Страница:
умер "внезапу" в виду города! Люди того времени выдерживали и не такое.
Привычно было ездить в санях, в возках, на телегах и верхом, по жаре и
морозу. Привычно было трястись в долгих многодневных путях, едучи из
Новгорода в Москву, из Нижнего в Киев, из Твери в Вильну, из какого-нибудь
Любутска на Волынь. Да и какие такие особые тяготы мог претерпеть в пути
этот ражий, полный сил и энергии муж, грядущий за властью и славой?!
Нет уж, поверим сказанному Никоновскою летописью, не сомневающейся, как
кажется, в насильственной гибели властного временщика: "яко задушиша его",
"яко морскою водою умориша". "Понеже и епископи вси, и архимандриты, и
игумены, и священници, и иноци, и вси бояре и людие не хотяху Митяя видети в
митрополитех, но един князь великий хотяше". Знали! Ведали и все на Москве,
как совершилось дело. Уведал и князь. Но об этом - в свой черед. А пока о
том, что совершилось после.
Двадцать девятого сентября произошло сражение флотилий Венецианской и
Генуэзской республик. Одолела Венеция. Но бой этот ничего не изменил.
Война продолжалась. Не было можно выйти из города, писал позже Киприан:
"Море, убо латиною держимо, земля же и суша обладаема безбожными
туркы".
Корабль русичей (генуэзский корабль!), прибывший через несколько дней
после морского сражения, не мог пристать к греческому берегу. Их не трогали,
убедясь, что на корабле мирное русское посольство, но и не пропускали к
причалам вечного города. Тело Митяя, "погадав", вложили в баркас (варку) и
перевезли в Галату. Тут, в Галате, в генуэзских владениях, его и похоронили.
Иван Петровский в ночь убийства крепко спал и до утра не уведал ничего.
А утром застал плохо прибранный труп и Пимена, роющегося в бумагах покойного
Митяя.
От подплывавших к ним корабельщиков послы уведали уже об изгнании
прежнего патриарха с престола. Новый, еще не избранный патриарх - взамен
Маркария, который посылал грамоты князю Дмитрию и Михаилу - Митяю на проезд
в Константинополь, - должен был теперь принять русское посольство... С чем
принять?
И еще спросим: а не уведали ли убийцы допрежь того о переменах в
Константинополе? Не потому ли и был задушен Митяй, что погиб, свергнут и
заточен был его покровитель, патриарх Макарий? Или вспышка ярости, как
грозовой разряд, поразила Митяя, и лишь после того начали думать убийцы: как
быть?
Иван Петровский стоял над телом Митяя, глядя на вытаращенные, мертвые,
так и не закрытые глаза, на вываленный язык, соображая, что перед ним следы
преступления. Далеко не все в корабле ведали о том, что произошло ночью! И
потому тело Митяя поспешили прикрыть, поспешили сплавить в Галату и предать
земле.
И вот теперь наконец Пимен добрался до княжеских подписанных и
утвержденных печатью грамот. Перед ним - протяни руку! - лежал митрополичий
престол.
Хмурые, не глядя в глаза друг другу, собирались бояре и клирики.
Надобно было что-то решать. На архимандрита Мартина, пискнувшего было
что-то о Киприане, поглядели с таким недоумением, что бедный коломенский
владыка тут же смешался и умолк. Они сидели в трюме друг против друга на
грубых скамьях, на связках каната, на кулях, на бочонках с питьевой водой.
Было тесно и страшно, ибо над всеми ними витало совершенное
преступление.
Кочевин-Олешинский был бледен и хмур. Пимен низил глаза, боялся поднять
жгучий взор. Угрюмые, замерли Коробьины, оба знали, что их считают убийцами,
хотя и тот, и другой преступление попросту проспали. Кажется, Федор Шелохов
первый изрек буднично и просто:
- Ну что, други?! Надобно иного нам владыку выбирать! Раз уж поехали за
тем!
И Азаков подхватил обрадованно, ставя на ночном убийстве размашистый
косой крест, букву "хер", означающую конец, "погреб" всему делу:
- Из своих!
И тут вот и началась жестокая пря. Еще не опомнившиеся бояре и клирики
сцепились друг с другом. Возникло сразу два имени: Иван Петровский и Пимен.
Только эти, третьего не дано!
За Ивана - молчальники, за ним тень Сергия Радонежского. За Пименом,
архимандритом Переяславским, - обычай и власть. Ибо он - держатель престола.
Так полагал Юрий Василич Кочевин-Олешинский, к тому же склонялись Невер
Барбин и Степан Кловыня, к тому же склонялись оба толмача - Василий Кустов и
Буил, многие клирики. И восстала пря - до возгласов, до руками и тростями
махания, за груди и брады хватания и прочей неподоби, о чем и писать
соромно. Перетянули бояре, перетянули сила, навычай и власть.
За Пимена встал сам княжеский посол Юрий Василич, за Пимена, подумав и
погадав, встали в конце концов и Коробьины, уверенные в том, что престол и
князеву волю, как и волю покойного Алексия, надобно спасать, несмотря ни на
что: не киевлянам, не Литве же отдавать власть духовную! А так-то показалось
всего пристойнее: переяславский архимандрит - наместник Алексия все же! А в
ночном деле все они виноваты, все преступили закон, и всем не отмыться будет
до Страшного Суда!
Генуэзские корабельщики только покачивали головами, слушая клики,
ругань и треск, летевшие из трюма. В ярости злобы и страха русичи,
сцепившись, трясли друг друга за отвороты ферязей.
- Аз, не обинуяся, возглаголю на вы, единаче есте не истиньствуете,
ходяще! - кричал высоким слогом Иван Петровский, вырываясь из лап Юрия
Василича. - Убийцы! Убийцы вы есть! Умориша... - Ему затыкали рот. В доме
повешенного не говорят о веревке.
Бояре и клирики дрались. Генуэзский капитан, цыкнув на полезшего было в
трюм матроса: "Оставь их!" - тяжело и тупо думал, что будет теперь ему от
совета республики за то, что не довез русича до места живым? "Да пусть
разбираются сами! Умер и умер!" - вымолвил он в сердцах. Теперь бы еще в
Венецию, в полон не угодить! Посадят в каменный мешок, под землю куда, в
сырь, ниже уреза воды - бррр! Да на цепь... У них там, где этот Мост
вздохов, так, кажется, зовут, где тюрьма ихняя, просто! Выкупай потом семья
да республика неудачливого капитана своего! Столько лет отлагал дукат к
дукату! Свою галеру чаял купить. Неуж даром все?! Да пропади они пропадом с
митрополитом ихним!
