Страница:
Иван помыслил о том скользом, кивнул, не отвечая. Все это было и важно, и уже не важно совсем у порога вечности.
— Попа созови! — погодя сказала Наталья. — Причаститься хочу, и собороваться мне нать.
Мать задремала вновь, потом, не размыкая глаз, вымолвила:
— Будешь меня хоронить, Лутоню с Мотей созови, и с чадами! Не забудь!
И Любаву… Всех… А Ванята где? Не задело ево? Живой?
— С ратью ворочаетце, — ответил Иван. — Я выпросился, наперед полков прискакал.
Иван опять кивнул и вдруг повалился лицом на грудь матери, горячие слезы хлынули потоком:
— Как я буду без тебя, мамо?
— Ты взрослый теперь! — отмолвила Наталья, чуть заметно улыбаясь. — Смотри, седатый уже!
Она с усилием подняла бледную, чуть теплую руку и бережно, как в детстве, огладила его по волосам. И Иван вдруг понял, что больше никто, никогда, до самого последнего дня уже не приласкает его так, как мать! И заплакал вновь, безнадежно и горько, вздрагивая, всхлипывая и кренясь, а Наталья все гладила сына по волосам, шептала едва различимо:
— Не плачь, родной мой, кровиночка ты моя ласковая! Не плачь! Тамо мы встретимся с тобою, и уже навсегда! И родителя узришь своего, Никиту!
А он — плакал. Плакал, пока не пришли чужие люди в избу, пока не вернулся Сергей, нынче, как заболела Наталья, каждый вечер приходивший ночевать домой. Пока не началась обычная домашняя хлопотня, и тогда Иван перестал рыдать, и сидел, понурясь, сугорбя плечи, безразличный ко всему, ощущая такое жестокое одиночество, какого не испытывал, кажется, еще никогда в жизни…
Любава примчалась из Коломны тотчас, прознав о болезни матери. Вихрем ворвалась в избу, всплакнула, обнимая мать, и тотчас закрутилась по хозяйству. А мать, после посещения священника со Святыми Дарами, лежала успокоенная, уйдя в себя, и порою неясно было: жива ли еще, или уже отходит света сего?
Лутоня с Мотей и старшими сыновьями поспел к похоронам. Явился и Василий, только-только прискакавший из Орды, помолодевший, довольный, что при деле, чуть гордясь тем, что татарский полк подошел-таки на помочь князю Василию. Подъехали Тормосовы, явился Алексей Семенов — друзья, дальние родичи, знакомые, ближники. Явилась на погляд даже одна из великих боярынь московских, помнившая Наталью еще по тем временам, когда был жив Василий Васильич, великий тысяцкий Москвы. Неожиданно много народу оказалось, пожелавших попрощаться с матерью, и Иван, недавно еще чуявший сиротское полное одиночество, прояснел, ожил, и хоть порою вновь и вновь смахивал слезу с ресниц, но грело неложное участие и неложная любовь собравшихся к матери. И последние мгновенья ее тихо отлетевшей жизни прошли благостно, без надрыва и ужаса, которых Иван Федоров боялся больше всего. День был тепел и так. Схоронили матерь пристойно. Домовину выносили в десяток рук. (Ванюха успел-таки и прискакать, и проститься с бабушкой.) Опускали в могилу на полотенцах-ручниках, отделанных тканою вышивкой и плетеным кружевом, и полотенца оставили в могиле. И на поминках было многолюдно и тесно так, что, казалось, и ступить некуда. И в застолье, в пристойном шуме, за богатою снедью и пивом было легко, душевно, хоть и не без нелепицы: староста из Острового с двумя мужиками перепились было и в пьяном раже начали громко славить покойную. Обошлось. Потом вся родня по очереди подходили к Ивану, кто со словом, кто молча утешали его, хвалили мать.
Ночью, когда уже гости спали на полу, по лавкам, по всем боковушам, на сеновале и даже на подволоке, а сам Иван забрался в конский хлев, повалился на беремя свежей соломы, на попоны, и молча затрясся в рыданиях, вновь поняв, что матери уже нет, — ночью к нему пробрался Серега, сунулся под руку, сказал вполгласа: «Не плачь, батя! Ей тамо хорошо!» Залез к нему под зипун, прижался молодым горячим телом, вытирая отцовы слезы рукавом рубахи. Иван все еще дергался, всхлипывал, из всех сил прижимая Серегу к себе. Так и уснули вдвоем, обнявшись. Уже утром, наматывая портянки и влезая в сапоги, Иван вопросил, отводя глаза:
— Киприан помер, не выгонят тебя теперь?
— Чаю, не тронут! — рассудительно отозвался сын. — Преосвященный наказал ничего не менять в распоряде владычного двора, и книжарню тоже, чать, не разгонят!
Ванюха, мало побыв, ускакал в Кремник на полковой смотр. Любава уже бегала по горнице, наводила чистоту. Весело пылала русская печь, жизнь возвращалась на свою привычную стезю.
Вечером на третий день сидели малою семьей: оба сына — Иван с Сергеем, сестра Любава, собравшаяся уезжать: «Сын у меня тамо! Нельзя годить!» Лутоня со своими уже уехали — деревенское хозяйство не бросишь надолго. Тормосовы тоже уехали. Алексей остался, дичась, сидел сейчас рядом с матерью. Так и не свыкся ни с отчимом, ни с ее замужеством, ни с младшим сводным братишкой, которого и видел-то, почитай, раз или два… И когда Иван взглядом позвал к себе, тот готовно пересел к нему, неуклюже прижавшись боком к дяде — другу покойного своего родителя. И Иван понял, приобнял мужика, доселе тосковавшего по недоданной ему в молодости отцовой ласке:
— Как жена молодая? — вопросил.
Алексей пожал плечами.
— Кажись, непраздна опять! — высказал с нарочитым безразличием, грубоватой мужскою гордостью: молодая супруга Алексея принесла уже двоих, парня и девку, и теперь готовилась принести третьего. Скоро уже тридцать летов мужику! Подумал вдруг, изумившись, Иван, тридцать летов! Как время идет! А давно ли Семен, родитель Алешин, умирал у него на руках! И он ничего не мог содеять! Или мог? Заноза эта доселе сидела у него в сердце, и, верно, останет там навсегда.
Ели из одной большой миски, несли ложки ко рту, подставляя хлеб. В черед отпивали пиво. Хорошо было. И слезы временем навертывались на глаза, а все одно, хорошо! Вот и внуки растут, хоть и сторонние, а все-таки внуки.
— Тебе, Ванюха, жениться нать! — твердо выговаривает отец. — Баба умирала, наказывала мне: ожени, мол! — И Ванята кивает молча, согласно.
