Страница:
– Вы, главное, простую истину запомните, герр доктор: не надо торопиться быть дерьмом, это всегда успеется… В нашем положении особенно – Поднял голову и прикрикнул:
– Рота, стройся! Двигаться пора… – понизил голос. – И ещё один маленький нюанс, доктор. Не надо на жену коситься, как на законченную тварь. В конце концов, она не по собственному желанию изощрялась.
– А вы бы на моем месте…
– Бросьте. Мы из тайги выйдем благополучно в одном-единственном случае: если духом не падём. А вы, пардон, с Викой все это время держитесь как скот. У вас задача не просто ногами передвигать, а ещё и жену ободрять со всем старанием. Ясно? Приобнимите, пожалейте, по головке погладьте… Считайте, это приказ. А я свои приказы всю жизнь отдавал так, чтобы меня слушались… И не стройте иллюзий, будто станете исключением. Пошли.
Он улыбнулся доктору одними губами, без малейшей теплоты в глазах, проглотил напоследок ещё жменю мягкой перезревшей малины и занял место в арьергарде.
Примерно через час деревья кончились. Они вышли к месту, которое Мазур углядел сверху. Ещё метров тридцать сухой земли, заросшей сочной травой – а дальше начиналась обширнейшая равнина, как нельзя лучше подходившая под определение «пересечённая местность». Бывают в тайге такие местечки. Это не болото – там нет трясины, – но равнина густо заросла невысокими кочками, покрытыми сухой белесой травой, и кочки, насколько хватает взгляда, стоят в прозрачной воде. Нашли выход подземные воды, лет через полсотни, возможно, тут и получится болото.
Никакой трясины, земля твёрдая – лишь кое-где зияют тёмными провалами наполнившиеся водой ямины – но шагать по этакой равнине ещё хуже, чем по болоту. Очень уж густо понатыканы чёртовы кочки, никак не получается нормального шага, и не выйдет прыгать с кочки на кочку, чересчур маленькие.
Ходьба по этаким местам выматывает невероятно, но другого выхода нет, обходить кругом – означало бы давать вовсе уж дикий крюк. Ничего, предстоит километра два тягомотного пути, если напрямик – а там начинается пологий обрыв с белеющими кое-где обнажениями камня, и за ним вновь расстилается зеленое море тайги, чтоб его…
Мазур велел всем разуться и, пока закатывали штаны по колено, ещё раз повторил немудрёный инструктаж: смотреть под ноги, шагать быстро, но аккуратно, а то вывихнуть лодыжку на этих кочках – как дважды два…
Тронулись. То семенили вприпрыжку, то, раздосадованные столь медленным передвижением, делали семимильные шаги – но быстро уставали. Под босыми ногами хлюпала прозрачная водица.
Где-то на полпути толстяк Чугунков начал столь беспомощно сбиваться с темпа, что Мазур уже не сомневался: вот и наступил излом. И точно: вскоре толстяк остановился совсем, пару раз пошатнувшись, сел не глядя, лишь по случайности угодив задницей на кочку. Соскользнул с неё в воду, хрипло дыша полной грудью. Мазур перехватил его застывший, остекленевший взгляд, махнул остальным, чтобы не замедляли хода. Встал над толстяком, сказал без выражения:
– Идти надо.
– Не могу! – выдохнул Чугунков с истерическим надрывом. – Все, пусть убивают…
Некогда было толкать прочувствованные речи и ободрять с применением цитат из лучших литературно-философских достижений человечества. Мазур вынул из кармана наган, звонко взвёл курок, убедившись, что против дула пришлось пустое гнездо, прижал ствол к уху сидящего в нелепой позе и рыкнул:
– Встать! Вперёд!
Толстяк даже не пошевелился, обречённо глядя сквозь Мазура. Ругая себя за промедление, Мазур бросил холодно:
– Считаю до трех.
Молчание и застывший взгляд. Бесполезно. Тащить его на себе – означает погубить всех. Не было ни доброты, ни гуманизма, ни в душе, ни в сердце ровным счётом ничего не ворохнулось – такова уж была сейчас жизнь на грешной земле, первобытный пейзаж вокруг и люди, которым, чтобы выжить, тоже предстояло перенять многое из арсенала первобытных. Многое, если не все…
Мазур ещё постоял, совсем недолго, спрятал наган в карман и пустился догонять бредущих, сделав над собой небольшое усилие, чтобы ни разу не оглянуться. Они тоже не оглянулись. Ни разу, никто. Только минут через двадцать, когда уже стояли над преодолённым откосом, не сговариваясь, повернулись к равнине.
Примерно посередине ярко выделялось жёлтое пятно – голый по пояс толстяк, похоже, лежал навзничь. Мазур вовремя отвёл глаза, чтобы не встречаться взглядом с Ольгой.
– У него уже губы синели, – сказал Егоршин торопливо. – Все равно скоро начался бы сердечный приступ, я вам как доктор говорю…
– Марш вперёд, доктор! – рявкнул Мазур.
На той стороне гребня обнаружился ещё более пологий откос, покрытый кедровым редколесьем, плавно спускавшийся к весьма протяжённой чащобе – а дальше снова сопки, словно гигантские декорации к непонятному спектаклю, и над ними безмятежно синее небо, уже клонящееся к закату солнце.
– Стоп, – сказал Мазур.
Вынул наган, прокрутил барабан так, чтобы на сей раз патрон встал напротив дула, сунул в карман Ольге. Она глянула недоуменно, с тревогой:
– Ты что?
– Передаю временно полномочия, – сказал Мазур. – Вы сейчас, орлы, двинетесь простым курсом – во-он на ту сопку. И на её вершине сделаете привал. Дотуда километров семь. Быстрее дойдёте – длиннее будет привал, ясно? А я вас догоню.
– Неужели спасать… – вырвалось у Егоршина.
– Никого я не собираюсь спасать, – сказал Мазур искренне. – Просто подвернулся удобный случай глянуть на погоню. Они там обязательно потеряют след… надеюсь. Будет время посмотреть, с кем имеем дело. Доктор, вы, главное, без глупостей. Если что, отыщу в тайге без труда. – Он блефовал, но надеялся, что ему это сойдёт – Чтобы непременно ждали на той вершине. Олечка, при нужде бей по ногам…
– Вы что? – возмущённо фыркнул доктор. – Я ж не собираюсь…
– Я шутейно, – осклабился Мазур. – Марш!
Оставшись в одиночестве, он, кроме тревоги за Ольгу, ощутил ещё и несомненное облегчение. Тревога, в общем, стала всего-навсего неотъемлемой принадлежностью бега и оттого потеряла остроту, а вот внезапное одиночество словно гору свалило с плеч, враз включились наработанные рефлексы и инстинкты, он скользил меж деревьев бесшумно и хищно, как встарь.