В трюме наконец, кажется, пошло на убыль. Кто-то рыдал. Иван Петровский
сидел, качаясь, на бочонке в порванной сряде, закрывши лицо руками. Андрей
Коробьин, вздыхая, размазывал кровь на разбитой скуле.
Они еще будут, улуча время, брать Ивана Петровского и ковать в железа;
примут круговую присягу не разглашать совершившегося. И, наконец, извлекут
дорогую князеву харатью, на которой напишут: "От великого князя русского к
царю и к патриарху. Послал есмь к вам Пимена. Поставьте ми его в
митрополиты. Того бо единого избрах на Руси, и паче того иного не обретох!"
Все последующее продлится много месяцев. И обретет первое завершение
свое уже после Куликова поля. А потому воротимся в Москву, куда сейчас по
осенней, скользкой от дождя дороге идет путник с посохом и дорожной торбою
за плечами. Он обут, как и всегда в путях, в лапти, на нем грубый
крестьянский дорожный вотол. На голове монашеский куколь. Это Сергий, и идет
он в Москву, ко князю Дмитрию, вызванный своим племянником Федором.
Путь ему навычен и знаком. Он почему-то знает, что угроза от Митяя
прошла, миновала, да и сам Митяй миновал и не вернется назад. Он не
задумывается над этим, просто чует отвалившую от обители беду.
Дождь прошел, и рваные облака бегут к палево-охристому окоему, туда,
где в разрывах туч сейчас пробрызнет, пробрызнет и уйдет за леса последний
солнечный луч. Ясна дорога, и ясность небес отражается в замерших лужах.
Скоро мокрую землю высушит ветер, и настанет зима. Для того чтобы уже
сейчас основать монастырь на Стромыне, в пятидесяти верстах к северо-востоку
от Москвы, чтобы к первому декабря уже освятить церковь - еще один
монастырь, еще одна крепость православия в русской земле! - надобно очень
спешить. Князь пото и зовет радонежского игумена. Будет лес, будут рабочие
руки, будет молитва в море бушующего зла, будет добро на земле. "И свет во
тьме светит, и тьма его не объят!"
В нем сейчас нету радости или облегчения от бывшего доднесь, только
покой. Так и должно быть. Все в руце Господа! Дух борется с плотью и будет
вечно побеждать плоть. А плоть - вечно восставать противу: похотию,
чревоугодием, гордынею, похотением власти. И надобна опора духовному,
надобен монастырь! Хранилище книг и памяти, хранилище доброты и духовных, к
добру направленных сил. Возлюбите друг друга, ближние! Только в этом
спасение, и в этом - бессмертие ваше на земле!
Завтра в беседе с князем он скажет, что у него в обители есть инок,
пресвитер, преухищренный в духовном делании, коего он и поставит игуменом
нового монастыря, именем Леонтий. И не добавит, не пояснит, что этот Леонтий
был писцом и соратником покойного владыки Алексия. Князю не все надобно
знать из того, что ведомо иноку, а иноку непристойно тянуться к земной и по
тому единому уже греховной власти, ибо "царство мое не от мира сего".
И пока властители будут поклонять духовному, а духовные пастыри
наставлять и удерживать властителей от совершенного зла, пока эта связь не
нарушится, дотоле будут крепнуть во всех пременах и бурях мирских земля и
все сущее в ней. Дотоле будет стоять нерушимо Святая Русь.
Часть третья
О Куликовом поле, знаменитой битве на Дону 1380-го года, написаны
десятки и сотни романов, стихов, научных исследований... Кажется, высосано
все возможное из имеющихся исторических документов, более того, создана
устойчивая легенда, которая начала складываться сразу же, так сказать, по
горячим следам. Уже в сочинении Софрония Рязанца, явно написанном до 1382
года, она, эта легенда, уже была. И в дальнейшем движении мысли в течение
столетий, в новых вспышках памяти о том, давнем, шесть веков назад
произошедшем сражении росла и укреплялась именно легенда Куликова поля, и
даже споры вокруг нее касались уже не выяснения истины, а выяснения тех или
иных элементов уже сложенных, уже превращенных или превратившихся в
самодовлеющую, доказательную величину.
Вот основные вехи, основные звенья этого сказанья, отраженного в
тьмочисленных сочинениях самого разнообразного толка.
Угнетенная, раздавленная, страдающая под татарским сапогом Русь находит
в себе силы восстать и мужественно выходит на Куликово поле, дабы свергнуть
ордынское иго. Победоносное сражение определяет дальнейшие судьбы страны.
Дикие кочевники низринуты, и Россия выходит на дорогу европейского
прогресса. В отдалении лет маячат уже и реформы Петра Первого, и "оград узор
чугунный" грядущего Петербурга, и громозвучная слава румянцевских и
суворовских побед, и золотой век пушкинской поэзии, и великая проза
девятнадцатого столетия с Львом Толстым и Достоевским, возглавляющими целую
плеяду сверкающих талантов.
Не забудем и про иные звенья этой легенды: предательство рязанского
князя Олега, заключившего тайный союз с Мамаем, литовская рать Ягайлы, всего
за сорок верст не поспевшая к бою, и, наконец, ширь Куликова поля с Красным
холмом, на коем, по преданию, стоял сам Мамай, обозревая сражение, и откуда
он кинулся в бег...
В эту основную схему вливаются ручейками более мелкие подробности,
например, о новгородцах, не успевших или не захотевших прийти на помощь
Москве, о поведении самого Дмитрия до и во время битвы (чего стоит недавно
возникшая гипотеза о каких-то якобы бывших хитрых передвижениях Дмитрия,
цель которых была - сбить с панталыку литовского князя Ягайлу...) и проч., и
проч.
Ну и, конечно, как-то неудобно при сем вспоминать о погроме Московского
княжества Тохтамышем в 1382 году, о тех непростых и неоднозначных процессах,
которые происходили в Великой степи в это время, о предательской роли
нижегородских князей... Хотя применительно к Олегу Рязанскому никто как-то
не смущается повторять, что он был враг Москвы и союзник Мамая.
Чрезвычайно скромно при этом, с опусканием глаз, шепотом, со многими
недомолвками изъясняют историки всю длительную и достаточно некрасивую
череду московских притязаний на исконные рязанские земли и города, череду
ударов в спину, измен и полуизмен, а уж о том, что Олег был самостоятельным
государем, великим князем и в таковом качестве так же мог изменить Дмитрию,
как, скажем, Рейган Горбачеву, об этом и вовсе предпочитают не упоминать.
Ну, и еще спросим: из кого состояла русская рать?
