Страница:
Литвины удивлялись, что бог один. "Много богов - больше сделают! -
толковали они. - И кто теперь будет посылать нам дождь и ведро?"
Жителей сгоняли в отряды, каждому из которых давалось одно имя, и
крестили разом всех, так что явились тысячи Станулов, Янулисов, Петролисов,
Катрин и Яджиул. Каждому при этом вручались белые шерстяные одежды. И не
ради крещения, а ради получения этих одежд потянулись литвины под власть
новой веры, наступлению которой они сопротивлялись до того целое столетие.
Управление Литвой, еще раз обидев Витовта, Ягайло вручил своему брату,
Скиргайле, наделив его городами и поместьями, передав целиком Полоцкое
княжество, а также Троки, наследственный удел Витовта.
В Вильне Ягайло пробыл всю зиму, вернувшись в Краков лишь к лету
следующего года. В Ватикан пошли грамоты об успешном крещении Литвы, а
оттуда, от папы, в Польшу явился кардинал Бонавентура, везя грамоты,
благословляющие "любимого сына папы, короля Владислава":
"Среди всех королей земли тебе принадлежит первое место в чувствах
признательности святой римской церкви, матери нашей! Приветствуем тебя,
возлюбленный сын, верный слуга, который за дела свои получил достойную
награду: венец земного величия - и, конечно, со временем получит венец
небесный. Утешай себя, сын, что, долженствуя погибнуть с целым народом, как
скрытое сокровище, ты найден! Утешай себя в глубине твоей души, что такая
великая слава ходит по всему миру о деяниях твоих и что ты, столь любезный и
милый, покоишься в блеске славы на лоне матери-церкви!"
Ягайло выслушивал это послание стоя, со слезами на глазах. Не умеющему
ни читать, ни писать королю читали сразу перевод латинского текста. Впрочем,
все это было уже после отъезда княжича Василия из Кракова.
В Литве тоже не сразу помирились с новою верой. Крещеных младенцев
"перекрещивали", опуская в воды священных рек, умерших продолжали хоронить
на языческих кладбищах, так же гадали, так же, украдом, приносили жертвы
духам дома. Но корень дерева был подрублен, и медленно гаснущее язычество
все более уступало место власти католического креста.
Тою же осенью, как Ягайло крестил Литву, Ядвига с войском направилась в
Червонную Русь склонять тамошнее население под власть польской короны.
Ее сопровождали старый краковский каштелян Добыслав с сыном Кржеславом,
каштеляном сендомирским, оба Леливита: Спытко из Мельштына, краковский
воевода, с братом Яськом Тарновским, воеводою сендомирским, Топорчики:
Сендзивой из Шубина, воевода Калишский и Дрогош из Хробржа, краковский
судья, был и прежний заступник Вильгельма, Гневош из Далевиц (позднее он
попытается рассорить короля с королевой и на суде чести будет вынужден,
признаваясь во лжи, залезть под стол и лаять собакой). Наконец, Кристин из
Острова, маршалок двора королевы.
Королева находилась в Кракове еще в первых числах декабря 1386 года.
Именно она провожала отъезжающих на родину русичей: княжича Василия с
дружиной (Василий был на Москве уже девятнадцатого января), которых под
Полоцком встретило посланное за ними князем Дмитрием боярское посольство.
Но спустя четыре недели королева уже распоряжалась во Львове, столице
Червонной Руси.
Снег укрыл землю. Кони весело бежали, взметая серебряную пыль. Ядвига
большею частью ехала верхом, в обитом бархатом и украшенном лентами седле, и
весело смеялась, когда снег из-под копыт скачущих всадников попадал ей в
лицо. Только в самую метель юная королева слезала с седла, садилась в сани.
В своей собольей шапке и расшитых рукавицах, в богатом зимнем наряде Ядвига,
разгоревшаяся на морозе, была чудно хороша. Рыцари соревновались перед нею в
галантности, шутили, смеялись, расточали похвалы ее красоте и умению ездить
верхом. Червонная Русь, богатейшая земля, ныне опустевшая от татарских
набегов, без боя сдавалась юной польской королеве. Венгерские вельможи,
памятуя, что Елизавета с дочерью захвачены кроатами в плен, переходили к
ней, добровольно присягая на верность, или сдавались при первом блеске
оружия. Редко приходилось прибегать к силе меча.
Татары, устремляясь сюда походами, обычно сходились ко Львову.
Западнее Львова стояли богатые города: Перемышль, Ярослав. На Востоке
же даже под редкими тут, замками рыли потайные пещеры для хранения скота и
хлеба. Здесь добывали дорогую краску червец (по имени которой, как уверяют,
и Русь получила название Червонной), лишь позже вытесненную из обихода
морским пурпуром. Разноплеменный Львов славился торговлей. И сюда Ядвига
вступала как раз в то время, когда Владислав крестил Вильну.
