
выехать за счет окраин, свалив свои шкоды на двинян, - судить не будем.
Получивши часть откупа, удоволенный Дмитрий, так и не побывав в
Новгороде, от Ямен повернул рати назад.
Лежал в возке, укрытый курчавым ордынским тулупом, морщась на всех
выбоинах пути и с горем понимая, что самому ничего этого не надобно. Нужна
Овдотья, к четвертому десятку лет вошедшая в полную женскую силу, нужна
теплая, хорошо вытопленная горница, нужно получить хоть какую весточку от
сына Василия - жив ли хотя? А это все - и серебро, и укрощенный Новгород, и
упорно собираемые под руку мелкие князья и княжества, Белоозеро, Галицкие и
Ростовские волости, и трудный мир с Олегом, и нынешнее одоление
новогородцев, и даже предстоящий брак Сонюшки с Федором Ольговичем (И к
добру! Не в Литву поганую, а на Рязань, рядом! Станет хоть повидать дочерь
когда!) - все это надобно было уже не ему - княжеству, земле! Тем, еще не
рожденным, русичам, которые придут вослед, когда его, Дмитрия, как и его
верной Дунюшки, уже не будет в живых. Сейчас как никогда чуял он величие
веры над бренностью жизни человеческой и, вспоминая своего покойного
наставника "батьку Олексея", тихо плакал, шепча слова покаянного псалма...
От красного кисловатого местного вина кружилась голова. Василий
качнулся, остоявшись в сенях. Почему надобно ехать отсюдова в Буду, а не к
себе на родину? Потому только, что воевода Петр ходит под венгерским крулем?
Да и круль ихний, Людовик, померши! Там, слышно, вдова еговая сидит на
престоле! Чепуха какая-то, бестолочь... Однако, где тут? Он двинулся по
темному переходу сеней, толкнулся в одну дверь, в другую...
Вдруг услышал свою, русскую речь, и не понял даже спервоначалу, кто
говорит, а задело, что говорили о нем и так, как никогда не говорилось ему в
лицо.
- А не убережем Василия? - спрашивал один из собеседников. - Пропадет
Москва?
- Почто! - спокойно отвечал другой голос (и теперь узнал враз и того, и
другого, первого). - Будет Юрий заместо ево!
- И Акинфичи в новую силу взойдут! - с воздыханием заключил первый
голос, путевого боярина Никанора.
И уже что там отвечал ему стремянный Данилы Феофаныча - Василий не
слыхал. В мозгу полыхнуло пожаром: Акинфичи! Не по то ли Свибл и медлил его
вызволять из Орды? Чужая душа потемки, и открещивался, бывало, когда
намекали ему, а... не ждал ли Свибл батюшкиной кончины?! Вспыхнуло и словно
ожгло. Он пьяно прошел, распахнув, расшваркнув наружные двери.
Заворотя за угол и досадливо оглядясь, нет ли каких баб поблизку,
помочился, стоя у обмазанной глиной стены... Заправляя порты, столкнулся с
выбежавшей следом прислужницей, залопотавшей что-то по-местному, отмахнул
рукой - не надо, мол!
без давешней удали повестил:
- Принять-то примет! Да без угорского круля, - ноне королева у их, -
альбо без ляхов, ничего тамо не сдеетце!
- Ну что ж! - сурово, по-взрослому, отозвался Василий. - Поедем и к
уграм! Мне ить не грех своими глазами узреть, как там и что!
И Данило Феофаныч слегка улыбнулся, молча одобряя княжича. В самом
деле, будущему великому князю Московскому очень даже следовало самому
побывать в западных землях!
Назавтра все уже готовились к отъезду. Ковали лошадей, смолили сбрую,
чинились, собирали припас. Предстояла долгая многодневная дорога, но
близилась весна, таяли снега, голубело небо, и по сравнению с тем, что уже
пришлось перенести, дальнейший путь не страшил.
Ехали степью, и весна спешила им вслед, освобождая поля. Уже начинались
селения, пошли низкие, обмазанные глиной и побеленные хаты под соломенными
кровлями, кое-где расписанные по обмазке разноцветной вапой.
Все было тут мягким, без тех четких граней, что дают рубленные из
соснового леса высокие хоромы, привычные глазу московитов. И народ был
невысокий, смугловатый, некрасивый народ, так-то сказать, но добродушный и
гостеприимный до удивительности. Прознав, что не вороги, тут же тащили
снедь, зазывали кормить, угощали кисловатым вином, что было внове для
русичей, привыкших к медовухе и пиву. Кое-кто понимал и русскую молвь, а то
просто улыбались, кивали, показывали на рот и на гостеприимно распахнутые
хозяйкой двери дома. Только потом уж вызналось, что и тут жизнь не без
трудностей, ибо с юга все больше начинали угрожать турки, грабили татары,
хотя воеводе Петру пока удавалось удачно отбиваться от них.
Иван, поругивая сам себя, слегка завидовал этим встречам. Когда они
вдвоем с Ондреем добирались сюда первый раз, на них почти не обращали
внимания, а то и опасились, тем паче не понимавшие языка проезжих
верхоконных русичей. Впрочем, где-то и признали и даже посетовала хозяйка:
- Я-то говорю своему: не по-людски приняли мы проезжего людина! А он
мне: мол, невесть кто, може, татары! Каки татары, гуторю, каки татары, коли
русичи! Дак вы, значит, с княжичем своим? К нашему-то воеводе в гости?
Для нее несомненным и неудивительным казалось, что можно из далекой
Московии приехать к ним попросту погостить.
Замок воеводы Петра был низок, обнесен земляными валами с частоколом по
насыпу. Воеводские хоромы, хоть и украшенные богатою росписью, - тоже под
соломенными кровлями. От ворот выстроилась стража с узорными копьями в
мохнатых высоких шапках, и русичи вспомнили опять забытую было в дорожных
труднотах лествицу званий и чинов. Княжич Василий выехал вперед с боярами,
Данило следовал рядом, отставая на пол конской головы, за княжичем и
боярином следовали их стремянные, затем боярин Ондрей и дорожный воевода
княжича Никанор, а уже потом Иван Федоров с прочими кметями и уже за ними -
холопы, тут только вновь отступившие на свое холопье место. А на крыльце
стоял уже, встречая наследника московского престола и приветливо улыбаясь в
вислые усы, сам воевода Петр.
1386-й год, в самом начале которого Василий оказался у Волошского, или
Мултанского, воеводы Петра, был годом важнейших перемен на славянском
востоке Европы. В начале года совершилось объединение Польши с Литвой,
знаменитая Кревская уния, закрепленная женитьбою литовского великого князя
Ягайлы на польской королеве Ядвиге, с последующим обращением Литвы в
католичество.
Это было последней великой победой католицизма в его упорном
наступлении на Восток, против православных, "схизматиков", ибо девять
десятых населения тогдашней Литвы составляли именно православные: русичи и
обращенные в православие литвины.
На Руси этот год начинался сравнительно тихо. Замирившись с Олегом и
тем развязав себе руки на южных рубежах княжества. Дмитрий готовил на осень
поход на Новгород. Обид накопилось немало, по прежним набегам на Волгу, с
разорением русских городов Костромы и Нижнего, но, главное, казне
великокняжеской трагически не хватало серебра. Восемь тыщ ордынского долгу
висели камнем на шее московского князя, и взять их, не разоряя вконец своих
смердов, не можно было ни с кого, кроме Господина Великого Новгорода. В этом
была истинная причина готовящейся войны.
Церковные дела также вовсе разладились. Нынче из Нижнего архимандрит
Печерский Ефросин пошел ставиться на епископию прямо в Царьград. Великий
князь вновь посылал Федора Симоновского в тот же Царьград: "О управлении
митрополии Владимирской". Княжество пребывало без верховного пастыря, что
было особенно гибельно перед лицом восставших ересей и латынской угрозы.
Отпуская Федора, Дмитрий был особенно хмур. В Смоленске снова бушевал
мор, на этот раз пришедший с Запада, из Польши. Боялись, что мор доберется и
до Москвы. Андрей Ольгердович Полоцкий устремился на Запад возвращать отчий
Полоцкий стол, по слухам - в союзе с орденскими немцами. С ним ушли
значительные литовские силы, до того служившие Москве. В боярах вновь
разгорались нестроения. Федора Свибла открыто обвиняли в военных неудачах и
давешних ссорах с Рязанью, - Я, што ль, един был за войну с Олегом? От
тамошних сел, от полей хлебородных никоторый из вас рук не отводил! - кричал
Свибл в думе княжой.
- Хлеб - сила! На хлебе грады стоят! Не в ентом же песке да глине век
ковыряться! Олег николи того не осилит, што мы заможем! Ну, не сдюжили
воеводы наши, дак в бранях еще и не то быват! За кажну неудачу казнить, дак
и все мы тута в железа сядем!
Кричал яро, брызгая слюною, и был вроде прав... Дмитрий, дав боярам еще
поспорить, утишил собрание, перевел речь на Новгород.
Нынешнего, хмурого князя своего бояре побаивались. Невесть что у него
на уме! О бегстве Василия из Орды знали уже все, но где он, может, схвачен
да и всажен куда в узилище? Не ведал никто. Не ведал того и сам князь, не
мог ничем утешить и захлопотанную Евдокию. Прихватывало сердце, порою
становило трудно дышать. Но князь, словно старый матерый медведь, все так же
упорно, может, и еще упорнее, чем прежде, восстанавливал свое порушенное
княжество.
Тохтамышев погром многому научил Дмитрия. Потому и в дела церковные
вникал сугубо. О переменах литовских, тревожных зело, вести уже дошли.
Чуялось, что католики и на том не остановят. Потому и с Пименом надобно
было решать скорее, потому и Федор Симоновский был посылаем в Царьград.
Федор, простясь с князем, отправился к дяде, в Троицкую пустынь, за
благословением. Ехал в тряской открытой бричке, отчужденно озирая еловые и
сосновые боры и хороводы берез, выбежавших на глядень, к самой дороге.
Мысленно уже ехал по Месе, среди разноплеменных толп великого города,
направляясь к Софии. После смерти Дионисия Суздальского все осложнилось
невероятно, понеже великий князь по-прежнему не желал видеть Киприана.
Сергий, когда Федор постучал в келью наставника, читал. Отложив тяжелую
книгу в "досках", обтянутых кожею (жития старцев египетских), пошел
открывать. Племяннику не удивил, верно, знал, что тот приедет к нему.
Внимательно слушал взволнованный рассказ Федора, кивал чему-то своему,
познанному в тиши монастырской.
- Моя жизнь проходит! - сказал, - чаю, и великому князю не много
осталось летов. Грядут иные вслед нас, и время иное грядет! Княжич Василий
жив, я бы почуял иное. А с Пименом... Одно реку, не полюби мне то, что
творится там, на латынском Западе! Не полюби и дела Цареградские. И ты будь
осторожен тамо! Подходит время, когда православие некому станет хранить,
кроме Руси. Это наш крест и наша земная стезя. Нас всех, всех русичей! Егда
изменим тому - пропадем!
Все это было известно и душепонятно Федору, и поразили не слова, а то,
как они были сказаны. Дядя точно завещание прочитал.
Федор вспомнил, что совсем недавно окончил свои дни Михей, верный
спутник Сергия на протяжении долгих лет. Не с того ли дядя так скорбен?
Но Сергий не был скорбен, скорее, задумчив. Смерть, даже близких, не
страшила его. Смерть была обязательным переходом в иной, лучший мир.
Оберегать и пестовать надобно было тех, кто оставался здесь, в этом
мире, по сю сторону ворот райских, тех, кто еще был в пути. Племянник Федор
был еще в пути. В пути, но уже в самом конце дороги жизни, был и он сам,
радонежский игумен Сергий. И сейчас, прислушиваясь к себе, Сергий отмечал
движение времени, судил и поверял свою жизнь, приуготовляя ее к отшествию в
иной мир.
Федору вдруг так мучительно, со сладкою безнадежностью, захотелось
пасть в объятия наставника и выплакаться у него на груди. Но ударили в било.
Сергий встал, принял от Федора свой посох и задержал на племяннике свой
загадочный, глубинный взор:
- И труды, и муки, чадо, ти предстоят! И будь паки тверд, яко камень,
адамантом зовомый, ибо не на мне, но на тебе теперь судьба православия! И
помни, что зло побораемо, но одолевать его надобно непрестанно, вновь и
вновь, не уставая в бореньях!
Сергий медленно, легко улыбнулся, и Федор, минуту назад готовый
зарыдать, почуял нежданный прилив душевных сил. Дядя был прав, опять прав!
Не надобно было ни рыдать, ни бросаться на грудь наставника, и ничего
иного, что творят обычные люди в рассеянии и расстройстве чувств. Иноку
подобает сдержанность и сердечная твердота. И совместная молитва, на которую
они сейчас идут вместе с Сергием, больше даст его душе и смятенному разуму,
чем все метания немощной плоти.
Ударил и стал мерно и часто бить монастырский колокол. Они спустились с
крыльца, следя, как изо всех келий спешат к церкви фигуры молодых и старых
монахов, братии и послушников, нет-нет да и взглядывая украдом на своего
знаменитого игумена, к которому нынче приехал на беседу из Москвы племянник
Федор, тоже игумен и, больше того, духовник самого великого князя.
...И еще одного не можно было допустить: чтобы новогородцы, взявшие
себе кормленым князем литвина, Патрикия Наримонтовича, отдались под власть
Литвы, а значит, теперь, когда Ягайло крестит литвинов в латынскую веру, -
под власть католического Запада!
Вот почему в поход этот были собраны все подручные князья и Дмитрий сам
шел с Владимиром Андреевичем и с полками.
Выступили в Филиппово говенье, перед самым Рождеством. Снега уже плотно
укрыли землю. Пути окрепли. Полозья саней визжали на морозном снегу. Конница
шла в облаках морозного пара, шерсть коней закуржавела от инея. Дмитрий
кутался в просторный овчинный тулуп. Ехал в открытых санях-розвальнях, возок
следовал сзади. Морозный воздух обжигал лицо, и так весело было от белизны
снегов, от сиреневой мягкости зимних небес!
Сердце ухало каждый раз, когда сани взлетали и падали на угорах. Мощный
широкогрудый коренник неутомимо работал ногами, то и дело отфыркивая снег из
ноздрей. Пристяжные красиво вились по бокам, выгибая шеи. Так бы и ехать,
неважно, куда и зачем, по этой белизне под серо-синим облачным пологом,
вдыхая морозную свежесть и чуя, как легко, невесть почему, кружит и кружит
голову и сердце неровными толчками ходит в груди!
Комонные расступались, кричали что-то приветное, пропуская княжеские
расписные с серебряною оковкою сани. Дмитрий оглядывал полки из-под низко
надвинутой бобровой шапки своей с красным бархатным верхом, по бархату шитым
речным жемчугом, изредка подымал руку в зеленой перстатой рукавице,
отделанной золотою нитью, - отвечал на приветствие кметей. Воины были в
шубах и полушубках, кони - под попонами. Наперед были загодя усланы
вестоноши очищать и топить избы для ратных, вплоть до Новогородского рубежа.
За Торжком начались грабежи, и московские воеводы уже не унимали
ратных. Слышались мычанье и блеянье скотины, женский крик и плач детей. И
уже не можно стало любоваться красотою зимних боров. Дмитрий пересел в
возок, ехал, глядя прямо перед собою, сердито сопя.
Новогородское посольство, в лице бояр Иева Аввакумовича и Ивана
Александровича, просивших "унять меч", но ничего толком не обещавших,
Дмитрий отослал без миру. Войска продолжали двигаться, подвергая разору все
окрест. То и дело подъезжали бояре с вестями. Новгородская рать не выступила
противу ни под Торжком, как ожидалось, ни здесь.
С холмов (Дмитрий пересел в седло, как ни отговаривали бояре)
открывались леса за лесами, деревеньки прятались в изножьях холмов, к ним
устремлялись ратные, и оттуда скоро начинали подыматься дымы пожарищ. Он
смотрел недвижимо. Земля была бедной, и грабить тут было почти нечего...
Как бы не поумирали с голоду после московского нахожденья! - отчужденно
подумал не как о своих, а все же хозяйское взыграло: велел приказать по
полкам, чтобы жгли помене хором, не баловали!
Конь, оступясь и вздрагивая, спускался с холма, одолевал новый подъем,
и все повторялось снова. И снова то там, то тут подымались дымы пожаров.
Полки уже начинали переходить Мсту, так и не встретив противника, когда
в стан великого князя прибыл новогородский архиепископ Алексий.
Новогородский владыка, вылезая из возка, внимательно и недобро
оглядывал московский стан: разъезженный снег в моче и навозе, проходящие
рысью конные дружины оружных московитов, разгорающиеся там и сям костры,
порушенные ограды хором, ряды временных коновязей, и ту деловую, настырную
суету, которая всегда сопровождает движущееся войско. Он требовательно и
сурово взглянул в очи московского боярина, что озирал новогородского
владыку, чуть подрагивая усом и небрежно уперев в бок руку в перстатой
дорогой рукавице, властно поднял благословляющую длань, и укрощенный
московит неволею склонился перед ним, принимая благословение.
Новогородские бояре и житьи, сопровождавшие владыку (доселева думалось:
не допустят и до великого князя, огрубят, заберут в полон), с облегчением
спрыгивали с седел.
Серело. Короткий зимний день невестимо переходил в ночь. Подскакал и
тяжело спешился думный боярин княжой, в тяжелой, до земли, бобровой шубе
сверх пластинчатого панциря, в отороченной седым бобром шапке с алым
бархатным, чуть свисающим набок верхом. После нескольких приветственных слов
посольство повели во временную гостевую избу. Безостановочно скрипел и
хрустел снег под полозьями саней и копытами проходящей конницы, и владыка,
очутившись в дымной избе и узнавши, что великий князь примет их только лишь
из утра, непроизвольно сжал пясть в кулак. Следовало спешить, не то
московиты так и войдут без бою во всполошенный, полный слухов и доселева не
приуготовленный к обороне город!
Архиепископ Алексий был по натуре человеком еще тех, старых времен,
когда новогородские молодцы дерзали спорить с половиной мира, когда, как
свидетельствуют седые летописи в тяжелых, обтянутых кожею "досках" с медными
узорными застежками, "жуковиньями", ставили они на престол великих киевских
князей, добывая себе грамоты на права и волю от самого великого Ярослава, и
меркантильное осторожничанье его разбогатевших и потишевших современников
зачастую претило владыке. Он не понимал, в самом деле не понимал, почему его
город, самый богатый и самый пока еще многолюдный на Руси, должен склоняться
хоть перед литовским, хоть и перед московским великим князем, ежели сами
батыевы татары дошли токмо до Игнача креста, а оттоле повернули назад! Но
истина дня сего заключалась в том, что новогородская боярская господа скорее
готова была платить (впрочем, елико возможно, затягивая платежи), а не
двигать полки для ратного спора, и ему, архиепископу, отцу и пастырю
великого города, приходило в очередной раз договариваться о мире.
Город предлагал теперь восемь тысяч откупа за все старые шкоды.
Дмитрий, посопев (только что принимал благословение от владыки, и
возражать было пакостно), потребовал княжчин, черного бора по волости,
недоданного в прежние годы, и перемены служилого князя. Владыка Алексий и
бояре начали торговлю. Князь сидел в походном креслице, большой, тяжелый, с
нездорово оплывшим лицом, и не уступал. Безрезультатные переговоры длились
до полудня, и когда владыка Алексий покинул наконец избу великого князя, он
увидел, как вереницы московских ратей густо идут и идут по льду Мсты,
перебираясь на ту сторону. Дело решали, по-видимому, уже не часы -
мгновения. Город был отсюда в пятнадцати верстах. Алексий молча и тяжело
положил руку на плечо посадничья сына Клементья Василича (подумалось: этот
храбрее иных!) и громко, для сопровождающего их московского боярина,
повелел:
- Поскачешь в Новгород! Яви Совету предложенья Великого князя! Да
помыслят! - Помолчав, добавил, незаметно сжимая плечо Клементия:
- Зайди за грамотою!
В тесном покое временных посольских хором, глазами удалив служек,
высказал вполголоса, но твердо:
- Скачи опрометью! Надобно опередить московита! Пусть ся готовят к
приступу! Вот тебе мой перстень с именною печатью: бояре поймут!
И, не давая тому раскрыть рта, быстро благословляя, повторил
повелительно:
- Скачи!
Клементий прибыл вовремя. Город, доселе надеявшийся откупиться от
великого князя серебром, разом проснулся. Близкая беда вразумила наконец
маловеров и слабодушных. Спешно укрепляли возводимый из рубленых городень
острог, обливали водою вал, лихорадочно оборужались. Оба кормленых князя,
Патрикий Наримонтович и Роман Юрьич, с дружинами копорских князей и с
городовым ополчением к ночи выступили к Жилотугу.
И когда передовые разъезды москвичей, посланные Владимиром Андреичем,
запоказывались под Ковалевом, город уже был готов к обороне и приступу.
Владимир Андреич сам, недовольно хмурясь, озирал далекий, чуть видный
отселева город. Тускло посвечивали искорками среди серо-синей мглы купола
соборов. Там и тут подымался к небу густой дым.
- Кто повелел?! - рыкнул, разъярясь было, Серпуховский князь, досадуя
на глупую резвость московских воевод.
- Сами запалили! - отвечал подскакавший молодший. - Пригородные
монастыри жгут! Не было бы где нашим остановить!
День изгибал. В сумерках там и тут вспыхивало, виднее становило веселое
яростное пламя. Владимир Андреич, сердито перемолчав, заворотил коня,
поскакал к двоюродному брату с докладом.
Дмитрий уже по шагам в сенцах узнал воеводу. Владимир Андреич вошел
крупный, заматеревший, с решительным, обожженным морозом и ветром лицом, на
ходу отрывая и обрасывая ледяные сосульки с усов и бороды. Не блюдя
старшинства, свалился на лавку. Вдруг, непутем, подумалось:
- А что, ежели?.. - Дмитрию было в труд встать на ноги, и он, неволею,
завидовал здоровью брата. И опять с надсадною болью вспомнился сын, Василий,
безвестно погинувший в Орде. Не для его ли спасения он добивается ныне
восьми тысяч отступного с Великого Новгорода! А ежели Василия уже нет в
живых? Федька Свибл прочит в наследники Юрия... Впервые, кажется, подумалось
подозрительно о Свибле. Что смерть грядет и он смертен, как и прочие,
Дмитрий знал слишком хорошо... Не то долило! Судьба княжества, устроение,
ради которого положил без остатка жизнь свою покойный батька Олексей,
устроение, которое мог разрушить, и легко разрушить, любой, и Федька Свибл,
и даже вот он, Владимир, что сейчас жадно пьет квас из кленовой резной
братины и, откидываясь, отдуваясь, утирая горстью мокрые бороду и усы,
выговаривает наконец:
- Новогородцы ти посады жгут! И монастыри жгут округ города!
И не сразу, отвлеченный своими мыслями, соображает Дмитрий, что к
чему... Дак стало, город приходит брать осадою и приступом ратей? Ввергать
меч, с неясным при такой нуже исходом? Чуть не спросил (удержался, не
спросил!): "Мыслишь, мол, что не разобьют нашу рать тута, аки Олег Иваныч
под Рязанью?" Оскорблять брата не стоило. Сдержал вопрос, сдержал и
невольный упрек...
Братья тяжело молчали, едва ли не впервой думая каждый о своем и
поврозь. Начали входить, зарассаживались воеводы. Уже все ведали, что
Новгород приготовился к приступу и выставил рать у копаницы, за валами
Славенского конца.
Владимир, сердито глядя вбок, мимо Дмитрия, первым высказал, что ежели
до того дошло, то брать город приступом не стоит: ратных загубим и княжчин
не возьмем!
Бояре и воеводы глядели хмуро, и дружного отпора Владимиру Андреичу, на
что в глубине души надеялся Дмитрий, не последовало. Дмитрий опять начал
тяжело сопеть, что у него означало глухую обиду, но иногда и невольное
согласие с мнением большинства. Порешили к городу не приступать, а сожидать
нового новогородского посольства. Не тот уже был город, что при Андрее
Боголюбском, не те и низовцы! На то только и надея была.
В ночь новгородцы оттянули свои рати в город. Ждали владыку. Уже в
полной тьме возок Алексия протарахтел по бревенчатой мостовой Славенского
конца, направляясь к торгу и Великому мосту через Волхов.
- Едет! Придет нам в осаду сести! Всема! Всем городом! - Вести обгоняли
владычный возок.
На боярском совете владыка настоял, чтобы не уступать Великому князю.
Скликали рати из пригородов, ковали оружие. Посад глухо роптал.
На третий день по Крещении в городе начался пополох: мол, сам великий
князь со своей силою стоит у Жилотуга! Вооруженные городские смерды
заполнили вечевую площадь, прихлынули к воротам. Впрочем, посланные в дозор
конные отряды москвичей за Жилотугом не обнаружили. Невзирая на то и
пользуясь самостийным вечевым сходом, новогородцы избрали новое посольство к
великому князю: архимандрита да с ним семь попов и по пяти житьих от конца.
Убытки и так превысили все мыслимые уступки: только великих монастырей под
городом было сожжено двадцать четыре, за Плотницким концом, за валом, пожгли
все хоромы выходящих за валы улиц, да грабежи по волости, да погибший
купеческий товар в рядках, да полон, да грабежи, начавшиеся в самом
городе...
Архиепископ Алексий, не соглашавшийся на уступки, не мог, однако,
передать горожанам своей твердости, да и сами вятшие начали сомневаться и
роптать.
Новое посольство соглашалось почти на все. К прежним осьми тыщам давали
черный бор и княжчины, соглашались принять княжеского наместника на Городец,
просили лишь оставить им кормленого литовского князя, на что Дмитрий,
поворчав и погадав с боярами, согласился наконец. Большой войны с Новгородом
начинать в самом деле не стоило!..
Три тысячи, взятые с палатей Святой Софии, новогородцы доставили
великому князю немедленно. А пять тысяч положили на заволочан, поскольку те
же участвовали в походе на Волгу, и тотчас послали выборных брать то серебро
с Заволочья. Сколько здесь было справедливости, а сколько лукавства -
выехать за счет окраин, свалив свои шкоды на двинян, - судить не будем.
Получивши часть откупа, удоволенный Дмитрий, так и не побывав в
Новгороде, от Ямен повернул рати назад.
Лежал в возке, укрытый курчавым ордынским тулупом, морщась на всех
выбоинах пути и с горем понимая, что самому ничего этого не надобно. Нужна
Овдотья, к четвертому десятку лет вошедшая в полную женскую силу, нужна
теплая, хорошо вытопленная горница, нужно получить хоть какую весточку от
сына Василия - жив ли хотя? А это все - и серебро, и укрощенный Новгород, и
упорно собираемые под руку мелкие князья и княжества, Белоозеро, Галицкие и
Ростовские волости, и трудный мир с Олегом, и нынешнее одоление
новогородцев, и даже предстоящий брак Сонюшки с Федором Ольговичем (И к
добру! Не в Литву поганую, а на Рязань, рядом! Станет хоть повидать дочерь
когда!) - все это надобно было уже не ему - княжеству, земле! Тем, еще не
рожденным, русичам, которые придут вослед, когда его, Дмитрия, как и его
верной Дунюшки, уже не будет в живых. Сейчас как никогда чуял он величие
веры над бренностью жизни человеческой и, вспоминая своего покойного
наставника "батьку Олексея", тихо плакал, шепча слова покаянного псалма...
От красного кисловатого местного вина кружилась голова. Василий
качнулся, остоявшись в сенях. Почему надобно ехать отсюдова в Буду, а не к
себе на родину? Потому только, что воевода Петр ходит под венгерским крулем?
Да и круль ихний, Людовик, померши! Там, слышно, вдова еговая сидит на
престоле! Чепуха какая-то, бестолочь... Однако, где тут? Он двинулся по
темному переходу сеней, толкнулся в одну дверь, в другую...
Вдруг услышал свою, русскую речь, и не понял даже спервоначалу, кто
говорит, а задело, что говорили о нем и так, как никогда не говорилось ему в
лицо.
- А не убережем Василия? - спрашивал один из собеседников. - Пропадет
Москва?
- Почто! - спокойно отвечал другой голос (и теперь узнал враз и того, и
другого, первого). - Будет Юрий заместо ево!
- И Акинфичи в новую силу взойдут! - с воздыханием заключил первый
голос, путевого боярина Никанора.
И уже что там отвечал ему стремянный Данилы Феофаныча - Василий не
слыхал. В мозгу полыхнуло пожаром: Акинфичи! Не по то ли Свибл и медлил его
вызволять из Орды? Чужая душа потемки, и открещивался, бывало, когда
намекали ему, а... не ждал ли Свибл батюшкиной кончины?! Вспыхнуло и словно
ожгло. Он пьяно прошел, распахнув, расшваркнув наружные двери.
Заворотя за угол и досадливо оглядясь, нет ли каких баб поблизку,
помочился, стоя у обмазанной глиной стены... Заправляя порты, столкнулся с
выбежавшей следом прислужницей, залопотавшей что-то по-местному, отмахнул
рукой - не надо, мол!