Жизнь идет, не прерываясь, и смерти близких только подтверждают вечное течение ее.
Скоро Ванюха поскачет на свою службу, а Сергей отправится изучать и переписывать мудреные древние свитки и пергаменные страницы греческих книг. Алексей тоже ускачет, уедет Любава, и дом осиротеет без них… И…
И права была мать! Надобно хозяйку в дом, теперь хотя сына женить поскорее!
Тем временем псковичи с князем Данилой Александровичем воевали победоносно немецкие земли. Брат великого князя Василия Петр воротился из Пскова и женился осенью на дочери покойного Полуекта Васильича Вельяминова, а на его место отправился другой брат Василия, Константин.
Сам Василий Дмитрич ходил с полками на Витовта к Вязьме и Серпейску «и не успеша ничтоже», как сообщает летопись. А Юрий Святославич Смоленский сидел до поры в Торжке.
— Попа созови! — погодя сказала Наталья. — Причаститься хочу, и собороваться мне нать.
Мать задремала вновь, потом, не размыкая глаз, вымолвила:
— Будешь меня хоронить, Лутоню с Мотей созови, и с чадами! Не забудь!
И Любаву… Всех… А Ванята где? Не задело ево? Живой?
— С ратью ворочаетце, — ответил Иван. — Я выпросился, наперед полков прискакал.
Иван опять кивнул и вдруг повалился лицом на грудь матери, горячие слезы хлынули потоком:
— Как я буду без тебя, мамо?
— Ты взрослый теперь! — отмолвила Наталья, чуть заметно улыбаясь. — Смотри, седатый уже!
Она с усилием подняла бледную, чуть теплую руку и бережно, как в детстве, огладила его по волосам. И Иван вдруг понял, что больше никто, никогда, до самого последнего дня уже не приласкает его так, как мать! И заплакал вновь, безнадежно и горько, вздрагивая, всхлипывая и кренясь, а Наталья все гладила сына по волосам, шептала едва различимо:
— Не плачь, родной мой, кровиночка ты моя ласковая! Не плачь! Тамо мы встретимся с тобою, и уже навсегда! И родителя узришь своего, Никиту!
А он — плакал. Плакал, пока не пришли чужие люди в избу, пока не вернулся Сергей, нынче, как заболела Наталья, каждый вечер приходивший ночевать домой. Пока не началась обычная домашняя хлопотня, и тогда Иван перестал рыдать, и сидел, понурясь, сугорбя плечи, безразличный ко всему, ощущая такое жестокое одиночество, какого не испытывал, кажется, еще никогда в жизни…
Любава примчалась из Коломны тотчас, прознав о болезни матери. Вихрем ворвалась в избу, всплакнула, обнимая мать, и тотчас закрутилась по хозяйству. А мать, после посещения священника со Святыми Дарами, лежала успокоенная, уйдя в себя, и порою неясно было: жива ли еще, или уже отходит света сего?
Лутоня с Мотей и старшими сыновьями поспел к похоронам. Явился и Василий, только-только прискакавший из Орды, помолодевший, довольный, что при деле, чуть гордясь тем, что татарский полк подошел-таки на помочь князю Василию. Подъехали Тормосовы, явился Алексей Семенов — друзья, дальние родичи, знакомые, ближники. Явилась на погляд даже одна из великих боярынь московских, помнившая Наталью еще по тем временам, когда был жив Василий Васильич, великий тысяцкий Москвы. Неожиданно много народу оказалось, пожелавших попрощаться с матерью, и Иван, недавно еще чуявший сиротское полное одиночество, прояснел, ожил, и хоть порою вновь и вновь смахивал слезу с ресниц, но грело неложное участие и неложная любовь собравшихся к матери. И последние мгновенья ее тихо отлетевшей жизни прошли благостно, без надрыва и ужаса, которых Иван Федоров боялся больше всего. День был тепел и так. Схоронили матерь пристойно. Домовину выносили в десяток рук. (Ванюха успел-таки и прискакать, и проститься с бабушкой.) Опускали в могилу на полотенцах-ручниках, отделанных тканою вышивкой и плетеным кружевом, и полотенца оставили в могиле. И на поминках было многолюдно и тесно так, что, казалось, и ступить некуда. И в застолье, в пристойном шуме, за богатою снедью и пивом было легко, душевно, хоть и не без нелепицы: староста из Острового с двумя мужиками перепились было и в пьяном раже начали громко славить покойную. Обошлось. Потом вся родня по очереди подходили к Ивану, кто со словом, кто молча утешали его, хвалили мать.
Ночью, когда уже гости спали на полу, по лавкам, по всем боковушам, на сеновале и даже на подволоке, а сам Иван забрался в конский хлев, повалился на беремя свежей соломы, на попоны, и молча затрясся в рыданиях, вновь поняв, что матери уже нет, — ночью к нему пробрался Серега, сунулся под руку, сказал вполгласа: «Не плачь, батя! Ей тамо хорошо!» Залез к нему под зипун, прижался молодым горячим телом, вытирая отцовы слезы рукавом рубахи. Иван все еще дергался, всхлипывал, из всех сил прижимая Серегу к себе. Так и уснули вдвоем, обнявшись. Уже утром, наматывая портянки и влезая в сапоги, Иван вопросил, отводя глаза:
— Киприан помер, не выгонят тебя теперь?
— Чаю, не тронут! — рассудительно отозвался сын. — Преосвященный наказал ничего не менять в распоряде владычного двора, и книжарню тоже, чать, не разгонят!
Ванюха, мало побыв, ускакал в Кремник на полковой смотр. Любава уже бегала по горнице, наводила чистоту. Весело пылала русская печь, жизнь возвращалась на свою привычную стезю.
Вечером на третий день сидели малою семьей: оба сына — Иван с Сергеем, сестра Любава, собравшаяся уезжать: «Сын у меня тамо! Нельзя годить!» Лутоня со своими уже уехали — деревенское хозяйство не бросишь надолго. Тормосовы тоже уехали. Алексей остался, дичась, сидел сейчас рядом с матерью. Так и не свыкся ни с отчимом, ни с ее замужеством, ни с младшим сводным братишкой, которого и видел-то, почитай, раз или два… И когда Иван взглядом позвал к себе, тот готовно пересел к нему, неуклюже прижавшись боком к дяде — другу покойного своего родителя. И Иван понял, приобнял мужика, доселе тосковавшего по недоданной ему в молодости отцовой ласке:
— Как жена молодая? — вопросил.
Алексей пожал плечами.
— Кажись, непраздна опять! — высказал с нарочитым безразличием, грубоватой мужскою гордостью: молодая супруга Алексея принесла уже двоих, парня и девку, и теперь готовилась принести третьего. Скоро уже тридцать летов мужику! Подумал вдруг, изумившись, Иван, тридцать летов! Как время идет! А давно ли Семен, родитель Алешин, умирал у него на руках! И он ничего не мог содеять! Или мог? Заноза эта доселе сидела у него в сердце, и, верно, останет там навсегда.