Львов был тесно застроен. Каменные дома лепились друг к другу, налезали
на улицы. Немцы, жиды, русины, сербы и армяне - все старались, хоронясь от
набегов, забраться за стены города. Через Львов шли потоком шелк и камка,
ковры и парча, коренья, ладан, бумажные ткани, морская рыба, валашский скот.
С Запада сюда везли полотно, сукно, янтарь и оружие. Шум и великий крик по
всякий день стоял над местным торгом. Ремесленники ковали и лудили,
славилась местная выделка кож.
Армяне, преобладавшие тут даже над немцами (во Львове они имели свою
епископию), принимали Ядвигу у себя, угощали бастурмою, восточными сластями
и фруктами. Ядвига дала городу прежние, Казимировы, вольности и двинулась
дальше, покоряя город за городом. Заупрямился только Галич.
Венгерский управитель Галича Бенедикт месяц не отворял ворота Ядвиге,
но, окруженный военною силой, в конце концов сдался и он. Теперь начался
дележ захваченного добра. Поместья и земли передавались польским панам.
Приехал Витовт, предъявив свои права на Подолию. В подданство польской
короны перешла и Мультанская, или Волошская, земля (Молдавия), вслед за
своим воеводой Петром, присягнувшим Ядвиге вместо не существующего ныне
венгерского короля.
К осени, перед праздником святого Михаила, во Львов съехались русские и
литовские князья, были Ягайло с Ядвигой, Витовт и прочие. Явился и
молдавский господарь Петр, были латинский епископ из Галича и вездесущий
митрополит Киприан, от имени Ягайлы приводивший к присяге воеводу Петра, как
принадлежащего к греческой церкви.
После пышных празднеств король с королевою разъехались вновь и
встретились уже зимою, в Кракове, где до Ягайлы дошли слухи и сплетни,
распускаемые Гневошем из Далевиц, почему он и устроил Ядвиге сразу при
встрече сцену ревности, подслушанную из-за двери камеристкою королевы.
Та шла к госпоже, но остановилась, услыхав, как король кричит,
перечисляя возможных любовников Ядвиги.
- Ты снова встречалась с Вильгельмом! Я знаю! - Ягайло, забывая, что
Польша не Литва, ярится и топает ногами. Ядвига холодно молчит, презирая и
ненавидя мужа за то, что он вновь обращает ее, соратника, героя и
полководца, в бабу и шлюху, лишая заслуженной ею гордости. Стоит спиной к
нему у разрисованного витражами окна, выпрямившись, ожидая удара. И тогда?
Кинжал? Яд? Кончить с собою? С ним? Ягайло хватает ее за плечи, трясет.
"Убей! - молча просит она, слыша, как задыхается Ягайло. - Мерзкий!
Гаже всего! Сейчас бросит на постель, изнасилует..." Она сжимает мертвые
губы, глаза - не показывать слез! Он треплет ее деревянное тело, почти рвет
одежду... Опомнясь, бросает жену и выбегает вон. Только тут, молча, Ядвига
начинает плакать, трясясь, валится на постель, вцепившись зубами в атлас
узорной подушки, грызет твердую ткань, не давая себе воли закричать.
Камеристка, засунувшая, наконец, нос в королевскую спальню, видит
королеву с бледным лицом перед распятием. Ядвига молится и только легким
кивком головы бросает девушке: "Уйди!" И та, с сомнением, узрев беспорядок в
одежде госпожи и поваленный золоченый стульчик (а до того - сбегающего по
ступеням бешеного Владислава, почему и устремилась сюда), пятясь покидает
покой.
Сцены такие повторялись часто между супругами, что и привело, позднее,
к суду над клеветником Гневошем, суду и примирению супругов, после которого
Ядвига вскоре подписала указ, передающий Ягайле после ее возможной смерти
королевские права на польский престол. Но, повторим, все эти события
совершились уже после возвращения княжича Василия на Москву.
Только что кончились Святки. Еще город полнился воспоминаниями проказ
ряженых, что ходили из дома в дом в харях чертей и медведей, рычали и
прыгали, хоронили козла, носили "покойника" со срамным поднятым членом и
вставленными зубами из репы, стегали плетью молодаек по мягкому месту
(носили бы больше детей!), переворачивали сани, рассыпали поленницы дров и,
словом, творили все, что разрешалось им творить год от году от Рождества до
Крещения. И под самое Крещение Василий Дмитрич воротился в Москву.
В Орду уезжал мальчик, воротился рослый, румянец во всю щеку, уверенный
в себе молодец, повидавший и смерть, и плен, и дальние страны, научившийся
татарскому и польскому языкам. Словом - муж, готовый принять бразды
правления из рук ослабевшего отца. Так и понял Дмитрий, целуя сына, так и
поняла Евдокия, всплакнувшая на груди у Василия, так поняли и братья, с
опаскою и с завистью взиравшие на своего потерянного было и вновь
обретенного старшего брата в польском кунтуше, уже в недалеком будущем -
великого князя Московского!
Радостным красным звоном били колокола. Приехавших с Василием польских
и литовских панов разводили на постой по боярским теремам, одаривали портами
и узорочьем.