Увидев подходящий кедровый молодняк, остановился и вынул нож. Пора было всерьёз подумать об оружии. Ольгу чуточку жалко, но то, что ей предстоит, не смертельно…
Он возился недолго. Осмотрев подрост, срубил деревцо и сделал из него палку длиной сантиметров восемьдесят и толщиной пальца в два. Тщательно срезав ветки, сделал на концах две зарубки. Принялся истреблять вовсе уж молодые кедрушки – и вскоре рядом с палкой лежала дюжина палочек длиной в локоть. Мазур сложил их под деревом, бросил рядом одежду, заметил место и вышел к откосу – голый, перепоясанный ножом, с биноклем на шее. Выбрал подходящее место, залёг за стволом.
Выкурил сигаретку. Расслабился и долго лежал. Задача была простейшая ждать, но порой это-то как раз и хуже всего…
Прошло полтора часа, а жёлтое пятно посреди равнины все ещё не двигалось – толстяк лежал на том же месте. Стараясь смотреть туда как можно реже, Мазур уделял внимание главным образом опушке, где они тогда разувались. Стояла густая, спокойная тишина, и неудержимо тянуло проснуться…
Два часа. Пошёл третий. Показалось, что уловил краем глаза некое шевеление на равнине. Стал искать место, где лежал толстяк, и не нашёл. Нет, все точно – по прямой от того вон приметного дерева… Черти его унесли, что ли?
Ага, вот в чём фокус! Из ямы с тёмной водой, окружённой высокими кочками, торчит голова, толстяк зачем-то спрятался в воду по шейку… «Зачем-то?»
Мазур обострившимся звериным слухом уловил отголосок звонкого собачьего брёха. Пожалуй что, заметить с опушки лысую макушку мудрено…
Мазур, припав к земле, затаил дыхание, машинально оглянулся на небоувериться, что солнечный лучик не блеснёт ослепительным зайчиком на фиолетовых линзах…
Сначала из тайги комочками выкатились собаки – снежно-белая и чёрная с белыми пятнами. Точно, лайки, совсем небольшенькие, – хорошая лайка прямо-таки миниатюрна, чтобы её при нужде можно было упрятать в заплечный мешок и таскать по тайге, не особенно напрягаясь.
Обеих держал на длинных сворках невысокий человечек в брезентовой куртке и чёрных штанах, с тёмной повязкой на голове, самую малость напоминавшей чалму. Два километра не столь уж большое расстояние для двадцатикратного бинокля, и Мазур легко рассмотрел, что лицо у человечка, несомненно, азиатское, морщинистое, с раскосыми глазами и плоским носом. Эвенк или другой таёжный абориген. А это уже хуже…
Лайки резво пронеслись по траве и остановились там, где начинались кочки.
Растерянно заметались, поднимая брызги, – до Мазура долетал их звонкий, как колокольчик, обиженный лай. С первого взгляда было ясно, что они потеряли след. Судя по поведению эвенка – для простоты будем считать его эвенком, – он сообразил это даже раньше Мазура. Насколько удалось понять по жестам, прикрикнул на собак, заставив их сесть, вытащил трубочку и задымил, присев на корточки, философским и напрочь отрешённым от всего сущего пустым взором каменной бабы глядя на равнину. Вновь показалось, что они встретились глазами – но Мазур пересилил себя и бинокль не опустил. Голова толстяка не шелохнулась, застыл, как увидевшая сову белка.
Из тайги цепочкой стали выходить люди в камуфляжных комбинезонах и высоких чёрных ботинках. Мазур насчитал восемь. Пятеро с охотничьими ружьями, у остальных висят на плече короткие автоматы – ну да, баре и оберегающая челядь… Все восемь были в густых накомарниках, Мазур не видел лиц. У одного из автоматчиков за спиной весьма объёмистый зелёный рюкзак, похоже, «абалаковский». Несомненно, та, что идёт третьей, – женщина, по движениям видно, по пластике. А вот опознать среди охотничков Прохора Мазур не смог, как ни пытался. Не так уж долго они общались, сидящий за столом человек выглядит совсем иначе, нежели шагающий…
А шагали они все не быстро, но и не медленно, в хорошем и выгодном ритме опытных таёжных ходоков, все восемь. Ничуть не спешили, но выглядели неотвратимо, как судьба. Сбились в кучку вокруг эвенка – а тот что-то объяснял, помогая себе скупыми жестами, тыча пальцем на равнину. И никаких тебе приборов на шее, ничего похожего – значит, всех «клопов» удалось вывести, и то достижение… Правда, остаются собаки. И их клятый вожатый…
Они, похоже, совещались – спокойно, без дёрганой жестикуляции, как люди, столкнувшиеся с досадным, но, в общем, ничуть не удивившим препятствием.
Очередная уловка бегущей от охотников лисы, следует принимать, как должное… Оттого-то они Мазуру и не нравились: потому что были собранными, опытными, хваткими…
Эвенк прошёлся на корточках вдоль кромки сухой земли, то и дело приседал вовсе уж низко, один раз и вообще лёг, чуть ли не тыкаясь носом в траву.
Мазур даже засмотрелся. И понял, что этого таёжного Чингачгука, кровь из носу, нужно исхитриться и прикончить как можно быстрее. Он видел, как маленький и узкоглазый таёжный человек, уже ступив меж кочек, после совсем недолгих рысканий прошёл метров пять, почти в точности повторяя путь беглецов…
Куперовские индейцы, непревзойдённые следопыты, ничуть не выдуманы. Как и австралийские «чёрные следопыты», аборигены, вторую сотню лет работающие с полицией. Все правда – народы, ведущие до сих пор почти первобытную жизнь, способны узреть невидимые приметы и взять след там, где остановится в растерянности городской человек, будь он опытным охотником… или прошедшим нелюдскую подготовочку командосом. Неважно в джунглях происходит дело, в австралийском вельде или в глухих азиатских лесах. Самый лучший командос – пришелец здесь. А этот узкоглазый – часть окружающего мира, как длиннющая череда его дедов и прапрадедов. Как ни засыпай табачком следы, он пройдёт там, где собьётся собака… Мазур повёл биноклем. Пора и восвояси – охотники уже двинулись гуськом по кочкам…
Словно беззвучный взрыв! Это толстяк, не выдержав, взмыл из ямы, осыпанный тучей брызг, сверкнувших радугами в косых лучах заходящего солнца, кинулся бежать – слепо, в паническом ужасе забирая влево.
Цепочка моментально развернулась шеренгой. Выстрел. Ещё один. Толстяк повалился лицом вперёд, разбрызгивая воду, но тут же вскочил, видимо, всего лишь поскользнулся, понёсся дальше неуклюжими прыжками. Справа от него взлетел сноп водяных брызг, перемешанный с обрывками травы. И ещё раз. И очень похоже, что это намеренный промах, забавы ради…
Вопль донёсся даже до Мазура, лежавшего за стволом кедра километрах в двух. Подхлёстнутый ужасом, толстяк мчался, пересекая равнину наискосок, как-то ухитряясь ни разу не споткнуться…
Охотник с женской пластикой движений медленно вёл за ним стволом, несомненно, все это время держа на прицеле. Остальные опустили ружья.