Кто был на стороне Мамая и кто стоял за его спиною?
Пришли или не пришли все-таки новгородцы на Куликово поле?
Да и где была сама битва, на какой стороне Непрядвы? (А следовательно,
каков был стратегический замысел сражения и кто его начертал?) Обо всем этом
говорить начали лишь в самое недавнее время.
Ну, а почему, и как, и по какой причине все-таки Ягайло, пройдя со
своею ратью добрую тыщу верст, не успел преодолеть последних сорока - об
этом и доселе внятного ответа я нигде не услышал. Приходится вновь и
по-новому залезать в хартии седой старины, приходится покушаться на многие
устоявшиеся представления, вызывая раздражение и недоумение многих и многих
читателей... Но истина, повторим, дороже всего!
Итак, Ягайло. Отсюда, пожалуй, и начнем. С Литвы. С тех драматических
событий, которые развернулись в великом княжестве Литовском после смерти
Ольгерда и от которых, предварим, впрямую зависело неучастие Ягайлы в
знаменитом донском сражении.
Оговорюсь: в русских летописях переворот, учиненный Ягайлою, и гибель
Кейстута отнесены ко времени, предшествующему Куликовской битве. Однако по
всем данным западных (польских и немецких) хроник выясняется, что события
эти не предшествовали Куликову полю, а воспоследовали за ним, то есть
произошли в 1381 году. В точности последней даты не сомневается никто из
исследователей, и это очень важно и для нашего повествования, и для общей
оценки тогдашней расстановки политических сил.
Потому что, говоря о Мамае, нелепо говорить о всей Золотой Орде (о всей
Великой степи). Мамай держал в руках только правобережье Волги, ту часть
Дешт-и-Кипчака, которая была населена потомками половцев, и с юго-востока
его подпирала Белая Орда, объединившаяся с Синей с воцарением Тохтамыша
<Синяя Орда (потомков Шейбана) кочевала в пределах от Тюмени до Арала и
далее, вплоть до Мангышлака (до Каспия), где был родовой улус Тохтамыша.
Белая Орда располагалась в верховьях Иртыша, опять же доходя до Арала.
Урус-хан белоордынский раздвинул ее пределы вплоть до Каспия и Волги,
захватив Мангышлак.>. И как раз накануне Куликовской битвы началось
наступление Тохтамышевой Орды на Мамаеву, наступление, при котором Мамай
сразу же потерял и Сарай, и Хаджитархан, и все кочевья на левом берегу
Итиля. А за спиною Тохтамыша стоял Тимур, и пусть не вдруг и не сразу, но
именно он решил в конце концов участь татарской державы на Волге.
Действия же самого Мамая, которому с упадком и потерею волжских городов
всегда и трагически не хватало денег, направлялись и подталкивались
генуэзцами, осуществлявшими собственную политику с далеко идущими замыслами
подчинения Владимирской Руси и тамошних государей своей торговой экспансии,
как это уже удалось им совершить с Византией.
Ну, а в Литве в эту пору велись тяжкие споры, шла ожесточенная борьба
за власть, и опять же перед лицом западной экспансии! Почему, в конце
концов, и удалось католикам подчинить и крестить упрямую Литву, целое
столетие сопротивлявшуюся всем притязаниям папской курии.
А Русь, та Русь, которая пришла на Куликово поле, была еще только
возникавшим, только создающимся государством. По точному определению Л. Н.
Гумилева, на Куликово поле вышли ратники разных русских княжеств, и
только с Куликова поля возвращались домой граждане единого русского
государства.
Скажем так: в сложенной нашей историографией легенде очень мало
исследованы реальные факты, события даже по широко известным источникам.
Затем - безмерно преувеличено военное значение битвы на Дону, и в той
же мере преуменьшено, недооценено даже ее идеологическое значение.
Итак - Литва.
Необычайно бурный расцвет Литвы и столь же быстрый закат ее
государственности требуют объяснений.
В литовском княжеском доме не было выработано - и даже не стремились к
тому! - твердого закона о престолонаследии. А это значит, что судьба страны
отдавалась в руки таланта или бездарности очередного захватчика власти и
законом земли признавалась не сдержанная ничем игра личных себялюбий.
Понимали ли это гении - Гедимин с Ольгердом? Кажется, что не понимали и они!
Понимали ли их дети, что государство для продолженности в веках нуждается в
скрепах, в твердых и единообразных законах, в неотторжимом праве
собственности (и наследования собственности!), наконец; в духовном
объединении, в религии - сколь возможно такожде единой? Нет, не понимали, не
поняли! Равнодушные к вере, считали принятие той или иной религии чисто
политическим и в значительной мере временным актом: и Витовт, и Ягайло были
дважды крещены - по православному и по католическому обряду, сверх того,
когда было надобно, взывали к древним языческим богам, не понимая каждый
раз, что же они творят и что сотворяется в результате за их спиною.
Болезнью Литвы явилось и ее безоглядное расширение на восток за счет
земель бывшей Киевской Руси. Слишком оказалось легким это подчинение! Не
чаяли оттого и сопротивления духовного, по произволу намерив обратить в
католичество православный народ. И вот вместо того чтобы объединить верою
две составляющих Великую Литву нации, безнадежно разъединили их! Вместо того
чтобы при двух этносах (литовском и русском) создать один строй и одну веру,
создали три этноса, три строя и две враждующих веры. Стоило ли с таким
напряжением завоевывать русские земли, чтобы подарить и их, и саму Литву
стареющей Польше?
Мертвый Ольгерд проиграл мертвому Алексию, ибо первый строил себе
прижизненную хоромину, и она начала разваливать сразу после его смерти,
второй же заложил фундамент здания, продолженного в веках, и оно-то как раз
и начало жить, расти и укрепляться после его смерти.
Странным образом мыслители нашего времени, которые пишут о том, что-де
Литва XIV столетия обогнала Русь в развитии своем (невзирая на то, что
плачевные последствия жадных завоевателей Гедиминовичей у них у всех на
глазах!), странным образом даже не видят, не понимают, что строить можно и
нужно лишь то, что найдет твердое продолжение во времени и не исчезнет с
жизнью создателя своего! Во всегдашнем и неисходном трагическом противоречии
смертного человеческого "я", в неизбежной гибели вот этой бренной, данной на
время плоти, этого сознания, воли, жажды действования и бессмертия рода,
бессмертия вечно меняющейся, но вечно повторяемой в поколениях жизни
человеческого племени (этноса, нации, а в пределе - всего человечества), в
вечном этом противоречии и в вечной борьбе тот, кто основывает свои усилия
на "я", на личном и смертном, выигрывает лишь на краткий срок, именно на
срок, отмеренный ему как смертному, много ежели еще и его ближайшему
потомку. Но затем, но после и неизбежно побеждает тот, кто работал на
грядущее, чьи усилия были направлены не к самоутверждению, но к утверждению
соборного начала, соборной духовной целостности. И опять - не самою ли яркою
стезею подобного, жертвенного, за други своя подвига оказалась стремительно
краткая в земной жизни (всего полтора месяца от Нагорной проповеди до
Голгофы) и властно продолженная в века, вот уже и два тысячелетия не
угасающая стезя и подвиг Спасителя?
