Страница:
В отличие от Феофана, полного трагическим ощущением гибели его родной Византии, эти мастера, среди всех бед мира сего, верили в светлое будущее родной земли и в возможность воссозданья царства Божия на земле, какие бы препоны ни лежали на пути к этому.
Потому и обращаясь к великому искусству Византии, русичи брали созвучное им, брали воистину великие образцы эпохи расцвета, насыщая их новою жизнью своей молодой страны и молодого народа, не утерявшего воли к подвигам.
Потому и обращаясь к великому искусству Византии, русичи брали созвучное им, брали воистину великие образцы эпохи расцвета, насыщая их новою жизнью своей молодой страны и молодого народа, не утерявшего воли к подвигам.
Глава 32
По случаю мора во многих волостях Московского княжения была вновь, по совету Ивана Кошкина, уменьшена татарская дань — «выход царев» (ордынского хана на Руси называли «царем» уже давно). А, впрочем, год был сведен без особых проторей. Ежели бы не страшный пожар в Ростове, унесший более тысячи жизней, то и вовсе можно было бы радоваться. Принят в службу знаменитый литовский князь. Остановлен Витовт. Налажены псковские и новгородские дела, укреплена Ржева. Без боя восстановлена власть на Рязани Федора Ольговича. Нижний Новгород находится в руках великого князя Московского. (Нижнегородские князья, дети Дмитрий Костантиныча, укрощены, но все живут и злобствуют потомки князя Бориса, пока, впрочем, бессильные.) Во Твери опять разоспорили Иван Михалыч с братаничем Иваном Борисовичем, и Иван Борисович бежал на Москву, полагая великого князя Московского верховным разрешителем удельных споров. Сын великого князя Василия, Иван, рос и радовал сердце отца, возлагавшего на Ивана все большие и большие надежды.
В Орде, где сел на царство Булат-Салтан, пока было спокойно, и Едигей слал опять ласковые письма, называя Василия сыном своим.
Опас поиметь все-таки стоило. И когда два сына покойного Тохтамыша Джелаль эд-Дин, на Руси его прозвали Зелени-Салтаном, и Керим-Берды попросили дать им приют, Василий не отказал, но поместил царевичей (они, по слухам, терпеть не могли друг друга) на восточной окраине княжества и — поврозь. Боярам, что ведали приемом беглецов, было строго-настрого наказано не доводить о том, дабы не прослышал и не разгневался Едигей.
Уведает, конечно! Как без того! Но, когда уведает, тогда и думать начнем… Многое на Руси и тогда, как теперь, творилось на «авось», без дальнего загляда.
А, впрочем, Свидригайло с его дружиной казался достаточным заслоном и от Литвы, и от Орды.
Ничто, казалось, не предвещало великой беды. Хлеб был убран и сложен в закрома. Наступила зима. Мор поутих, и весело было зреть откуда-нибудь с высокого холма укрытые снегом уютные деревни с бело-розовыми дымами топящихся печей. Ничто не предвещало беды!
И движение ордынских ратей под водительством Едигея поначалу мало кого смутило, ибо Едигей сообщал Василию, что Орда, мстя за свои обиды, движется на Витовта.
Об этом последнем великом татарском нашествии на Русь сообщает Новгородская Первая летопись (короче всего), гораздо подробнее — «Московский летописный свод конца XV века», и еще подробнее — патриаршья Никоновская летопись, где помещены и письмо Едигея к Василию, и горестные поучения «юным» боярам за их неосмотрительность в делах с Ордой, и рассказ о том, как и почему Едигей обманул великого князя Московского.
У составителй Никоновского свода наверняка были в руках документы, исчезнувшие позднее (как то же письмо Едигея!). Но тут и возникают вопросы, а именно: в Московском летописном своде прямо сказано, что Едигей шел на Русь. В Никоновской — он якобы шлет успокоительное письмо великому Московскому князю: «Уведай, Василий, что это идет царь Булат-Салтан со всею Великою Ордою на Витовта, да мстит, колико есть сотворил земли твоей (то есть отмщая московские обиды!). Ты же воздай ему честь, ежели не сам, то пошли к царю сына или брата, ежели и не так, то кого-либо из своих вельмож, и ничего не бойся, поскольку я помогаю тебе во всем». Все же Едигей лукавствовал, — добавляет летописец, — дабы москвичи не собрали воинство против него. Выслушавши татарского посла, Василий Дмитрич послал единого от вельмож Юрья именем, с дружиною. Едигей захватил Юрия, не дав ему послать вести, и скоро сам явился под Москвой.
Кто был этот Юрий? Среди вельмож того времени (не мелкого же городового боярина посылали!) подходят по имени только двое: Юрий Патрикеевич, князь, недавно принятый на Москве и вошедший в среду великих бояр московских… Он ли был послан? Вряд ли! И Юрий Васильевич Грунка, младший Вельяминов, уже пожилой боярин из рода великих тысяцких Москвы. Он мог быть послан, конечно, мог… Но был еще один Юрий, а именно, брат великого князя Московского, Юрий Дмитрич, который вполне имел право заменить в этом посольстве самого князя Василия. Тем паче что о нем во время осады Москвы нет ни слова, и имя его всплывает лишь много спустя. Не он ли возглавил посольство к Едигею? (Единственного сына своего Ивана Василий послать не мог, ежели и сам не рискнул поехать, а послать Юрия?..
Софья, во всяком случае, очень могла посоветовать такое, а Юрий, из гордости, согласиться на посыл! А что в сравнительно позднем Никоновском своде Юрий мог быть ошибкою назван вельможею… Нет! Скорее все же поехал Юрий Грунка.) Так оно или не так, нынче узнать не представляется возможным. И еще раз подчеркнем: был самый разгар зимы. Новгородская Первая летопись называет дату набега 23 ноября (кстати, здесь Едигей назван тестем свергнутого Шадибека, еще одна характеристика к тогдашним ордынским отношениям, при том, что Едигей теперь преданно служит узурпатору…
Поставленному им самим?). К Москве татарская рать подошла 1 декабря. То есть неделя понадобилась на подход к столице. И еще одна странность: в перечнях разоренных татарами городов отсутствует Владимир. Не мог ли Юрий Звенигородский застрять там и организовать оборону города? Опять неясно, но разорены были, прежде всего: Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Верея, Новгород Нижний и Городец, прежде всего города, данные в кормление литовскому кормленнику Свидригайле. Не было ли у Едигея тайного сговора с Витовтом? Не мыслил ли он, разоряя то одного, то другого союзников Василия, поддерживать хрупкое равновесие сил? И еще был разорен тверской Клин, а на отходе татары, по сообщению Новгородской летописи, взяли Рязань. Тот же перечень городов и в Никоновской летописи, и в Московском летописном своде конца XV века, источнике достаточно надежном (по другим данным прибавлена еще Верея и, однако, опять же нет Владимира!).