Видимо, чётко было оговорено, чья очередь бить по бегущему зайцу…
Выстрел. Толстяк дёрнулся вперёд, медленно взмахнул руками и рухнул лицом вниз. Повесив бинокль на шею, Мазур, не глядя, протянул руку, подхватил охапку свеже-изрезанных палок и, прижимаясь к земле, стал отползать по-рачьи. Пора и честь знать. Теперь окончательно убедился, что происходит с угодившим на прицел…
Когда вершина откоса скрыла от него равнину, он поднялся на ноги, покрепче зажал в руках палки и побежал вперёд-размеренно, экономно и расчётливо выдыхая воздух. Он был уже не тот, что лет пятнадцать назад, но все же оставался неплохой машиной, не проржавевшей, не скрипящей, способной ещё на мелкие рекорды…
Чёрная извилистая лента на пути – гадюка. Она не успела поднять голову, Мазур на бегу поддел змею палкой, коротко дёрнул запястьем, и гадюка улетела в чащобу, свившись в кольцо. Надо было её прихватить с собой, но не хотелось сбиваться с ритма, авось, ещё одна попадётся…
Едва слышным шёпотом он повторял, как заведённый, как испортившийся граммофон:
Слова тут не имели никакого значения – лишь бы ложились на незамысловатый ритм. Хоть детская считалочка, хоть вирши Гомера, хоть митинговые призывы в честь одиннадцатого года перестройки… Бесконечным повторением короткого стишка Мазур вгонял себя в некое подобие транса, совмещая каждую строчку с выдохом, с движениями рук и ног – и чувствовал, как голова становится бездумной, пустой, как тело движется в тупом механическом ритме, несётся меж деревьев словно бы само по себе, сопровождаемое плывущим на некотором отдалении невесомым облачком из остатков сознания…
По тайге нёсся робот, живая машина с нехитрой программой – вдох-выдох, правой-левой… Намешано всего понемножку: транс, самогипноз, аутотренинг, а основана вся засекреченная методика ещё на древних тибетских приёмчиках для обучения монастырских бегунов, за краткое время преодолевавших дикие расстояния. Конечно, полностью уподобиться тем горцам ни за что не удастся, они, чтобы стать чуть ли не волшебниками, тратили кто полжизни, кто всю жизнь – но все же малую толику перенять удалось, и, знаете ли, помогает…
Он бежал, перепрыгивая через поваленные замшелые стволы, бездумно уворачиваясь от толстых сучьев. Пожалуй, немного не рассчитал – до той сопки не семь километров, а все десять. Искать долго не пришлось: он почти не плутал, сразу заметил меж деревьев алые пятна и направился туда, тяжело дыша. С минуту постоял за стволом, приглядываясь и прислушиваясь: интересно было, как они ведут себя, оказавшись без присмотра.
Определённо успели отдохнуть и отдышаться – лежат вповалку, но вид не столь уж и страдальческий. Ольга поместилась чуть поодаль и руку держит возле кармана. Мазур с неудовольствием отметил: несмотря на его недвусмысленный приказ, чёртов доктор ни капельки и не пытается укрепить дух супружницы. Сидят рядом, но смотрят в разные стороны, как совершенно чужие люди, час назад встретившиеся на перекрёстке. Мало того, эскулап, не сводя глаз с Ольги, расспрашивает с этакими кокетливыми интонациями:
– А вы, правда, сможете в нас стрелять? Нет, серьёзно? И рука не дрогнет?
Мазур и сам с любопытством ждал, что Ольга ответит. А она промолчала.
Вместо ответа достала наган из кармана, задумчиво его оглядела – благоразумно держа указательный палец подальше от спуска – и весьма многозначительно поиграла воронёной опасной игрушечкой, так что получилось даже лучше любых кровожадных реплик. Доктор присмирел. Мысленно поаплодировав Ольге, Мазур вышел из-за ствола, подошёл, бросил палки наземь и молча опустился на корточки, сделав жене знак, чтобы кинула сигаретку. Так и не сказав ни слова, жадно докурил до фильтра, тщательно погасил окурок о ствол, сунул в жёсткий мох и встал:
– Вперёд. Нам ещё ночлег искать…
…Сначала они увидели скалу, вздымавшуюся над потемневшей вечерней тайгой. В лес темнота приходит гораздо раньше, чем на голой равнине, и Мазур уже начал думать, что ночевать придётся прямо здесь, под деревьями. Однако впереди стало словно бы светлее-значит, обозначилось открытое пространство.
Пройдя метров двести, они обнаружили, что это и в самом деле берёзовое редколесье и по березняку идёт довольно широкая дорога. Заброшенная, правда, давным-давно. Не только травой поросла – кое-где вытянулись тоненькие берёзки в человеческий рост, молодые сосенки. Ещё угадываются колеи – судя по ширине, оставленные не автомобильными колёсами, а тележными, но ездить по ним перестали, похоже, ещё до рождения Ольги: одна сосенка росла как раз из сглаженной временем узкой канавки…
А впереди виднелась чёрная скала, напоминавшая очертаниями застывшую морскую волну с картин Хокусая. На её вершине Мазур разглядел редкие деревья, словно зубцы полысевшей гребёнки, и ещё какой-то странный треугольный силуэт, больше всего похожий на геодезический знак.
После короткого раздумья Мазур решительно двинулся по дороге – благо вела на юг, куда они и стремились, отклоняясь от избранного им курса градусов на десять. Невольно ускорил шаг, как будто впереди их ждал надёжный приют с потрескивающими в печке поленьями, котелком тёплых щей и мягкой постелью.
Глупости, конечно. Мечты. Но впереди и в самом деле может отыскаться какая-нибудь заброшенная избушка, а это все же лучше ночлега под деревом. И в смысле обороны, кстати, тоже…
Вокруг все темнее, они шагали по заброшенной дороге, и скала-волна вырастала на глазах, становясь все громаднее. За поворотом открылась неширокая мелкая речушка с ветхим мостом – а за мостом продолжалась дорога, плавно сворачивавшая вправо, к скале.
Мост в сумерках выглядел вполне исправным. Некогда было осматриваться, скоро совсем стемнеет, луна хоть и показалась над вершинами деревьев, но высоту ещё не набрала – и Мазур решительно двинулся вперёд. Перила давно рухнули, лишь остатки столбиков кое-где торчат, два бревна посередине выпали, но те, что остались, достаточно широки, чтобы по ним пройти…
Осторожно попробовал ногой – твёрдое дерево, никакой трухлявости. Двинулся вперёд, как по скользкому льду, готовый в любой миг отпрыгнуть, если под ногой начнёт проседать – и помаленьку-полегоньку оказался на том берегу.