Ольгерд, впрочем, умел себя ограничить. Он не рассорился ни с
Кейстутом, ни с Любартом и тем сохранил в целости Литву. При своей жизни!
У великого Гедимина было семь сыновей. Утеснив одних, расправившись с
другими <Знаменитый московский воевода, выходец с Волыни, князь Дмитрий
Боброк, по многим данным, был тоже родом из Гедиминовичей. Возможно,
Кориатович, и тогда сестра Дмитрия была выдана за него еще в бытность
Боброка у себя на родине. Кстати, тогда устраняется недоумение с сестрами
князя Дмитрия. Похоже, что сестра у него была одна, и, следовательно, это та
же сестра, что была выдана за "Кориатовича"
(Боброка?). Впрочем, Боброк может быть и потомком русских, волынских
князей. Вопрос неясен и трудно разрешим по имеющимся источникам.>, создав,
наконец, тройственный союз из себя, Кейстута и Любарта, властно перемещая из
волости в волость племянников - Наримонтовичей и Кориатовичей, Ольгерду
удавалось до времени и с чрезвычайным напряжением сил удерживать в целости
это огромное государство, в котором порядка было еще меньше, чем в Золотой
Орде, и только растущая литовская энергия, растущая "пассионарность" до
времени спасала великую Литву от катастрофы.
Но и те силы были уже на пределе. Волынь в споре с объединенными силами
Венгрии и Польши была почти потеряна. Владимирская Русь, устояв в ратном
споре с Ольгердом, готовилась сама перейти в наступление. Подчинить Новгород
со Псковом литовской власти так и не удалось. Борьба с немецким Орденом
по-прежнему поглощала все силы Литвы, и по-прежнему у растущего юного
государства не было союзников ни на Западе, ни на Востоке: ибо на
предложенный москвичами союз с великим князем Дмитрием Ольгерд не пошел, не
желая отступаться от Северских земель, Смоленска и Новгорода со Псковом, а
найти союзника на Западе также не мог, ибо немцы претендовали на овладение
жмудью, а Польша с Венгрией требовали себе Волыни и Галича.
И, сверх того, все трудней и трудней было противостоять совокупному
натиску двух христианских церквей, почти уже крестивших население Вильны, -
православию и папскому католическому престолу. И при этом еще у Ольгерда
было от двух его жен уже двенадцать потомков мужского пола, двенадцать
князей, каждый из которых мог претендовать на вышнюю власть. И у Кейстута от
Бируты было шесть сыновей. А еще подрастали племянники и дети племянников...
Так о чем ты думал, Ольгерд, умирая?! Что оставлял за собой?
А думал Ольгерд, и тут мы вряд ли ошибемся <И вряд ли ошибся Б. А.
Пономаренко, подсказавший мне эту мысль.>, не о целости государства, не о
праве наследования, не о религиозном объединении земли - думал он о том, как
завладеть польским троном, на котором не осталось наследников мужеского
пола. Ибо Казимир Великий не оставил сына, а наследовавший ему Людовик
Венгерский также сыновей не имел и на сейме в 1374 году добился от польской
шляхты обещания передать польский престол одной из своих двух дочерей;
причем младшей из них, Ядвиге, будущей королеве польской, шел в ту пору
всего лишь четвертый год!
И вот тут и пора подумать, почему Ягайло столь долго не был женат, чего
ждал, и на что рассчитывал его покойный отец, получивший, как помним, свой
первый и главный удел Витебск в результате именно такого удачного
династического брака с наследницею Витебского княжеского стола?
Ну а принятие католичества... Получая в 1318 году Витебск в приданое за
первой женой, Ольгерд крестился, оставшись однако, язычником. Он крестил
всех своих сыновей, но православными стали из них лишь некоторые.
Он крестился вторично на смертном одре, уступая Ульянии, и... как
говорят некоторые, был все-таки затем сожжен по языческому обряду. Ольгерд
был неверующий, и это погубило страну.
Так ли было на деле? Или идея Кревской унии и этой женитьбы явилась
позднее, в умах польских панов? Мы не ведаем. Документов, грамот, изустных
свидетельств современников у нас нет. И все-таки очень возможно, очень и
очень возможно, что первый очерк идеи, женив сына на наследнице польского
престола, подчинить себе эту страну, с которой воевал еще великий Гедимин,
подчинить, проглотить, присоединив к литовскому великому государству,
обративши врага в союзника и вассала, а там совокупными силами покончить с
Орденом, а быть может, и с Венгрией покончить, - что первый очерк идеи такой
родился именно в Ольгердовой голове! Хотя, повторим, никаких доказательств,
никаких известий о конкретных действиях в этом направлении, Ольгердом
предпринимаемых, у нас нет. Кроме, может быть, странно затянувшегося
безбрачия Ягайлы. (Его сверстник Витовт был уже дважды женат к тому
времени!) Вот приблизительный список потомков, которым предстояло решать
судьбы Великого княжества литовского.
От Ольгерда осталось двенадцать сыновей и пять дочерей. (Все дети
первоначально крещены в православие.) От первой жены:
А н д р е й (языческое имя Вингольд, прозвище Андрей Горбатый) - князь
полоцкий.
Д м и т р и й - князь брянский и трубчевский.
Д м и т р и й - К о р и б у т - великий князь черниговский,
новгородский и северский.
В л а д и м и р - князь киевский.
К о н с т а н т и н.
Дочь А г р и п п и н а - замужем за Борисом Суздальским.
От второй жены, Ульяны Тверской:
Я г а й л о, в православном крещении Яков, в католичестве Владислав,
великий князь литовский. Владел Витебским, Кревским, Вильневским
княжествами. (В дальнейшем - польский король В л а д и с л а в, основатель
династии Ягеллонов.) С к и р г а й л о, в православии Иоанн. Одно время -
наместник Литвы.
В и г о н д - в православии Федор, в католичестве Александр - князь
кревский, умер в 1391/92 году.