В Никоновском своде приведено письмо Едигея Василию, где выставлены следующие пункты обвинения, вызвавшие карательный поход: что у Василия укрывались царевичи, Тохтамышевы сыновья (персональные враги Едигея!), что на Москве высмеивают и оскорбляют ордынских послов и гостей (что, по злоязычию московитов, очень могло быть), что постоянно задерживают дань, ссылаясь на оскудение земли — «и все то — ложь», что Василий не являлся в Сарай ни к Кутлук-Тимуру, ни к Шадибеку, ни к Булат-Салтану, пренебрегая своими обязательствами улусника ордынского хана. Что, наконец, зря он, Василий, слушает своих юных вельмож: «Добрый был человек Федор Кошка, а сын его Иван, твой возлюбленник, вадит тебя на зло. Помощи просишь, а даней не даешь, как и помогать тебе? И куда ты подевал то серебро, чо собираешь со своих людей?» Привожу ниже полный текст этой грамоты, интересной и самой по себе и тем еще, что в ней просматривается некая новая нота отношений с татарами. Во-первых, и те и другие нынче великолепно знают друг друга. Московская летопись заботливо перечисляет, к примеру, всех татарских князей
— участников похода на Русь, не забывая, какого они рода: Бучак — цесаревич, Тегриберди — цесаревич, Алтамырь — цесаревич, Булат — цесаревич, князь великий Едигей, князь Махмет, Исупа Сюлюменева сын, князь Тегиня, Шихов сын, князь Сарай, Урусахов сын, князь Обрягим, Темирязев сын, князь Якшибей, Едигеев сын, князь Сентилибей, князь Бурлак, князь Ериклибердей.
Точно так же и в Орде знают по именам, и по делам, и по отношению к Орде московских великих бояр. Ну, и когда это прежде на Москве открыто высмеивали татарских гостей и посланцев? И когда приходилось, для успешного набега, обманывать великого князя, боясь, что тот успеет собрать войска для отпора? И когда приходило на ум ордынцам оправдываться и объяснять причины ратного нахождения на Русь?
Не забудем и того, как, по сути, бесславно завершился этот поход, ибо Едигею пришлось спешно возвращаться в Сарай, спасая Булат-Салтана от набега очередного претендента на ханский престол.
Однако поначалу казалось, что сразу и вдруг вернулись Узбековы времена. Великий князь Василий ускакал в Кострому и за ним тотчас была снаряжена погоня в тридцать тысяч воинов во главе с цесаревичем Тегрибердеем, да Якшибеем, сыном Едигеевым, да князем Сентилибеем — поимке великого князя Едигей явно придавал первостепенное значение!
Ежели даже писец Никоновской летописи что и добавил, морализации ради, полагать все письмо русским сочинением не приходится. Явно, что и послание это, и сам поход свидетельствуют о стараниях ордынской диплотии вернуть «старину», ту самую, которая начинала незримо, но явно уходить из жизни.
Татары, чаю, уже будут под городом!»
— Москвы не сдадут? — сильно побледнев, вопрошал сын, торопливо затягивая подпругу и вдевая кованые удила в конскую пасть.
— Не должны! Сам Володимир Андреич во граде да братья великого князя — Андрей Дмитрич да его брат Петр, — не должны! — повторил Иван, но большой уверенности в голосе у него не было. — Берегись! — повторил. — И никому не верь! В такие дикие времена народ дичает! Такое содеют, што и самим потом стыдно становит. Коня береги! — проговорил уже вслед резво поскакавшему сыну.
Старик Гаврило со скрипом затворял промерзшие створы ворот. Сунул засов в проушины, просительно глядит на хозяина:
— Яму копать?
— Вестимо!
— Проша, Прох! — кричит Гаврило молодого парня. — Заступы неси!
Скоро в сарае, наспех освобожденном от бочек и мешков, начинает яро взлетать земля, куда опустят коробьи с зерном и справою, портна, ордынский сундук с дорогим узорочьем, многоценными портами, серебром, сканью и зернью. Везти все это в Кремник Иван не хочет. После того давнего Тохтамышева разорения не верится ему в крепость каменных стен!
Суетятся женки. Сейчас добро зарывают во всех теремах и все опасливо выглядывают: не увидал бы сосед! Не то доведет татарам! Всей беды еще не разумеет никто, не догадывает об огненной беде, и потому иное добро прячут на подволоке, на повети, зарывают в сено. Иван Федоров дело понимает лучше — не впервой, прикидывая, не повредит ли пожар зарытого? Возятся до вечера. Ночью нагруженные два воза с останним добром и снедью уезжают в Кремник. На возах — Любава с сыном, бабы — стряпья и скотница из Острового. Правит старик Гаврило. В Кремнике остановиться решили в хоромине Василия Услюмова, самого Василия еще нет, встречает Агаша с маленьким на руках. На подворье остаются Иван с Прохой. Нерасседланные кони ждут во дворе. Где-то незримая, наползающая бедой, движется татарская рать. И гаснут, сами собою рассыпаются в ничто нажитые годами труда устроенность и зажиток, столь хрупкий, как кажется теперь, хрупкий до ужаса!
Проша вдруг начинает плакать: «Ты ето што?!» — пугается Иван.
— Островое… В Островом… Матерь тамо! И сестры! Татары всех уведут! — вздрагивая, отвечает сквозь рыдания парень.
— Авось… — проговаривает Иван и безнадежно смолкает. Какое там авось! Одна надея, что татары перешли Оку южнее Коломны, и Островое, и Любавина деревня остались покудова в стороне.
Ночью раздается сильный стук в ворота. Иван вскакивает, торопливо наматывая портянки и засовывая ноги в сапоги:
— Кого Бог несет?