Обернулся, махнул рукой и негромко свистнул, потом предупредил:
– Не все сразу, цепочкой…
Но мост, такое впечатление, выдержал бы всех. Ответ простой: лиственница, конечно. Вокруг её хватает. А бревно из лиственницы если и не вечное, то долговечное. И дом, и мост простоит лет триста, не сгнив и не затрухлявев. В Екатеринбурге есть мост вполне современной постройки, стоящий на месте бывшей плотинки – ив основании до сих пор покоятся лиственницы, уложенные туда при государыне Анне Иоанновне…
Свернули направо, следуя за дорогой. И когда впереди возникли чёрные силуэты, которые могли оказаться только крестьянскими избами и ничем другим, Мазур и не подумал удивляться. Он только замедлил шаг и вынул револьвер – но видел уже, что не видно ни единого огонька, ни единой искорки. И ни звука не долетает от десятка домов, стоящих по обе стороны заросшей дороги. У ближайшего давно провалилась крыша, голыми рёбрами, странными треугольниками чернеют стропила. И у того нет крыши, и у тех двух…
Все как-то незаметно остановились. Луна, почти полная, все выше поднималась на безоблачном небе, сиявшем мириадом крупных звёзд, на фоне жёлто-серебристого диска чернела вершина скалы и тот самый геодезический знак, дома отбрасывали густые тени. Прекрасная была ночь – как нельзя лучше подходившая для прогулок с девушкой. А вот для диверсанта, наоборот, совсем непривлекательная – к часовому в такую ночь подкрасться гораздо труднее…
– Ну что, пошли… – тихо сказал Мазур.
Они шагали по единственной улочке заброшенной деревни – Мазур насчитал двенадцать домов, больших и добротных некогда, пятистенков, крестовых. Но крыши чуть ли не у всех провалились, окна сияют выбитыми стёклами, а кое-где вообще не осталось рам, заборы где покосились почище Пизанской башни, где и вовсе рухнули, то же самое и с воротами, во дворах растёт высокая трава. На крайних домах лежит угольно-чёрная тень, отброшенная нависающей скалой.
Поблизости плещет, лопочет вода – речушка струится совсем рядом, на задворках, мимо огородов. Вон банька, выглядит совсем целой, вон колесо от телеги валяется посреди двора. Проржавевшая насквозь – видно в лунном свететолстая цепь тянется от полурассыпавшейся собачьей конуры… Полное запустение.
– А зверей тут быть не может? – опасливо спросила Вика.
– Что им тут делать? – пожал плечами Мазур. – Это только в кино в таких развалинах полно волков с вурдалаками… – и, не колеблясь, свернул к дому с относительно целой крышей. – Вот тут и обоснуемся, нет разницы…
– Думаете, они отстанут? – спросил доктор.
– Думаю, – сказал Мазур, – Мы ж не диверсанты, а они не полк СС, это охота, не забывайте. Вот когда мы прорвёмся подальше от здешних мест, они зашевелятся, уверен, устроят жуткое браконьерство. А пока нет им причин особо беспокоиться…
Он и в самом деле так думал. Действия охотника, даже подобного Прохору, всегда укладываются в определённую логику. Вряд ли Прохор станет устраивать ночное нападение – учитывая специфику дичи, оно обернётся встречным боем.
Ночью, в тайге, в заброшенной деревне шансы нагана и охотничьего ружья, в общем, равны. Да и здешний Соколиный Глаз в темноте лишится всех своих преимуществ. А собаки ничем не помогут: Мазур знал, что делал, заставив всех ещё до того, как вышли к мостику, снять обувь и прилежно тащить её в руках…
Последний фокус в обуви, теперь он не сомневался. Очень уж хорошо помнил поведение собак. Едва достигнув того места, где беглецы разувались перед тем, как пройти по равнине, лайки потеряли след. Так и должно быть: лайка – собака особая, за тысячелетия натасканная исключительно на зверя, адские труды и нешуточное количество времени потребуется, чтобы воспитать из неё нечто вроде лагерной овчарки… Невероятно сложно сделать из добряка сенбернара служебно-розыскную собаку, из болонки – ищейку, а из лайки – охотника за людьми. Генотип не тот. Когда невезучий толстяк выскочил из укрытия, лайки проявили кое-какое любопытство – и не более того. Они не видели в бегущем дичь, добычу.
Значит, весь подвох в кроссовках – голову можно прозакладывать, обработаны чем-то весьма стойким, источают аромат, который человек не чувствует, а вот охотничья собака ловит ноздрями мгновенно. Лайки идут не за людьми, а за следами их обуви. Но от такого открытия ничуть не легче – весь путь босиком не пройдёшь, заменять обувь нечем…
Вошли во двор – пройдя по упавшим половинкам ворот. Дома, очень похоже, тоже сложены из лиственных брёвен, Мазур осторожно похлопал по стене и вновь не ощутил ни следа трухлявости, потрогал ногой нижнюю ступеньку крыльца – выдержала.
Потом поймал за косу Ольгу, приободрившуюся было и совсем было собравшуюся пройти в дом первой. Почти не ощущая неловкости, поклонился и громко проговорил:
– Пусти, дедушка, прохожих людей переночевать, душевно просим…
Слишком прочно в нём засели кое-какие наставления, полученные в детстве.
В таких местах, право же, нужно сначала вежливо попроситься на ночлег, а уж потом входить. Разное бывает, и не обязательно врут…
За спиной фыркнул Егоршин.
– Не фыркайте, не фыркайте – не оборачиваясь, бросил Мазур. – Не в городе. Как писал один классик – где крещёный народ долго не живёт, не мудрено кому другому поселиться…
– Вы серьёзно?
– Вы городской? – ответил Мазур вопросом.
– Ага.
– Вот и приберегите жизненный опыт для города…
Входная дверь была распахнута настежь. Мазур мимоходом попытался её притворить. И на миллиметр не сдвинулась, похоже, петли намертво приржавели. Обширные сени. Широкая лавка у стены, рассохшаяся бочка в углу, какое-то тряпьё. Глаза легко привыкли к полумраку, как-никак и на улице было не светлее, да к тому же в окна проникали серебристые полосы лунного света, и Мазур хорошо мог рассмотреть все вокруг. Правда, особенно рассматривать и нечего: большая горница, пыли почти нет – в лесных брошенных домах пыли почти что и не заводится, это вам не городская квартира, ещё одна лавка у стены, корявый табурет рядом, вот вам и вся меблировка. В углу, который вполне можно поименовать красным, виднеется широкая полочка, определённо божница, но там не видно ни одной иконы. Подойдя, Мазур обнаружил лишь крохотный огарок свечи, который немедленно сунул в карман – в его положении любой трофей годился.