Ели из одной большой миски, несли ложки ко рту, подставляя хлеб. В черед отпивали пиво. Хорошо было. И слезы временем навертывались на глаза, а все одно, хорошо! Вот и внуки растут, хоть и сторонние, а все-таки внуки.
— Тебе, Ванюха, жениться нать! — твердо выговаривает отец. — Баба умирала, наказывала мне: ожени, мол! — И Ванята кивает молча, согласно.
Жизнь идет, не прерываясь, и смерти близких только подтверждают вечное течение ее.
Скоро Ванюха поскачет на свою службу, а Сергей отправится изучать и переписывать мудреные древние свитки и пергаменные страницы греческих книг. Алексей тоже ускачет, уедет Любава, и дом осиротеет без них… И…
И права была мать! Надобно хозяйку в дом, теперь хотя сына женить поскорее!
***
В эту зиму в далекой степи в Заволжье Шадибек убил Тохтамыша, прекратив, казалось бы, многолетнюю прю за ордынский престол. Увы! Смерть эта не решила ничего, потому как остались Тохтамышевы сыны, и к власти в Орде, забыв древнюю Чингисову «Ясу», рвались многие, медленно, но неуклонно приближая конец степной державы, созданной когда-то гением монгольского народа на подъеме сил всего племени, подъеме, вернее, гигантском извержении сил, разметавшем степных богатуров по всему миру…Тем временем псковичи с князем Данилой Александровичем воевали победоносно немецкие земли. Брат великого князя Василия Петр воротился из Пскова и женился осенью на дочери покойного Полуекта Васильича Вельяминова, а на его место отправился другой брат Василия, Константин.
Сам Василий Дмитрич ходил с полками на Витовта к Вязьме и Серпейску «и не успеша ничтоже», как сообщает летопись. А Юрий Святославич Смоленский сидел до поры в Торжке.
Глава 25
Юрий Святославич, великий князь Смоленский, лишенный своего удела, жены, захваченной Витовтом, лишенный всего, чего можно лишить князя некогда одного из величайших и древнейших городов Руси Великой, пребывал в гневе, горестях, бешенстве и стыде. Двадцать лет назад изведал он горечь поражения под Мстиславлем, когда беспримерная жестокость, проявленная смолянами против мирного населения, — развешивали людей, защемив им руки бревнами по стенам хором, натыкали младенцев на копья — лишь помогла разгрому смоленской рати соединенными силами Скиргайло, Корибута и Семена-Лутвеня, испытал вслед за тем стыдный литовский плен и унижения, коим его подвергли, прежде чем посадить на смоленский стол. В споре с Витовтом дважды терял свой стольный город, по сути, был изгнан и из Великого Новгорода, ибо надежд новгородцев князь не оправдал, получил, по сути, отказ в помощи и от князя Василия, при всех династических связях своих, при всем том, что на его дочери женился даже брат великого князя Василия Юрий. Оброшенный, отставленный от главного дела своей жизни — борьбы за смоленский престол, — с единым верным слугою своим, князем Вяземским, за верность Юрию потерявшим престол, и из князя превратившимся, по существу, в дворецкого опального смоленского володетеля… Юрий Смоленский сидел в Торжке.
Торжок, все еще не возвращенный Василием господину Новгороду, благодаря положению своему на торговых путях был богатым городом. Ни князю, ни боярину, ни дружине княжой голодать не приходилось, хватало и на припас, и на платье, и на оружие. Долило все явственнее проступающая пред ним безнадежность грядущей судьбы. Военная при московском князе с Литвой как-то все не состаивалась. Порубежные сшибки не перерастали в большую войну. Князь гневал, порою впадал в тихое бешенство, и тогда скрежетал зубами и зверем бегал по покою предоставленных ему наместничьих хором.
Ратники в эти часы старались не попадать ему на глаза, и утишить князя в эти мгновения удавалось только супруге вяземского князя Семена Мстиславича княгине Ульянии.
Юрий смолоду был яровит до женок. И сохранил это свое свойство даже и в пору брачную, почему княгине с горем приходило то и дело менять прислужниц своих, отсылая куда подальше обесчещенных мужем, а то и понесших от него девушек. А затащить к себе на седло пригожую селянку во время многодневных охот и, понасилив, выгнать, а то и отдать на потеху доезжачим своим — этого Юрий и вовсе грехом не считал, подчас забывая об этих случайных подругах своих уже назавтра. Все же княгиня как-то умела умерять буйство плоти своего супруга. Теперь же, оставшись один, Юрий и тут почуял себя, словно конь без узды. Он не видел печатей увядания на своем лице, не чуял подступающей старости, или чуял? Возможно, потому и ярился сильнее? И ко всему прочему, томило безделье и оброшенность.
Василий не приглашал старого смоленского князя к себе. Бешеная скачка по буеракам в погоне за волком или травля кабана не приносили полного удовлетворения. Власти, власти не хватало Юрию! За власть стал бы он драться и теперь, забывши обо всем ином.
Сошвыривая на ходу заляпанный грязью охабень, Юрий задышливо всходил по ступеням терема. От целодневной скачки гудело все тело. В плечах еще переливалось давешнее напряжение, когда он несколько долгих мгновений держал раненого лося на рогатине, а тот, наваливаясь грудью, загоняя в себя глубже и глубже широкое железное острие и обливая кровью черничник, рвался к Юрию, склонял огромные лопаты рогов, с налитыми кровью глазами рыл копытами грязь и снег и уже было достал, но кованое жало, входя в жесткую плоть зверя, дошло в нем наконец до становой жилы. Кровь-руда хлынула потоком и из раны, и изо рта матерого в серо-бурой шерсти великана. И коротко замычав, зверь пал на переднее колено, согнув затрещавшую рогатину, еще раз мотанул головой, пронеся смертоносные зубья рогов едва в вершке от князева лица, и повалился на бок, подминая вцепившихся в него хортов, с визгом отпрянувших в стороны. Доезжачие мгновением спустя кинулись впереймы к зверю, у коего глаза уже замглились смертною поволокой. Бешенство взора угасало вместе с жизнью, а Юрий стоял, опоминаясь и чуть-чуть гордясь собой, успокаивая невольную дрожь в членах…
И теперь все еще — лося свалили не в сорока ли поприщах от города — чуял Юрий, как разгоряченная кровь ходит по жилам, ударяя в голову.
— Семен! — выкрикнул он, вызывая Вяземского князя Семена Мстиславича.
— Семен!