— Отворяй! — Голос знакомый, и Иван, помедлив, распахивает створы ворот.
— По князему слову в Кремник! Не стряпая! — тараторит ратник, не слезая с коня.
— Ково созывают-то?! — кричит Иван.
— Всех! — уже отъезжая, отзывается ратный. Иван, ругнувшись, возвращается в терем. Проша уже на ногах, трясущеюся рукою зажигает огарок свечи о лампаду.
— Собирайся! — говорит Иван. — И туши все! Икону забираем с собой.
Тута ничего не оставляй. И лампадку тоже! Масло вылей из ней! Да куда-куда? На пол!! — взрывается он. — Тута все огнем пожгут!
— И сена, — обреченно стонет Проша.
— И сена пожгут! — безразлично, как о чужом, отвечает Иван. Он уже собран, деловит. Его ждут ратники. О сыне, посланном в Лутонину деревню, он предпочитает не думать. Затягивает пояс. Икону, завернутую в плат, сует за пазуху. — Кажись, все!
— Вота ишо! — Проха достает медную, посеребренную узорную братину и две чарки.
— Как забыли? — гневает на себя Иван. — Засунь в торока!
Оглядывает еще раз жило: рубель, скалка, забытый рушник на стене…
Кажется, материн! Срывает, завертывает в него лампаду, сует в калиту на поясе. Во хлеву вилы, заступы, хорошее водопойное дубовое корыто… А! Зло машет рукой, тушит свечу. Хлопают дверь обреченного дома. В сумерках зимней ночи, едва подсвеченной луною, оба садятся на коней.
Василий сейчас в Орде, и большой вопрос — сумеет ли он выбраться оттуда и, главное, добраться до Москвы? А Лутоня? Он начал содеивать схрон только осенью, успел или нет? Об «Иване Иваныче», о сыне своем, Федоров старался не думать. В Кремнике было полно народу, ржали кони, возчики ругались тихо и зло, миряне, монахи, торговые гости в сопровождении огромных груженных товаром возов тянулись во все ворота крепости. Мотался огонь в смоляных бочках, хрустел и хрустел снег, плакали дети. Кто-то в боярском платье промчал на коне, расталкивая народ и поминутно вздымая плеть. Иван сперва разыскал своих, убедился, что они добрались до места, что печь уже затоплена, тут же распорядил заносить дрова внутрь дома, на что поставил Прошу. Прикинул количество сена и овса, холодно рассудив, что ежели Едигей задержится, придется резать коней, и чуя, что не скоро уже воротит сюда, порысил к теремам, к молодечной, где надеялся застать своих молодцов. Во тьме улицы и площадь, все копошилось народом. Надрывно заревела вдруг над ухом корова, едва не испугав коня. Какие-то люди, с узлами и детьми, сидели, лежали прямо на снегу, и вчуже страшно было представить, что будет через несколько часов, ежели беженцев не пустят хотя в подклет какого-ни-то боярского терема!
И над самою головой, в промороженной ледяной вышине, недоступной для смертных, сапфировая россыпь голубых звезд.
В теремах творилось несусветное. Владимир Андреич своею волей распорядил принимать всех беженок с детями в княжеские терема. Из поварни валили дым и пар. В молодечной стояли гам и звяк. Разбирали оружие, сбитые наспех дружины расходились по стенам, Федоров не без труда обнаружил своих и понял — спорить не прихолось. Владимир Андреич топал сапогами, ругался, кричал и рычал медведем:
— Немедля, враз! Готовьте смолу! Все тюфяки на стены! Где порох? Все бери! (это кому-то) Посады, как подойдут, надобно сжечь!
Услышав последнее, Иван аж сжал челюсти. Все-таки надея была — не тронут, минует стороной! Ну, пограбят, ну, сено разволочат по двору! — думал так, пока не услышал князя-воеводу и не понял, что тот непременно так и сделает. Да и сам, будучи на месте князя Владимира, предложил бы то же самое… И все-таки! До боли, до дрожи в ногах стало жаль родного дома!
— Пойдешь к часозвоне! Тамо и у ворот разоставишь своих людей! — сказал Владимир Андреич и, охмурев ликом, присовокупил:
— Люди бегут в Кремник, а тати тем часом начали грабить посад! Пропускай сюда с рассмотрением!
Из утра Иван, разоставив по-годному людей и снарядив единую пищаль, выданную ему в оружейной, приказал опустить мост и сам, с двумя кметями, выехал в дозор. Улицы были пусты. На той стороне Неглинной, за оградой купеческого дома, приметили двух шишей, которые, завидя комонных, тотчас пустились наутек. Он нарочито проехал мимо родного дома, глянув поверх ограды. И вчуже, и странно было видеть родной терем охладелым, без привычной струи дыма из дымника. Сюда, кажись, еще не залезали. Иван придержал коня — спешиться, глянуть? Не стал. Чего травить сердце попусту!
Татар все еще не было. Но когда уже, огибая город, приблизили к Богоявлению, встречу попались сани, которые волокла из последних сил тощая лошаденка. В санях мотались головы детей. Мужик с испытым лицом, в клокастой сивой бороде, прокричал: «В Коломенском уже!» Иван остановил коня, глядя, как вихляющие на ходу сани близят к Фроловским воротам Кремника. Прикинул — пора зажигать!
По возвращении его тотчас позвали к Владимиру Андреичу. Воевода, не спавший ночь, тоже спал с лица, глубокая морщина перерезала лоб.
— Как мыслишь? — вопросил.
— Пора! — ответил Иван, дернув плечом. — Татары посад займут, и зажечи не можно будет!
— Твой-то дом за Неглинкой? — тяжело глянув ему в очи, вопросил воевода. Посопел. Вопросил еще:
— Своих-то привез?
— В Кремнике, — отмолвил Иван. — И добро закопал, ведал, что будут жечь, не мы, так они!
Князь-воевода опять посопел, покивал головой, сгорбился под распахнутою шубой… Разговор шел в молодечной палате дворца, в этот час почти пустынной. И князь сидел у стола, сплошь заложенного бердышами, рогатинами, топорами, тулами и колчанами, шеломами и кольчугами, приготовленными для тех ратных, кто еще придет или пробьется в Кремник в эти «предсмертные» часы.
— Не сдадим города? — строго спросил Иван.