– Рота, стройся! Двигаться пора… – понизил голос. – И ещё один маленький нюанс, доктор. Не надо на жену коситься, как на законченную тварь. В конце концов, она не по собственному желанию изощрялась.
– А вы бы на моем месте…
– Бросьте. Мы из тайги выйдем благополучно в одном-единственном случае: если духом не падём. А вы, пардон, с Викой все это время держитесь как скот. У вас задача не просто ногами передвигать, а ещё и жену ободрять со всем старанием. Ясно? Приобнимите, пожалейте, по головке погладьте… Считайте, это приказ. А я свои приказы всю жизнь отдавал так, чтобы меня слушались… И не стройте иллюзий, будто станете исключением. Пошли.
Он улыбнулся доктору одними губами, без малейшей теплоты в глазах, проглотил напоследок ещё жменю мягкой перезревшей малины и занял место в арьергарде.
Примерно через час деревья кончились. Они вышли к месту, которое Мазур углядел сверху. Ещё метров тридцать сухой земли, заросшей сочной травой – а дальше начиналась обширнейшая равнина, как нельзя лучше подходившая под определение «пересечённая местность». Бывают в тайге такие местечки. Это не болото – там нет трясины, – но равнина густо заросла невысокими кочками, покрытыми сухой белесой травой, и кочки, насколько хватает взгляда, стоят в прозрачной воде. Нашли выход подземные воды, лет через полсотни, возможно, тут и получится болото.
Никакой трясины, земля твёрдая – лишь кое-где зияют тёмными провалами наполнившиеся водой ямины – но шагать по этакой равнине ещё хуже, чем по болоту. Очень уж густо понатыканы чёртовы кочки, никак не получается нормального шага, и не выйдет прыгать с кочки на кочку, чересчур маленькие.
Ходьба по этаким местам выматывает невероятно, но другого выхода нет, обходить кругом – означало бы давать вовсе уж дикий крюк. Ничего, предстоит километра два тягомотного пути, если напрямик – а там начинается пологий обрыв с белеющими кое-где обнажениями камня, и за ним вновь расстилается зеленое море тайги, чтоб его…
Мазур велел всем разуться и, пока закатывали штаны по колено, ещё раз повторил немудрёный инструктаж: смотреть под ноги, шагать быстро, но аккуратно, а то вывихнуть лодыжку на этих кочках – как дважды два…
Тронулись. То семенили вприпрыжку, то, раздосадованные столь медленным передвижением, делали семимильные шаги – но быстро уставали. Под босыми ногами хлюпала прозрачная водица.
Где-то на полпути толстяк Чугунков начал столь беспомощно сбиваться с темпа, что Мазур уже не сомневался: вот и наступил излом. И точно: вскоре толстяк остановился совсем, пару раз пошатнувшись, сел не глядя, лишь по случайности угодив задницей на кочку. Соскользнул с неё в воду, хрипло дыша полной грудью. Мазур перехватил его застывший, остекленевший взгляд, махнул остальным, чтобы не замедляли хода. Встал над толстяком, сказал без выражения:
– Идти надо.
– Не могу! – выдохнул Чугунков с истерическим надрывом. – Все, пусть убивают…
Некогда было толкать прочувствованные речи и ободрять с применением цитат из лучших литературно-философских достижений человечества. Мазур вынул из кармана наган, звонко взвёл курок, убедившись, что против дула пришлось пустое гнездо, прижал ствол к уху сидящего в нелепой позе и рыкнул:
– Встать! Вперёд!
Толстяк даже не пошевелился, обречённо глядя сквозь Мазура. Ругая себя за промедление, Мазур бросил холодно:
– Считаю до трех.
Молчание и застывший взгляд. Бесполезно. Тащить его на себе – означает погубить всех. Не было ни доброты, ни гуманизма, ни в душе, ни в сердце ровным счётом ничего не ворохнулось – такова уж была сейчас жизнь на грешной земле, первобытный пейзаж вокруг и люди, которым, чтобы выжить, тоже предстояло перенять многое из арсенала первобытных. Многое, если не все…
Мазур ещё постоял, совсем недолго, спрятал наган в карман и пустился догонять бредущих, сделав над собой небольшое усилие, чтобы ни разу не оглянуться. Они тоже не оглянулись. Ни разу, никто. Только минут через двадцать, когда уже стояли над преодолённым откосом, не сговариваясь, повернулись к равнине.
Примерно посередине ярко выделялось жёлтое пятно – голый по пояс толстяк, похоже, лежал навзничь. Мазур вовремя отвёл глаза, чтобы не встречаться взглядом с Ольгой.
– У него уже губы синели, – сказал Егоршин торопливо. – Все равно скоро начался бы сердечный приступ, я вам как доктор говорю…
– Марш вперёд, доктор! – рявкнул Мазур.
На той стороне гребня обнаружился ещё более пологий откос, покрытый кедровым редколесьем, плавно спускавшийся к весьма протяжённой чащобе – а дальше снова сопки, словно гигантские декорации к непонятному спектаклю, и над ними безмятежно синее небо, уже клонящееся к закату солнце.
– Стоп, – сказал Мазур.
Вынул наган, прокрутил барабан так, чтобы на сей раз патрон встал напротив дула, сунул в карман Ольге. Она глянула недоуменно, с тревогой:
– Ты что?
– Передаю временно полномочия, – сказал Мазур. – Вы сейчас, орлы, двинетесь простым курсом – во-он на ту сопку. И на её вершине сделаете привал. Дотуда километров семь. Быстрее дойдёте – длиннее будет привал, ясно? А я вас догоню.
– Неужели спасать… – вырвалось у Егоршина.
– Никого я не собираюсь спасать, – сказал Мазур искренне. – Просто подвернулся удобный случай глянуть на погоню. Они там обязательно потеряют след… надеюсь. Будет время посмотреть, с кем имеем дело. Доктор, вы, главное, без глупостей. Если что, отыщу в тайге без труда. – Он блефовал, но надеялся, что ему это сойдёт – Чтобы непременно ждали на той вершине. Олечка, при нужде бей по ногам…
– Вы что? – возмущённо фыркнул доктор. – Я ж не собираюсь…
– Я шутейно, – осклабился Мазур. – Марш!
Оставшись в одиночестве, он, кроме тревоги за Ольгу, ощутил ещё и несомненное облегчение. Тревога, в общем, стала всего-навсего неотъемлемой принадлежностью бега и оттого потеряла остроту, а вот внезапное одиночество словно гору свалило с плеч, враз включились наработанные рефлексы и инстинкты, он скользил меж деревьев бесшумно и хищно, как встарь.