Но вместо Семена вышла навстречу Ульяния. Глянула серыми большими, словно заколдованные озера, глазами, опустила долу длинные ресницы свои:
— Пожди мало, господине, — сказала. — Еству готовят уже!
Юрий дрогнул, перебрал сухими долгими ногами, словно конь, попавший в стойло, почуял вдруг, что и грязен весь, и весь в поту, а вяземская княгиня уже понятливо вела его в соседнюю горницу, где слуги ждали с ушатом теплой воды и полотенцами.
— А хочешь, батюшко, и баня готова! — присовокупила Ульяния. — Али уж после ужина пойдешь?
Юрий промычал в ответ невразумительное, покосился на царственно выступающую, с плывущей походкою княгиню, на ее, и под саяном, и под коротелем ощутимые крутой выгиб спины, высокую грудь, белые красивые руки, схваченные у запястий золотным кружевом. Мгновенное раздражение: что вот, мол, послал же Бог такую красавицу Семену Мстиславичу, и за какие такие заслуги! Как вспыхнуло, так и погасло. Глядел завороженно ей вслед, а княгиня обернулась, улыбнулась ему тепло, и опять резануло: озера глаз, бело-румяный очерк точеного лица с ямочками на щеках, розовые нежные губы, которые каждый вечер достаются невесть по какой такой поваде не ему, а князю Семену. Решительно склонился к лохани, стал плескать себе на лицо, тереть руки куском булгарского мыла. Почти сорвал волглую рубаху с плеч.
Холопы смоляне, пришедшие сюда вместе с князем своим, почтительно помогали Юрию обтереть спину и грудь, поливали теплую воду на руки, зачерпывая кленовым ковшом из ушата. Наконец князь, немилосердно наплескавши на пол, обтерся суровым рушником, переменил рубаху и сапоги, расчесал спутанные волосы. Мгновенно и сразу яростно захотелось есть. Ульяния опять вступила в горницу, повела за собою вниз по лестнице в столовую палату, и князь, глядя сверху на ее чуть склоненную голову в легком домашнем повойнике, русый затылок и нежную шею, опоясанную рядами разноцветных бус, вдруг ощутил бешеное желание, почти ярость: схватить, смять, потащить к себе в горницу, на ходу срывая с жены Вяземского ее коротель и белополотняную рубаху, дабы ощутить наконец в руках голым и горячим это ухоженное красивое тело, мять, тискать, опрокидывая на постель…
Остоялся, отмотнул головою, утишая темную кровь греховного безумия.
Глубоко вздохнул, конвульсивно сжимая зубы.
Так вот хватал портомойниц в отцовом терему, и те, мало сопротивляясь, расширенными от ужаса и обожания глазами взирая на молодого князя, сами спешили скинуть с себя мешающую преграду одежд.
Он был стар. Теперь уже посадские девки, что приглашены были убирать терем, не взглядывали на него умильно-зазывно, не проходили мимо, нарочито виляя бедрами. Он был стар и яростно обижен на жизнь, на мир, на Витовта, на великого князя Василия (как-никак, равного ему, великому смоленскому князю!), даже на верного слугу Семена Вяземского, что, лишась своего удела, потащился за ним, за Юрием, вместо того чтобы мудро изменить и как-то поладить с литвином.
За трапезою были князь Семен, духовник Юрия, отец Никодим, двое холопов, конюший князя и старший егерь, и наместник князя Василия московский боярин, что безразлично взирал на Юрия с тем скрытым небрежением, которое, не выявляясь явно, не давало права Юрию вспылить, но тем обиднее чуялось смоленским беглецом («И этот гребует мною!» — рвалось из души). Ели в тяжелом молчании. После молитвы не было сказано почти ни одного слова.
— В Смоленске тихо? — вопросил князь отрывисто в самом конце трапезы.
— Витовт дал людям леготу! — отозвался, отводя глаза, князь Семен, досказав с отстоянием:
— И церкви не рушит!
Юрий молча скривился. И Олега уже нет! Была еще надежда, что смоляне, недовольные Витовтом, подымут восстание. Но Витовт оказался умнее, чем полагал Юрий. И латынских попов, видно, попридержал! — домыслил князь про себя. Церкви рушить — на «потом» отложено! Он перебрал в уме знакомых смоленских бояр и с горем понял, что в городе его не ожидает никто. Верные давно схвачены и казнены Витовтом, иные… Приходило признать, что народ устал и хочет одного — покоя. И что Витовтова «легота» потому и принята смолянами. Как, когда и почему исшаяла смоленская сила? Куда утекло серебро? Почто перестали быть победоносными смоленские рати, когда-то грозные и неодолимые для врага?
Он бросил двоезубую вилку на тарель. Вытер рушником жирные губы и пальцы. Встал, омыл руки под рукомоем. Прошел к себе. Ульяния опять появилась, позвавши в баню, и опять остро и страшно колыхнулось в нем бешеное желание. До того, что на миг замглило в глазах.
На ходу расстегивая домашний суконный зипун, спустился по ступеням.
Холопы подскочили почтительно.
Баня истекала паром. С порога предбанника князя обдало влажным теплом. Холоп помог разволочься, стянул сапоги. Князь, поджимая пальцы ног на холодном полу, пригнувши голову, пролез в баню, в облако серого пара, едва не задохнувшись от огненного жара раскаленной каменки.
Парились вчетвером. Князь Семен был ростом ниже Юрия, но широк в плечах и тяжеловат в чреве. «Как эдакого-то обнимает и голубит?» — подумалось едва не впервой. Доселе не замечал ни тучности Семеновой, ни печати возраста на его лице.
Конюший и псарь были оба сухоподжары, предплечья у обоих в буграх мышц. Конюший польским обычаем брил бороду и носил долгие усы, а псарь до глаз зарос пшенично-сивою курчавою бородою. Размыто двигались в серо-белом огненном пару, хлестались березовыми вениками, плескали на каменку хлебный квас. Юрий дважды выходил, не выдерживая, обливался холодянкой, пил брусничный квас и снова лез в раскаленное нутро бани. Наконец, удоволенные, вылезли в предбанник, уселись по лавкам вокруг малого столика с квасом и закусью. Пили, вспоминая охотничьи байки, разные случаи, совершившиеся с князем и другими. О невеселых делах смоленских избегали говорить.
Чуя во всем теле привычную после бани легкость и веселье, князь поднялся по ступеням к себе, и опять, ощутив мгновенную сухость во рту, встретил Ульянию. Глазами, движением рук позвал за собой, но Ульяния мягко выскользнула из его объятий, слегка улыбнувшись, вымолвила тихо, но твердо:
— Не надо, князь! Постель готова тебе.