Владимир поднял тяжелые глаза. Борода дрогнула в хмурой улыбке:
— Пущай прежде меня убьют! — высказал. И добавил хмуро, понизив взгляд:
— Ослаб народ! Пополошились вси! Бегут и бегут! Города сдают без боя! Переяслав горит! Часу не стояли, дернули в бег!
— А князь?
— Василий? Быват, на Костроме! А пока ни вести, ни навести! — И добавил ворчливо:
— С Софьей, со всеми… С детьми… Не догнали бы только!
И оба подумали об этом: к воротам Кремника татары подводят связанного Василия. Угрожая убить, требуют отворить город. Владимир даже головой потряс, прихмуря глаза. Промолчали.
— Одна надея на Господа! — домолвил князь-воевода и встал. Выпрямил стан.
— Ты иди! — сказал тяжело, медведем, волоча полы бобрового опашня по изгвазданным тесовым половицам молодечной, пошел к выходу.
На стены полезет сейчас, ратных проверять!
Когда, маленькие издали, под городом показались всадники в островерхих малахаях, на низкорослых степных конях, посад уже пылал в разных концах, а московляне, теснясь на стенах, стоном и воплями провожали гибель родных жилищ. Пламень ярился, взмывал, плясал в вышине, дрань и солома, сорванные с крыш огненнем вихрем, словно стая черных птиц, плавала в воздухе, косо падая вниз, дымными огненными струями, и поджигая новые дома. Снежные шапки с шипением сползали с кровель, рушились вниз, в пламя, что, угасая на недолгие мгновения, вновь взмывало ввысь с гулом и громом.
А ряды татарского конного войска позадь огня все густели и густели, обскакивая город, и с безопасного расстояния пуская в Кремник редкие стрелы. ***
Великий князь Василий был не трус и, пожалуй, в бою мог бы показать себя не с худшей стороны, но приходилось бежать, а бегство заражало робостью. Софья, та, обняв дочерей, устремлялась на бег безоглядно, лишь бы уцелеть, уйти, любою жертвою заслонить себя и детей! Ратники и бояре до слов, как могли, оберегали князеву семью и своего князя. Юный княжич Иван скакал, закусив губу, со слезами на глазах. В Переяславле, сползая с коня, вопросил тонким, ломающимся детским голосом, в котором звенело отчаянье:
— Батюшка, драться не будем?
Василий поглядел на него дико. Сглотнул. Двинув кадыком, произнес погодня:
— Сколь повиждь, сколь нас и сколь их! Тут думать надоть! — Он уже, кажется, смутно догадывал о том, что надобно содеять для спасения.
В Переяславле даже толком не передохнули. Тридцатитысячное татарское войско шло по пятам, половодьем разливаясь окрест. Юрьев был взят мимоходом и пострадал мало — погребли и ушли, а в Переяславле, хорошо укрепленном, где можно было держаться не день и не два, попросту началась паника, бежали в Вески, бежали на Клещино, бежали в сторону Берендеева, забивались в леса. Кто и как запалил город Переяславль было не понять, но к приходу татар весь город пылал, как огромный бревенчатый костер. Тут даже и с грабежом было не пробиться внутрь городских стен. Торопливо ограбили монастыри, ободрали монахов. В полон монашескую братию не забирали. Яса Чингисхана все еще продолжала действовать.
Недавно выгоревший Ростов Великий тоже был занят без боя, но великий князь, безжалостно загоняя коней, все же и тут сумел уйти, оторвавшись от погони; он летел с горстью дружины, как волк, уходящий от стаи преследующих его хортов, уходил, спасая семью и себя с сыном, отлично ведая, что Едигею — догнать и полонить великого князя — это значило выиграть войну и прекратить всякое возможное сопротивление. Испуганных, рыдающих княжон, как кули, перебрасывали из саней в сани. Тяжелые возки были брошены в самом начале пути. Василий не раз предлагал двенадцатилетнему княжичу оставить седло и пересесть в сани, но тот зло и отчаянно мотал головой, сцепляя зубы, щерясь, из всех сил отказывался показать детскую ослабу свою. Из седла в седло княжича пересаживали кмети, он так и оставался раскорякою в их руках, но вновь вцеплялся в поводья сменного коня на очередной подставе, шепча про себя как молитву, как заклинание: «Выдержу, выдержу, выдержу!»
Костромы достигли на третий день. Лед еще не вдосталь сковал Волгу, и тут было едва не угодили в лапы татарам, тем паче передовые ратные провалились в широкую полынью и едва выбрались, утопив несколько коней (черная вода шла стремительно и сильно, затягивая отчаянно ржавших животных под лед). В конце концов настелили хворосту, поливши его водой (было студено и вода сразу схватывалась грудой), раздобыли дощаник, чтобы перевезтись через стрежень реки и кое-как, мало-помалу переправились на тот берег, разрушая за собою хрупную дорогу свою. Уже подскакавшие татары глядели на русичей с того берега, орали что-то неразличимое, изредка пуская стрелы, двое-трое сунулись в сугон, но тотчас ушли под воду и едва выбрались, а одного так и утянуло под лед…
В Костроме, оторвавшись наконец от погони, мало передохнули и вновь двинулись на север, к Вологде, забираясь все глубже в непролазные северные леса.
И вот тут наконец Василий решился исполнить свой замысел. Он оставил семью, и сам, один с сыном, двумя боярами и горстью ратных, поскакал на низ, туда, где за Ярославлем скрывался в лесах старший сын Тохтамыша Зелени-Салтан.
В Орде, где сел на царство Булат-Салтан, пока было спокойно, и Едигей слал опять ласковые письма, называя Василия сыном своим.
Опас поиметь все-таки стоило. И когда два сына покойного Тохтамыша Джелаль эд-Дин, на Руси его прозвали Зелени-Салтаном, и Керим-Берды попросили дать им приют, Василий не отказал, но поместил царевичей (они, по слухам, терпеть не могли друг друга) на восточной окраине княжества и — поврозь. Боярам, что ведали приемом беглецов, было строго-настрого наказано не доводить о том, дабы не прослышал и не разгневался Едигей.
Уведает, конечно! Как без того! Но, когда уведает, тогда и думать начнем… Многое на Руси и тогда, как теперь, творилось на «авось», без дальнего загляда.