Увидев подходящий кедровый молодняк, остановился и вынул нож. Пора было всерьёз подумать об оружии. Ольгу чуточку жалко, но то, что ей предстоит, не смертельно…
Он возился недолго. Осмотрев подрост, срубил деревцо и сделал из него палку длиной сантиметров восемьдесят и толщиной пальца в два. Тщательно срезав ветки, сделал на концах две зарубки. Принялся истреблять вовсе уж молодые кедрушки – и вскоре рядом с палкой лежала дюжина палочек длиной в локоть. Мазур сложил их под деревом, бросил рядом одежду, заметил место и вышел к откосу – голый, перепоясанный ножом, с биноклем на шее. Выбрал подходящее место, залёг за стволом.
Выкурил сигаретку. Расслабился и долго лежал. Задача была простейшая ждать, но порой это-то как раз и хуже всего…
Прошло полтора часа, а жёлтое пятно посреди равнины все ещё не двигалось – толстяк лежал на том же месте. Стараясь смотреть туда как можно реже, Мазур уделял внимание главным образом опушке, где они тогда разувались. Стояла густая, спокойная тишина, и неудержимо тянуло проснуться…
Два часа. Пошёл третий. Показалось, что уловил краем глаза некое шевеление на равнине. Стал искать место, где лежал толстяк, и не нашёл. Нет, все точно – по прямой от того вон приметного дерева… Черти его унесли, что ли?
Ага, вот в чём фокус! Из ямы с тёмной водой, окружённой высокими кочками, торчит голова, толстяк зачем-то спрятался в воду по шейку… «Зачем-то?»
Мазур обострившимся звериным слухом уловил отголосок звонкого собачьего брёха. Пожалуй что, заметить с опушки лысую макушку мудрено…
Мазур, припав к земле, затаил дыхание, машинально оглянулся на небоувериться, что солнечный лучик не блеснёт ослепительным зайчиком на фиолетовых линзах…
Сначала из тайги комочками выкатились собаки – снежно-белая и чёрная с белыми пятнами. Точно, лайки, совсем небольшенькие, – хорошая лайка прямо-таки миниатюрна, чтобы её при нужде можно было упрятать в заплечный мешок и таскать по тайге, не особенно напрягаясь.
Обеих держал на длинных сворках невысокий человечек в брезентовой куртке и чёрных штанах, с тёмной повязкой на голове, самую малость напоминавшей чалму. Два километра не столь уж большое расстояние для двадцатикратного бинокля, и Мазур легко рассмотрел, что лицо у человечка, несомненно, азиатское, морщинистое, с раскосыми глазами и плоским носом. Эвенк или другой таёжный абориген. А это уже хуже…
Лайки резво пронеслись по траве и остановились там, где начинались кочки.
Растерянно заметались, поднимая брызги, – до Мазура долетал их звонкий, как колокольчик, обиженный лай. С первого взгляда было ясно, что они потеряли след. Судя по поведению эвенка – для простоты будем считать его эвенком, – он сообразил это даже раньше Мазура. Насколько удалось понять по жестам, прикрикнул на собак, заставив их сесть, вытащил трубочку и задымил, присев на корточки, философским и напрочь отрешённым от всего сущего пустым взором каменной бабы глядя на равнину. Вновь показалось, что они встретились глазами – но Мазур пересилил себя и бинокль не опустил. Голова толстяка не шелохнулась, застыл, как увидевшая сову белка.
Из тайги цепочкой стали выходить люди в камуфляжных комбинезонах и высоких чёрных ботинках. Мазур насчитал восемь. Пятеро с охотничьими ружьями, у остальных висят на плече короткие автоматы – ну да, баре и оберегающая челядь… Все восемь были в густых накомарниках, Мазур не видел лиц. У одного из автоматчиков за спиной весьма объёмистый зелёный рюкзак, похоже, «абалаковский». Несомненно, та, что идёт третьей, – женщина, по движениям видно, по пластике. А вот опознать среди охотничков Прохора Мазур не смог, как ни пытался. Не так уж долго они общались, сидящий за столом человек выглядит совсем иначе, нежели шагающий…
А шагали они все не быстро, но и не медленно, в хорошем и выгодном ритме опытных таёжных ходоков, все восемь. Ничуть не спешили, но выглядели неотвратимо, как судьба. Сбились в кучку вокруг эвенка – а тот что-то объяснял, помогая себе скупыми жестами, тыча пальцем на равнину. И никаких тебе приборов на шее, ничего похожего – значит, всех «клопов» удалось вывести, и то достижение… Правда, остаются собаки. И их клятый вожатый…
Они, похоже, совещались – спокойно, без дёрганой жестикуляции, как люди, столкнувшиеся с досадным, но, в общем, ничуть не удивившим препятствием.
Очередная уловка бегущей от охотников лисы, следует принимать, как должное… Оттого-то они Мазуру и не нравились: потому что были собранными, опытными, хваткими…
Эвенк прошёлся на корточках вдоль кромки сухой земли, то и дело приседал вовсе уж низко, один раз и вообще лёг, чуть ли не тыкаясь носом в траву.
Мазур даже засмотрелся. И понял, что этого таёжного Чингачгука, кровь из носу, нужно исхитриться и прикончить как можно быстрее. Он видел, как маленький и узкоглазый таёжный человек, уже ступив меж кочек, после совсем недолгих рысканий прошёл метров пять, почти в точности повторяя путь беглецов…
Куперовские индейцы, непревзойдённые следопыты, ничуть не выдуманы. Как и австралийские «чёрные следопыты», аборигены, вторую сотню лет работающие с полицией. Все правда – народы, ведущие до сих пор почти первобытную жизнь, способны узреть невидимые приметы и взять след там, где остановится в растерянности городской человек, будь он опытным охотником… или прошедшим нелюдскую подготовочку командосом. Неважно в джунглях происходит дело, в австралийском вельде или в глухих азиатских лесах. Самый лучший командос – пришелец здесь. А этот узкоглазый – часть окружающего мира, как длиннющая череда его дедов и прапрадедов. Как ни засыпай табачком следы, он пройдёт там, где собьётся собака… Мазур повёл биноклем. Пора и восвояси – охотники уже двинулись гуськом по кочкам…
Словно беззвучный взрыв! Это толстяк, не выдержав, взмыл из ямы, осыпанный тучей брызг, сверкнувших радугами в косых лучах заходящего солнца, кинулся бежать – слепо, в паническом ужасе забирая влево.
Цепочка моментально развернулась шеренгой. Выстрел. Ещё один. Толстяк повалился лицом вперёд, разбрызгивая воду, но тут же вскочил, видимо, всего лишь поскользнулся, понёсся дальше неуклюжими прыжками. Справа от него взлетел сноп водяных брызг, перемешанный с обрывками травы. И ещё раз. И очень похоже, что это намеренный промах, забавы ради…
Вопль донёсся даже до Мазура, лежавшего за стволом кедра километрах в двух. Подхлёстнутый ужасом, толстяк мчался, пересекая равнину наискосок, как-то ухитряясь ни разу не споткнуться…
Охотник с женской пластикой движений медленно вёл за ним стволом, несомненно, все это время держа на прицеле. Остальные опустили ружья.