Он прошел, остоялся. Вдруг весь покрылся бурым румянцем и молча вскипел. Не надобен был Смоленск, ни Новгород, ни даже Москва, — нужна, надобна, необходима эта женщина, по какой-то дикой нелепости принадлежавшая иному! Он, не вызывая холопа, сошвырнул сапоги с ног, повалился на ложе, издав какой-то с придыханием медвежий рык. Лежал, бурно вздымая грудь. Кровь ходила толчками, в голове, в сумятице мыслей и чувств проходили картины: широкая площадь, полная народу, — Смоленск. Празднично бухают колокола. Ведут литовский полон. Проезжают шагом вереницею всадники-победители. Освобождены Вязьма, Ржева, Мстиславль. И он восходит по ступеням княжого терема, и его встречают, и гремят здравицы, и пир горой, и после — пышная постель, и в постели, раздетая, трепетными пальцами придерживая сорочку на груди, на полной груди, готовой вырваться наружу, в плен его рукам, его поцелуям, сероглазая красавица, приоткрывшая розовые уста, призакрывшая очи, вся в ожидании, в страхе и трепете, в жажде ласк, его ласк! Она, Ульяния… Он скрипнул зубами, тяжело поднялась и рухнула на постель десница, пробормотал злое слово, смял тафтяное изголовье, погрузил в него пылающий лоб и представилось опять, что не в дорогую узорную ткань, а в лебяжий пух ее грудей погружает он свое лицо.
Он поднял лик (он был страшен в сей час, с оскаленными зубами, жестоко ощерившийся, почти безумный). В изложне плавала тьма, и казалось, что кто-то мохнатый, мглистый — не дьявол ли сам? — сидит под образами внизу и смотрит на князя черным, как ночной туман, взором.
— Ты нужна мне! — простонал князь вновь, падая в подушку лицом.
Показалось, что и все волшебно изменится, и жизнь вновь обретет смысл, стоит ей уступить ему и лечь в постель с Юрием. Витовт умрет, литвины тотчас передерутся друг с другом, и ему воротят Смоленск. А жена? — вдруг вспомнил Юрий. — Ну и что ж! И жена… К чему, зачем? — вспомнил, как живут западные государи и герцоги, сколько и измен, и любовниц, равно как и любовников у высокородных дам, как весело, в удовольствиях, «игрушках», танцах и пирах, проводят они свое время! Почему бы и ему, Юрию, не иметь такое! А князь Семен? Семена удалить! Подарить ему тот же Мстиславль!
Встать? Пойти? Что я ей скажу, что скажу ему — проклятие! Лежащему с нею рядом, в супружеской постели.
Утром встал с ложа, спавший с лица, с синими тенями в подглазьях. Он все перебрал и все отверг. Даже подумал было сбежать на Москву, кинуться в ноги Василию, умоляя о ратной помощи, не видеть, не зреть, кинуться в бой, в резню, в сечу! Погибнуть в бою, наконец! И что скажет, что сделает она?
Да и кто он ей? Ни муж, даже и не любовник. Забудет, пристойно погрустив… Нет! Нельзя уезжать! Нельзя бросить ее этому жалкому дураку, надеющемуся, ежели он, Юрий, получит смоленский стол, вернуть свою Вязьму!
И уедет туда вместе с Ульянией… Нет, никогда!
Несколько дней прошло во внешнем благолепии и покое. Князь загадочно молчал, и, когда взглядывал на Ульянию, глаза его сверкали, как драгоценные камни.
Вяземская княгиня, к беде своей, не понимала Юрия до конца. Сама она была спокойной, улыбчивой, не чуждой веселья женщиной, с охотою бегала на Святках кудесом вместе со своими холопками, не обижаясь, когда посадские парни валяли ее в снегу, а то и сажали в сугроб, задравши подол. Все это было можно в святочной игре, но дальше этого княгиня попросту никогда не дерзала, даже в тайных мечтах своих. Муж, семья, дети — это была святыня, как и брак, освященный церковью. И когда заходили разговоры о чьей-то стыдной гульбе, Ульяния, подобно древней деве Февронии, попросту уходила от разговора и раз, изумивши наперсницу свою, отмолвила о чьей-то порочной жизни, о чем судачили все вокруг:
— Не ведаю того! Знаешь, меня это не замает! Сказано бо: не судите да не судимы будете! И ты не суди о том. Господь рассудит всех нас, когда предстанем пред Ним, кто из нас праведник, а кто грешник!
И за мужем своим из сожженной Вязьмы Ульяния поехала, не воздохнув.
Старшую дочерь успела выдать замуж, а теперь пристроила и младшую за московского городового боярина (обе дочки родились рано: Ульянии не было еще и шестнадцати), а сынишка, роженный спустя время, погиб от моровой болезни в пору осады Смоленска полками Витовта. Но и это не сломило ее, хоть и чаялось в ту пору уйти в монастырь, да пожалела мужа и дочь. Сейчас Ульянии не было еще и тридцати, она и красавицей стала именно теперь, на полном бабьем возрасте. Налился стан и плечи. Груди, даром что родила троих детей, стояли почти не отвисая, и женки, что мылись в бане вместе с княгиней, завистливо вздыхали, глядя на ее точеную стать. Но и завидовать Ульянии было не можно, до того ровный, «солнечный» норов имела она, до того участлива и добра ко всему окружению.
Князь Семен был старше жены почти на двадцать лет и любил ее безмерно. Любил и тихо гордился супругой, которая казалась да и была для него лучшею женщиной на земле. В минуты трудноты или горя он немногословно сказывал ей свои заботы и всегда находил не только женское участие и ободрение, но зачастую и дельный совет. Такова была эта супружеская пара, которой судьба (или рок!) поручила быть слугами великого князя Смоленского Юрия.
И в этот день, в этот роковой день, вставши поутру супруги, словно предчувствуя судьбу, как-то вдруг и враз глянули друг на друга:
— Не нравится мне Юрий! — вымолвил князь Семен. — Дичает, сходит с ума! В Смоленск его не созвали, чаю, и не созовут, дак он теперь чуть что зверем кидается на людей. А был бы прямой князь, и родовой чести не уронил, кабы не литвин…
— Женку ему надо! — отмолвила Ульяния. — Он уж и на меня… — Вовремя прикусила губу.
Семен поглядел на жену хмуро и задумчиво. В добродетели супружницы своей князь не сомневался ни на миг, но нрав князя Юрия был ему хорошо ведом и вызывал тревогу. «Седина в бороду, бес в ребро! — подумалось скользом. — И почто держит Витовт у себя супругу Юрия! Не велика доблесть — княжеских женок в полон забирать!»
— Ты осторожнее с им, прислужницу бери какую с собой!
Не ведал Семен, что прислужница нынь не подмога, и стало бы Ульянии вовсе не попадаться на княжой погляд!