А, впрочем, Свидригайло с его дружиной казался достаточным заслоном и от Литвы, и от Орды.
Ничто, казалось, не предвещало великой беды. Хлеб был убран и сложен в закрома. Наступила зима. Мор поутих, и весело было зреть откуда-нибудь с высокого холма укрытые снегом уютные деревни с бело-розовыми дымами топящихся печей. Ничто не предвещало беды!
И движение ордынских ратей под водительством Едигея поначалу мало кого смутило, ибо Едигей сообщал Василию, что Орда, мстя за свои обиды, движется на Витовта.
Об этом последнем великом татарском нашествии на Русь сообщает Новгородская Первая летопись (короче всего), гораздо подробнее — «Московский летописный свод конца XV века», и еще подробнее — патриаршья Никоновская летопись, где помещены и письмо Едигея к Василию, и горестные поучения «юным» боярам за их неосмотрительность в делах с Ордой, и рассказ о том, как и почему Едигей обманул великого князя Московского.
У составителй Никоновского свода наверняка были в руках документы, исчезнувшие позднее (как то же письмо Едигея!). Но тут и возникают вопросы, а именно: в Московском летописном своде прямо сказано, что Едигей шел на Русь. В Никоновской — он якобы шлет успокоительное письмо великому Московскому князю: «Уведай, Василий, что это идет царь Булат-Салтан со всею Великою Ордою на Витовта, да мстит, колико есть сотворил земли твоей (то есть отмщая московские обиды!). Ты же воздай ему честь, ежели не сам, то пошли к царю сына или брата, ежели и не так, то кого-либо из своих вельмож, и ничего не бойся, поскольку я помогаю тебе во всем». Все же Едигей лукавствовал, — добавляет летописец, — дабы москвичи не собрали воинство против него. Выслушавши татарского посла, Василий Дмитрич послал единого от вельмож Юрья именем, с дружиною. Едигей захватил Юрия, не дав ему послать вести, и скоро сам явился под Москвой.
Кто был этот Юрий? Среди вельмож того времени (не мелкого же городового боярина посылали!) подходят по имени только двое: Юрий Патрикеевич, князь, недавно принятый на Москве и вошедший в среду великих бояр московских… Он ли был послан? Вряд ли! И Юрий Васильевич Грунка, младший Вельяминов, уже пожилой боярин из рода великих тысяцких Москвы. Он мог быть послан, конечно, мог… Но был еще один Юрий, а именно, брат великого князя Московского, Юрий Дмитрич, который вполне имел право заменить в этом посольстве самого князя Василия. Тем паче что о нем во время осады Москвы нет ни слова, и имя его всплывает лишь много спустя. Не он ли возглавил посольство к Едигею? (Единственного сына своего Ивана Василий послать не мог, ежели и сам не рискнул поехать, а послать Юрия?..
Софья, во всяком случае, очень могла посоветовать такое, а Юрий, из гордости, согласиться на посыл! А что в сравнительно позднем Никоновском своде Юрий мог быть ошибкою назван вельможею… Нет! Скорее все же поехал Юрий Грунка.) Так оно или не так, нынче узнать не представляется возможным. И еще раз подчеркнем: был самый разгар зимы. Новгородская Первая летопись называет дату набега 23 ноября (кстати, здесь Едигей назван тестем свергнутого Шадибека, еще одна характеристика к тогдашним ордынским отношениям, при том, что Едигей теперь преданно служит узурпатору…
Поставленному им самим?). К Москве татарская рать подошла 1 декабря. То есть неделя понадобилась на подход к столице. И еще одна странность: в перечнях разоренных татарами городов отсутствует Владимир. Не мог ли Юрий Звенигородский застрять там и организовать оборону города? Опять неясно, но разорены были, прежде всего: Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Верея, Новгород Нижний и Городец, прежде всего города, данные в кормление литовскому кормленнику Свидригайле. Не было ли у Едигея тайного сговора с Витовтом? Не мыслил ли он, разоряя то одного, то другого союзников Василия, поддерживать хрупкое равновесие сил? И еще был разорен тверской Клин, а на отходе татары, по сообщению Новгородской летописи, взяли Рязань. Тот же перечень городов и в Никоновской летописи, и в Московском летописном своде конца XV века, источнике достаточно надежном (по другим данным прибавлена еще Верея и, однако, опять же нет Владимира!).
В Никоновском своде приведено письмо Едигея Василию, где выставлены следующие пункты обвинения, вызвавшие карательный поход: что у Василия укрывались царевичи, Тохтамышевы сыновья (персональные враги Едигея!), что на Москве высмеивают и оскорбляют ордынских послов и гостей (что, по злоязычию московитов, очень могло быть), что постоянно задерживают дань, ссылаясь на оскудение земли — «и все то — ложь», что Василий не являлся в Сарай ни к Кутлук-Тимуру, ни к Шадибеку, ни к Булат-Салтану, пренебрегая своими обязательствами улусника ордынского хана. Что, наконец, зря он, Василий, слушает своих юных вельмож: «Добрый был человек Федор Кошка, а сын его Иван, твой возлюбленник, вадит тебя на зло. Помощи просишь, а даней не даешь, как и помогать тебе? И куда ты подевал то серебро, чо собираешь со своих людей?» Привожу ниже полный текст этой грамоты, интересной и самой по себе и тем еще, что в ней просматривается некая новая нота отношений с татарами. Во-первых, и те и другие нынче великолепно знают друг друга. Московская летопись заботливо перечисляет, к примеру, всех татарских князей
— участников похода на Русь, не забывая, какого они рода: Бучак — цесаревич, Тегриберди — цесаревич, Алтамырь — цесаревич, Булат — цесаревич, князь великий Едигей, князь Махмет, Исупа Сюлюменева сын, князь Тегиня, Шихов сын, князь Сарай, Урусахов сын, князь Обрягим, Темирязев сын, князь Якшибей, Едигеев сын, князь Сентилибей, князь Бурлак, князь Ериклибердей.
Точно так же и в Орде знают по именам, и по делам, и по отношению к Орде московских великих бояр. Ну, и когда это прежде на Москве открыто высмеивали татарских гостей и посланцев? И когда приходилось, для успешного набега, обманывать великого князя, боясь, что тот успеет собрать войска для отпора? И когда приходило на ум ордынцам оправдываться и объяснять причины ратного нахождения на Русь?