С в и т р и г а й л о, в православии Лев, в католичестве Болеслав.
Привычно было ездить в санях, в возках, на телегах и верхом, по жаре и
морозу. Привычно было трястись в долгих многодневных путях, едучи из
Новгорода в Москву, из Нижнего в Киев, из Твери в Вильну, из какого-нибудь
Любутска на Волынь. Да и какие такие особые тяготы мог претерпеть в пути
этот ражий, полный сил и энергии муж, грядущий за властью и славой?!
Нет уж, поверим сказанному Никоновскою летописью, не сомневающейся, как
кажется, в насильственной гибели властного временщика: "яко задушиша его",
"яко морскою водою умориша". "Понеже и епископи вси, и архимандриты, и
игумены, и священници, и иноци, и вси бояре и людие не хотяху Митяя видети в
митрополитех, но един князь великий хотяше". Знали! Ведали и все на Москве,
как совершилось дело. Уведал и князь. Но об этом - в свой черед. А пока о
том, что совершилось после.
Двадцать девятого сентября произошло сражение флотилий Венецианской и
Генуэзской республик. Одолела Венеция. Но бой этот ничего не изменил.
Война продолжалась. Не было можно выйти из города, писал позже Киприан:
"Море, убо латиною держимо, земля же и суша обладаема безбожными
туркы".
Корабль русичей (генуэзский корабль!), прибывший через несколько дней
после морского сражения, не мог пристать к греческому берегу. Их не трогали,
убедясь, что на корабле мирное русское посольство, но и не пропускали к
причалам вечного города. Тело Митяя, "погадав", вложили в баркас (варку) и
перевезли в Галату. Тут, в Галате, в генуэзских владениях, его и похоронили.
Иван Петровский в ночь убийства крепко спал и до утра не уведал ничего.
А утром застал плохо прибранный труп и Пимена, роющегося в бумагах покойного
Митяя.
От подплывавших к ним корабельщиков послы уведали уже об изгнании
прежнего патриарха с престола. Новый, еще не избранный патриарх - взамен
Маркария, который посылал грамоты князю Дмитрию и Михаилу - Митяю на проезд
в Константинополь, - должен был теперь принять русское посольство... С чем
принять?
И еще спросим: а не уведали ли убийцы допрежь того о переменах в
Константинополе? Не потому ли и был задушен Митяй, что погиб, свергнут и
заточен был его покровитель, патриарх Макарий? Или вспышка ярости, как
грозовой разряд, поразила Митяя, и лишь после того начали думать убийцы: как
быть?
Иван Петровский стоял над телом Митяя, глядя на вытаращенные, мертвые,
так и не закрытые глаза, на вываленный язык, соображая, что перед ним следы
преступления. Далеко не все в корабле ведали о том, что произошло ночью! И
потому тело Митяя поспешили прикрыть, поспешили сплавить в Галату и предать
земле.
И вот теперь наконец Пимен добрался до княжеских подписанных и
утвержденных печатью грамот. Перед ним - протяни руку! - лежал митрополичий
престол.
Хмурые, не глядя в глаза друг другу, собирались бояре и клирики.
Надобно было что-то решать. На архимандрита Мартина, пискнувшего было
что-то о Киприане, поглядели с таким недоумением, что бедный коломенский
владыка тут же смешался и умолк. Они сидели в трюме друг против друга на
грубых скамьях, на связках каната, на кулях, на бочонках с питьевой водой.
Было тесно и страшно, ибо над всеми ними витало совершенное
преступление.
Кочевин-Олешинский был бледен и хмур. Пимен низил глаза, боялся поднять
жгучий взор. Угрюмые, замерли Коробьины, оба знали, что их считают убийцами,
хотя и тот, и другой преступление попросту проспали. Кажется, Федор Шелохов
первый изрек буднично и просто:
- Ну что, други?! Надобно иного нам владыку выбирать! Раз уж поехали за
тем!
И Азаков подхватил обрадованно, ставя на ночном убийстве размашистый
косой крест, букву "хер", означающую конец, "погреб" всему делу:
- Из своих!
И тут вот и началась жестокая пря. Еще не опомнившиеся бояре и клирики
сцепились друг с другом. Возникло сразу два имени: Иван Петровский и Пимен.
Только эти, третьего не дано!
За Ивана - молчальники, за ним тень Сергия Радонежского. За Пименом,
архимандритом Переяславским, - обычай и власть. Ибо он - держатель престола.
Так полагал Юрий Василич Кочевин-Олешинский, к тому же склонялись Невер
Барбин и Степан Кловыня, к тому же склонялись оба толмача - Василий Кустов и
Буил, многие клирики. И восстала пря - до возгласов, до руками и тростями
махания, за груди и брады хватания и прочей неподоби, о чем и писать
соромно. Перетянули бояре, перетянули сила, навычай и власть.
За Пимена встал сам княжеский посол Юрий Василич, за Пимена, подумав и
погадав, встали в конце концов и Коробьины, уверенные в том, что престол и
князеву волю, как и волю покойного Алексия, надобно спасать, несмотря ни на
что: не киевлянам, не Литве же отдавать власть духовную! А так-то показалось
всего пристойнее: переяславский архимандрит - наместник Алексия все же! А в
ночном деле все они виноваты, все преступили закон, и всем не отмыться будет
до Страшного Суда!
Генуэзские корабельщики только покачивали головами, слушая клики,
ругань и треск, летевшие из трюма. В ярости злобы и страха русичи,
сцепившись, трясли друг друга за отвороты ферязей.
- Аз, не обинуяся, возглаголю на вы, единаче есте не истиньствуете,
ходяще! - кричал высоким слогом Иван Петровский, вырываясь из лап Юрия
Василича. - Убийцы! Убийцы вы есть! Умориша... - Ему затыкали рот. В доме
повешенного не говорят о веревке.
Бояре и клирики дрались. Генуэзский капитан, цыкнув на полезшего было в
трюм матроса: "Оставь их!" - тяжело и тупо думал, что будет теперь ему от
совета республики за то, что не довез русича до места живым? "Да пусть
разбираются сами! Умер и умер!" - вымолвил он в сердцах. Теперь бы еще в
Венецию, в полон не угодить! Посадят в каменный мешок, под землю куда, в
сырь, ниже уреза воды - бррр! Да на цепь... У них там, где этот Мост
вздохов, так, кажется, зовут, где тюрьма ихняя, просто! Выкупай потом семья
да республика неудачливого капитана своего! Столько лет отлагал дукат к
дукату! Свою галеру чаял купить. Неуж даром все?! Да пропади они пропадом с
митрополитом ихним!