Иван Федоров, в свой час доложивший великому князю о том, что его сын
находится в Польше, получивши за службу кошель с серебром, новую саблю и
боевого коня, не думал не гадал встретиться с княжичем теперь, по
возвращении, когда Василия окружала вся эта пышная свита. Однако на третий
день у невысокого терема в Занеглименье спешился княжеский вестоноша,
постучал рукоятью плети в ворота и на вопрос Ивана ответил кратко:
- Собирайся, Федоров! Ко князю зовут! Праздничное надень!
Опружив чашу домашнего пива, посланный ускакал, а Иван с сильно
бьющимся сердцем начал собираться в княжеские хоромы. Вздел чистую
рудо-желтой тафты рубаху, вытащил береженый зипун тонкого сукна, красные
сапоги натянул на ноги, застегнул пояс, отделанный серебром. Мать с женой
расчесали ему кудри и бороду. Маша, блестя глазами, наставляла, любуя
нарядного мужа:
- Смотри, излиха не пей!
- Кто пьян да умен, два угодья в ем! - ответил он шуточною поговоркой.
- Вот именно! - Маша на миг приникла к нему, поцеловала в щеку. - Иди!
- Батя, а ты во дворец? - Сын, на тонких ножках, вышедший из материной
горницы, любопытно глядел на отца.
- Во дворец! Пряник тебе принесу печатный! - молвил Иван, поднимая сына
на руках и прижимая к себе.
- Я хочу тоже! - просительно протянул малыш.
- Вырасти сперва! - возразил отец, подкидывая его вверх, и поставил на
пол.
- И я не еду! - домолвила Маша, беря сына за руку. - Вишь, батю нашего
к самому великому князю зовут!
Звали не ко князю, а к княжичу. Спешиваясь у теремов, Иван все гадал,
за каким делом его созвали. Не давал себе воли помыслить, что попросту
старые товарищи хотят видеть его вместе со всеми за праздничным столом. Но
оказалось именно так. Не успел он, вступив в шумную горницу, церемонно, в
пояс, поклонить Василию, как его затормошили, заобнимали. Сам Данило
Феофаныч, широко раскрывши объятия, не чинясь, обнял его и расцеловал в обе
щеки. И уже садясь за стол, узревши, что боярин Остей, отстранив слугу,
торопится налить ему чару, Иван вдруг, с внезапно увлажнившимся взором,
всхлипнул и закусил губу. Такою теплотою и дружеством облило его всего,
словно горячею волною. Разом припомнились дымные ночлеги, бегство, Орда,
томительное сидение в Кракове... А кругом гомонили, кричали, пили и ели
бывшие соратники, хлопали друг друга по плечам, не соблюдая чинов и званий,
вспоминали живых и мертвых, плакали, не стыдясь слез, и опять пили... И было
хорошо!
- Ты где саблю-то изломал? - спрашивал Шишмарь, княжой стремянный. -
Али бился с кем?
Отемнев ликом, Иван отставил недопитую чару и негромко (но шум
постепенно стих) начал сказывать о трупах с зажатыми между бревен руками, о
плотнике, которого он пытался вызволить из страшного капкана... Шум совсем
затих. Княжич Василий сидел, сведя брови хмурью и пристально глядя на Ивана.
- Смоленский князь, баешь? - переспросил.
- Такого мы и в Литве не видали! - выдохнул кто-то из председящих. И
прошла тишина, и вновь загомонили возмущенно:
- Всю Русь обгадил!
- Таково-то и не творили никогда!
- Ты убить - убей, да не балуй, тово! Смерть, она всем предстоит, дак
дай достойно умереть, хоша во брани, хоша и на плахе!
- А што? Топор, кат в красной рубахе, поп с крестом! Та же смерть, что
и на бою! - спорили долго.
- Простите, друзья-товарищи, что порушил веселье! - громко сказал,
винясь, Иван. Его вновь затискали, стали бить по плечам, утешая и
уговаривая. Потом снова пили, пели хором, уже упившиеся, с голосами
вразброд. Кто-то начал было плясать, да бросил - закружило голову.
Данило Феофаныч, мигнув, созвал Ивана к себе, обнял большою тяжелою
рукой:
- Чего хочешь, Иван! Скажи!
- Чего хочу? - Иван вдруг поднял голову, встряхнул кудрями. - Воли!
Не ведаю, как я там по записи, а отец заложился митрополиту с родом
своим... Дак потому... Под Пименом али Киприаном не хочу быть!
Данило подозвал к себе княжича, немногословно изъяснил Иванову
трудноту.
- Грамоту нать! И штобы отец подписал! Такому молодцу в холопах ходить
не пристало, хоша и у владыки самого!
Василий кивнул головой, запоминая:
- Сделаю!
Дружинники опять пели. Песня стройнела, ширилась. Вот уже и Данило с
Иваном подхватили напев, и сам княжич повел высоким голосом:
- Ой ты, степь, ты, степь, ты, раздольная,
Широко ты, степь, пораскинулась,
К морю Русскому понадвинулась!
