Страница:
Боброк, остепеняя, хмуро глянул в глаза князю. После боя на Скорнищеве
и иных шкод ждать доброй помочи от рязанского володетеля было нелепо. Ладно,
прислал своих бояр с дружинами и стоит на тылах, охраняя пути. Все-таки Олег
был им сейчас не ратен! Дмитрий под молчаливым укором Боброка опустил
взгляд, смолчал (и к лучшему!). А ждал небось, что и Олег, не попомня
прежней грубости, выступит ему на помочь! "Себя надо теперь костерить, а не
Олега Рязанского!" - сказал молчаливо-воспрещающий взгляд воеводы, и Дмитрий
смирил себя. Брани и без того хватало!
Так в тот день ничего и не решили воеводы, разошлись, и только уже
после грамоты Сергиевой стало неможно, соромно стало умедлить! Потому
назавтра и порешили-таки переходить Дон. И лучшую (так полагал Дмитрий),
лучшую силу вместе с полками Владимира Андреича забирал себе Боброк в
засадный полк. Почти третью часть рати увели. Князь трусил в душе, пото и
хотел все полки удержать около себя, так спокойней, надежней казало. Но тут
и все поддержали Боброка; и свояк Микула, и брат, и Ольгердовичи, и Тимофей
Вельяминов, и даже Акинфичи на сей раз встали с Вельяминовыми в согласном
хоре - засада в бою по старине, по обычаю полагалась всяко! На рати как еще
повернет, а коли некому станет с тылу ударить по врагу, возможно и бой
потерять! Перемог Боброк. Только уж поздно вечером, отпуская Бренка,
выговорил князь Дмитрий то, что долило и не давало ослабы душе:
- Всю рать строят у нас одни Гедиминовичи! А ну как Ягайле в помочь?
Бренко посмотрел Дмитрию в очи, качнул головой, возразил стойно
Владимиру Андреичу:
- Не сумуй, княже! Литвинов не знашь? Да они скорей глотку перережут
друг другу, чем сговорят! Что ж, Ягайла престол свой Андрею Полоцкому
отдаст? Ни в жисть!
Успокоил. Слегка успокоил. А все думалось и думалось. Мысли от войска
перекинулись к делам церковным, к этому несносному Киприану. Про Митяя -
умершего? убитого? - доподлинно князь еще ничего не знал - помыслилось вновь
с тяжкою давнею обидой. Но, от многоязычного войска своего простираясь
мыслью к делам святительским, впервые додумал Дмитрий о том, что, быть
может, и правы в чем-то старцы, руководимые игуменом Сергием, ставшие
вопреки князю за этого чужака Киприана. Не понимал, не понимал он всех этих
хитростей зарубежных! Кому с кем да с какой стати? Только понял, почуял
теперь, что и без того нельзя... Помимо его воли, помимо разумения
создавалась у него под рукою не московская, даже не русская земля, а
какая-то иная, многоязыкая, и он сам, принимая литовских и татарских
беглецов и наделяя их землями, способствует тому. Но ведь беглецы-то
принимают святое крещение по греческому обряду, веру православную! А пред
Исусом Христом несть ни еллина, ни иудея... Дмитрий долго сопел, ворочался,
сетуя, что рядом нет привычной своей Авдотьи, которая и утешит, и успокоит,
и совет подаст неназойливо... Боброка он боялся. Даже женив на сестре по
Дуниному совету, боялся все равно. Это как с Иваном Вельяминовым было: чуял
превосходство над собою и хоть тут и сдерживал себя, а любить Боброка не
умел. И все же знал, ведал: дела ратные надобно предоставить ему - и никому
больше. Да чуяли то и прочие! Слишком еще неверным было на весах судьбы
благополучие Москвы, слишком недавно едва не потеряли всего вообще (когда
князю Дмитрию не исполнилось еще и десяти летов). А посему в беде, в
обстоянии, держались заедино. Это и спасало. И спасло!
...А Дуни не было! Были лязгающие сталью, готовые драться соратники,
было послание Сергия, читанное в полках. И то, что Мамай вновь отверг новое,
уже безнадежное предложение замириться (или он сам отверг, отказавшись
платить дань по Чанибекову докончанью?!), уже не озаботило никого. Люди шли
драться и умирать. И он шел за тем же самым. Дмитрий упрямо свел брови
хмурью, так и заснул. И во сне, ворочаясь и сопя, гневал тоже.
Из утра готовили мосты через Дон, и все бояре были в хлопотах и
разгоне. В ночь на Успение надобно было скрытно переправить все войско на
десную сторону Дона, иначе татары сомнут московскую рать на переправах и
настанет конец. (А там и Ягайло подойдет тотчас!) Отступать, даже
проигрывать сражение было нельзя. И Дмитрий весь день молча, сопя наблюдал,
как идет работа. Работали споро, плавили мокрый тяжелый лес, вязали плоты,
колья вбивали в илистое дно. С той стороны, от Красивой Мечи, дважды
подскакивала сторожа. Мамай явно стягивал полки к бою, но все еще ждал
чего-то, верно, все еще верил в Ягайлов приход. А Ягайло стоял - слухачи
доносили - ежели на рысях, то всего в двух часах конского хода! И с немалою
ратью стоял! Поди, Мамай уже не первого гонца к нему шлет!
Торопит! Прав Боброк, кабы мы еще простояли за Доном, то и Мамай бы
медлил, а там и Ягайлу заставил выступить к бою. Ну, а ежели Ягайло все-таки
подойдет?
Дмитрий так же не верил литвину, как и прочие. Свежи были на памяти
Ольгердовы стремительные набеги, ой и свежи! И когда наконец пала ночь и
рати двинулись по наплавным мостам и бродам на ту сторону, Дмитрий не
выдержал, сам поскакал искать Боброка.
Потому что был плотен и широк ("плечист и чреват" - как отмечено в
летописи), князь Дмитрий казался много старше своих тридцати лет. Жаркий,
суматошный день (князь, как и прочие, не снимал брони) порядком уморил его.
Теперь, к вечеру, с наступившею прохладой стало немного легче. Все одно
рубаха под панцирем была мокра и кожа зудела от пота и пыльной трухи.
Боброк, только кинувши глазом, тотчас уразумел князеву трудноту.
Спешившегося Дмитрия мигом, стащив шелом и кольчугу, переодели в сухое,
чистое, грудь и спину обтерев влажным рушником. Дмитрий, всев на коня,
почуял, будто родился заново. Боброк, не обманывая себя, понял, зачем к
нему, в мале дружине, прискакал великий князь, коего следовало успокоить во
что бы то ни стало. Бок о бок, почти сталкиваясь стременами, подъехали к
берегу. Растесненные по сторонам пешцы дали дорогу. И вот он, тот берег,
чужой и враждебный, медленным отлогим скатом подымающийся вверх.
Подскакал сторожевой, что-то сказал Боброку. Дмитрий упрямо не отставал
от зятя, молчал. Немногие детские ехали - по знаку Боброка - далеко сзади.