Между тем Юрий еще утром вызвал к себе конюшего, коему и прежде приходило выполнять интимные поручения Юрия, и твердо глядя в глаза, вопросил:
— Ежели прикажу помочь мне в постельном деле, возможешь?
Тот шевельнул усом, подумал, глянул хмуро, возразил: «Не впервой, князь!
— но, когда понял, что речь идет об Ульянии, задумался и он:
— Сама не пойдет!» — бросил решительно.
— Прислужницу задержи! — перебил Юрий. — С княгинею сговорю сам!
Конюший трудно кивнул, еще пуще охмурев.
— Хлопцев верных возьми, не сробели чтоб! Викулу и Воробья хотя бы!
— Воробей на такое дело не пойдет, — отверг конюший и пояснил:
— Любит княгиню! Мечислава разве да Ховрю созвать…
— Найди! — отмолвил Юрий, прекращая разговор.
Конюший поворотил, понурясь, но, уже подойдя к двери, пробормотал:
«Може, князь… Девку какую посвежей из города… Оченно занятные есть! И откупиться мочно потом!»
Юрий глянул, каменея ликом. Только тянул, и конюший враз дрогнул, отступил, не обык спорить с господином, да и ведал, сколь Юрий скор на руку и падок на кровь. И еще пала ему благая мысль, когда выходил: упредить княгиню Ульянию… Дак тогда тотчас бежать надобно! А коли не поверит она?
Ульяния в тот день, распорядясь ествой для князя (из утра, встав, сама напекла коржей с медом, на которые была великая мастерица), с двумя прислужницами скоро накрыла столы и уже намерила покинуть княжий покой, когда ее созвал слегка побледневший холоп Юрия:
Торжок, все еще не возвращенный Василием господину Новгороду, благодаря положению своему на торговых путях был богатым городом. Ни князю, ни боярину, ни дружине княжой голодать не приходилось, хватало и на припас, и на платье, и на оружие. Долило все явственнее проступающая пред ним безнадежность грядущей судьбы. Военная при московском князе с Литвой как-то все не состаивалась. Порубежные сшибки не перерастали в большую войну. Князь гневал, порою впадал в тихое бешенство, и тогда скрежетал зубами и зверем бегал по покою предоставленных ему наместничьих хором.
Ратники в эти часы старались не попадать ему на глаза, и утишить князя в эти мгновения удавалось только супруге вяземского князя Семена Мстиславича княгине Ульянии.
Юрий смолоду был яровит до женок. И сохранил это свое свойство даже и в пору брачную, почему княгине с горем приходило то и дело менять прислужниц своих, отсылая куда подальше обесчещенных мужем, а то и понесших от него девушек. А затащить к себе на седло пригожую селянку во время многодневных охот и, понасилив, выгнать, а то и отдать на потеху доезжачим своим — этого Юрий и вовсе грехом не считал, подчас забывая об этих случайных подругах своих уже назавтра. Все же княгиня как-то умела умерять буйство плоти своего супруга. Теперь же, оставшись один, Юрий и тут почуял себя, словно конь без узды. Он не видел печатей увядания на своем лице, не чуял подступающей старости, или чуял? Возможно, потому и ярился сильнее? И ко всему прочему, томило безделье и оброшенность.
Василий не приглашал старого смоленского князя к себе. Бешеная скачка по буеракам в погоне за волком или травля кабана не приносили полного удовлетворения. Власти, власти не хватало Юрию! За власть стал бы он драться и теперь, забывши обо всем ином.
Сошвыривая на ходу заляпанный грязью охабень, Юрий задышливо всходил по ступеням терема. От целодневной скачки гудело все тело. В плечах еще переливалось давешнее напряжение, когда он несколько долгих мгновений держал раненого лося на рогатине, а тот, наваливаясь грудью, загоняя в себя глубже и глубже широкое железное острие и обливая кровью черничник, рвался к Юрию, склонял огромные лопаты рогов, с налитыми кровью глазами рыл копытами грязь и снег и уже было достал, но кованое жало, входя в жесткую плоть зверя, дошло в нем наконец до становой жилы. Кровь-руда хлынула потоком и из раны, и изо рта матерого в серо-бурой шерсти великана. И коротко замычав, зверь пал на переднее колено, согнув затрещавшую рогатину, еще раз мотанул головой, пронеся смертоносные зубья рогов едва в вершке от князева лица, и повалился на бок, подминая вцепившихся в него хортов, с визгом отпрянувших в стороны. Доезжачие мгновением спустя кинулись впереймы к зверю, у коего глаза уже замглились смертною поволокой. Бешенство взора угасало вместе с жизнью, а Юрий стоял, опоминаясь и чуть-чуть гордясь собой, успокаивая невольную дрожь в членах…
И теперь все еще — лося свалили не в сорока ли поприщах от города — чуял Юрий, как разгоряченная кровь ходит по жилам, ударяя в голову.
— Семен! — выкрикнул он, вызывая Вяземского князя Семена Мстиславича.
— Семен!
Но вместо Семена вышла навстречу Ульяния. Глянула серыми большими, словно заколдованные озера, глазами, опустила долу длинные ресницы свои:
— Пожди мало, господине, — сказала. — Еству готовят уже!
Юрий дрогнул, перебрал сухими долгими ногами, словно конь, попавший в стойло, почуял вдруг, что и грязен весь, и весь в поту, а вяземская княгиня уже понятливо вела его в соседнюю горницу, где слуги ждали с ушатом теплой воды и полотенцами.
— А хочешь, батюшко, и баня готова! — присовокупила Ульяния. — Али уж после ужина пойдешь?
Юрий промычал в ответ невразумительное, покосился на царственно выступающую, с плывущей походкою княгиню, на ее, и под саяном, и под коротелем ощутимые крутой выгиб спины, высокую грудь, белые красивые руки, схваченные у запястий золотным кружевом. Мгновенное раздражение: что вот, мол, послал же Бог такую красавицу Семену Мстиславичу, и за какие такие заслуги! Как вспыхнуло, так и погасло. Глядел завороженно ей вслед, а княгиня обернулась, улыбнулась ему тепло, и опять резануло: озера глаз, бело-румяный очерк точеного лица с ямочками на щеках, розовые нежные губы, которые каждый вечер достаются невесть по какой такой поваде не ему, а князю Семену. Решительно склонился к лохани, стал плескать себе на лицо, тереть руки куском булгарского мыла. Почти сорвал волглую рубаху с плеч.