Пели. Многие - со слезами на глазах. У них еще будут походы и сечи, и
будет вновь бескрайнее серебряное море ковылей, и лихие всадники на
низкорослых косматых конях поскачут встречь. Все будет! Но они сейчас
вспоминают минувшее, предчувствуя новые походы и бои. И они рады, что опять
все вместе, все оставшиеся в живых. А песня зовет, уравнивая боярина и
княжича с простым кметем, зовет в далекий простор, в неоглядные дали, по
которым скорбит душа и куда уходят юные, чтобы не возвратиться назад.
О Кревской унии остается досказать не многое. Витовт, всячески
утесненный Ягайлою, вновь бежал к орденским немцам.
"Даже дитя мое, мою дочку, - писал он впоследствии, - не позволено мне
было выдать замуж, за кого я хотел, боясь, чтоб я, таким образом, не
приобрел друзей и единомышленников, хотя многие соседние князья просили ее
руки. Одним словом, я был точно невольник в распоряжении Ягайлы, а брат его,
Скиргайло, господин моих родных Трок, покушался на мою жизнь".
Завязалась новая война, столь же утомительная и нелепая, как и
предыдущие. Ягайло изнемог первый и уступил, вручив Витовту управление
Литвой. Братья помирились опять, и опять за счет немцев.
Что их связывало? Быть может, Витовт и впрямь надеялся, что ежели
Ягайло так и умрет, не оставив мужского потомства, то его выберут польским
королем? Во всяком случае, он сумел чуть не всех малопольских панов
перетянуть на свою сторону и повести за собой на битву противу татар...
Несчастную, проигранную им битву!
И затем, еще через годы, уже в 1410-м, они оба, Ягайло-Владислав и
Александр-Витовт, стояли бок о бок, с полками, на поле Грюнвальда против
всех сил немецкого ордена. И скакали всадники, сшибались облитые железом
воины, и бежали рати, и крик, и грохот битвы достигали небес, и, наконец,
благодаря упорству Витовта, стойкости смолян, а также доблести польских
рыцарей, немецкий непобедимый строй рухнул, бежали вспомогательные полки, а
цвет орденского рыцарства во главе с магистром лег целиком на поле боя...
И опять Витовт тянул и ждал, почти освободившись от Ягайлы, ждал смерти
брата, ждал, что паны его сделают королем, и дождался было, но война
задержала на три года его посланцев в Рим с уже полученною короной, и
Витовт, не дождавшись, умер. Корону же довезли только до Кракова, дабы не
отдавать в Литву.
Прямых наследников у Витовта не было, оба его мальчика были отравлены в
немецком плену, после последней его измены Ордену, и так, ничем, окончились
все гордые замыслы этого несомненно талантливого полководца и политика,
который лишь одного не учел, воплощая свои великие замыслы: бренности жизни
человеческой и обязательного ее конца, для всех, и великих и малых, в свой,
неотменимый час, ведомый (к счастью для людей!) одному Господу.
Ягайло тоже прожил очень долго. Ядвига умерла, не достигнув и тридцати
лет, от родильной горячки. Вторая, нелюбимая жена принесла ему только одну
девочку. Потом была третья, любимая, и только четвертая жена
(Ягайле-Владиславу шел уже семьдесят пятый год!) сумела, к ярости Витовта,
родить сыновей и тем продолжить династию Ягеллонов.
Ягайло за всю жизнь так и не научился читать и писать, спал до полудня,
часами просиживал за обеденным столом, где подавалось до шестидесяти
перемен, хотя личная роскошь в повадках и платье была вовсе чужда Ягайле. В
обиходе носил он, чаще всего, простой серый тулуп.
Единственное, что занимало его до страсти, это была охота. Он мог
сутками не слезать с седла, мокнуть и мерзнуть, загоняя псарей и доезжачих,
которых зато постоянно награждал и одаривал. Он опрометью скакал на коне, не
ведая устали, до самой старости и даже сломал ногу во время охоты, едва ли
не на семидесятом году жизни. Занимался ли Ягайло делами правления?
Скорее всего, нет. Мать его, русская княгиня Ульяния, женив сына на
польской королеве, ушла в монастырь. В Краковском соборе сохранено каменное
изображение короля Владислава. Длинное лицо, высокий облыселый лоб, крупные
губы сложены в легкую брюзгливую усмешку. В этом лице нет решительности, не
прочесть в нем ни мужества, ни ума, но оно запоминается чем-то неясным: оно
очень знакомо и напоминает кого-то, уже виденного тобой. Быть может,
счастливая к нему в течение всей его жизни судьба наложила свой отпечаток на
это чело?
Любил ли он, по крайней мере, свою первую жену Ядвигу, подарившую ему
польский трон? Обручальное кольцо, полученное им от Ядвиги, Ягайло проносил,
не снимая, всю жизнь. И только перед самой кончиной снял кольцо с пальца:
- Вот драгоценнейшее сокровище жизни моей, - сказал умиравший старец
одному из любимейших своих приближенных. - Возьми его и отнеси краковскому
епископу Збигневу!