Видимо, чётко было оговорено, чья очередь бить по бегущему зайцу…
Выстрел. Толстяк дёрнулся вперёд, медленно взмахнул руками и рухнул лицом вниз. Повесив бинокль на шею, Мазур, не глядя, протянул руку, подхватил охапку свеже-изрезанных палок и, прижимаясь к земле, стал отползать по-рачьи. Пора и честь знать. Теперь окончательно убедился, что происходит с угодившим на прицел…
Когда вершина откоса скрыла от него равнину, он поднялся на ноги, покрепче зажал в руках палки и побежал вперёд-размеренно, экономно и расчётливо выдыхая воздух. Он был уже не тот, что лет пятнадцать назад, но все же оставался неплохой машиной, не проржавевшей, не скрипящей, способной ещё на мелкие рекорды…
Чёрная извилистая лента на пути – гадюка. Она не успела поднять голову, Мазур на бегу поддел змею палкой, коротко дёрнул запястьем, и гадюка улетела в чащобу, свившись в кольцо. Надо было её прихватить с собой, но не хотелось сбиваться с ритма, авось, ещё одна попадётся…
Едва слышным шёпотом он повторял, как заведённый, как испортившийся граммофон:
Гроб на лафет он ушёл в лихой поход!
Гроб на лафет пушка медленно ползёт!
Гроб на лафет все мы ляжем тут костьми!
Гроб на лафет и барабан греми!
Слова тут не имели никакого значения – лишь бы ложились на незамысловатый ритм. Хоть детская считалочка, хоть вирши Гомера, хоть митинговые призывы в честь одиннадцатого года перестройки… Бесконечным повторением короткого стишка Мазур вгонял себя в некое подобие транса, совмещая каждую строчку с выдохом, с движениями рук и ног – и чувствовал, как голова становится бездумной, пустой, как тело движется в тупом механическом ритме, несётся меж деревьев словно бы само по себе, сопровождаемое плывущим на некотором отдалении невесомым облачком из остатков сознания…
Гроб на лафет и барабан греми…
А ну-ка, взять знамёна и за мной…
Три боевых патрона и за мной…
Бой барабанный слушай за мной, за мной, домой…
По тайге нёсся робот, живая машина с нехитрой программой – вдох-выдох, правой-левой… Намешано всего понемножку: транс, самогипноз, аутотренинг, а основана вся засекреченная методика ещё на древних тибетских приёмчиках для обучения монастырских бегунов, за краткое время преодолевавших дикие расстояния. Конечно, полностью уподобиться тем горцам ни за что не удастся, они, чтобы стать чуть ли не волшебниками, тратили кто полжизни, кто всю жизнь – но все же малую толику перенять удалось, и, знаете ли, помогает…
Он бежал, перепрыгивая через поваленные замшелые стволы, бездумно уворачиваясь от толстых сучьев. Пожалуй, немного не рассчитал – до той сопки не семь километров, а все десять. Искать долго не пришлось: он почти не плутал, сразу заметил меж деревьев алые пятна и направился туда, тяжело дыша. С минуту постоял за стволом, приглядываясь и прислушиваясь: интересно было, как они ведут себя, оказавшись без присмотра.
Определённо успели отдохнуть и отдышаться – лежат вповалку, но вид не столь уж и страдальческий. Ольга поместилась чуть поодаль и руку держит возле кармана. Мазур с неудовольствием отметил: несмотря на его недвусмысленный приказ, чёртов доктор ни капельки и не пытается укрепить дух супружницы. Сидят рядом, но смотрят в разные стороны, как совершенно чужие люди, час назад встретившиеся на перекрёстке. Мало того, эскулап, не сводя глаз с Ольги, расспрашивает с этакими кокетливыми интонациями:
– А вы, правда, сможете в нас стрелять? Нет, серьёзно? И рука не дрогнет?
Мазур и сам с любопытством ждал, что Ольга ответит. А она промолчала.
Вместо ответа достала наган из кармана, задумчиво его оглядела – благоразумно держа указательный палец подальше от спуска – и весьма многозначительно поиграла воронёной опасной игрушечкой, так что получилось даже лучше любых кровожадных реплик. Доктор присмирел. Мысленно поаплодировав Ольге, Мазур вышел из-за ствола, подошёл, бросил палки наземь и молча опустился на корточки, сделав жене знак, чтобы кинула сигаретку. Так и не сказав ни слова, жадно докурил до фильтра, тщательно погасил окурок о ствол, сунул в жёсткий мох и встал:
– Вперёд. Нам ещё ночлег искать…
…Сначала они увидели скалу, вздымавшуюся над потемневшей вечерней тайгой. В лес темнота приходит гораздо раньше, чем на голой равнине, и Мазур уже начал думать, что ночевать придётся прямо здесь, под деревьями. Однако впереди стало словно бы светлее-значит, обозначилось открытое пространство.
Пройдя метров двести, они обнаружили, что это и в самом деле берёзовое редколесье и по березняку идёт довольно широкая дорога. Заброшенная, правда, давным-давно. Не только травой поросла – кое-где вытянулись тоненькие берёзки в человеческий рост, молодые сосенки. Ещё угадываются колеи – судя по ширине, оставленные не автомобильными колёсами, а тележными, но ездить по ним перестали, похоже, ещё до рождения Ольги: одна сосенка росла как раз из сглаженной временем узкой канавки…
А впереди виднелась чёрная скала, напоминавшая очертаниями застывшую морскую волну с картин Хокусая. На её вершине Мазур разглядел редкие деревья, словно зубцы полысевшей гребёнки, и ещё какой-то странный треугольный силуэт, больше всего похожий на геодезический знак.
После короткого раздумья Мазур решительно двинулся по дороге – благо вела на юг, куда они и стремились, отклоняясь от избранного им курса градусов на десять. Невольно ускорил шаг, как будто впереди их ждал надёжный приют с потрескивающими в печке поленьями, котелком тёплых щей и мягкой постелью.
Глупости, конечно. Мечты. Но впереди и в самом деле может отыскаться какая-нибудь заброшенная избушка, а это все же лучше ночлега под деревом. И в смысле обороны, кстати, тоже…
Вокруг все темнее, они шагали по заброшенной дороге, и скала-волна вырастала на глазах, становясь все громаднее. За поворотом открылась неширокая мелкая речушка с ветхим мостом – а за мостом продолжалась дорога, плавно сворачивавшая вправо, к скале.
Мост в сумерках выглядел вполне исправным. Некогда было осматриваться, скоро совсем стемнеет, луна хоть и показалась над вершинами деревьев, но высоту ещё не набрала – и Мазур решительно двинулся вперёд. Перила давно рухнули, лишь остатки столбиков кое-где торчат, два бревна посередине выпали, но те, что остались, достаточно широки, чтобы по ним пройти…
Осторожно попробовал ногой – твёрдое дерево, никакой трухлявости. Двинулся вперёд, как по скользкому льду, готовый в любой миг отпрыгнуть, если под ногой начнёт проседать – и помаленьку-полегоньку оказался на том берегу.