Не забудем и того, как, по сути, бесславно завершился этот поход, ибо Едигею пришлось спешно возвращаться в Сарай, спасая Булат-Салтана от набега очередного претендента на ханский престол.
Однако поначалу казалось, что сразу и вдруг вернулись Узбековы времена. Великий князь Василий ускакал в Кострому и за ним тотчас была снаряжена погоня в тридцать тысяч воинов во главе с цесаревичем Тегрибердеем, да Якшибеем, сыном Едигеевым, да князем Сентилибеем — поимке великого князя Едигей явно придавал первостепенное значение!
***
Письмо Едигея: «Слышание нам учинилося таково, что Тохтамышевы дети у тебя, и того ради пришли есмя ратию; да еще слышание наше таково, что ся не право у тебя чинит в городех: посыла царевы и гости из Орды к вам приездят, и вы послов и гостей на смех поднимаете, да еще и велика обида и истома у вас чинится. Ино то не добро, а преже сего улус был царев и державу держал, и пошлины, и послов царевых чтили, и гостей держали без истомы и без обиды: и ты бы спросил старцев, како ся деяло преже сего. И ты нынче того не деешь, ино тако ли то добро? А Темир-Кутлуй сел на царство, а ты улусу государь учинился, и от тех мест у царя еси во Орде не бывал, царя еси во очи не видал, ни князей, ни старейших бояр, ни меньших, ни иного еси никого не присылывал — ни сына, ни брата, ни с которым словом не посылывал. И потом Шадибек осмь лет царствовал, и у того еси также не бывал, и никого еси ни с которым же словом не посылывал. И Шадибеково царство такоже ся минуло, и нынче царь Булат-Салтан сел на царстве и уже третий год царствует, такоже еси ни сам не бывал, ни сына, ни брата, ни старейшего боярина не присылывал. А над толиким великим улусом старейший еси великий князь, а вся твоя дела недобры и не правы. Добры нравы и добра дума и добрая дела были ко Орде от Федора, добрый был человек, которые добрые дела ордынские той тебе вспоминал, и то ся минуло, и ныне у тебя сын его, Иван, казначей твой и любовник и старейшина, и ты ныне из того слова и из того думы не выступаешь. Ино того думою учинилася твоему улусу пакость и христиане изгибли. И ты бы опять тако не деял, а молодых не слушал, а собрал бы еси старейших своих бояр и многих старцев земскых, да думал бы еси с ними добрую думу, кая бы пошла на добро, чтобы твоим христианам, малым и великим, было добро, не погибли бы от твоей гордости в твоей державе до конца никтоже. Аще ли ты не восхощеши тако чините, но осваиватися восхощешь, ино ти ся робятити и бегати. (Видимо, быть как ребенку, впасть в детство?) Добро бы ти тако быти, како бы ти прожити и как бы ти пошлины ведати и како ти во улусе сем жити безбедно и княжити. А обиды каковы ни будут или от князей русских или от литвы, и ты к нам на них жалобные шлешь ежелет, и жалобныя грамоты обороны у нас от них просишь, и покоя в том нам от тебя нет николи, а ркучи тако, что ся улус истомил и выхода взяти не на чем. И мы преже сего улуса твоего сами своима очима не видали, только есмя слухом слыхали. А что твои приказы и грамоты твои к нам во Орду посылал еси, то еси нам все лгал: а что еси имал в твоей державе со всякого улуса с двух сох рубль, и то серебро где ся девает? Ино бы добро было тако, како бы тебе позватися, како бы то отдано по старине по правде, ино бы того зла улусу не учинилося, а христиане бы не погибли до конца, и ярости бы и брани нашей на тебя не было».Ежели даже писец Никоновской летописи что и добавил, морализации ради, полагать все письмо русским сочинением не приходится. Явно, что и послание это, и сам поход свидетельствуют о стараниях ордынской диплотии вернуть «старину», ту самую, которая начинала незримо, но явно уходить из жизни.
***
Когда весть о татарах достигла Москвы, Иван Федоров тотчас поскакал в Занеглименье, забрать своих и схоронить добро, а старшему сыну Ивану наказал скакать в деревню к Лутоне и предупредить двоюродника, чтобы, не медля ни дня ни час, уходил в лес. «На пути назад, — наказал, — берегись!Татары, чаю, уже будут под городом!»
— Москвы не сдадут? — сильно побледнев, вопрошал сын, торопливо затягивая подпругу и вдевая кованые удила в конскую пасть.
— Не должны! Сам Володимир Андреич во граде да братья великого князя — Андрей Дмитрич да его брат Петр, — не должны! — повторил Иван, но большой уверенности в голосе у него не было. — Берегись! — повторил. — И никому не верь! В такие дикие времена народ дичает! Такое содеют, што и самим потом стыдно становит. Коня береги! — проговорил уже вслед резво поскакавшему сыну.
Старик Гаврило со скрипом затворял промерзшие створы ворот. Сунул засов в проушины, просительно глядит на хозяина:
— Яму копать?
— Вестимо!
— Проша, Прох! — кричит Гаврило молодого парня. — Заступы неси!
Скоро в сарае, наспех освобожденном от бочек и мешков, начинает яро взлетать земля, куда опустят коробьи с зерном и справою, портна, ордынский сундук с дорогим узорочьем, многоценными портами, серебром, сканью и зернью. Везти все это в Кремник Иван не хочет. После того давнего Тохтамышева разорения не верится ему в крепость каменных стен!
Суетятся женки. Сейчас добро зарывают во всех теремах и все опасливо выглядывают: не увидал бы сосед! Не то доведет татарам! Всей беды еще не разумеет никто, не догадывает об огненной беде, и потому иное добро прячут на подволоке, на повети, зарывают в сено. Иван Федоров дело понимает лучше — не впервой, прикидывая, не повредит ли пожар зарытого? Возятся до вечера. Ночью нагруженные два воза с останним добром и снедью уезжают в Кремник. На возах — Любава с сыном, бабы — стряпья и скотница из Острового. Правит старик Гаврило. В Кремнике остановиться решили в хоромине Василия Услюмова, самого Василия еще нет, встречает Агаша с маленьким на руках. На подворье остаются Иван с Прохой. Нерасседланные кони ждут во дворе. Где-то незримая, наползающая бедой, движется татарская рать. И гаснут, сами собою рассыпаются в ничто нажитые годами труда устроенность и зажиток, столь хрупкий, как кажется теперь, хрупкий до ужаса!