Значит - любил.
толковали они. - И кто теперь будет посылать нам дождь и ведро?"
Жителей сгоняли в отряды, каждому из которых давалось одно имя, и
крестили разом всех, так что явились тысячи Станулов, Янулисов, Петролисов,
Катрин и Яджиул. Каждому при этом вручались белые шерстяные одежды. И не
ради крещения, а ради получения этих одежд потянулись литвины под власть
новой веры, наступлению которой они сопротивлялись до того целое столетие.
Управление Литвой, еще раз обидев Витовта, Ягайло вручил своему брату,
Скиргайле, наделив его городами и поместьями, передав целиком Полоцкое
княжество, а также Троки, наследственный удел Витовта.
В Вильне Ягайло пробыл всю зиму, вернувшись в Краков лишь к лету
следующего года. В Ватикан пошли грамоты об успешном крещении Литвы, а
оттуда, от папы, в Польшу явился кардинал Бонавентура, везя грамоты,
благословляющие "любимого сына папы, короля Владислава":
"Среди всех королей земли тебе принадлежит первое место в чувствах
признательности святой римской церкви, матери нашей! Приветствуем тебя,
возлюбленный сын, верный слуга, который за дела свои получил достойную
награду: венец земного величия - и, конечно, со временем получит венец
небесный. Утешай себя, сын, что, долженствуя погибнуть с целым народом, как
скрытое сокровище, ты найден! Утешай себя в глубине твоей души, что такая
великая слава ходит по всему миру о деяниях твоих и что ты, столь любезный и
милый, покоишься в блеске славы на лоне матери-церкви!"
Ягайло выслушивал это послание стоя, со слезами на глазах. Не умеющему
ни читать, ни писать королю читали сразу перевод латинского текста. Впрочем,
все это было уже после отъезда княжича Василия из Кракова.
В Литве тоже не сразу помирились с новою верой. Крещеных младенцев
"перекрещивали", опуская в воды священных рек, умерших продолжали хоронить
на языческих кладбищах, так же гадали, так же, украдом, приносили жертвы
духам дома. Но корень дерева был подрублен, и медленно гаснущее язычество
все более уступало место власти католического креста.
Тою же осенью, как Ягайло крестил Литву, Ядвига с войском направилась в
Червонную Русь склонять тамошнее население под власть польской короны.
Ее сопровождали старый краковский каштелян Добыслав с сыном Кржеславом,
каштеляном сендомирским, оба Леливита: Спытко из Мельштына, краковский
воевода, с братом Яськом Тарновским, воеводою сендомирским, Топорчики:
Сендзивой из Шубина, воевода Калишский и Дрогош из Хробржа, краковский
судья, был и прежний заступник Вильгельма, Гневош из Далевиц (позднее он
попытается рассорить короля с королевой и на суде чести будет вынужден,
признаваясь во лжи, залезть под стол и лаять собакой). Наконец, Кристин из
Острова, маршалок двора королевы.
Королева находилась в Кракове еще в первых числах декабря 1386 года.
Именно она провожала отъезжающих на родину русичей: княжича Василия с
дружиной (Василий был на Москве уже девятнадцатого января), которых под
Полоцком встретило посланное за ними князем Дмитрием боярское посольство.
Но спустя четыре недели королева уже распоряжалась во Львове, столице
Червонной Руси.
Снег укрыл землю. Кони весело бежали, взметая серебряную пыль. Ядвига
большею частью ехала верхом, в обитом бархатом и украшенном лентами седле, и
весело смеялась, когда снег из-под копыт скачущих всадников попадал ей в
лицо. Только в самую метель юная королева слезала с седла, садилась в сани.
В своей собольей шапке и расшитых рукавицах, в богатом зимнем наряде Ядвига,
разгоревшаяся на морозе, была чудно хороша. Рыцари соревновались перед нею в
галантности, шутили, смеялись, расточали похвалы ее красоте и умению ездить
верхом. Червонная Русь, богатейшая земля, ныне опустевшая от татарских
набегов, без боя сдавалась юной польской королеве. Венгерские вельможи,
памятуя, что Елизавета с дочерью захвачены кроатами в плен, переходили к
ней, добровольно присягая на верность, или сдавались при первом блеске
оружия. Редко приходилось прибегать к силе меча.
Татары, устремляясь сюда походами, обычно сходились ко Львову.
Западнее Львова стояли богатые города: Перемышль, Ярослав. На Востоке
же даже под редкими тут, замками рыли потайные пещеры для хранения скота и
хлеба. Здесь добывали дорогую краску червец (по имени которой, как уверяют,
и Русь получила название Червонной), лишь позже вытесненную из обихода
морским пурпуром. Разноплеменный Львов славился торговлей. И сюда Ядвига
вступала как раз в то время, когда Владислав крестил Вильну.
Львов был тесно застроен. Каменные дома лепились друг к другу, налезали
на улицы. Немцы, жиды, русины, сербы и армяне - все старались, хоронясь от
набегов, забраться за стены города. Через Львов шли потоком шелк и камка,
ковры и парча, коренья, ладан, бумажные ткани, морская рыба, валашский скот.