Холопы смоляне, пришедшие сюда вместе с князем своим, почтительно помогали Юрию обтереть спину и грудь, поливали теплую воду на руки, зачерпывая кленовым ковшом из ушата. Наконец князь, немилосердно наплескавши на пол, обтерся суровым рушником, переменил рубаху и сапоги, расчесал спутанные волосы. Мгновенно и сразу яростно захотелось есть. Ульяния опять вступила в горницу, повела за собою вниз по лестнице в столовую палату, и князь, глядя сверху на ее чуть склоненную голову в легком домашнем повойнике, русый затылок и нежную шею, опоясанную рядами разноцветных бус, вдруг ощутил бешеное желание, почти ярость: схватить, смять, потащить к себе в горницу, на ходу срывая с жены Вяземского ее коротель и белополотняную рубаху, дабы ощутить наконец в руках голым и горячим это ухоженное красивое тело, мять, тискать, опрокидывая на постель…
Остоялся, отмотнул головою, утишая темную кровь греховного безумия.
Глубоко вздохнул, конвульсивно сжимая зубы.
Так вот хватал портомойниц в отцовом терему, и те, мало сопротивляясь, расширенными от ужаса и обожания глазами взирая на молодого князя, сами спешили скинуть с себя мешающую преграду одежд.
Он был стар. Теперь уже посадские девки, что приглашены были убирать терем, не взглядывали на него умильно-зазывно, не проходили мимо, нарочито виляя бедрами. Он был стар и яростно обижен на жизнь, на мир, на Витовта, на великого князя Василия (как-никак, равного ему, великому смоленскому князю!), даже на верного слугу Семена Вяземского, что, лишась своего удела, потащился за ним, за Юрием, вместо того чтобы мудро изменить и как-то поладить с литвином.
За трапезою были князь Семен, духовник Юрия, отец Никодим, двое холопов, конюший князя и старший егерь, и наместник князя Василия московский боярин, что безразлично взирал на Юрия с тем скрытым небрежением, которое, не выявляясь явно, не давало права Юрию вспылить, но тем обиднее чуялось смоленским беглецом («И этот гребует мною!» — рвалось из души). Ели в тяжелом молчании. После молитвы не было сказано почти ни одного слова.
— В Смоленске тихо? — вопросил князь отрывисто в самом конце трапезы.
— Витовт дал людям леготу! — отозвался, отводя глаза, князь Семен, досказав с отстоянием:
— И церкви не рушит!
Юрий молча скривился. И Олега уже нет! Была еще надежда, что смоляне, недовольные Витовтом, подымут восстание. Но Витовт оказался умнее, чем полагал Юрий. И латынских попов, видно, попридержал! — домыслил князь про себя. Церкви рушить — на «потом» отложено! Он перебрал в уме знакомых смоленских бояр и с горем понял, что в городе его не ожидает никто. Верные давно схвачены и казнены Витовтом, иные… Приходило признать, что народ устал и хочет одного — покоя. И что Витовтова «легота» потому и принята смолянами. Как, когда и почему исшаяла смоленская сила? Куда утекло серебро? Почто перестали быть победоносными смоленские рати, когда-то грозные и неодолимые для врага?
Он бросил двоезубую вилку на тарель. Вытер рушником жирные губы и пальцы. Встал, омыл руки под рукомоем. Прошел к себе. Ульяния опять появилась, позвавши в баню, и опять остро и страшно колыхнулось в нем бешеное желание. До того, что на миг замглило в глазах.
На ходу расстегивая домашний суконный зипун, спустился по ступеням.
Холопы подскочили почтительно.
Баня истекала паром. С порога предбанника князя обдало влажным теплом. Холоп помог разволочься, стянул сапоги. Князь, поджимая пальцы ног на холодном полу, пригнувши голову, пролез в баню, в облако серого пара, едва не задохнувшись от огненного жара раскаленной каменки.
Парились вчетвером. Князь Семен был ростом ниже Юрия, но широк в плечах и тяжеловат в чреве. «Как эдакого-то обнимает и голубит?» — подумалось едва не впервой. Доселе не замечал ни тучности Семеновой, ни печати возраста на его лице.
Конюший и псарь были оба сухоподжары, предплечья у обоих в буграх мышц. Конюший польским обычаем брил бороду и носил долгие усы, а псарь до глаз зарос пшенично-сивою курчавою бородою. Размыто двигались в серо-белом огненном пару, хлестались березовыми вениками, плескали на каменку хлебный квас. Юрий дважды выходил, не выдерживая, обливался холодянкой, пил брусничный квас и снова лез в раскаленное нутро бани. Наконец, удоволенные, вылезли в предбанник, уселись по лавкам вокруг малого столика с квасом и закусью. Пили, вспоминая охотничьи байки, разные случаи, совершившиеся с князем и другими. О невеселых делах смоленских избегали говорить.
Чуя во всем теле привычную после бани легкость и веселье, князь поднялся по ступеням к себе, и опять, ощутив мгновенную сухость во рту, встретил Ульянию. Глазами, движением рук позвал за собой, но Ульяния мягко выскользнула из его объятий, слегка улыбнувшись, вымолвила тихо, но твердо:
— Не надо, князь! Постель готова тебе.
Он прошел, остоялся. Вдруг весь покрылся бурым румянцем и молча вскипел. Не надобен был Смоленск, ни Новгород, ни даже Москва, — нужна, надобна, необходима эта женщина, по какой-то дикой нелепости принадлежавшая иному! Он, не вызывая холопа, сошвырнул сапоги с ног, повалился на ложе, издав какой-то с придыханием медвежий рык. Лежал, бурно вздымая грудь. Кровь ходила толчками, в голове, в сумятице мыслей и чувств проходили картины: широкая площадь, полная народу, — Смоленск. Празднично бухают колокола. Ведут литовский полон. Проезжают шагом вереницею всадники-победители. Освобождены Вязьма, Ржева, Мстиславль. И он восходит по ступеням княжого терема, и его встречают, и гремят здравицы, и пир горой, и после — пышная постель, и в постели, раздетая, трепетными пальцами придерживая сорочку на груди, на полной груди, готовой вырваться наружу, в плен его рукам, его поцелуям, сероглазая красавица, приоткрывшая розовые уста, призакрывшая очи, вся в ожидании, в страхе и трепете, в жажде ласк, его ласк! Она, Ульяния… Он скрипнул зубами, тяжело поднялась и рухнула на постель десница, пробормотал злое слово, смял тафтяное изголовье, погрузил в него пылающий лоб и представилось опять, что не в дорогую узорную ткань, а в лебяжий пух ее грудей погружает он свое лицо.
Он поднял лик (он был страшен в сей час, с оскаленными зубами, жестоко ощерившийся, почти безумный). В изложне плавала тьма, и казалось, что кто-то мохнатый, мглистый — не дьявол ли сам? — сидит под образами внизу и смотрит на князя черным, как ночной туман, взором.
— Ты нужна мне! — простонал князь вновь, падая в подушку лицом.