Проша вдруг начинает плакать: «Ты ето што?!» — пугается Иван.
— Островое… В Островом… Матерь тамо! И сестры! Татары всех уведут! — вздрагивая, отвечает сквозь рыдания парень.
— Авось… — проговаривает Иван и безнадежно смолкает. Какое там авось! Одна надея, что татары перешли Оку южнее Коломны, и Островое, и Любавина деревня остались покудова в стороне.
Ночью раздается сильный стук в ворота. Иван вскакивает, торопливо наматывая портянки и засовывая ноги в сапоги:
— Кого Бог несет?
— Отворяй! — Голос знакомый, и Иван, помедлив, распахивает створы ворот.
— По князему слову в Кремник! Не стряпая! — тараторит ратник, не слезая с коня.
— Ково созывают-то?! — кричит Иван.
— Всех! — уже отъезжая, отзывается ратный. Иван, ругнувшись, возвращается в терем. Проша уже на ногах, трясущеюся рукою зажигает огарок свечи о лампаду.
— Собирайся! — говорит Иван. — И туши все! Икону забираем с собой.
Тута ничего не оставляй. И лампадку тоже! Масло вылей из ней! Да куда-куда? На пол!! — взрывается он. — Тута все огнем пожгут!
— И сена, — обреченно стонет Проша.
— И сена пожгут! — безразлично, как о чужом, отвечает Иван. Он уже собран, деловит. Его ждут ратники. О сыне, посланном в Лутонину деревню, он предпочитает не думать. Затягивает пояс. Икону, завернутую в плат, сует за пазуху. — Кажись, все!
— Вота ишо! — Проха достает медную, посеребренную узорную братину и две чарки.
— Как забыли? — гневает на себя Иван. — Засунь в торока!
Оглядывает еще раз жило: рубель, скалка, забытый рушник на стене…
Кажется, материн! Срывает, завертывает в него лампаду, сует в калиту на поясе. Во хлеву вилы, заступы, хорошее водопойное дубовое корыто… А! Зло машет рукой, тушит свечу. Хлопают дверь обреченного дома. В сумерках зимней ночи, едва подсвеченной луною, оба садятся на коней.
Василий сейчас в Орде, и большой вопрос — сумеет ли он выбраться оттуда и, главное, добраться до Москвы? А Лутоня? Он начал содеивать схрон только осенью, успел или нет? Об «Иване Иваныче», о сыне своем, Федоров старался не думать. В Кремнике было полно народу, ржали кони, возчики ругались тихо и зло, миряне, монахи, торговые гости в сопровождении огромных груженных товаром возов тянулись во все ворота крепости. Мотался огонь в смоляных бочках, хрустел и хрустел снег, плакали дети. Кто-то в боярском платье промчал на коне, расталкивая народ и поминутно вздымая плеть. Иван сперва разыскал своих, убедился, что они добрались до места, что печь уже затоплена, тут же распорядил заносить дрова внутрь дома, на что поставил Прошу. Прикинул количество сена и овса, холодно рассудив, что ежели Едигей задержится, придется резать коней, и чуя, что не скоро уже воротит сюда, порысил к теремам, к молодечной, где надеялся застать своих молодцов. Во тьме улицы и площадь, все копошилось народом. Надрывно заревела вдруг над ухом корова, едва не испугав коня. Какие-то люди, с узлами и детьми, сидели, лежали прямо на снегу, и вчуже страшно было представить, что будет через несколько часов, ежели беженцев не пустят хотя в подклет какого-ни-то боярского терема!
И над самою головой, в промороженной ледяной вышине, недоступной для смертных, сапфировая россыпь голубых звезд.
В теремах творилось несусветное. Владимир Андреич своею волей распорядил принимать всех беженок с детями в княжеские терема. Из поварни валили дым и пар. В молодечной стояли гам и звяк. Разбирали оружие, сбитые наспех дружины расходились по стенам, Федоров не без труда обнаружил своих и понял — спорить не прихолось. Владимир Андреич топал сапогами, ругался, кричал и рычал медведем:
— Немедля, враз! Готовьте смолу! Все тюфяки на стены! Где порох? Все бери! (это кому-то) Посады, как подойдут, надобно сжечь!
Услышав последнее, Иван аж сжал челюсти. Все-таки надея была — не тронут, минует стороной! Ну, пограбят, ну, сено разволочат по двору! — думал так, пока не услышал князя-воеводу и не понял, что тот непременно так и сделает. Да и сам, будучи на месте князя Владимира, предложил бы то же самое… И все-таки! До боли, до дрожи в ногах стало жаль родного дома!
— Пойдешь к часозвоне! Тамо и у ворот разоставишь своих людей! — сказал Владимир Андреич и, охмурев ликом, присовокупил:
— Люди бегут в Кремник, а тати тем часом начали грабить посад! Пропускай сюда с рассмотрением!
Из утра Иван, разоставив по-годному людей и снарядив единую пищаль, выданную ему в оружейной, приказал опустить мост и сам, с двумя кметями, выехал в дозор. Улицы были пусты. На той стороне Неглинной, за оградой купеческого дома, приметили двух шишей, которые, завидя комонных, тотчас пустились наутек. Он нарочито проехал мимо родного дома, глянув поверх ограды. И вчуже, и странно было видеть родной терем охладелым, без привычной струи дыма из дымника. Сюда, кажись, еще не залезали. Иван придержал коня — спешиться, глянуть? Не стал. Чего травить сердце попусту!
Татар все еще не было. Но когда уже, огибая город, приблизили к Богоявлению, встречу попались сани, которые волокла из последних сил тощая лошаденка. В санях мотались головы детей. Мужик с испытым лицом, в клокастой сивой бороде, прокричал: «В Коломенском уже!» Иван остановил коня, глядя, как вихляющие на ходу сани близят к Фроловским воротам Кремника. Прикинул — пора зажигать!
По возвращении его тотчас позвали к Владимиру Андреичу. Воевода, не спавший ночь, тоже спал с лица, глубокая морщина перерезала лоб.
— Как мыслишь? — вопросил.