В трюме наконец, кажется, пошло на убыль. Кто-то рыдал. Иван Петровский
сидел, качаясь, на бочонке в порванной сряде, закрывши лицо руками. Андрей
Коробьин, вздыхая, размазывал кровь на разбитой скуле.
Они еще будут, улуча время, брать Ивана Петровского и ковать в железа;
примут круговую присягу не разглашать совершившегося. И, наконец, извлекут
дорогую князеву харатью, на которой напишут: "От великого князя русского к
царю и к патриарху. Послал есмь к вам Пимена. Поставьте ми его в
митрополиты. Того бо единого избрах на Руси, и паче того иного не обретох!"
Все последующее продлится много месяцев. И обретет первое завершение
свое уже после Куликова поля. А потому воротимся в Москву, куда сейчас по
осенней, скользкой от дождя дороге идет путник с посохом и дорожной торбою
за плечами. Он обут, как и всегда в путях, в лапти, на нем грубый
крестьянский дорожный вотол. На голове монашеский куколь. Это Сергий, и идет
он в Москву, ко князю Дмитрию, вызванный своим племянником Федором.
Путь ему навычен и знаком. Он почему-то знает, что угроза от Митяя
прошла, миновала, да и сам Митяй миновал и не вернется назад. Он не
задумывается над этим, просто чует отвалившую от обители беду.
Дождь прошел, и рваные облака бегут к палево-охристому окоему, туда,
где в разрывах туч сейчас пробрызнет, пробрызнет и уйдет за леса последний
солнечный луч. Ясна дорога, и ясность небес отражается в замерших лужах.
Скоро мокрую землю высушит ветер, и настанет зима. Для того чтобы уже
сейчас основать монастырь на Стромыне, в пятидесяти верстах к северо-востоку
от Москвы, чтобы к первому декабря уже освятить церковь - еще один
монастырь, еще одна крепость православия в русской земле! - надобно очень
спешить. Князь пото и зовет радонежского игумена. Будет лес, будут рабочие
руки, будет молитва в море бушующего зла, будет добро на земле. "И свет во
тьме светит, и тьма его не объят!"
В нем сейчас нету радости или облегчения от бывшего доднесь, только
покой. Так и должно быть. Все в руце Господа! Дух борется с плотью и будет
вечно побеждать плоть. А плоть - вечно восставать противу: похотию,
чревоугодием, гордынею, похотением власти. И надобна опора духовному,
надобен монастырь! Хранилище книг и памяти, хранилище доброты и духовных, к
добру направленных сил. Возлюбите друг друга, ближние! Только в этом
спасение, и в этом - бессмертие ваше на земле!
Завтра в беседе с князем он скажет, что у него в обители есть инок,
пресвитер, преухищренный в духовном делании, коего он и поставит игуменом
нового монастыря, именем Леонтий. И не добавит, не пояснит, что этот Леонтий
был писцом и соратником покойного владыки Алексия. Князю не все надобно
знать из того, что ведомо иноку, а иноку непристойно тянуться к земной и по
тому единому уже греховной власти, ибо "царство мое не от мира сего".
И пока властители будут поклонять духовному, а духовные пастыри
наставлять и удерживать властителей от совершенного зла, пока эта связь не
нарушится, дотоле будут крепнуть во всех пременах и бурях мирских земля и
все сущее в ней. Дотоле будет стоять нерушимо Святая Русь.
Часть третья
О Куликовом поле, знаменитой битве на Дону 1380-го года, написаны
десятки и сотни романов, стихов, научных исследований... Кажется, высосано
все возможное из имеющихся исторических документов, более того, создана
устойчивая легенда, которая начала складываться сразу же, так сказать, по
горячим следам. Уже в сочинении Софрония Рязанца, явно написанном до 1382
года, она, эта легенда, уже была. И в дальнейшем движении мысли в течение
столетий, в новых вспышках памяти о том, давнем, шесть веков назад
произошедшем сражении росла и укреплялась именно легенда Куликова поля, и
даже споры вокруг нее касались уже не выяснения истины, а выяснения тех или
иных элементов уже сложенных, уже превращенных или превратившихся в
самодовлеющую, доказательную величину.
Вот основные вехи, основные звенья этого сказанья, отраженного в
тьмочисленных сочинениях самого разнообразного толка.
Угнетенная, раздавленная, страдающая под татарским сапогом Русь находит
в себе силы восстать и мужественно выходит на Куликово поле, дабы свергнуть
ордынское иго. Победоносное сражение определяет дальнейшие судьбы страны.
Дикие кочевники низринуты, и Россия выходит на дорогу европейского
прогресса. В отдалении лет маячат уже и реформы Петра Первого, и "оград узор
чугунный" грядущего Петербурга, и громозвучная слава румянцевских и
суворовских побед, и золотой век пушкинской поэзии, и великая проза
девятнадцатого столетия с Львом Толстым и Достоевским, возглавляющими целую
плеяду сверкающих талантов.
Не забудем и про иные звенья этой легенды: предательство рязанского
князя Олега, заключившего тайный союз с Мамаем, литовская рать Ягайлы, всего
за сорок верст не поспевшая к бою, и, наконец, ширь Куликова поля с Красным
холмом, на коем, по преданию, стоял сам Мамай, обозревая сражение, и откуда
он кинулся в бег...
В эту основную схему вливаются ручейками более мелкие подробности,
например, о новгородцах, не успевших или не захотевших прийти на помощь
Москве, о поведении самого Дмитрия до и во время битвы (чего стоит недавно
возникшая гипотеза о каких-то якобы бывших хитрых передвижениях Дмитрия,
цель которых была - сбить с панталыку литовского князя Ягайлу...) и проч., и
проч.
Ну и, конечно, как-то неудобно при сем вспоминать о погроме Московского
княжества Тохтамышем в 1382 году, о тех непростых и неоднозначных процессах,
которые происходили в Великой степи в это время, о предательской роли
нижегородских князей... Хотя применительно к Олегу Рязанскому никто как-то
не смущается повторять, что он был враг Москвы и союзник Мамая.
Чрезвычайно скромно при этом, с опусканием глаз, шепотом, со многими
недомолвками изъясняют историки всю длительную и достаточно некрасивую
череду московских притязаний на исконные рязанские земли и города, череду
ударов в спину, измен и полуизмен, а уж о том, что Олег был самостоятельным
государем, великим князем и в таковом качестве так же мог изменить Дмитрию,
как, скажем, Рейган Горбачеву, об этом и вовсе предпочитают не упоминать.
Ну, и еще спросим: из кого состояла русская рать?
Кто был на стороне Мамая и кто стоял за его спиною?