Показалось, что и все волшебно изменится, и жизнь вновь обретет смысл, стоит ей уступить ему и лечь в постель с Юрием. Витовт умрет, литвины тотчас передерутся друг с другом, и ему воротят Смоленск. А жена? — вдруг вспомнил Юрий. — Ну и что ж! И жена… К чему, зачем? — вспомнил, как живут западные государи и герцоги, сколько и измен, и любовниц, равно как и любовников у высокородных дам, как весело, в удовольствиях, «игрушках», танцах и пирах, проводят они свое время! Почему бы и ему, Юрию, не иметь такое! А князь Семен? Семена удалить! Подарить ему тот же Мстиславль!
Встать? Пойти? Что я ей скажу, что скажу ему — проклятие! Лежащему с нею рядом, в супружеской постели.
Утром встал с ложа, спавший с лица, с синими тенями в подглазьях. Он все перебрал и все отверг. Даже подумал было сбежать на Москву, кинуться в ноги Василию, умоляя о ратной помощи, не видеть, не зреть, кинуться в бой, в резню, в сечу! Погибнуть в бою, наконец! И что скажет, что сделает она?
Да и кто он ей? Ни муж, даже и не любовник. Забудет, пристойно погрустив… Нет! Нельзя уезжать! Нельзя бросить ее этому жалкому дураку, надеющемуся, ежели он, Юрий, получит смоленский стол, вернуть свою Вязьму!
И уедет туда вместе с Ульянией… Нет, никогда!
Несколько дней прошло во внешнем благолепии и покое. Князь загадочно молчал, и, когда взглядывал на Ульянию, глаза его сверкали, как драгоценные камни.
Вяземская княгиня, к беде своей, не понимала Юрия до конца. Сама она была спокойной, улыбчивой, не чуждой веселья женщиной, с охотою бегала на Святках кудесом вместе со своими холопками, не обижаясь, когда посадские парни валяли ее в снегу, а то и сажали в сугроб, задравши подол. Все это было можно в святочной игре, но дальше этого княгиня попросту никогда не дерзала, даже в тайных мечтах своих. Муж, семья, дети — это была святыня, как и брак, освященный церковью. И когда заходили разговоры о чьей-то стыдной гульбе, Ульяния, подобно древней деве Февронии, попросту уходила от разговора и раз, изумивши наперсницу свою, отмолвила о чьей-то порочной жизни, о чем судачили все вокруг:
— Не ведаю того! Знаешь, меня это не замает! Сказано бо: не судите да не судимы будете! И ты не суди о том. Господь рассудит всех нас, когда предстанем пред Ним, кто из нас праведник, а кто грешник!
И за мужем своим из сожженной Вязьмы Ульяния поехала, не воздохнув.
Старшую дочерь успела выдать замуж, а теперь пристроила и младшую за московского городового боярина (обе дочки родились рано: Ульянии не было еще и шестнадцати), а сынишка, роженный спустя время, погиб от моровой болезни в пору осады Смоленска полками Витовта. Но и это не сломило ее, хоть и чаялось в ту пору уйти в монастырь, да пожалела мужа и дочь. Сейчас Ульянии не было еще и тридцати, она и красавицей стала именно теперь, на полном бабьем возрасте. Налился стан и плечи. Груди, даром что родила троих детей, стояли почти не отвисая, и женки, что мылись в бане вместе с княгиней, завистливо вздыхали, глядя на ее точеную стать. Но и завидовать Ульянии было не можно, до того ровный, «солнечный» норов имела она, до того участлива и добра ко всему окружению.
Князь Семен был старше жены почти на двадцать лет и любил ее безмерно. Любил и тихо гордился супругой, которая казалась да и была для него лучшею женщиной на земле. В минуты трудноты или горя он немногословно сказывал ей свои заботы и всегда находил не только женское участие и ободрение, но зачастую и дельный совет. Такова была эта супружеская пара, которой судьба (или рок!) поручила быть слугами великого князя Смоленского Юрия.
И в этот день, в этот роковой день, вставши поутру супруги, словно предчувствуя судьбу, как-то вдруг и враз глянули друг на друга:
— Не нравится мне Юрий! — вымолвил князь Семен. — Дичает, сходит с ума! В Смоленск его не созвали, чаю, и не созовут, дак он теперь чуть что зверем кидается на людей. А был бы прямой князь, и родовой чести не уронил, кабы не литвин…
— Женку ему надо! — отмолвила Ульяния. — Он уж и на меня… — Вовремя прикусила губу.
Семен поглядел на жену хмуро и задумчиво. В добродетели супружницы своей князь не сомневался ни на миг, но нрав князя Юрия был ему хорошо ведом и вызывал тревогу. «Седина в бороду, бес в ребро! — подумалось скользом. — И почто держит Витовт у себя супругу Юрия! Не велика доблесть — княжеских женок в полон забирать!»
— Ты осторожнее с им, прислужницу бери какую с собой!
Не ведал Семен, что прислужница нынь не подмога, и стало бы Ульянии вовсе не попадаться на княжой погляд!
Между тем Юрий еще утром вызвал к себе конюшего, коему и прежде приходило выполнять интимные поручения Юрия, и твердо глядя в глаза, вопросил:
— Ежели прикажу помочь мне в постельном деле, возможешь?
Тот шевельнул усом, подумал, глянул хмуро, возразил: «Не впервой, князь!
— но, когда понял, что речь идет об Ульянии, задумался и он:
— Сама не пойдет!» — бросил решительно.
— Прислужницу задержи! — перебил Юрий. — С княгинею сговорю сам!
Конюший трудно кивнул, еще пуще охмурев.
— Хлопцев верных возьми, не сробели чтоб! Викулу и Воробья хотя бы!
— Воробей на такое дело не пойдет, — отверг конюший и пояснил:
— Любит княгиню! Мечислава разве да Ховрю созвать…
— Найди! — отмолвил Юрий, прекращая разговор.
Конюший поворотил, понурясь, но, уже подойдя к двери, пробормотал:
«Може, князь… Девку какую посвежей из города… Оченно занятные есть! И откупиться мочно потом!»
Юрий глянул, каменея ликом. Только тянул, и конюший враз дрогнул, отступил, не обык спорить с господином, да и ведал, сколь Юрий скор на руку и падок на кровь. И еще пала ему благая мысль, когда выходил: упредить княгиню Ульянию… Дак тогда тотчас бежать надобно! А коли не поверит она?
Ульяния в тот день, распорядясь ествой для князя (из утра, встав, сама напекла коржей с медом, на которые была великая мастерица), с двумя прислужницами скоро накрыла столы и уже намерила покинуть княжий покой, когда ее созвал слегка побледневший холоп Юрия: