Балашов Дмитрий Михайлович. Воля и власть

   Весна шла, начинали пахать, а ему надобно собираться в Орду, на поклон посаженному Едигеем хану Булат-Салтану… Горькая участь, как подумать, для великого князя Владимирского! Почто Витовт не ездит кланяться никому, или ездит? Или и ему приходит поклонять своему братаничу, польскому королю Ягайле, нынешнему Владиславу? А тот кому поклоняет? Великим панам? Архиепископу Гнезненскому? Римскому Папе? И ежели есть кто, свободный совершенно, то и он ничтожен пред Господом, и так же, как последний нищий его царства, обречен смерти!
   Перед самым выездом в Орду он получил послание из далекого Белозерского края от тамошнего Сергиева ученика, Кирилла, когда-то казначея Вельяминовых, потом — инока в Симоновской обители покойного Федора, а ныне духовно ратоборствующего невдали от Белого озера, где-то в лесной и озерной тамошней стороне, близ Шексны, на Сиверском озере, — северном! Ибо «сиверко» по-тамошнему и означает «север» и «холод». Сизая вода морщит рябью среди молчаливых берегов, волглые, напоенные влагою тучи цвета голубиного крыла идут по небу бесконечными рядами, перемежаемые неяркими пробелами тонких облаков, да сыплет мелким игольчатым дождем…
   Как-то он там? Вдвоем ушли, с Ферапонтом, смиренным иноком, про коего и не подумать было, что дерзнет удалиться в дикие Палестины русского Севера…
   А зимы? Бают, у Кирилла в его келье — только влезть! — даже и печки нет!
   Одержим дикими зверями, мразом, разбоеве нападали не раз… Выдерживает все! И еще пишет послания, учит и братьев его, и самого великого князя.
   Как и прознал про днешние нестроения и зазнобы от нижегородских князей!
   Поди, и о стыдном сражении на Лыскове поведали ему!
   Он снова перечел, вдумываясь в каждое слово, грамоту северного пустынника, с горем понимая, что трудами пустынножительства и полным отвержением благ земных Кирилл (коего уже теперь величают Кириллом Белозерским) заслужил право говорить на равных с сильными мира сего.
   «Ты, Государь, приобретаешь себе великую пользу душевную смирением своим, посылая ко мне, грешному, нищему, недостойному, страстному и чуждому всякой добродетели, с просьбою о молитве, я, грешный, с братиею своею рад, сколько силы будет, молить Бога о тебе, нашем Государе, и о княгине твоей, и о детях твоих, и о всех христианах, порученных тебе Богом. Но будь и сам внимателен к себе и ко всему княжению, в котором Дух Святый поставил тебя пасти людей, искупленных кровию Христовою. Чем больше удостоен ты власти, тем более строгому подлежишь ответу. Воздай Благодетелю долг твой, храня святые Его заповеди и уклоняясь от путей, ведущих к погибели. Как на корабле, ежели ошибется наемный гребец, вред от того бывает невелик, если же ошибется кормчий, то губит весь корабль. Так, Государь, бывает и с князьями. Если согрешит боярин, наносит пакость себе, а не всем; но если согрешит сам князь, причиняет вред всему народу. Слышал я, что у тебя, великий князь, великое несогласие с твоими сродниками, князьями Суздальскими. Ты выставляешь свою правду, а они — свою; кровь христиан льется. Осмотрись, Государь: если они правы в чем-либо, уступи им смиренно, если в чем правда на твоей стороне, стой за правду. Если они будут кланяться тебе. Бога ради, Государь, окажи им милость, сколько можно, покажи к ним любовь и сострадание, дабы не погибли, блуждая в татарских странах. Никакая власть, ни царская, ни княжеская, не может избавить нас от нелицемерного суда Божия; а если будешь любить ближнего, как себя, если утешишь души скорбные и огорченные, — это иного поможет тебе, Государь, на Страшном и праведном суде Христовом».
   Склонив голову под притолокой, в покой вступил Юрий. Вскоре воспоследовали и Андрей Можайский с Петром. Василий нынче навык приглашать братьев к совету о делах правления, которые затруднялся решать с боярами без них. В этих советах было нечто интимное, сокровенное, свое, точно в избе, в большой семье крестьянской, решали: когда сеять яровое, да сколь мочно ныне говядины везти на базар, да стоит ли нынче рубить новый овин заместо сгоревшего старого…
   Софья всегда злилась, когда он так собирался с братьями, и была права: те, в свою очередь, особенно Юрий, не жаловали литвинку.
   — Ну что? — вопросил Юрий, входя. — Витовт еще не затеял на нас новый поход? Нынче рыцари в спину ему не ударят!
   С маху сел на лавку. Протянув твердую руку к кувшину, налил себе кисловатой медовухи, отпил, поморщился, утер тыльною стороною ладони усы.
   — Что ж ты, Петюха! — высказал, подымая тяжелые глаза на младшего брата, только что вошедшего в горницу. — Давно тебе хотел баять о том, да не подходило так-то к случаю! Лысково-то обойти нать было, эдак вот! И прижал бы конницу нехристей к оврагу! А што пешцам забродно в снегу брести, дак то любой дурак смекнет!
   — Ладно, братья! — остановил Василий. — Опосле драки кулаками махать не след! Вот, чтите грамоту! От Кирилла с Белоозера…
   — Он и мне послания пишет! — усмехнув, высказал Андрей. — Берег бы смердов от пьянства, то считает главною пагубой, и от судей не праведных: мол, не будет в судах порядни, пойдут лихоимства с поборами, народ сопьется и погибнет Земля!
   — В общем прав твой святитель! — раздумчиво высказал Юрий. — Не сам ли Господь вручил человеку разум, отличающий его от всех прочих тварей земных? А что теряет пьяница? Разум! Значит, уподобляется зверю! От Бога поступает в лапы Сатаны! А уж коли в державе судьи не праведны суть, то и державе той недолго жить! Поглянь на Византию! Безо взяток там нынче и святителя не поставят на престол! Пока человек верит в себя, пока он способен взять в руки оружие, отдать жизнь за отчий край — и государства стоят! А ежели людина приучишь за кажную мзду в суде платить — ты уж воина, али за защитника державы — не жди! Так-то, други! Видал ты сам-то Кирилла?
   — Как же! Мои же вотчины тамо! — с прежнею усмешкою отозвался Андрей.
   — Тверд! Ферапонт от него на иное озеро ушел! Сидит у себя в келье, как медведь, а вся округа к нему ходит на поклон.
   — Я слыхал, — перебил Юрий, — у тебя и тут, под Можаем, объявился свой святой?
   — Смерд, из вольных! — неохотно отозвался Андрей, пожав плечами. — Да какой он святой! Икону нашел, вишь, чудотворящую, и пашню забросил, начал ходить с ней.
   — Какая икона-то? — подал голос Петр.
   — Вестимо, Богоматерь! С предстоящими! — ворчливо отозвался Андрей. — Дак за им толпы стали ходить! Сам знашь, и на Москве встречали с крестами!
   Василий покривился, промолчав. Он тоже помнил это шествие истеричных баб, кликуш, что падали под ноги иконе, хромых, слепых, убогих, что лезли облобызать образ в чаяньи исцеления.
   — Да ведь излечивала! — продолжил Андрей. — Сей Лука и терем себе возвел, стойно княжому, и мял как князь. А еще наповадился медведей у моих ловчих отбирать, и с медведями бороться. Силен был, как бес!
   — Ну, и чем окончило? — Юрий уже слышал эту историю и потому торопил рассказчика. Зато Петр внимал в оба уха.
   — Да чем… Терпежу не стало! — неохотно докончил Андрей. — Подвели ему мои ловцы особо грозного медведя, ну, тот и поломал мужика, едва выходили потом. Нынче опомнился, богачество свое отверг, монастырь строит.
   — Да, бывает и так! — наставительно изрек Юрий. — Мужик! Икона была, духовной высоты не было в ем! Святого мужа не было при иконе! А к твоему Кириллу я и сам бы съездил, поклониться ему!
   — Что скажете, братья, о послании сем? — вопросил Василий, возвращая толковню к началу беседы.
   — Да што… — вымолвил Юрий и глянул светлым разбойным взглядом на старшего брата, — как ни обидно за погром Владимира, а может и прав!
   Предложи Борисовичам что-нибудь лучшее, чем железа да яму, авось и согласят! Не то нам нижегородской смуты не избыть до морковкина заговенья!
   Меня казанская татарва все боле тревожит! Осильнел город! Не переняли бы у нас волжский путь!
   Петр, склонив низко голову, — стыдно было давешнего разгрома! — подсказал:
   — Борисычей удоволить, и Жукотински князи потишеют! Нету Анфала на их!
   — Все сидит в Орде? — вопросил Юрий.
   — Навроде жив! — возразил Петро. И все задумались: до того дошло, что и вятский разбойник надобен оказался!
   — А выкупить? — подсказал Андрей.
   — Я уж прошал! Отказали бесермены!
   — Думаю, брат, — перешел на другое Юрий, — Витовт пока ратных действий не начнет, а вот то, что он церковный раздел затеял, это худо!
   — Слух есть! — подтвердил Андрей.
   «Этого еще не хватало!» — подумал про себя Василий, но не высказал ничего. О церковном отпадении литовских епископий следовало говорить с Фотием.
   — Не начнет Витовт? — мрачно вопросил Василий, подняв глаза от налитой, но не выпитой чары.
   — Не начнет! — подтвердил Юрий. — С немцами колгота не окончена ищо, с Ягайлой, бают, новая пря у их, добычу никак не поделят, да и церковный раздел, вишь, затеял! Токмо грозит! Пока токмо грозит! — уточнил Юрий, уверенный, что рано или поздно схлестнутся с Витовтом, пора придет, и тогда… Ох! Тогда вновь Софьюшка не сотворила бы иньшей беды!
   — Словом, езжай! — подытожил Андрей. — Досыти нам Едигеевых набегов!
   Василий молча кивнул головою: верно, набегов хватило уже досыти, приходило кланяться!
   — А к Даниле Борисычу я пошлю! — присовокупил Юрий. — Хоть этой беды нам избыть!
   Василий поднял голову, оглядел братьев смуро. Была надея, тоненькая ниточка надежды была, что не пошлют в Орду, что отсидится на Москве!
   Порвалась. Приходило ехать. Да еще и с Фотием баять до отъезда: ежели западные епископии отпадут, то латины и вовсе учинят разор русскому православию!

Глава 39

   Епифаний, воротясь из Константинополя вместе с Фотием, вскоре, испросив благословения у преосвященного, устремил стопы свои по старой памяти в Сергиеву пустынь. Слыхал, конечно, что татары добрались и сюда, и все же тихо ужаснул увиденному.
   Да, конечно, уже стояла новая церковь, но на ином месте, уже отстраивали кельи и трапезную. Но где хоть остатки от того, прежнего монастыря? Не эта же груда обгорелых бревен, оттащенных в стороны?!
   Неужели от прежнего Сергиева монастыря, от его трудов неусыпных, не осталось ничего?
   — Все сожгли! — сурово ответил Никон. Поминутно покрикивая на мастеров (трудились и свои, и наемные, со стороны), он в обиходном подряснике, подпоясанным вервием, в старой замасленной скуфье, с вощаницами в руках, что-то подсчитывал, верно, монастырские расходы.
   Ворчливо поздоровавшись, повел Епифания в келью: «Вишь, и баять-то недосуг!» — молча указал на хлеб и квас. Помолились. Епифаний ел и говорил, а Никон молча, кивая головой, слушал рассказ Епифания о Цареграде и Фотии, и с лица его все не сходила тяжкая тень суетных забот и трудов.
   — Сосуды спасли! — отмолвил на вопрос Епифания. — Рясу преподобного, посох, иконы и книги… Да, и тот потир, что он сам точил… И крест патриарший… Да, словом, все спасли, что было мочно! Меня сам Сергий предупредил! — скупо улыбнувшись, добавил Никон, и лицо его в отверделых морщинах, давно уже неулыбчивое, тронуло бледным окрасом трогательного воспоминания: «В тонком сне узрел их: Петра, Алексия и Сергия, тут, у себя, в келье, в той, что сгорела!»
   — В Сергиевой? — вопросил Епифаний с внезапно пересохшим ртом.
   — Да. Повестили про нашествие агарян и про то, что обитель будет опустошена, но и паки восстановится. Пришел в себя, — слова еще звучали в ушах! — кинулся к двери; дверь заперта! Отокрыл, а они, все трое, идут гуськом от келий к церковному крыльцу. Тут вот и постиг, что не сон, а видение. И что не оставил он нас! — прибавил Никон, помолчав.
   — А могила? — вопросил Епифаний.
   — Цела.
   Никон помолчал, глянул проголубевшим взором, высказал тихо: «Порою глаза закрою, представлю, как пришел к нему, как просился сперва, и таким чую себя отроком малым! Да, отроком! До сих пор… Хоть и на шестой десяток пошло. Великие были люди! Время идет, мелкое отходит посторонь, забывается, и видишь ихнюю высоту и ясноту!»
   — Ты пишешь ле? — вдруг вопросил Никон, как-то сбоку, по-сорочьи, глянув на Епифания, и тот враз понял, о чем прошает его игумен, и даже несколько взмок: понял, что Никон среди трудов и разорений не забыл Епифаниева намерения предать харатьям память преподобного.
   — Боюсь! — высказал, и почуял, как стало жарко под требовательным взглядом Никона. — Не справиться боюсь!.. Хватит ли у меня умения, хватит ли благодати на труд сей?
   — А кроме тебя некому! — возразил Никон просто. — Люди умирают, уходит память. Грядущим по нас надобно поведать то, что ведали мы! У меня тут и переводят, и писцы есть добрые… «Лествицу» с главами Григория Синаита перевели с греческого, поучения аввы Дорофея. «Диоптру»
   Филиппа-пустынника с ответами аввы Варсануфия и с наставлениями Исихия…
   А о преподобном некому написать, токмо тебе!
   Никон глянул прямо, светлым взором, и Епифаний невольно опустил голову.
   — Не ведаю, — прошептал. — Временем кажет, прошла та пора, нынешние люди измельчали, и уже не нам писать о том великом времени и великих подвижниках тех!
   — Ты заблуждаешься, Епифаний! — спокойно отверг Никон. — Ты имеешь дар, и дар тот — от Господа, и не должен ты уподобиться тому рабу, что зарыл талан свой в землю!
   — Я пишу… писал… — зарозовев, признался Епифаний. — Многое уже и занес на харатьи, но страшно приступать к целому, и порою долит: а надобно ли кому теперь то, о чем ведали мы в наши юные годы?
   — Искушение, Епифание, искушение! — Никон дружески покачал головой. — Как можешь ты даже помыслить о таковом? Воззри! Коликое число обителей основал сам Сергий, и по слову великого князя Дмитрия, и сам по свыше данному благословению. И ни один, ни один из них не заглох и не запустел!
   А ученики преподобного? Погляди! Афанасий воздвиг монастырь на Высоком в Серпухове, а когда ушел в Цареград, оставил ученика своего, Амоса-Афанасия.
   — Который умер…
   — Опочил. Но обитель живет! Заветы Сергия выходят в мир! А Савва, игуменствовавший тут после меня и паки до меня. Он по зову князя Юрия основал монастырь под Звенигородом и лишь недавно опочил, оставив процветающую обитель. А преподобный Авраамий, трудами своими просветивший дикий дотоле Галичский край и создавший целое ожерелье святых обителей?
   Да, и он опочил, но обители те живут! И в тверских, и в костромских, и в новогородских пределах духовно ратоборствуют ученики преподобного! Яков и поныне подвижничает под Галичем, у железных рудников, Афанасий-Железный Посох с Феодосием поселились в новгородском краю, в Череповецком урочище.
   А преподобный Сильвестр, что много лет жил на брегах Обноры, в глухом лесу, питаясь кореньями и травами, и не зря лица человечьего! И вот уже сошлись к нему ученики, и устроили кельи, и воздвигли храм Воскресения Христова! Да, умер и он! Но на те же берега Обноры явился иной ученик преподобного отца нашего Сергия, Павел, поселившийся в Комельском лесу, в дупле старой липы, а затем перешедший на реку Нурму, где и воздвиг обитель. Сергий Нуромский, афонский постриженник, приходил к нему в лес и видел, как стая птиц кружилась вокруг старца, иные сидели у него на голове и плечах, зайцы и лисицы, не враждуя, бегали вокруг, и медведь смиренно ждал корма из рук преподобного! И сии подвижники, ставшие духовными братьями, живут и поныне в том краю, и уже, по слухам, воздвигают монастырь. А Кирилл с Ферапонтом, ушедшие в страну Белозерскую? Кирилл наставляет бояр и князей, послания его ныне читает и чтит сам Василий Дмитрич. А давно ли он трудился в хлебне Симонова монастыря и токмо обещал грядущую славу свою? И вот уже воздвигнут храм Успения Богоматери над серебряными водами Сиверского озера, на горе Мауре, и иной, в немногих поприщах, на Вородаевском озере, созданный сподвижником Кирилла Ферапонтом. И вот уже иноки из Симоновой обители приходят к Кириллу, в устрояемую им обитель, не боясь строгости устава, ни хладных зим, ни мразов, ни скудоты. И не возроптал никто на жестокость устава, по коему в кельях не держали ничего, кроме книг, и даже воду пить ходили в трапезную обители! И тако же, как Сергий, Кирилл воспрещал братии своей сбирать милостыню по селам, повторяя: «Бог и Пречистая Богоматерь не забудут нас!
   Иначе зачем жить на земле?» — вот какими праведниками полнится ныне земля Русская! А Ферапонт, коему лишь дарения князя Андрея Можайского позволили завести пристойную утварь для храма! Иноки его обители такожде безмолвствовали, списывали книги да плели сети для ловли рыбы, которой и пропитывалась братия, почасту на первых годах вместо хлеба ели сухую рыбу, смешанную с толченой корой. Ныне же князь Андрей призвал Ферапонта к себе, дабы воздвигнуть монастырь Рождества Богородицы близ Можайска. О подвигах преподобного ныне уведал сам Фотий, облекший его саном архимандрита.
   Верую, что от обители Кирилловой свет духовный распространится по всему Северу. А наставления старцев, а пример святой жизни, подаваемый ими малым сим? Заветы Сергия и свет, исходящий нань, не угасли и в нашем веце, но пошли вширь, распространяясь и просвещая землю Русскую, и житие преподобного, которое ты, Епифание, возможешь написать, надобно всем им, всем подвижникам, ученикам и последователям великого старца. И запомни, что без памяти о славном прошлом своем народ перестает быть народом. Что без Бога человек становит зверообразен, и только духовное начало делает нас людьми! Иначе тотчас одолевает Сатана, и мир неустранимо идет к гибели. И что великие государства, с армиями, богатствами, многолюдством, вельможами прегордыми, рушились в прах, теряя духовную скрепу свою. И что ничто не способно спасти страну, потерявшую высоту духовности! Иначе сказать, ничто не спасет народ, потерявший Господа!
   Никон замолк, выговорившись. Епифаний сидел, красный от смущения, возможно, впервые поняв до конца, что труд его, казавшийся поначалу малым и жалким, ныне стал подвигом, свершить каковой заповедано ему Высшею Силой.
   Темнело. В слюдяном оконце меркла, разливаясь и потухая, вечерняя заря. Мерно и звонко начал бить колокол, подвешенный пока на вешалах из двух бревен с перекладиной.
   — Колокол, чую, жив? — вопросил Епифаний.
   — Жив! — отозвался Никон. — Когда жгли монастырь, упал и угряз в землю, но уцелел, и татары не увезли с собой!
   Оба одинаковым движением поднятых рук осенили себя крестным знамением, и оба враз поднялись к вечерней молитве.
   В вышине, над притихшей, примолкшей землей, погружающейся в прозрачный сумрак ночи, загорались мерцающие лампады звезд. Лес, отодвинутый от обители, стоял задумчив и хмур, уже без ропота, без воя и свиста нечистой силы, навсегда прогнанной с Маковца молитвами преподобного. Неоконченные монастырские постройки смутно белели в темноте.
   Иноки, черными тенями выбираясь из келий, землянок и шалашей, со всех сторон спешили к церкви. Храм был еще не свершен, и служба шла в притворе.
   В отверстые двери храма потаенным сверканием свечного пламени сиял временный иконостас. И туда, в красное нутро церкви, заходили, склоняя головы, послушники и черноризцы. Земля стоит верою, вера жива праведниками, они же суть — красота земли.
   В эту ночь, отстояв вечерню в новорубленном храме, Епифаний не лег спать, а положив перед собой лист александрийской бумаги и жарко помолясь перед тем, начертал первые слова своего бессмертного «Жития», бессмертного и потому, что бессмертна в Русской земле память преподобного Сергия, и потому еще, что Епифаний сумел-таки написать об этом. Никон не без умысла предоставил Епифанию, невзирая на днешнюю тесноту и неустроенность, отдельную рубленую келью. Духовный труд требует сосредоточения и одиночества, требует тишины, в которой нисходит на творца свыше то, что люди зовут вдохновением творчества: Божий Дух, собирающий ум и направляющий руку пишущего.

Глава 40

   — Ну, и чего ты добился, рассорясь с родителем моим? — кричала Софья, по-рыночному уставя руки в боки. — С Новым Городом доселе пря, Суздальские князи опять немирны суть! На Лыскове наших побили, уж лучше Юрия бы послал, чем своего Петра… Да, да, своего! Монету ему позволил чеканить, эко! Перед всеми братьями на выхвалу! С батюшкою у тя котора за которами, а толку? А они нынче с Ягайлой к Марьину городу ходили, окуп получили с рыцарей, триста тысяч золотых! Триста тысяч! Тебе таких денег и во снях не видать! Двина опять за Новым Городом! Пожди, они у тя и Вологду, и Белоозеро, и Устюг возьмут! Не лучше было с батюшкою вместях утишать новогородцев?
   — А там и Псков с Новым Городом потерять, и Карельскую землю свея захватит тем часом! — глухо и злобно отвечал Василий жене. Последнее время они чаще ругались, чем любились друг с другом. Софья ожесточела от постоянных и неудачных родов, от постоянных сыновьих смертей, горько завидовала двоюродной сестре, жене Юрия Дмитрича, которая рожала мужу здоровых сыновей. Подросший Иван, единственный наследник, единая надежда родительская!..
   Сейчас она была вовсе некрасивой, и Василий с грустью понимал, что временами почти уже не любит жену: бесили эта ее упорная приверженность своему отцу, и резкий смех, и самоуправство с прислугой, вспышки гнева, когда она наотмашь била по щекам холопок и сенных боярынь своих… Но приходило признать с горем, что во многом Софья оказывалась права. И что нижегородских Борисовичей, невзирая на пакостный погром Владимира, надо приветить добром, по слову старца Кирилла, а не кидать против них все новые и новые рати… Отыграться следовало на Великом Новгороде, да и то только после того, как разрешится нынешняя пря с Витовтом… Лаяли, вишь, и бесчествовали его! А две лодьи детских трупов под Вороначем, ето как? Не пес разве? Ты же когда-то сам был крещен в православие, тесть дорогой!
   Почто ж детей-то поубивал, поморозил? Такого-то и нехристи не часто творят!
   А Софья продолжала кричать, теперь уже ругая его бояр и упрекая за то, что приблизил Морозовых заместо Акинфичей. «Уж лучше бы ругала за то, что мирволю Всеволожскому!» — думал меж тем Василий, молча выслушивая попреки жены. Федька Свибл, во время оно, достаточно холку натер! Ладил Юрия поставить великим князем, а его, Василия, забыть в Орде. Не получилось! Потому только, что хватало сил и дерзости зимою сбежать из Орды! И уцелеть! Он, Василий, помнит об этом. И Юрий помнит! И как тут быть, ежели земля и так поделена, после смерти Владимира Андреича, на десяток уделов, и ежели так будет продолжать, все воротит на свои оси, и прежние усилия владыки Олексия и батюшковы изойдут дымом.
   Да, и с литвином Свидригайлой не получилось, и — права Софья! — даже и в Орду к Булат-Салтану ездил он зря! Пытался через него надавить на булгарских князей, что разбили брата Петра на Лыскове, как-то перетянуть хана Большой Орды на свою сторону. Сколько передали даров! Самому Булат-Салтану, его эмирам, бекам, женам, дворцовой челяди… Царь все обещал исполнить… И был убит Джелаль эд-Дином, и вместо него Едигей поставил Тимур-хана, который тотчас затеял войну с Едигеем. Едва не захватил Едигея в полон, но старый лис вырвался, ушел в Хорезм, отсиделся в Ургенче, и теперь в Орде новый правитель, и все, почитай, надобно начинать сначала.
   Еще летом, когда уже Василий Дмитрич был в Орде у Булат-Салтана, тверской князь Александр Иваныч поехал с Твери в Литву и наехал Витовта в Киеве. Там же были один из сыновей Тохтамыша, Зелени-Салтан, о чем Александр, обмыслив, послал тайную весть на Москву. Витовт был упорен и, по всему судя, хотел восполнить теперь свою неудачу десятилетней давности, посадив на ордынский престол Тохтамышева сына. Александр был убежденным сторонником православия и потому, при всех спорах и сварах Твери с Москвой, отнюдь не жаждал католического засилья на Руси. Как бы он и сам, и его отец ни относились к Витовту, как бы ни кумились с ним, но и о прежнем соглашении двоюродных братьев, что в случае смерти Витовта Литва, а с нею и Русь, отходят к Польше, в Твери не забывали.
   Юрий на Москве, получив заместо брата весть из Киева, тяжко задумался. Ему впервые стало страшно Витовтовых затей, и он не ведал, что должно вершить. Оставалось одно — ждать возвращения брата и молить Господа, чтобы не совершилось с ним какой пакости в Орде, пакости, при которой смерть была бы лучшим исходом. А ежели схватят и Васильевым именем начнут приказывать Москве? И все-таки приходило ждать. Он тогда как раз отъезжал в Галич, который упорно заселял и обустраивал, и толковал с боярами и женой о зловещем известии.