Темное поле все больше обнимало их пронзительною тревожною тишиной. Степные
некошеные, по грудь коню, уже приметно увлажненные росою травы хлестали по
сапогам. И так жутко было помыслить, что тут, именно тут будут высить к
завтрашнему вечеру груды трупов на истоптанной до черноты, залитой кровью
земле.
- Подступит Мамай? - вопросил Дмитрий с тенью надежды на то, что
упрямый татарин в какой-то последний миг порешит окончить дело миром.
- Подступит! - твердо и спокойно возразил Боброк. - Теперь, как мы
перешли Дон, ему не выступить - срам! Себя потерять! - Помолчал, прибавил:
- Того и жду!
Дмитрий вздрогнул, из-под руки вглядываясь в мутную ночную даль.
- Наша сторожа тамо! - успокоил Боброк. Помолчал, вопросил:
- Слышишь?
Долгий, тоскливый, прозвучал над степью волчий вой. Испуганно и зло
каркали ночные вороны, немолчно тараторили галки. С Непрядвы доносило плеск
и гомон обеспокоенных уток и лебедей.
- Не спят! - вымолвил Дмитрий.
- Орда идет! - отозвался Боброк. Он остановил коня, слез и припал ухом
к земле. - Послушай, княже! - позвал вскоре Дмитрия. Подскакавший детский
принял повод коня. Дмитрий тяжело слез, лег на землю. С той, ордынской,
стороны доносило по степи глухой гул бредущего шагом войска, и еще что-то
словно гудело или стонало в глубине.
- Земля плачет! - строго пояснил Боброк. - Надвое! И о татарах, и о
наших! Много ратных падет! - Помолчал, добавил, уже принимая повод от своего
стремянного:
- По то здесь и станем, на стечке рек! Мамаевых сил поболе, чем наших.
Ему, чаю, здесь и полки не развернуть! Пойдут кучей...
- А мы? - вопросил князь, глядя на молчаливые сполохи, что вставали за
Доном над русским станом.
- Мы должны устоять! - сказал Боброк. - Иначе погибнем. Земля плачет
надвое, но в стороне татарского стана сильней!
В этот миг Дмитрию хотелось лишь одного: до конца верить Боброку.
Они расстались на берегу. Боброк, уже не возвращаясь на тот,
оставленный, берег Дона, поднял и повел в засаду полки, посеяв в душе
Дмитрия прежнюю ревнивую неуверенность. Но уже подскакивали воеводы, уже
сплошным потоком шли, шурша и шаркая, пешцы, положившие на плечи древки
долгих рогатин и копий. Кругом теснились рынды, детские, стратилатские чины,
вестоноши. Выводили расчехленное червленое с золотом знамя. Бренко подъехал,
сверкая начищенными доспехами. В густом предутреннем тумане выстраивались
полки. Где-то коротко проигрывали дудки. Воеводы, каждый, отъезжали к своим
полкам, а он был один - опять один! - затерянный в этой толпе...
Вот туман поплыл розовыми и перламутровыми отливами, заволакивая окоем.
Идти куда-то сейчас в этой колыхающейся бело-розовой мгле нечего было и
думать. Полки строились, ожидая, когда утренник разгонит плотную завесу,
разделяющую два войска. Что татары тоже идут, узнавалось по звуку татарских
дудок, по далекому ржанью коней. Но тоже, верно, остановили и ждали,
пережидая туман.
Мгла стояла до третьего часу <Счет часов в Древней Руси начинался с
рассвета. Таким образом, Куликовская битва началась где-то лишь в 11 часов
дня, когда сошел туман.>, и до третьего часу не двигалось ни то, ни другое
войско. И тут вот, когда уже стало редеть и возможно стало разглядеть
верстах в трех впереди бесконечные ряды татарской конницы, Дмитрий медленно
отстегнул запону княжеской алой ферязи и бросил ее в руки Бренка,
приказавши:
- Надень! Знамя будете возить над ним! - властно велел он рындам. И
рукою в перстатой, шитой серебром рукавице остановил готовых двинуться за
ними детских.
- Я поеду в передовой полк! - сказал Дмитрий. - Обнимемся, Миша!
Не слезая с седел, они обнялись и троекратно поцеловались. Когда
Дмитрий тронул коня (за ним ехали лишь стремянный и кучка оружных холопов),
он углядел краем глаза рванувшихся было к нему младших воевод.
Вздернул подбородок, глянул грозно. Пусть только посмеют остановить! Он
готов был сейчас любого бить, резать, грызть зубами. И бояре, испуганные,
раздались посторонь. Ни Боброка, ни Владимира Андреича, ни Микулы, ни прочих
воевод, кто мог бы и смел остановить великого князя, не было. Все они
разъехались по своим полкам. И, поняв это, почуяв, что его уже не остановят,
Дмитрий глубоко, облегченно вздохнул и сжал в руке своей граненый, писанный
золотом шестопер. Подумал, прояснев взором, оборотился к стремянному:
- Саблю! А это отдай! Бренку!
И тот поскакал, округляя глаза от непонимания, но тоже не посмевши
перечить своему господину.
Кто-то там еще скакал за ним всугон, скакали охранять, сопровождать, но
уже прояснело, что не вернут, что наконец он свободен, свободен! И будет
биться сам, и разить врагов, как когда-то мечтал еще в детстве! И, уже
ликуя, уже раздувая ноздри в предвкушении того, чего ему не хватало всю
жизнь, князь, горяча коня, наддавал и наддавал ходу...
А Бренко, нежданно получивший знаки княжеской власти, стоял под
знаменем и, сузив глаза, глядел вперед, на дальние ряды татар, на своих и на
удаляющуюся от него маленькую, уже ничтожную среди тьмочисленных ратей
фигурку всадника. Смотрел и гадал, кого из них, его или князя, нынче убьют
на бою. И почему-то знал, что убьют и что так или иначе, но видит Дмитрия он
последний раз в жизни. Рынды у него за спиною замерли, оробев. Младшие
воеводы, мало что понимая, глядели смятенно на Бренка, над головою которого
реяло багряно-золотое знамя, и ждали теперь от него тех приказов, которые
должен был бы подавать им великий князь.
Сознает ли ничтожный правитель, волею судеб оказавшийся во главе многих
сил, сущее свое ничтожество? По-видимому, никогда. Мамай даже и за мгновения
до своей жалкой гибели в Кафе не чуял, не понимал ничего, по-прежнему считая
себя властелином полумира, которому лишь временно изменила судьба. И скажем
еще: поражения в Куликовской битве Мамай не предвидел даже в бреду, даже в
полном угнетении духа, каковые бывают и у ничтожных правителей.
Он, наконец-то преодолев вечное скопидомство фрягов, собрал армию,
превосходящую Батыеву. Он и самих фрягов ведет с собой на Москву! Весною,
запрещая своим татарам сеять хлеб, он был уверен в русской добыче. Этот
гурген, зять покойного изверга Бердибека, всю жизнь изворачивался и хитрил,
отлично постигнув мерзкую науку власти: знанье того, когда и кому надобно
вонзить в сердце кинжал или напоить ядом, какую голову следует отрубить и
кого задавить, закатавши в кошмы, чтобы не лишиться власти. Но он не ведал
главного, того, что подобная власть некрепка уже потому, что лишает себя
сильных, талантливых и смелых сподвижников. Этого он не понимал совершенно,
как не понимал того ни Калигула, ни Нерон, ни Тиберий, ни, все прочие, несть
им числа, сатрапы и диктаторы, до Ивана Грозного и до недавних российских
генсеков, которые все делали одно и то же: изничтожали живые силы страны до
тех пор, пока корабль государственности не переворачивался, а ежели и
спасались, то не благодаря, а вопреки своей "деятельности", спасались
помощью еще не уничтоженных, еще не расхищенных национальных сил.
И для чего, какой корысти ради двинул он все эти безмерные множества на
Русь, а не против Синей Орды, откуда пришла и шла уже на него сущая
погибель? Или и он, этот коварный славолюбец, в тайная тайных души жил
иллюзиями? Да не в самом ли деле восхотел он сравниться с Батыем?!
Тогда... Но тогда его можно лишь пожалеть! В одну и ту же реку нельзя
ступить дважды. Изменилась и Русь, и степь, причем изменились настолько, что
вспоминать события полуторастолетней давности и вовсе не стоило.
Нельзя жить мечтою о прошлом. Нельзя, опираясь на то, что было и
невозвратно прошло, пытаться творить грядущее. Грядущее всегда иное. И какое
оно, нам не дано узнать. При этом гибнут и те, кто хочет возродить угасшее,
но гибнут и разрушители, пытающиеся воздвигать свои дворцы на развалинах
уничтожаемого величия. Где та грань, где та нить, связывающая "оба полы сего
времени", из прошлого подающая руку грядущим векам? Где она? Но она есть. И
побеждает тот, кто находит этот по острию приятия и отрицания проходящий
средний путь. Покойный митрополит Алексий был один из тех немногих, кто
угадал, и угадал верно. И страна, поднявшаяся к Куликову полю, выполняла -
все еще - волю покойного создателя своего...
...Посеченных ордынцев складывали на ковер. Мамай смотрел, каменея.
Глянул белыми от ярости глазами, глянул так, что воины попадали во
прах.
- Как смели?! Как смели вы?! Как смели уступить в бою моим московским
рабам?! Я прикажу отрубить вам головы! Я сниму с вас кожу живьем, дабы
научить, вас мужеству! - Носком мягкого узорного, с загнутым носом,
татарского сапога он бил по склонившимся лицам, кричал, брызгая яростною
слюной. Наконец побитых воинов уволокли, дабы наказать палками. Мамай пил,
крупно глотая, пенистый кумыс и не мог напиться.
- Где Ягайла? - выкрикнул. - Почто медлит литовский брат мой?!
Фрязин-толмач склоняется в низком поклоне:
- Великий князь Ягайло с ратью идет от Одоева. Ему надо меньше полудня,
дабы вступить в сражение!
Мамай яростно молчит. Ягайло нужен ему, надобен! Литва должна
уравновесить Литву: пусть Ягайло разобьет своих братьев - Андрея Полоцкого с
брянским князем! Слишком много литвинов в московском войске коназа Дмитрия!
Он бы накричал сейчас на всех: и на Ягайлу, что непонятно медлит, хотя он,
Мамай, шлет ему гонца за гонцом, и на этих лживых фрязинов, которые хотя и
послали с ним горсть своей пехоты, но что перед лицом собравшихся
тьмочисленных ратей эта горсть?! Или что-то да значит?
Говорят, они ловко бьют своими железными стрелами, всадника пробивают
насквозь! Римляне когда-то малыми силами покоряли целые царства. Так ли
умеют драться фряги, как их далекие предки? Он глядит подозрительно на
угодливо согбенного в поклоне фрязина и молчит. Потом вызывает сына и на
сына глядит подозрительно. Но нет, сын без отца потеряет все! "Сыну я еще
нужен!" - думает мрачно Мамай. Встряхивая головою, отгоняет давнее настырное
видение: Бердибек, задушивший своими руками родного отца. Мамая не смущает
чехарда убийств, обезлюдившая ордынский престол. Он только лишь сам не
хочет, чтобы его убили, как Джанибека!
С тем же страшным, яростным лицом велит сыну вести полки за Красивую
Мечу, к Непрядве. Ежели и там Ягайло не присоединится к нему и ежели Дмитрий
посмеет перейти Дон, он, Мамай, пойдет в наступление один и сбросит в реку
этого московского гордеца вместе со всем его жалким воинством!
Он уходит в шатер, ест и пьет и ночью так же молчаливо-яростно имеет
женщину из своего походного гарема. Еще ничего не ясно. У русских завтра
большой праздник. Успение Мариам. Вряд ли они решатся в этот день выступить!
Он отсылает новых гонцов к Ягайле! Он велит поторопить отставших. Он
посылает сторожей искать броды на Дону. Но ночью приходит весть, что Дмитрий
сам перешел Дон, и не там, где хотелось Мамаю, не здесь, в открытой степи, а
выше устья Непрядвы. Ну что ж! Он и оттуда выкурит коназа Дмитрия! Прижмет к
реке и уничтожит на берегу!
Мамай посылает нового гонца за упрямым - или трусливым? - литвином.
Мамай велит своим эмирам и бекам уряжать полки и выступать. Передовые
части уже перешли Непрядву в ее верхнем течении и теперь в ночной темноте
движутся встречу московскому войску. Мамай одолел себя, он почти спокоен и
деловит. То, чего он ждал, - пришло, и медлить нельзя. Раз Дмитрий перешел
Дон, медлить нельзя! Завтра, нет, уже сегодня на заре урусут будет разбит!
Мамай спит. Всего два-три часа перед рассветом. И всю ночь с ровным,
подобным гулу затяжного ливня топотом идут и идут к Дону, минуя истоки Упы,
огибая овраги и мелкие речки левобережья Непрядвы, бесчисленные и
разноязычные Мамаевы рати.
Конечно, отец брал Ягайлу в походы с собою. Кочевой быт, шатры, скудная
снедь, изматывающие конные переходы - все это было не внове и все переносимо
вполне. Тем паче он ехал теперь как глава великой армии, к которой
присоединялись все новые и новые полки подручных бояр и княжат, твердой
рукою Ольгерда приученных к повиновению. И все было хорошо до Одоева. Все
было хорошо, пока не обнаружилось ясно, что войском надобно руководить, а
руководить он не может, не привык за властным родителем своим! И что тайные
советы Войдылы надобно нынче исполнять ему самому, а... как? И что баять
боярам, рвущимся в бой, чающим добычи ратной, портов, оружия, холопов и
коней и уверенным, что в союзе с татарами одолеть Дмитрия не составит
никакого труда? Что делать?!
Сегодня он впервые разругался с младшим братом, тряс Скиргайлу за
отвороты ферязи, кричал придушенно:
- Зачем, зачем ты обещал им?! А ежели теперь, когда до встречи с Мамаем
всего ничего - коню на два часа доброй рыси! - что ежели теперь они не
послушают меня и ринут на бой?!
Брат глядел на него безумными круглыми глазами - да ведь за тем и шли?!
Но Ягайло, отпихнувши Скиргайлу напоследях в груду кошм и затравленно
озираясь, не вошел бы кто из холопов, горячим шепотом не произнес -
прошипел:
- Не будь глупцом! Рать надобна нам в Литве против Кейстута с Андреем,
а не здесь! Вонючему татарину... Кметей гробить... Мамай осильнеет, горя
примем, Подолию у нас отберет! - Все вполголоса, скороговоркою и тут же,
ощерясь, громко:
- Кто тамо?! Войди!
Вступил литовский боярин, хмуро оглядел молодых князей.
- Гонец к твоей милости!
Ягайло кивнул. Схватя сам, без холопа, накинул дорогую ферязь. И
Скиргайло вновь подивил быстроте, с которою брат умел менять обличье лица.
Он стоял теперь бестрепетно-гордый. Пропыленному, густо пахнущему
конским потом татарину (шестого гонца уже шлет ему Мамай!) надменно кивнул:
"Видишь рать?" Толмач вполз в шатер, уселся у ног переводить речи.
- Не умедлим! Скажи твоему повелителю: мы подтягиваем полки! У нас еще
не все подошли! Не все готовы к бою! Но мы не умедлим! Так и передай!
Татарин долго и зло говорил что-то. Толмач, смутясь, переводил глаза с
того на другого, не ведая, как пристойнее передать Мамаевы оскорбления
литовскому великому князю. Наконец решил не передавать вовсе. Высказал лишь:
"Мамай гневает! Он ждет тебя, господин!"
- Пусть начинает бой! - отверг Ягайло, царственно указывая гонцу рукою
на выход. Гонец, бормоча что-то, нехотя покинул шатер.
- Пусть начинают бой... - повторил Ягайло в спину уходящему. - А мы, -
он снова оглянул шатер, вперяя взгляд черных пронзительных глаз в братнин
лик, - а мы будем ждать вестей! Вели полкам ставить шатры, да, да!
Ставить шатры и варить кашу!
И так хотелось, чтобы послушались Скиргайлы, обошлись без него! Но - не
получилось. Не прошло! Понадобилось самому ехать укрощать бояр и воевод,
рвущихся в сечу, самому выслушивать ропот ратных, которые давеча толковали,
что, мол, своих православных идем бить, а нынче бубнят, что Ягайло лишает их
добычи и зипунов... Воины!
Ехал верхом в сопровождении негустой свиты и ненавидел всех: Дмитрия,
Олега, Мамая, дядю Кейстута (каково бы он явил себя в сей трудноте?), воинов
своей рати, даже Войдылу, насоветовавшему не ввязываться в сражение... Тем
паче чуял противную липкую ослабу во всем теле и холодный пот за воротом при
одной мысли о грядущем сражении, прикинув, что ему придет вести в бой свои
полки противу сводных братьев, того же Андрея с Дмитрием, и без Кейстутовой
надежной помочи... Отчаянно замотал головою:
"Не хочу!" И не вели ему Войдыла не ввязываться в бой, Ягайло и сам по
себе навряд ли решил бы выступить сейчас по понуде Мамая!
В полках тоже царило разномыслие. Слишком далеко зашли, да и не
верилось татарам: а ну как бросят одних, уйдут в степь, а им отдуваться
придет! Да еще коли Дмитрий с Олегом Рязанским двоима нападут! Разномыслие
было в полках, то и помогло.
Ну а стали - начали разоставлять шатры, треножить коней... Медленно
восходило невидное за туманами солнце. Дон и Непрядва были столь близки уже,
что, ежели бы там, за туманами, начали палить из пушек и тюфяков, гул бы,
пожалуй, донесло и сюда.
"Ну а пришлет Мамай по него не гонца, а целую рать? - вновь ощутив ужас
в сердце, подумал Ягайло. - Окружат, подхватят, поволокут..." И придет ему
уже из ставки Мамаевой, неволею, велеть полкам двигаться в бой?! Дикая была
мысль, смешная. И все же Ягайло не выдержал, оглянул: не скачут ли оттуда
вон, из-за того кудрявого острова леса, и много ли дружины у него за спиною?
Воротясь, вызвал "своего" воеводу. С глазу на глаз, опять удаливши всех
из шатра, сказал:
- Будем ждать! Пускай Мамай начинает без нас!
Воевода усмехнул понимающе. Отмолвил:
- Олег на полчище стоит, в двух ли, трех часах от Дону... Но в битву
вступит навряд!
Оба поглядели в глаза друг другу. Ягайло первым отвел взгляд.
Пробурчал-промолвил:
- Может и вступить! Олег с нами ратен!
- Ежели мы подойдем! - домолвил воевода. Понятлив был. Пото и держал
его Ягайло при себе.
- Кто будет рваться излиха... - отводя глаза, начал Ягайло...
- Удержу!
Ягайло кивнул. Рад был и тому, что стыдного баять не пришлось.
- Кто тамо? - крикнул. - Ко мне никого не пускать! Молиться буду!
(Первое, что пришло в голову.) Опустив полу шатра и жарко пожелав в
душе, чтобы никто, даже Скиргайло, его не потревожил, повалился в кошмы.
Сцепивши зубы, зажмурив глаза, лежал и слушал, как жарко, ходит
встревоженная кровь...
К этому часу там, на Дону, уже зачиналось сражение.
Описывать Куликовскую битву вроде бы даже ни к чему. Ее столько раз уже
описывали! В романах, картинах, поэмах и повестях. Да и что можно сказать
нового о стратегии этого столь знаменитого для нас сраженья?! То, что войска
стояли традиционным строем: передовой и большой полк, левое и правое крылья
и засадный полк выше по Дону, то есть справа, скрытый в дубраве, которая
росла тут, как удостоверяет почвенная карта, в те далекие времена <Мы
принимаем как единственно верную, по нашему мнению, гипотезу
Флоренского-Кучкина о месте сражения не на правом, как считалось поднесь, а
на левом берегу Непрядвы (см. журнал "Природа" No8 за 1984 год). Имеющееся
(единственное!) возражение, что москвичи не могли-де пройти расстояние в 25
километров до реки Буйцы легко разбивается контрвопросом: а кто это
утверждает? От Буйцы начали наступление не москвичи, а татары.>. Поставить
иначе такую массу войска, впрочем, и невозможно было.
Все перепуталось бы тогда, и лишь привычное, ведомое каждому кметю
устроение спасало от всегда гибельного на войне беспорядка. И командовали
полками традиционно. Когда левое крыло русской рати было разбито, правое
одолевало врага, но никто не менял позиции, не перебрасывал, не двигал
полков с одного места на другое. Люди дрались там, где их застал натиск
неприятеля, и часто, не двигаясь с места, погибали полностью, как погиб
передовой полк. И плохо бы пришлось русичам, ежели бы сражение развернулось
там, где его помещают современные историки! На широком поле правобережья
Непрядвы татарская конница получала свободу маневра, могла подскакивать и
отступать, засыпая русские ряды стрелами, могла окружить московскую рать с
флангов - ведь татар было больше по крайней мере на треть! Но Боброк затем и
построил полки в стечке Непрядвы и Дона, где дубрава с одной стороны и
и иных шкод ждать доброй помочи от рязанского володетеля было нелепо. Ладно,
прислал своих бояр с дружинами и стоит на тылах, охраняя пути. Все-таки Олег
был им сейчас не ратен! Дмитрий под молчаливым укором Боброка опустил
взгляд, смолчал (и к лучшему!). А ждал небось, что и Олег, не попомня
прежней грубости, выступит ему на помочь! "Себя надо теперь костерить, а не
Олега Рязанского!" - сказал молчаливо-воспрещающий взгляд воеводы, и Дмитрий
смирил себя. Брани и без того хватало!
Так в тот день ничего и не решили воеводы, разошлись, и только уже
после грамоты Сергиевой стало неможно, соромно стало умедлить! Потому
назавтра и порешили-таки переходить Дон. И лучшую (так полагал Дмитрий),
лучшую силу вместе с полками Владимира Андреича забирал себе Боброк в
засадный полк. Почти третью часть рати увели. Князь трусил в душе, пото и
хотел все полки удержать около себя, так спокойней, надежней казало. Но тут
и все поддержали Боброка; и свояк Микула, и брат, и Ольгердовичи, и Тимофей
Вельяминов, и даже Акинфичи на сей раз встали с Вельяминовыми в согласном
хоре - засада в бою по старине, по обычаю полагалась всяко! На рати как еще
повернет, а коли некому станет с тылу ударить по врагу, возможно и бой
потерять! Перемог Боброк. Только уж поздно вечером, отпуская Бренка,
выговорил князь Дмитрий то, что долило и не давало ослабы душе:
- Всю рать строят у нас одни Гедиминовичи! А ну как Ягайле в помочь?
Бренко посмотрел Дмитрию в очи, качнул головой, возразил стойно
Владимиру Андреичу:
- Не сумуй, княже! Литвинов не знашь? Да они скорей глотку перережут
друг другу, чем сговорят! Что ж, Ягайла престол свой Андрею Полоцкому
отдаст? Ни в жисть!
Успокоил. Слегка успокоил. А все думалось и думалось. Мысли от войска
перекинулись к делам церковным, к этому несносному Киприану. Про Митяя -
умершего? убитого? - доподлинно князь еще ничего не знал - помыслилось вновь
с тяжкою давнею обидой. Но, от многоязычного войска своего простираясь
мыслью к делам святительским, впервые додумал Дмитрий о том, что, быть
может, и правы в чем-то старцы, руководимые игуменом Сергием, ставшие
вопреки князю за этого чужака Киприана. Не понимал, не понимал он всех этих
хитростей зарубежных! Кому с кем да с какой стати? Только понял, почуял
теперь, что и без того нельзя... Помимо его воли, помимо разумения
создавалась у него под рукою не московская, даже не русская земля, а
какая-то иная, многоязыкая, и он сам, принимая литовских и татарских
беглецов и наделяя их землями, способствует тому. Но ведь беглецы-то
принимают святое крещение по греческому обряду, веру православную! А пред
Исусом Христом несть ни еллина, ни иудея... Дмитрий долго сопел, ворочался,
сетуя, что рядом нет привычной своей Авдотьи, которая и утешит, и успокоит,
и совет подаст неназойливо... Боброка он боялся. Даже женив на сестре по
Дуниному совету, боялся все равно. Это как с Иваном Вельяминовым было: чуял
превосходство над собою и хоть тут и сдерживал себя, а любить Боброка не
умел. И все же знал, ведал: дела ратные надобно предоставить ему - и никому
больше. Да чуяли то и прочие! Слишком еще неверным было на весах судьбы
благополучие Москвы, слишком недавно едва не потеряли всего вообще (когда
князю Дмитрию не исполнилось еще и десяти летов). А посему в беде, в
обстоянии, держались заедино. Это и спасало. И спасло!
...А Дуни не было! Были лязгающие сталью, готовые драться соратники,
было послание Сергия, читанное в полках. И то, что Мамай вновь отверг новое,
уже безнадежное предложение замириться (или он сам отверг, отказавшись
платить дань по Чанибекову докончанью?!), уже не озаботило никого. Люди шли
драться и умирать. И он шел за тем же самым. Дмитрий упрямо свел брови
хмурью, так и заснул. И во сне, ворочаясь и сопя, гневал тоже.
Из утра готовили мосты через Дон, и все бояре были в хлопотах и
разгоне. В ночь на Успение надобно было скрытно переправить все войско на
десную сторону Дона, иначе татары сомнут московскую рать на переправах и
настанет конец. (А там и Ягайло подойдет тотчас!) Отступать, даже
проигрывать сражение было нельзя. И Дмитрий весь день молча, сопя наблюдал,
как идет работа. Работали споро, плавили мокрый тяжелый лес, вязали плоты,
колья вбивали в илистое дно. С той стороны, от Красивой Мечи, дважды
подскакивала сторожа. Мамай явно стягивал полки к бою, но все еще ждал
чего-то, верно, все еще верил в Ягайлов приход. А Ягайло стоял - слухачи
доносили - ежели на рысях, то всего в двух часах конского хода! И с немалою
ратью стоял! Поди, Мамай уже не первого гонца к нему шлет!
Торопит! Прав Боброк, кабы мы еще простояли за Доном, то и Мамай бы
медлил, а там и Ягайлу заставил выступить к бою. Ну, а ежели Ягайло все-таки
подойдет?
Дмитрий так же не верил литвину, как и прочие. Свежи были на памяти
Ольгердовы стремительные набеги, ой и свежи! И когда наконец пала ночь и
рати двинулись по наплавным мостам и бродам на ту сторону, Дмитрий не
выдержал, сам поскакал искать Боброка.
Потому что был плотен и широк ("плечист и чреват" - как отмечено в
летописи), князь Дмитрий казался много старше своих тридцати лет. Жаркий,
суматошный день (князь, как и прочие, не снимал брони) порядком уморил его.
Теперь, к вечеру, с наступившею прохладой стало немного легче. Все одно
рубаха под панцирем была мокра и кожа зудела от пота и пыльной трухи.
Боброк, только кинувши глазом, тотчас уразумел князеву трудноту.
Спешившегося Дмитрия мигом, стащив шелом и кольчугу, переодели в сухое,
чистое, грудь и спину обтерев влажным рушником. Дмитрий, всев на коня,
почуял, будто родился заново. Боброк, не обманывая себя, понял, зачем к
нему, в мале дружине, прискакал великий князь, коего следовало успокоить во
что бы то ни стало. Бок о бок, почти сталкиваясь стременами, подъехали к
берегу. Растесненные по сторонам пешцы дали дорогу. И вот он, тот берег,
чужой и враждебный, медленным отлогим скатом подымающийся вверх.
Подскакал сторожевой, что-то сказал Боброку. Дмитрий упрямо не отставал
от зятя, молчал. Немногие детские ехали - по знаку Боброка - далеко сзади.
Темное поле все больше обнимало их пронзительною тревожною тишиной. Степные
некошеные, по грудь коню, уже приметно увлажненные росою травы хлестали по
сапогам. И так жутко было помыслить, что тут, именно тут будут высить к
завтрашнему вечеру груды трупов на истоптанной до черноты, залитой кровью
земле.
- Подступит Мамай? - вопросил Дмитрий с тенью надежды на то, что
упрямый татарин в какой-то последний миг порешит окончить дело миром.
- Подступит! - твердо и спокойно возразил Боброк. - Теперь, как мы
перешли Дон, ему не выступить - срам! Себя потерять! - Помолчал, прибавил:
- Того и жду!
Дмитрий вздрогнул, из-под руки вглядываясь в мутную ночную даль.
- Наша сторожа тамо! - успокоил Боброк. Помолчал, вопросил:
- Слышишь?
Долгий, тоскливый, прозвучал над степью волчий вой. Испуганно и зло
каркали ночные вороны, немолчно тараторили галки. С Непрядвы доносило плеск
и гомон обеспокоенных уток и лебедей.
- Не спят! - вымолвил Дмитрий.
- Орда идет! - отозвался Боброк. Он остановил коня, слез и припал ухом
к земле. - Послушай, княже! - позвал вскоре Дмитрия. Подскакавший детский
принял повод коня. Дмитрий тяжело слез, лег на землю. С той, ордынской,
стороны доносило по степи глухой гул бредущего шагом войска, и еще что-то
словно гудело или стонало в глубине.
- Земля плачет! - строго пояснил Боброк. - Надвое! И о татарах, и о
наших! Много ратных падет! - Помолчал, добавил, уже принимая повод от своего
стремянного:
- По то здесь и станем, на стечке рек! Мамаевых сил поболе, чем наших.
Ему, чаю, здесь и полки не развернуть! Пойдут кучей...
- А мы? - вопросил князь, глядя на молчаливые сполохи, что вставали за
Доном над русским станом.
- Мы должны устоять! - сказал Боброк. - Иначе погибнем. Земля плачет
надвое, но в стороне татарского стана сильней!
В этот миг Дмитрию хотелось лишь одного: до конца верить Боброку.
Они расстались на берегу. Боброк, уже не возвращаясь на тот,
оставленный, берег Дона, поднял и повел в засаду полки, посеяв в душе
Дмитрия прежнюю ревнивую неуверенность. Но уже подскакивали воеводы, уже
сплошным потоком шли, шурша и шаркая, пешцы, положившие на плечи древки
долгих рогатин и копий. Кругом теснились рынды, детские, стратилатские чины,
вестоноши. Выводили расчехленное червленое с золотом знамя. Бренко подъехал,
сверкая начищенными доспехами. В густом предутреннем тумане выстраивались
полки. Где-то коротко проигрывали дудки. Воеводы, каждый, отъезжали к своим
полкам, а он был один - опять один! - затерянный в этой толпе...
Вот туман поплыл розовыми и перламутровыми отливами, заволакивая окоем.
Идти куда-то сейчас в этой колыхающейся бело-розовой мгле нечего было и
думать. Полки строились, ожидая, когда утренник разгонит плотную завесу,
разделяющую два войска. Что татары тоже идут, узнавалось по звуку татарских
дудок, по далекому ржанью коней. Но тоже, верно, остановили и ждали,
пережидая туман.
Мгла стояла до третьего часу <Счет часов в Древней Руси начинался с
рассвета. Таким образом, Куликовская битва началась где-то лишь в 11 часов
дня, когда сошел туман.>, и до третьего часу не двигалось ни то, ни другое
войско. И тут вот, когда уже стало редеть и возможно стало разглядеть
верстах в трех впереди бесконечные ряды татарской конницы, Дмитрий медленно
отстегнул запону княжеской алой ферязи и бросил ее в руки Бренка,
приказавши:
- Надень! Знамя будете возить над ним! - властно велел он рындам. И
рукою в перстатой, шитой серебром рукавице остановил готовых двинуться за
ними детских.
- Я поеду в передовой полк! - сказал Дмитрий. - Обнимемся, Миша!
Не слезая с седел, они обнялись и троекратно поцеловались. Когда
Дмитрий тронул коня (за ним ехали лишь стремянный и кучка оружных холопов),
он углядел краем глаза рванувшихся было к нему младших воевод.
Вздернул подбородок, глянул грозно. Пусть только посмеют остановить! Он
готов был сейчас любого бить, резать, грызть зубами. И бояре, испуганные,
раздались посторонь. Ни Боброка, ни Владимира Андреича, ни Микулы, ни прочих
воевод, кто мог бы и смел остановить великого князя, не было. Все они
разъехались по своим полкам. И, поняв это, почуяв, что его уже не остановят,
Дмитрий глубоко, облегченно вздохнул и сжал в руке своей граненый, писанный
золотом шестопер. Подумал, прояснев взором, оборотился к стремянному:
- Саблю! А это отдай! Бренку!
И тот поскакал, округляя глаза от непонимания, но тоже не посмевши
перечить своему господину.
Кто-то там еще скакал за ним всугон, скакали охранять, сопровождать, но
уже прояснело, что не вернут, что наконец он свободен, свободен! И будет
биться сам, и разить врагов, как когда-то мечтал еще в детстве! И, уже
ликуя, уже раздувая ноздри в предвкушении того, чего ему не хватало всю
жизнь, князь, горяча коня, наддавал и наддавал ходу...
А Бренко, нежданно получивший знаки княжеской власти, стоял под
знаменем и, сузив глаза, глядел вперед, на дальние ряды татар, на своих и на
удаляющуюся от него маленькую, уже ничтожную среди тьмочисленных ратей
фигурку всадника. Смотрел и гадал, кого из них, его или князя, нынче убьют
на бою. И почему-то знал, что убьют и что так или иначе, но видит Дмитрия он
последний раз в жизни. Рынды у него за спиною замерли, оробев. Младшие
воеводы, мало что понимая, глядели смятенно на Бренка, над головою которого
реяло багряно-золотое знамя, и ждали теперь от него тех приказов, которые
должен был бы подавать им великий князь.
Сознает ли ничтожный правитель, волею судеб оказавшийся во главе многих
сил, сущее свое ничтожество? По-видимому, никогда. Мамай даже и за мгновения
до своей жалкой гибели в Кафе не чуял, не понимал ничего, по-прежнему считая
себя властелином полумира, которому лишь временно изменила судьба. И скажем
еще: поражения в Куликовской битве Мамай не предвидел даже в бреду, даже в
полном угнетении духа, каковые бывают и у ничтожных правителей.
Он, наконец-то преодолев вечное скопидомство фрягов, собрал армию,
превосходящую Батыеву. Он и самих фрягов ведет с собой на Москву! Весною,
запрещая своим татарам сеять хлеб, он был уверен в русской добыче. Этот
гурген, зять покойного изверга Бердибека, всю жизнь изворачивался и хитрил,
отлично постигнув мерзкую науку власти: знанье того, когда и кому надобно
вонзить в сердце кинжал или напоить ядом, какую голову следует отрубить и
кого задавить, закатавши в кошмы, чтобы не лишиться власти. Но он не ведал
главного, того, что подобная власть некрепка уже потому, что лишает себя
сильных, талантливых и смелых сподвижников. Этого он не понимал совершенно,
как не понимал того ни Калигула, ни Нерон, ни Тиберий, ни, все прочие, несть
им числа, сатрапы и диктаторы, до Ивана Грозного и до недавних российских
генсеков, которые все делали одно и то же: изничтожали живые силы страны до
тех пор, пока корабль государственности не переворачивался, а ежели и
спасались, то не благодаря, а вопреки своей "деятельности", спасались
помощью еще не уничтоженных, еще не расхищенных национальных сил.
И для чего, какой корысти ради двинул он все эти безмерные множества на
Русь, а не против Синей Орды, откуда пришла и шла уже на него сущая
погибель? Или и он, этот коварный славолюбец, в тайная тайных души жил
иллюзиями? Да не в самом ли деле восхотел он сравниться с Батыем?!
Тогда... Но тогда его можно лишь пожалеть! В одну и ту же реку нельзя
ступить дважды. Изменилась и Русь, и степь, причем изменились настолько, что
вспоминать события полуторастолетней давности и вовсе не стоило.
Нельзя жить мечтою о прошлом. Нельзя, опираясь на то, что было и
невозвратно прошло, пытаться творить грядущее. Грядущее всегда иное. И какое
оно, нам не дано узнать. При этом гибнут и те, кто хочет возродить угасшее,
но гибнут и разрушители, пытающиеся воздвигать свои дворцы на развалинах
уничтожаемого величия. Где та грань, где та нить, связывающая "оба полы сего
времени", из прошлого подающая руку грядущим векам? Где она? Но она есть. И
побеждает тот, кто находит этот по острию приятия и отрицания проходящий
средний путь. Покойный митрополит Алексий был один из тех немногих, кто
угадал, и угадал верно. И страна, поднявшаяся к Куликову полю, выполняла -
все еще - волю покойного создателя своего...
...Посеченных ордынцев складывали на ковер. Мамай смотрел, каменея.
Глянул белыми от ярости глазами, глянул так, что воины попадали во
прах.
- Как смели?! Как смели вы?! Как смели уступить в бою моим московским
рабам?! Я прикажу отрубить вам головы! Я сниму с вас кожу живьем, дабы
научить, вас мужеству! - Носком мягкого узорного, с загнутым носом,
татарского сапога он бил по склонившимся лицам, кричал, брызгая яростною
слюной. Наконец побитых воинов уволокли, дабы наказать палками. Мамай пил,
крупно глотая, пенистый кумыс и не мог напиться.
- Где Ягайла? - выкрикнул. - Почто медлит литовский брат мой?!
Фрязин-толмач склоняется в низком поклоне:
- Великий князь Ягайло с ратью идет от Одоева. Ему надо меньше полудня,
дабы вступить в сражение!
Мамай яростно молчит. Ягайло нужен ему, надобен! Литва должна
уравновесить Литву: пусть Ягайло разобьет своих братьев - Андрея Полоцкого с
брянским князем! Слишком много литвинов в московском войске коназа Дмитрия!
Он бы накричал сейчас на всех: и на Ягайлу, что непонятно медлит, хотя он,
Мамай, шлет ему гонца за гонцом, и на этих лживых фрязинов, которые хотя и
послали с ним горсть своей пехоты, но что перед лицом собравшихся
тьмочисленных ратей эта горсть?! Или что-то да значит?
Говорят, они ловко бьют своими железными стрелами, всадника пробивают
насквозь! Римляне когда-то малыми силами покоряли целые царства. Так ли
умеют драться фряги, как их далекие предки? Он глядит подозрительно на
угодливо согбенного в поклоне фрязина и молчит. Потом вызывает сына и на
сына глядит подозрительно. Но нет, сын без отца потеряет все! "Сыну я еще
нужен!" - думает мрачно Мамай. Встряхивая головою, отгоняет давнее настырное
видение: Бердибек, задушивший своими руками родного отца. Мамая не смущает
чехарда убийств, обезлюдившая ордынский престол. Он только лишь сам не
хочет, чтобы его убили, как Джанибека!
С тем же страшным, яростным лицом велит сыну вести полки за Красивую
Мечу, к Непрядве. Ежели и там Ягайло не присоединится к нему и ежели Дмитрий
посмеет перейти Дон, он, Мамай, пойдет в наступление один и сбросит в реку
этого московского гордеца вместе со всем его жалким воинством!
Он уходит в шатер, ест и пьет и ночью так же молчаливо-яростно имеет
женщину из своего походного гарема. Еще ничего не ясно. У русских завтра
большой праздник. Успение Мариам. Вряд ли они решатся в этот день выступить!
Он отсылает новых гонцов к Ягайле! Он велит поторопить отставших. Он
посылает сторожей искать броды на Дону. Но ночью приходит весть, что Дмитрий
сам перешел Дон, и не там, где хотелось Мамаю, не здесь, в открытой степи, а
выше устья Непрядвы. Ну что ж! Он и оттуда выкурит коназа Дмитрия! Прижмет к
реке и уничтожит на берегу!
Мамай посылает нового гонца за упрямым - или трусливым? - литвином.
Мамай велит своим эмирам и бекам уряжать полки и выступать. Передовые
части уже перешли Непрядву в ее верхнем течении и теперь в ночной темноте
движутся встречу московскому войску. Мамай одолел себя, он почти спокоен и
деловит. То, чего он ждал, - пришло, и медлить нельзя. Раз Дмитрий перешел
Дон, медлить нельзя! Завтра, нет, уже сегодня на заре урусут будет разбит!
Мамай спит. Всего два-три часа перед рассветом. И всю ночь с ровным,
подобным гулу затяжного ливня топотом идут и идут к Дону, минуя истоки Упы,
огибая овраги и мелкие речки левобережья Непрядвы, бесчисленные и
разноязычные Мамаевы рати.
Конечно, отец брал Ягайлу в походы с собою. Кочевой быт, шатры, скудная
снедь, изматывающие конные переходы - все это было не внове и все переносимо
вполне. Тем паче он ехал теперь как глава великой армии, к которой
присоединялись все новые и новые полки подручных бояр и княжат, твердой
рукою Ольгерда приученных к повиновению. И все было хорошо до Одоева. Все
было хорошо, пока не обнаружилось ясно, что войском надобно руководить, а
руководить он не может, не привык за властным родителем своим! И что тайные
советы Войдылы надобно нынче исполнять ему самому, а... как? И что баять
боярам, рвущимся в бой, чающим добычи ратной, портов, оружия, холопов и
коней и уверенным, что в союзе с татарами одолеть Дмитрия не составит
никакого труда? Что делать?!
Сегодня он впервые разругался с младшим братом, тряс Скиргайлу за
отвороты ферязи, кричал придушенно:
- Зачем, зачем ты обещал им?! А ежели теперь, когда до встречи с Мамаем
всего ничего - коню на два часа доброй рыси! - что ежели теперь они не
послушают меня и ринут на бой?!
Брат глядел на него безумными круглыми глазами - да ведь за тем и шли?!
Но Ягайло, отпихнувши Скиргайлу напоследях в груду кошм и затравленно
озираясь, не вошел бы кто из холопов, горячим шепотом не произнес -
прошипел:
- Не будь глупцом! Рать надобна нам в Литве против Кейстута с Андреем,
а не здесь! Вонючему татарину... Кметей гробить... Мамай осильнеет, горя
примем, Подолию у нас отберет! - Все вполголоса, скороговоркою и тут же,
ощерясь, громко:
- Кто тамо?! Войди!
Вступил литовский боярин, хмуро оглядел молодых князей.
- Гонец к твоей милости!
Ягайло кивнул. Схватя сам, без холопа, накинул дорогую ферязь. И
Скиргайло вновь подивил быстроте, с которою брат умел менять обличье лица.
Он стоял теперь бестрепетно-гордый. Пропыленному, густо пахнущему
конским потом татарину (шестого гонца уже шлет ему Мамай!) надменно кивнул:
"Видишь рать?" Толмач вполз в шатер, уселся у ног переводить речи.
- Не умедлим! Скажи твоему повелителю: мы подтягиваем полки! У нас еще
не все подошли! Не все готовы к бою! Но мы не умедлим! Так и передай!
Татарин долго и зло говорил что-то. Толмач, смутясь, переводил глаза с
того на другого, не ведая, как пристойнее передать Мамаевы оскорбления
литовскому великому князю. Наконец решил не передавать вовсе. Высказал лишь:
"Мамай гневает! Он ждет тебя, господин!"
- Пусть начинает бой! - отверг Ягайло, царственно указывая гонцу рукою
на выход. Гонец, бормоча что-то, нехотя покинул шатер.
- Пусть начинают бой... - повторил Ягайло в спину уходящему. - А мы, -
он снова оглянул шатер, вперяя взгляд черных пронзительных глаз в братнин
лик, - а мы будем ждать вестей! Вели полкам ставить шатры, да, да!
Ставить шатры и варить кашу!
И так хотелось, чтобы послушались Скиргайлы, обошлись без него! Но - не
получилось. Не прошло! Понадобилось самому ехать укрощать бояр и воевод,
рвущихся в сечу, самому выслушивать ропот ратных, которые давеча толковали,
что, мол, своих православных идем бить, а нынче бубнят, что Ягайло лишает их
добычи и зипунов... Воины!
Ехал верхом в сопровождении негустой свиты и ненавидел всех: Дмитрия,
Олега, Мамая, дядю Кейстута (каково бы он явил себя в сей трудноте?), воинов
своей рати, даже Войдылу, насоветовавшему не ввязываться в сражение... Тем
паче чуял противную липкую ослабу во всем теле и холодный пот за воротом при
одной мысли о грядущем сражении, прикинув, что ему придет вести в бой свои
полки противу сводных братьев, того же Андрея с Дмитрием, и без Кейстутовой
надежной помочи... Отчаянно замотал головою:
"Не хочу!" И не вели ему Войдыла не ввязываться в бой, Ягайло и сам по
себе навряд ли решил бы выступить сейчас по понуде Мамая!
В полках тоже царило разномыслие. Слишком далеко зашли, да и не
верилось татарам: а ну как бросят одних, уйдут в степь, а им отдуваться
придет! Да еще коли Дмитрий с Олегом Рязанским двоима нападут! Разномыслие
было в полках, то и помогло.
Ну а стали - начали разоставлять шатры, треножить коней... Медленно
восходило невидное за туманами солнце. Дон и Непрядва были столь близки уже,
что, ежели бы там, за туманами, начали палить из пушек и тюфяков, гул бы,
пожалуй, донесло и сюда.
"Ну а пришлет Мамай по него не гонца, а целую рать? - вновь ощутив ужас
в сердце, подумал Ягайло. - Окружат, подхватят, поволокут..." И придет ему
уже из ставки Мамаевой, неволею, велеть полкам двигаться в бой?! Дикая была
мысль, смешная. И все же Ягайло не выдержал, оглянул: не скачут ли оттуда
вон, из-за того кудрявого острова леса, и много ли дружины у него за спиною?
Воротясь, вызвал "своего" воеводу. С глазу на глаз, опять удаливши всех
из шатра, сказал:
- Будем ждать! Пускай Мамай начинает без нас!
Воевода усмехнул понимающе. Отмолвил:
- Олег на полчище стоит, в двух ли, трех часах от Дону... Но в битву
вступит навряд!
Оба поглядели в глаза друг другу. Ягайло первым отвел взгляд.
Пробурчал-промолвил:
- Может и вступить! Олег с нами ратен!
- Ежели мы подойдем! - домолвил воевода. Понятлив был. Пото и держал
его Ягайло при себе.
- Кто будет рваться излиха... - отводя глаза, начал Ягайло...
- Удержу!
Ягайло кивнул. Рад был и тому, что стыдного баять не пришлось.
- Кто тамо? - крикнул. - Ко мне никого не пускать! Молиться буду!
(Первое, что пришло в голову.) Опустив полу шатра и жарко пожелав в
душе, чтобы никто, даже Скиргайло, его не потревожил, повалился в кошмы.
Сцепивши зубы, зажмурив глаза, лежал и слушал, как жарко, ходит
встревоженная кровь...
К этому часу там, на Дону, уже зачиналось сражение.
Описывать Куликовскую битву вроде бы даже ни к чему. Ее столько раз уже
описывали! В романах, картинах, поэмах и повестях. Да и что можно сказать
нового о стратегии этого столь знаменитого для нас сраженья?! То, что войска
стояли традиционным строем: передовой и большой полк, левое и правое крылья
и засадный полк выше по Дону, то есть справа, скрытый в дубраве, которая
росла тут, как удостоверяет почвенная карта, в те далекие времена <Мы
принимаем как единственно верную, по нашему мнению, гипотезу
Флоренского-Кучкина о месте сражения не на правом, как считалось поднесь, а
на левом берегу Непрядвы (см. журнал "Природа" No8 за 1984 год). Имеющееся
(единственное!) возражение, что москвичи не могли-де пройти расстояние в 25
километров до реки Буйцы легко разбивается контрвопросом: а кто это
утверждает? От Буйцы начали наступление не москвичи, а татары.>. Поставить
иначе такую массу войска, впрочем, и невозможно было.
Все перепуталось бы тогда, и лишь привычное, ведомое каждому кметю
устроение спасало от всегда гибельного на войне беспорядка. И командовали
полками традиционно. Когда левое крыло русской рати было разбито, правое
одолевало врага, но никто не менял позиции, не перебрасывал, не двигал
полков с одного места на другое. Люди дрались там, где их застал натиск
неприятеля, и часто, не двигаясь с места, погибали полностью, как погиб
передовой полк. И плохо бы пришлось русичам, ежели бы сражение развернулось
там, где его помещают современные историки! На широком поле правобережья
Непрядвы татарская конница получала свободу маневра, могла подскакивать и
отступать, засыпая русские ряды стрелами, могла окружить московскую рать с
флангов - ведь татар было больше по крайней мере на треть! Но Боброк затем и
построил полки в стечке Непрядвы и Дона, где дубрава с одной стороны и