Пришли или не пришли все-таки новгородцы на Куликово поле?
Да и где была сама битва, на какой стороне Непрядвы? (А следовательно,
каков был стратегический замысел сражения и кто его начертал?) Обо всем этом
говорить начали лишь в самое недавнее время.
Ну, а почему, и как, и по какой причине все-таки Ягайло, пройдя со
своею ратью добрую тыщу верст, не успел преодолеть последних сорока - об
этом и доселе внятного ответа я нигде не услышал. Приходится вновь и
по-новому залезать в хартии седой старины, приходится покушаться на многие
устоявшиеся представления, вызывая раздражение и недоумение многих и многих
читателей... Но истина, повторим, дороже всего!
Итак, Ягайло. Отсюда, пожалуй, и начнем. С Литвы. С тех драматических
событий, которые развернулись в великом княжестве Литовском после смерти
Ольгерда и от которых, предварим, впрямую зависело неучастие Ягайлы в
знаменитом донском сражении.
Оговорюсь: в русских летописях переворот, учиненный Ягайлою, и гибель
Кейстута отнесены ко времени, предшествующему Куликовской битве. Однако по
всем данным западных (польских и немецких) хроник выясняется, что события
эти не предшествовали Куликову полю, а воспоследовали за ним, то есть
произошли в 1381 году. В точности последней даты не сомневается никто из
исследователей, и это очень важно и для нашего повествования, и для общей
оценки тогдашней расстановки политических сил.
Потому что, говоря о Мамае, нелепо говорить о всей Золотой Орде (о всей
Великой степи). Мамай держал в руках только правобережье Волги, ту часть
Дешт-и-Кипчака, которая была населена потомками половцев, и с юго-востока
его подпирала Белая Орда, объединившаяся с Синей с воцарением Тохтамыша
<Синяя Орда (потомков Шейбана) кочевала в пределах от Тюмени до Арала и
далее, вплоть до Мангышлака (до Каспия), где был родовой улус Тохтамыша.
Белая Орда располагалась в верховьях Иртыша, опять же доходя до Арала.
Урус-хан белоордынский раздвинул ее пределы вплоть до Каспия и Волги,
захватив Мангышлак.>. И как раз накануне Куликовской битвы началось
наступление Тохтамышевой Орды на Мамаеву, наступление, при котором Мамай
сразу же потерял и Сарай, и Хаджитархан, и все кочевья на левом берегу
Итиля. А за спиною Тохтамыша стоял Тимур, и пусть не вдруг и не сразу, но
именно он решил в конце концов участь татарской державы на Волге.
Действия же самого Мамая, которому с упадком и потерею волжских городов
всегда и трагически не хватало денег, направлялись и подталкивались
генуэзцами, осуществлявшими собственную политику с далеко идущими замыслами
подчинения Владимирской Руси и тамошних государей своей торговой экспансии,
как это уже удалось им совершить с Византией.
Ну, а в Литве в эту пору велись тяжкие споры, шла ожесточенная борьба
за власть, и опять же перед лицом западной экспансии! Почему, в конце
концов, и удалось католикам подчинить и крестить упрямую Литву, целое
столетие сопротивлявшуюся всем притязаниям папской курии.
А Русь, та Русь, которая пришла на Куликово поле, была еще только
возникавшим, только создающимся государством. По точному определению Л. Н.
Гумилева, на Куликово поле вышли ратники разных русских княжеств, и
только с Куликова поля возвращались домой граждане единого русского
государства.
Скажем так: в сложенной нашей историографией легенде очень мало
исследованы реальные факты, события даже по широко известным источникам.
Затем - безмерно преувеличено военное значение битвы на Дону, и в той
же мере преуменьшено, недооценено даже ее идеологическое значение.
Итак - Литва.
Необычайно бурный расцвет Литвы и столь же быстрый закат ее
государственности требуют объяснений.
В литовском княжеском доме не было выработано - и даже не стремились к
тому! - твердого закона о престолонаследии. А это значит, что судьба страны
отдавалась в руки таланта или бездарности очередного захватчика власти и
законом земли признавалась не сдержанная ничем игра личных себялюбий.
Понимали ли это гении - Гедимин с Ольгердом? Кажется, что не понимали и они!
Понимали ли их дети, что государство для продолженности в веках нуждается в
скрепах, в твердых и единообразных законах, в неотторжимом праве
собственности (и наследования собственности!), наконец; в духовном
объединении, в религии - сколь возможно такожде единой? Нет, не понимали, не
поняли! Равнодушные к вере, считали принятие той или иной религии чисто
политическим и в значительной мере временным актом: и Витовт, и Ягайло были
дважды крещены - по православному и по католическому обряду, сверх того,
когда было надобно, взывали к древним языческим богам, не понимая каждый
раз, что же они творят и что сотворяется в результате за их спиною.
Болезнью Литвы явилось и ее безоглядное расширение на восток за счет
земель бывшей Киевской Руси. Слишком оказалось легким это подчинение! Не
чаяли оттого и сопротивления духовного, по произволу намерив обратить в
католичество православный народ. И вот вместо того чтобы объединить верою
две составляющих Великую Литву нации, безнадежно разъединили их! Вместо того
чтобы при двух этносах (литовском и русском) создать один строй и одну веру,
создали три этноса, три строя и две враждующих веры. Стоило ли с таким
напряжением завоевывать русские земли, чтобы подарить и их, и саму Литву
стареющей Польше?
Мертвый Ольгерд проиграл мертвому Алексию, ибо первый строил себе
прижизненную хоромину, и она начала разваливать сразу после его смерти,
второй же заложил фундамент здания, продолженного в веках, и оно-то как раз
и начало жить, расти и укрепляться после его смерти.
Странным образом мыслители нашего времени, которые пишут о том, что-де
Литва XIV столетия обогнала Русь в развитии своем (невзирая на то, что
плачевные последствия жадных завоевателей Гедиминовичей у них у всех на
глазах!), странным образом даже не видят, не понимают, что строить можно и
нужно лишь то, что найдет твердое продолжение во времени и не исчезнет с
жизнью создателя своего! Во всегдашнем и неисходном трагическом противоречии
смертного человеческого "я", в неизбежной гибели вот этой бренной, данной на
время плоти, этого сознания, воли, жажды действования и бессмертия рода,
бессмертия вечно меняющейся, но вечно повторяемой в поколениях жизни
человеческого племени (этноса, нации, а в пределе - всего человечества), в
вечном этом противоречии и в вечной борьбе тот, кто основывает свои усилия
на "я", на личном и смертном, выигрывает лишь на краткий срок, именно на
срок, отмеренный ему как смертному, много ежели еще и его ближайшему
потомку. Но затем, но после и неизбежно побеждает тот, кто работал на
грядущее, чьи усилия были направлены не к самоутверждению, но к утверждению
соборного начала, соборной духовной целостности. И опять - не самою ли яркою
стезею подобного, жертвенного, за други своя подвига оказалась стремительно
краткая в земной жизни (всего полтора месяца от Нагорной проповеди до
Голгофы) и властно продолженная в века, вот уже и два тысячелетия не
угасающая стезя и подвиг Спасителя?