С Запада сюда везли полотно, сукно, янтарь и оружие. Шум и великий крик по
всякий день стоял над местным торгом. Ремесленники ковали и лудили,
славилась местная выделка кож.
Армяне, преобладавшие тут даже над немцами (во Львове они имели свою
епископию), принимали Ядвигу у себя, угощали бастурмою, восточными сластями
и фруктами. Ядвига дала городу прежние, Казимировы, вольности и двинулась
дальше, покоряя город за городом. Заупрямился только Галич.
Венгерский управитель Галича Бенедикт месяц не отворял ворота Ядвиге,
но, окруженный военною силой, в конце концов сдался и он. Теперь начался
дележ захваченного добра. Поместья и земли передавались польским панам.
Приехал Витовт, предъявив свои права на Подолию. В подданство польской
короны перешла и Мультанская, или Волошская, земля (Молдавия), вслед за
своим воеводой Петром, присягнувшим Ядвиге вместо не существующего ныне
венгерского короля.
К осени, перед праздником святого Михаила, во Львов съехались русские и
литовские князья, были Ягайло с Ядвигой, Витовт и прочие. Явился и
молдавский господарь Петр, были латинский епископ из Галича и вездесущий
митрополит Киприан, от имени Ягайлы приводивший к присяге воеводу Петра, как
принадлежащего к греческой церкви.
После пышных празднеств король с королевою разъехались вновь и
встретились уже зимою, в Кракове, где до Ягайлы дошли слухи и сплетни,
распускаемые Гневошем из Далевиц, почему он и устроил Ядвиге сразу при
встрече сцену ревности, подслушанную из-за двери камеристкою королевы.
Та шла к госпоже, но остановилась, услыхав, как король кричит,
перечисляя возможных любовников Ядвиги.
- Ты снова встречалась с Вильгельмом! Я знаю! - Ягайло, забывая, что
Польша не Литва, ярится и топает ногами. Ядвига холодно молчит, презирая и
ненавидя мужа за то, что он вновь обращает ее, соратника, героя и
полководца, в бабу и шлюху, лишая заслуженной ею гордости. Стоит спиной к
нему у разрисованного витражами окна, выпрямившись, ожидая удара. И тогда?
Кинжал? Яд? Кончить с собою? С ним? Ягайло хватает ее за плечи, трясет.
"Убей! - молча просит она, слыша, как задыхается Ягайло. - Мерзкий!
Гаже всего! Сейчас бросит на постель, изнасилует..." Она сжимает мертвые
губы, глаза - не показывать слез! Он треплет ее деревянное тело, почти рвет
одежду... Опомнясь, бросает жену и выбегает вон. Только тут, молча, Ядвига
начинает плакать, трясясь, валится на постель, вцепившись зубами в атлас
узорной подушки, грызет твердую ткань, не давая себе воли закричать.
Камеристка, засунувшая, наконец, нос в королевскую спальню, видит
королеву с бледным лицом перед распятием. Ядвига молится и только легким
кивком головы бросает девушке: "Уйди!" И та, с сомнением, узрев беспорядок в
одежде госпожи и поваленный золоченый стульчик (а до того - сбегающего по
ступеням бешеного Владислава, почему и устремилась сюда), пятясь покидает
покой.
Сцены такие повторялись часто между супругами, что и привело, позднее,
к суду над клеветником Гневошем, суду и примирению супругов, после которого
Ядвига вскоре подписала указ, передающий Ягайле после ее возможной смерти
королевские права на польский престол. Но, повторим, все эти события
совершились уже после возвращения княжича Василия на Москву.
Только что кончились Святки. Еще город полнился воспоминаниями проказ
ряженых, что ходили из дома в дом в харях чертей и медведей, рычали и
прыгали, хоронили козла, носили "покойника" со срамным поднятым членом и
вставленными зубами из репы, стегали плетью молодаек по мягкому месту
(носили бы больше детей!), переворачивали сани, рассыпали поленницы дров и,
словом, творили все, что разрешалось им творить год от году от Рождества до
Крещения. И под самое Крещение Василий Дмитрич воротился в Москву.
В Орду уезжал мальчик, воротился рослый, румянец во всю щеку, уверенный
в себе молодец, повидавший и смерть, и плен, и дальние страны, научившийся
татарскому и польскому языкам. Словом - муж, готовый принять бразды
правления из рук ослабевшего отца. Так и понял Дмитрий, целуя сына, так и
поняла Евдокия, всплакнувшая на груди у Василия, так поняли и братья, с
опаскою и с завистью взиравшие на своего потерянного было и вновь
обретенного старшего брата в польском кунтуше, уже в недалеком будущем -
великого князя Московского!
Радостным красным звоном били колокола. Приехавших с Василием польских
и литовских панов разводили на постой по боярским теремам, одаривали портами
и узорочьем.
Иван Федоров, в свой час доложивший великому князю о том, что его сын
находится в Польше, получивши за службу кошель с серебром, новую саблю и
боевого коня, не думал не гадал встретиться с княжичем теперь, по
возвращении, когда Василия окружала вся эта пышная свита. Однако на третий
день у невысокого терема в Занеглименье спешился княжеский вестоноша,
постучал рукоятью плети в ворота и на вопрос Ивана ответил кратко:
- Собирайся, Федоров! Ко князю зовут! Праздничное надень!
Опружив чашу домашнего пива, посланный ускакал, а Иван с сильно
бьющимся сердцем начал собираться в княжеские хоромы. Вздел чистую
рудо-желтой тафты рубаху, вытащил береженый зипун тонкого сукна, красные
сапоги натянул на ноги, застегнул пояс, отделанный серебром. Мать с женой
расчесали ему кудри и бороду. Маша, блестя глазами, наставляла, любуя
нарядного мужа:
- Смотри, излиха не пей!
- Кто пьян да умен, два угодья в ем! - ответил он шуточною поговоркой.
- Вот именно! - Маша на миг приникла к нему, поцеловала в щеку. - Иди!
- Батя, а ты во дворец? - Сын, на тонких ножках, вышедший из материной
горницы, любопытно глядел на отца.
- Во дворец! Пряник тебе принесу печатный! - молвил Иван, поднимая сына
на руках и прижимая к себе.
- Я хочу тоже! - просительно протянул малыш.
- Вырасти сперва! - возразил отец, подкидывая его вверх, и поставил на
пол.
- И я не еду! - домолвила Маша, беря сына за руку. - Вишь, батю нашего
к самому великому князю зовут!
Звали не ко князю, а к княжичу. Спешиваясь у теремов, Иван все гадал,
за каким делом его созвали. Не давал себе воли помыслить, что попросту
старые товарищи хотят видеть его вместе со всеми за праздничным столом. Но
оказалось именно так. Не успел он, вступив в шумную горницу, церемонно, в
пояс, поклонить Василию, как его затормошили, заобнимали. Сам Данило
Феофаныч, широко раскрывши объятия, не чинясь, обнял его и расцеловал в обе
щеки. И уже садясь за стол, узревши, что боярин Остей, отстранив слугу,
торопится налить ему чару, Иван вдруг, с внезапно увлажнившимся взором,
всхлипнул и закусил губу. Такою теплотою и дружеством облило его всего,
словно горячею волною. Разом припомнились дымные ночлеги, бегство, Орда,
томительное сидение в Кракове... А кругом гомонили, кричали, пили и ели
бывшие соратники, хлопали друг друга по плечам, не соблюдая чинов и званий,
вспоминали живых и мертвых, плакали, не стыдясь слез, и опять пили... И было
хорошо!
- Ты где саблю-то изломал? - спрашивал Шишмарь, княжой стремянный. -
Али бился с кем?
Отемнев ликом, Иван отставил недопитую чару и негромко (но шум
постепенно стих) начал сказывать о трупах с зажатыми между бревен руками, о
плотнике, которого он пытался вызволить из страшного капкана... Шум совсем
затих. Княжич Василий сидел, сведя брови хмурью и пристально глядя на Ивана.
- Смоленский князь, баешь? - переспросил.
- Такого мы и в Литве не видали! - выдохнул кто-то из председящих. И
прошла тишина, и вновь загомонили возмущенно:
- Всю Русь обгадил!
- Таково-то и не творили никогда!
- Ты убить - убей, да не балуй, тово! Смерть, она всем предстоит, дак
дай достойно умереть, хоша во брани, хоша и на плахе!
- А што? Топор, кат в красной рубахе, поп с крестом! Та же смерть, что
и на бою! - спорили долго.
- Простите, друзья-товарищи, что порушил веселье! - громко сказал,
винясь, Иван. Его вновь затискали, стали бить по плечам, утешая и
уговаривая. Потом снова пили, пели хором, уже упившиеся, с голосами
вразброд. Кто-то начал было плясать, да бросил - закружило голову.
Данило Феофаныч, мигнув, созвал Ивана к себе, обнял большою тяжелою
рукой:
- Чего хочешь, Иван! Скажи!
- Чего хочу? - Иван вдруг поднял голову, встряхнул кудрями. - Воли!
Не ведаю, как я там по записи, а отец заложился митрополиту с родом
своим... Дак потому... Под Пименом али Киприаном не хочу быть!
Данило подозвал к себе княжича, немногословно изъяснил Иванову
трудноту.
- Грамоту нать! И штобы отец подписал! Такому молодцу в холопах ходить
не пристало, хоша и у владыки самого!
Василий кивнул головой, запоминая:
- Сделаю!
Дружинники опять пели. Песня стройнела, ширилась. Вот уже и Данило с
Иваном подхватили напев, и сам княжич повел высоким голосом:
- Ой ты, степь, ты, степь, ты, раздольная,
Широко ты, степь, пораскинулась,
К морю Русскому понадвинулась!
Пели. Многие - со слезами на глазах. У них еще будут походы и сечи, и
будет вновь бескрайнее серебряное море ковылей, и лихие всадники на
низкорослых косматых конях поскачут встречь. Все будет! Но они сейчас
вспоминают минувшее, предчувствуя новые походы и бои. И они рады, что опять
все вместе, все оставшиеся в живых. А песня зовет, уравнивая боярина и
княжича с простым кметем, зовет в далекий простор, в неоглядные дали, по
которым скорбит душа и куда уходят юные, чтобы не возвратиться назад.
О Кревской унии остается досказать не многое. Витовт, всячески
утесненный Ягайлою, вновь бежал к орденским немцам.
"Даже дитя мое, мою дочку, - писал он впоследствии, - не позволено мне
было выдать замуж, за кого я хотел, боясь, чтоб я, таким образом, не
приобрел друзей и единомышленников, хотя многие соседние князья просили ее
руки. Одним словом, я был точно невольник в распоряжении Ягайлы, а брат его,
Скиргайло, господин моих родных Трок, покушался на мою жизнь".
Завязалась новая война, столь же утомительная и нелепая, как и
предыдущие. Ягайло изнемог первый и уступил, вручив Витовту управление
Литвой. Братья помирились опять, и опять за счет немцев.
Что их связывало? Быть может, Витовт и впрямь надеялся, что ежели
Ягайло так и умрет, не оставив мужского потомства, то его выберут польским
королем? Во всяком случае, он сумел чуть не всех малопольских панов
перетянуть на свою сторону и повести за собой на битву противу татар...
Несчастную, проигранную им битву!
И затем, еще через годы, уже в 1410-м, они оба, Ягайло-Владислав и
Александр-Витовт, стояли бок о бок, с полками, на поле Грюнвальда против
всех сил немецкого ордена. И скакали всадники, сшибались облитые железом
воины, и бежали рати, и крик, и грохот битвы достигали небес, и, наконец,
благодаря упорству Витовта, стойкости смолян, а также доблести польских
рыцарей, немецкий непобедимый строй рухнул, бежали вспомогательные полки, а
цвет орденского рыцарства во главе с магистром лег целиком на поле боя...
И опять Витовт тянул и ждал, почти освободившись от Ягайлы, ждал смерти
брата, ждал, что паны его сделают королем, и дождался было, но война
задержала на три года его посланцев в Рим с уже полученною короной, и
Витовт, не дождавшись, умер. Корону же довезли только до Кракова, дабы не
отдавать в Литву.
Прямых наследников у Витовта не было, оба его мальчика были отравлены в
немецком плену, после последней его измены Ордену, и так, ничем, окончились
все гордые замыслы этого несомненно талантливого полководца и политика,
который лишь одного не учел, воплощая свои великие замыслы: бренности жизни
человеческой и обязательного ее конца, для всех, и великих и малых, в свой,
неотменимый час, ведомый (к счастью для людей!) одному Господу.
Ягайло тоже прожил очень долго. Ядвига умерла, не достигнув и тридцати
лет, от родильной горячки. Вторая, нелюбимая жена принесла ему только одну
девочку. Потом была третья, любимая, и только четвертая жена
(Ягайле-Владиславу шел уже семьдесят пятый год!) сумела, к ярости Витовта,
родить сыновей и тем продолжить династию Ягеллонов.
Ягайло за всю жизнь так и не научился читать и писать, спал до полудня,
часами просиживал за обеденным столом, где подавалось до шестидесяти
перемен, хотя личная роскошь в повадках и платье была вовсе чужда Ягайле. В
обиходе носил он, чаще всего, простой серый тулуп.
Единственное, что занимало его до страсти, это была охота. Он мог
сутками не слезать с седла, мокнуть и мерзнуть, загоняя псарей и доезжачих,
которых зато постоянно награждал и одаривал. Он опрометью скакал на коне, не
ведая устали, до самой старости и даже сломал ногу во время охоты, едва ли
не на семидесятом году жизни. Занимался ли Ягайло делами правления?
Скорее всего, нет. Мать его, русская княгиня Ульяния, женив сына на
польской королеве, ушла в монастырь. В Краковском соборе сохранено каменное
изображение короля Владислава. Длинное лицо, высокий облыселый лоб, крупные
губы сложены в легкую брюзгливую усмешку. В этом лице нет решительности, не
прочесть в нем ни мужества, ни ума, но оно запоминается чем-то неясным: оно
очень знакомо и напоминает кого-то, уже виденного тобой. Быть может,
счастливая к нему в течение всей его жизни судьба наложила свой отпечаток на
это чело?
Любил ли он, по крайней мере, свою первую жену Ядвигу, подарившую ему
польский трон? Обручальное кольцо, полученное им от Ядвиги, Ягайло проносил,
не снимая, всю жизнь. И только перед самой кончиной снял кольцо с пальца:
- Вот драгоценнейшее сокровище жизни моей, - сказал умиравший старец
одному из любимейших своих приближенных. - Возьми его и отнеси краковскому
епископу Збигневу!
Значит - любил.