Обернулся, махнул рукой и негромко свистнул, потом предупредил:
– Не все сразу, цепочкой…
Но мост, такое впечатление, выдержал бы всех. Ответ простой: лиственница, конечно. Вокруг её хватает. А бревно из лиственницы если и не вечное, то долговечное. И дом, и мост простоит лет триста, не сгнив и не затрухлявев. В Екатеринбурге есть мост вполне современной постройки, стоящий на месте бывшей плотинки – ив основании до сих пор покоятся лиственницы, уложенные туда при государыне Анне Иоанновне…
Свернули направо, следуя за дорогой. И когда впереди возникли чёрные силуэты, которые могли оказаться только крестьянскими избами и ничем другим, Мазур и не подумал удивляться. Он только замедлил шаг и вынул револьвер – но видел уже, что не видно ни единого огонька, ни единой искорки. И ни звука не долетает от десятка домов, стоящих по обе стороны заросшей дороги. У ближайшего давно провалилась крыша, голыми рёбрами, странными треугольниками чернеют стропила. И у того нет крыши, и у тех двух…
Все как-то незаметно остановились. Луна, почти полная, все выше поднималась на безоблачном небе, сиявшем мириадом крупных звёзд, на фоне жёлто-серебристого диска чернела вершина скалы и тот самый геодезический знак, дома отбрасывали густые тени. Прекрасная была ночь – как нельзя лучше подходившая для прогулок с девушкой. А вот для диверсанта, наоборот, совсем непривлекательная – к часовому в такую ночь подкрасться гораздо труднее…
– Ну что, пошли… – тихо сказал Мазур.
Они шагали по единственной улочке заброшенной деревни – Мазур насчитал двенадцать домов, больших и добротных некогда, пятистенков, крестовых. Но крыши чуть ли не у всех провалились, окна сияют выбитыми стёклами, а кое-где вообще не осталось рам, заборы где покосились почище Пизанской башни, где и вовсе рухнули, то же самое и с воротами, во дворах растёт высокая трава. На крайних домах лежит угольно-чёрная тень, отброшенная нависающей скалой.
Поблизости плещет, лопочет вода – речушка струится совсем рядом, на задворках, мимо огородов. Вон банька, выглядит совсем целой, вон колесо от телеги валяется посреди двора. Проржавевшая насквозь – видно в лунном свететолстая цепь тянется от полурассыпавшейся собачьей конуры… Полное запустение.
– А зверей тут быть не может? – опасливо спросила Вика.
– Что им тут делать? – пожал плечами Мазур. – Это только в кино в таких развалинах полно волков с вурдалаками… – и, не колеблясь, свернул к дому с относительно целой крышей. – Вот тут и обоснуемся, нет разницы…
– Думаете, они отстанут? – спросил доктор.
– Думаю, – сказал Мазур, – Мы ж не диверсанты, а они не полк СС, это охота, не забывайте. Вот когда мы прорвёмся подальше от здешних мест, они зашевелятся, уверен, устроят жуткое браконьерство. А пока нет им причин особо беспокоиться…
Он и в самом деле так думал. Действия охотника, даже подобного Прохору, всегда укладываются в определённую логику. Вряд ли Прохор станет устраивать ночное нападение – учитывая специфику дичи, оно обернётся встречным боем.
Ночью, в тайге, в заброшенной деревне шансы нагана и охотничьего ружья, в общем, равны. Да и здешний Соколиный Глаз в темноте лишится всех своих преимуществ. А собаки ничем не помогут: Мазур знал, что делал, заставив всех ещё до того, как вышли к мостику, снять обувь и прилежно тащить её в руках…
Последний фокус в обуви, теперь он не сомневался. Очень уж хорошо помнил поведение собак. Едва достигнув того места, где беглецы разувались перед тем, как пройти по равнине, лайки потеряли след. Так и должно быть: лайка – собака особая, за тысячелетия натасканная исключительно на зверя, адские труды и нешуточное количество времени потребуется, чтобы воспитать из неё нечто вроде лагерной овчарки… Невероятно сложно сделать из добряка сенбернара служебно-розыскную собаку, из болонки – ищейку, а из лайки – охотника за людьми. Генотип не тот. Когда невезучий толстяк выскочил из укрытия, лайки проявили кое-какое любопытство – и не более того. Они не видели в бегущем дичь, добычу.
Значит, весь подвох в кроссовках – голову можно прозакладывать, обработаны чем-то весьма стойким, источают аромат, который человек не чувствует, а вот охотничья собака ловит ноздрями мгновенно. Лайки идут не за людьми, а за следами их обуви. Но от такого открытия ничуть не легче – весь путь босиком не пройдёшь, заменять обувь нечем…
Вошли во двор – пройдя по упавшим половинкам ворот. Дома, очень похоже, тоже сложены из лиственных брёвен, Мазур осторожно похлопал по стене и вновь не ощутил ни следа трухлявости, потрогал ногой нижнюю ступеньку крыльца – выдержала.
Потом поймал за косу Ольгу, приободрившуюся было и совсем было собравшуюся пройти в дом первой. Почти не ощущая неловкости, поклонился и громко проговорил:
– Пусти, дедушка, прохожих людей переночевать, душевно просим…
Слишком прочно в нём засели кое-какие наставления, полученные в детстве.
В таких местах, право же, нужно сначала вежливо попроситься на ночлег, а уж потом входить. Разное бывает, и не обязательно врут…
За спиной фыркнул Егоршин.
– Не фыркайте, не фыркайте – не оборачиваясь, бросил Мазур. – Не в городе. Как писал один классик – где крещёный народ долго не живёт, не мудрено кому другому поселиться…
– Вы серьёзно?
– Вы городской? – ответил Мазур вопросом.
– Ага.
– Вот и приберегите жизненный опыт для города…
Входная дверь была распахнута настежь. Мазур мимоходом попытался её притворить. И на миллиметр не сдвинулась, похоже, петли намертво приржавели. Обширные сени. Широкая лавка у стены, рассохшаяся бочка в углу, какое-то тряпьё. Глаза легко привыкли к полумраку, как-никак и на улице было не светлее, да к тому же в окна проникали серебристые полосы лунного света, и Мазур хорошо мог рассмотреть все вокруг. Правда, особенно рассматривать и нечего: большая горница, пыли почти нет – в лесных брошенных домах пыли почти что и не заводится, это вам не городская квартира, ещё одна лавка у стены, корявый табурет рядом, вот вам и вся меблировка. В углу, который вполне можно поименовать красным, виднеется широкая полочка, определённо божница, но там не видно ни одной иконы. Подойдя, Мазур обнаружил лишь крохотный огарок свечи, который немедленно сунул в карман – в его положении любой трофей годился.