— Пора! — ответил Иван, дернув плечом. — Татары посад займут, и зажечи не можно будет!
— Твой-то дом за Неглинкой? — тяжело глянув ему в очи, вопросил воевода. Посопел. Вопросил еще:
— Своих-то привез?
— В Кремнике, — отмолвил Иван. — И добро закопал, ведал, что будут жечь, не мы, так они!
Князь-воевода опять посопел, покивал головой, сгорбился под распахнутою шубой… Разговор шел в молодечной палате дворца, в этот час почти пустынной. И князь сидел у стола, сплошь заложенного бердышами, рогатинами, топорами, тулами и колчанами, шеломами и кольчугами, приготовленными для тех ратных, кто еще придет или пробьется в Кремник в эти «предсмертные» часы.
— Не сдадим города? — строго спросил Иван.
Владимир поднял тяжелые глаза. Борода дрогнула в хмурой улыбке:
— Пущай прежде меня убьют! — высказал. И добавил хмуро, понизив взгляд:
— Ослаб народ! Пополошились вси! Бегут и бегут! Города сдают без боя! Переяслав горит! Часу не стояли, дернули в бег!
— А князь?
— Василий? Быват, на Костроме! А пока ни вести, ни навести! — И добавил ворчливо:
— С Софьей, со всеми… С детьми… Не догнали бы только!
И оба подумали об этом: к воротам Кремника татары подводят связанного Василия. Угрожая убить, требуют отворить город. Владимир даже головой потряс, прихмуря глаза. Промолчали.
— Одна надея на Господа! — домолвил князь-воевода и встал. Выпрямил стан.
— Ты иди! — сказал тяжело, медведем, волоча полы бобрового опашня по изгвазданным тесовым половицам молодечной, пошел к выходу.
На стены полезет сейчас, ратных проверять!
Когда, маленькие издали, под городом показались всадники в островерхих малахаях, на низкорослых степных конях, посад уже пылал в разных концах, а московляне, теснясь на стенах, стоном и воплями провожали гибель родных жилищ. Пламень ярился, взмывал, плясал в вышине, дрань и солома, сорванные с крыш огненнем вихрем, словно стая черных птиц, плавала в воздухе, косо падая вниз, дымными огненными струями, и поджигая новые дома. Снежные шапки с шипением сползали с кровель, рушились вниз, в пламя, что, угасая на недолгие мгновения, вновь взмывало ввысь с гулом и громом.
А ряды татарского конного войска позадь огня все густели и густели, обскакивая город, и с безопасного расстояния пуская в Кремник редкие стрелы. ***
Великий князь Василий был не трус и, пожалуй, в бою мог бы показать себя не с худшей стороны, но приходилось бежать, а бегство заражало робостью. Софья, та, обняв дочерей, устремлялась на бег безоглядно, лишь бы уцелеть, уйти, любою жертвою заслонить себя и детей! Ратники и бояре до слов, как могли, оберегали князеву семью и своего князя. Юный княжич Иван скакал, закусив губу, со слезами на глазах. В Переяславле, сползая с коня, вопросил тонким, ломающимся детским голосом, в котором звенело отчаянье:
— Батюшка, драться не будем?
Василий поглядел на него дико. Сглотнул. Двинув кадыком, произнес погодня:
— Сколь повиждь, сколь нас и сколь их! Тут думать надоть! — Он уже, кажется, смутно догадывал о том, что надобно содеять для спасения.
В Переяславле даже толком не передохнули. Тридцатитысячное татарское войско шло по пятам, половодьем разливаясь окрест. Юрьев был взят мимоходом и пострадал мало — погребли и ушли, а в Переяславле, хорошо укрепленном, где можно было держаться не день и не два, попросту началась паника, бежали в Вески, бежали на Клещино, бежали в сторону Берендеева, забивались в леса. Кто и как запалил город Переяславль было не понять, но к приходу татар весь город пылал, как огромный бревенчатый костер. Тут даже и с грабежом было не пробиться внутрь городских стен. Торопливо ограбили монастыри, ободрали монахов. В полон монашескую братию не забирали. Яса Чингисхана все еще продолжала действовать.
Недавно выгоревший Ростов Великий тоже был занят без боя, но великий князь, безжалостно загоняя коней, все же и тут сумел уйти, оторвавшись от погони; он летел с горстью дружины, как волк, уходящий от стаи преследующих его хортов, уходил, спасая семью и себя с сыном, отлично ведая, что Едигею — догнать и полонить великого князя — это значило выиграть войну и прекратить всякое возможное сопротивление. Испуганных, рыдающих княжон, как кули, перебрасывали из саней в сани. Тяжелые возки были брошены в самом начале пути. Василий не раз предлагал двенадцатилетнему княжичу оставить седло и пересесть в сани, но тот зло и отчаянно мотал головой, сцепляя зубы, щерясь, из всех сил отказывался показать детскую ослабу свою. Из седла в седло княжича пересаживали кмети, он так и оставался раскорякою в их руках, но вновь вцеплялся в поводья сменного коня на очередной подставе, шепча про себя как молитву, как заклинание: «Выдержу, выдержу, выдержу!»
Костромы достигли на третий день. Лед еще не вдосталь сковал Волгу, и тут было едва не угодили в лапы татарам, тем паче передовые ратные провалились в широкую полынью и едва выбрались, утопив несколько коней (черная вода шла стремительно и сильно, затягивая отчаянно ржавших животных под лед). В конце концов настелили хворосту, поливши его водой (было студено и вода сразу схватывалась грудой), раздобыли дощаник, чтобы перевезтись через стрежень реки и кое-как, мало-помалу переправились на тот берег, разрушая за собою хрупную дорогу свою. Уже подскакавшие татары глядели на русичей с того берега, орали что-то неразличимое, изредка пуская стрелы, двое-трое сунулись в сугон, но тотчас ушли под воду и едва выбрались, а одного так и утянуло под лед…
В Костроме, оторвавшись наконец от погони, мало передохнули и вновь двинулись на север, к Вологде, забираясь все глубже в непролазные северные леса.
И вот тут наконец Василий решился исполнить свой замысел. Он оставил семью, и сам, один с сыном, двумя боярами и горстью ратных, поскакал на низ, туда, где за Ярославлем скрывался в лесах старший сын Тохтамыша Зелени-Салтан.