Ольгерд, впрочем, умел себя ограничить. Он не рассорился ни с
Кейстутом, ни с Любартом и тем сохранил в целости Литву. При своей жизни!
У великого Гедимина было семь сыновей. Утеснив одних, расправившись с
другими <Знаменитый московский воевода, выходец с Волыни, князь Дмитрий
Боброк, по многим данным, был тоже родом из Гедиминовичей. Возможно,
Кориатович, и тогда сестра Дмитрия была выдана за него еще в бытность
Боброка у себя на родине. Кстати, тогда устраняется недоумение с сестрами
князя Дмитрия. Похоже, что сестра у него была одна, и, следовательно, это та
же сестра, что была выдана за "Кориатовича"
(Боброка?). Впрочем, Боброк может быть и потомком русских, волынских
князей. Вопрос неясен и трудно разрешим по имеющимся источникам.>, создав,
наконец, тройственный союз из себя, Кейстута и Любарта, властно перемещая из
волости в волость племянников - Наримонтовичей и Кориатовичей, Ольгерду
удавалось до времени и с чрезвычайным напряжением сил удерживать в целости
это огромное государство, в котором порядка было еще меньше, чем в Золотой
Орде, и только растущая литовская энергия, растущая "пассионарность" до
времени спасала великую Литву от катастрофы.
Но и те силы были уже на пределе. Волынь в споре с объединенными силами
Венгрии и Польши была почти потеряна. Владимирская Русь, устояв в ратном
споре с Ольгердом, готовилась сама перейти в наступление. Подчинить Новгород
со Псковом литовской власти так и не удалось. Борьба с немецким Орденом
по-прежнему поглощала все силы Литвы, и по-прежнему у растущего юного
государства не было союзников ни на Западе, ни на Востоке: ибо на
предложенный москвичами союз с великим князем Дмитрием Ольгерд не пошел, не
желая отступаться от Северских земель, Смоленска и Новгорода со Псковом, а
найти союзника на Западе также не мог, ибо немцы претендовали на овладение
жмудью, а Польша с Венгрией требовали себе Волыни и Галича.
И, сверх того, все трудней и трудней было противостоять совокупному
натиску двух христианских церквей, почти уже крестивших население Вильны, -
православию и папскому католическому престолу. И при этом еще у Ольгерда
было от двух его жен уже двенадцать потомков мужского пола, двенадцать
князей, каждый из которых мог претендовать на вышнюю власть. И у Кейстута от
Бируты было шесть сыновей. А еще подрастали племянники и дети племянников...
Так о чем ты думал, Ольгерд, умирая?! Что оставлял за собой?
А думал Ольгерд, и тут мы вряд ли ошибемся <И вряд ли ошибся Б. А.
Пономаренко, подсказавший мне эту мысль.>, не о целости государства, не о
праве наследования, не о религиозном объединении земли - думал он о том, как
завладеть польским троном, на котором не осталось наследников мужеского
пола. Ибо Казимир Великий не оставил сына, а наследовавший ему Людовик
Венгерский также сыновей не имел и на сейме в 1374 году добился от польской
шляхты обещания передать польский престол одной из своих двух дочерей;
причем младшей из них, Ядвиге, будущей королеве польской, шел в ту пору
всего лишь четвертый год!
И вот тут и пора подумать, почему Ягайло столь долго не был женат, чего
ждал, и на что рассчитывал его покойный отец, получивший, как помним, свой
первый и главный удел Витебск в результате именно такого удачного
династического брака с наследницею Витебского княжеского стола?
Ну а принятие католичества... Получая в 1318 году Витебск в приданое за
первой женой, Ольгерд крестился, оставшись однако, язычником. Он крестил
всех своих сыновей, но православными стали из них лишь некоторые.
Он крестился вторично на смертном одре, уступая Ульянии, и... как
говорят некоторые, был все-таки затем сожжен по языческому обряду. Ольгерд
был неверующий, и это погубило страну.
Так ли было на деле? Или идея Кревской унии и этой женитьбы явилась
позднее, в умах польских панов? Мы не ведаем. Документов, грамот, изустных
свидетельств современников у нас нет. И все-таки очень возможно, очень и
очень возможно, что первый очерк идеи, женив сына на наследнице польского
престола, подчинить себе эту страну, с которой воевал еще великий Гедимин,
подчинить, проглотить, присоединив к литовскому великому государству,
обративши врага в союзника и вассала, а там совокупными силами покончить с
Орденом, а быть может, и с Венгрией покончить, - что первый очерк идеи такой
родился именно в Ольгердовой голове! Хотя, повторим, никаких доказательств,
никаких известий о конкретных действиях в этом направлении, Ольгердом
предпринимаемых, у нас нет. Кроме, может быть, странно затянувшегося
безбрачия Ягайлы. (Его сверстник Витовт был уже дважды женат к тому
времени!) Вот приблизительный список потомков, которым предстояло решать
судьбы Великого княжества литовского.
От Ольгерда осталось двенадцать сыновей и пять дочерей. (Все дети
первоначально крещены в православие.) От первой жены:
А н д р е й (языческое имя Вингольд, прозвище Андрей Горбатый) - князь
полоцкий.
Д м и т р и й - князь брянский и трубчевский.
Д м и т р и й - К о р и б у т - великий князь черниговский,
новгородский и северский.
В л а д и м и р - князь киевский.
К о н с т а н т и н.
Дочь А г р и п п и н а - замужем за Борисом Суздальским.
От второй жены, Ульяны Тверской:
Я г а й л о, в православном крещении Яков, в католичестве Владислав,
великий князь литовский. Владел Витебским, Кревским, Вильневским
княжествами. (В дальнейшем - польский король В л а д и с л а в, основатель
династии Ягеллонов.) С к и р г а й л о, в православии Иоанн. Одно время -
наместник Литвы.
В и г о н д - в православии Федор, в католичестве Александр - князь
кревский, умер в 1391/92 году.
С в и т р и г а й л о, в православии Лев, в католичестве Болеслав.