Страница:
Отхватил полоску синтетической ткани, связал маленький крестик из двух прямых сучков, вогнал в рыхлую землю – вот и всё. У многих не было и этого.
Двое ушли в вечернюю тайгу.
Глава 17
Глава 18
Двое ушли в вечернюю тайгу.
Глава 17
ЦИВИЛИЗАЦИЯ ПО-ТАЁЖНОМУ
По тайге шагали двое – всё-таки шагали, а не брели. Так что ничего ещё не потеряно, заключал про себя Мазур философски. Вот когда будешь брести – открывай кингстоны…
Вид у обоих был такой, что мимолётный городской турист мог и врать потом о встрече со «снежным человеком». Сначала извозились, угодив по пояс в заболоченное озеро, хорошо ещё, Мазур вовремя сыграл тревогу. Потом, когда перевалили за горбатые хребты, долго тянулись обширные пространства густого мелколесья, и заросли карликовой берёзы драли хлипкую синтетическую одежду так, как не ухитриться и своре предварительно сговорившихся диких кошек. От запаса ниток не осталось и трети – всякий привал Мазур начинал со старательной штопки (временами перепоручая это Ольге, чтобы и у неё было занятие, отвлекавшее от упаднических мыслей). Пожалуй, сейчас их уже не заметили бы издалека – и костюмы, и куртка потеряли первоначальный цвет из-за въевшейся грязи и пыли, и уже не болтались мешковато, а сидели почти в облипочку – бесчисленные заштопанные места превращали одежду в подобие шагреневой кожи. Вдобавок Ольга щеголяла в сюрреалистической одёжке, бравшей начало из каменного века, – на ней красовалась безрукавка до колен, из оленьей шкуры, шерстью внутрь, с двумя грубо прорезанными дырками для рук, вместо завязок схваченная оленьими жилами. Собственно, ради этой безрукавки олень и расстался с жизнью – ночи становились все холоднее, лапник не выручал, нужно было срочно что-то соображать.
Шкура была выделана скверно, наспех, коробилась и воняла, но на такие мелочи оба уже не обращали внимания, нюх притупился, и можно было только гадать, на двадцать метров от странников смердит, или же на десять. Этими же сырыми жилами Мазур, как умел, стянул и подошвы кроссовок, начавших понемногу распадаться. Он уже давно предупредил Ольгу, чтобы готовилась переходить на первобытную обувь из кусков шкуры. Впрочем, вынесла бы и это, ступни у неё после первых потёртостей залеченные паутиной и смолой, надёжно покрылись жёсткой сплошной мозолью, чему она уже не ужасалась. В подобном странствии слово «ужасаться» как-то незаметно теряет смысл, потому что не возникает обозначаемых им чувств.
Хуже всего была сухомятка. Мазур попытался однажды, убив несколько часов на изготовление некоего подобия кастрюли из лиственничного чурбачка, вскипятить в ней подобие супа – но «посуда», как он ни старался, прогорела прежде, чем вода закипела. Единственная польза была в том, что удалось вымыть Ольге волосы тёплой водой.
Ели всё, что попадалось на пути и неосмотрительно подставилось под стрелу, камень или пулю. Полтора дня питались жареными гадюками – места выдались скверные, никакой другой дичи. Набрели на россыпи сизо-фиолетовой жимолости, и Мазур заставлял Ольгу лопать горстями горчайшую ягоду, да и с собой прихватил, сколько смог – очень пользительно от расстройства желудка.
Тяжелее всего, больше даже, чем жена, он переживал отсутствие чая. Когда вышли сигареты, перенёс это гораздо легче.
Спичек оставалось ровно двенадцать. Патронов – четыре. Два ушли на оленя, один – на зайца (очень уж далеко сидел, подлец, а до этого день не попадалось дичины, и Мазур не рискнул баловаться с луком), а четыре он поневоле истратил, отпугивая росомаху. Эта хитрющая, злобная и настойчивая тварь, которую иные таёжники считают даже поопаснее рыси, привязалась к ним в местах, коим как нельзя лучше подходило меткое название «аю-кепчет»[13] протяженнейших буреломах. Два дня неотступно следовала в кильватере – не нападая, просто держась поодаль и прикидывая, не собираются ли они, обессилев, свалиться и начать помирать. При этом, стерва, ухитрилась ни разу не подвернуться под выстрел, тут даже выучка Мазура оказалась бесполезной.
Поневоле поверишь эвенкам, что в росомаху перевоплощаются после смерти души особенно злобных шаманов, не принятые за прегрешения в Нижнем Мире… Ночью, ненадолго отлучаясь поохотиться, бродила поблизости. Но на третьи сутки ушла, видимо, прикинув шансы и оставшись недовольной своими.
В конце концов случилось то, чего и следовало ожидать: Мазур запутался в исчислении времени. Он уже не знал, август ещё стоит, или пришёл сентябрь, не знал точного числа, не мог с уверенностью сказать, восемнадцать дней они шагают, или шестнадцать. Помнил только, что сегодня восьмой день с тех пор, как они остались вдвоём. А вот воспоминания о том, как они вдвоём остались, загнал в подсознание. В первую ночь ему снилась Вика, сон был невероятно чёткий и до жути похожий на явь и ведь нисколько при том не страшный. Он просто-напросто сидел возле неширокого ручейка, а Вика появилась меж деревьев на том берегу, подошла вплотную к разделявшей их быстрой воде, долго смотрела на него, и в лице у неё не было ничего демонического или хотя бы печального. Вот только ни словечка не произнесла, долго смотрела на него, а потом неторопливо ушла в тайгу. При этом он не испытывал ни малейшего страха, но знал, что не должен её отпускать, а вот шевельнуться как раз и не мог. Вынырнул из полудрёмы, буквально плавая в поту, до утра так и не заснул.
С Ольгой обстояло похуже – на другой день с ней случилось что-то вроде лёгкой истерики, она твердила, как заведённая, что Мазур ошибся и закопал Вику живой, что нужно немедленно возвращаться, могила неглубокая, и они могут успеть… После парочки оплеух это прошло, она даже не расплакалась. И вновь стала прежней. То ли заразительно такое безумие, то ли и сам на миг поддался таёжному мороку – но часа два спустя, когда обдирал рябчиков на привале, услышал тихий оклик:
– Адмирал!
Поднял глаза и увидел Вику – меж деревьев, неподалёку. Отчаянно заморгал, и она тут же пропала, но руки долго тряслись.
А потом – как отрезало у обоих. Правда, его немного беспокоило, что Ольга все явственнее замыкается в себе, но это могло и почудиться. Из-за того, что они почти не разговаривали. Незачем было. Вспоминать оставшийся неведомо где цивилизованный мир только нервы мотать друг другу, а обсуждать будущее из суеверия не хотели. Но почти каждая ночёвка начиналась с грубоватого слияния тел, которому и не подобрать было названия из всех, уже имевшихся, и самых похабных, и вполне пристойных – не обменявшись ни словом, ни взглядом, вдруг рывком кидались друг к другу и в спустившихся сумерках отбрасывали все прежние запреты, позволяя другому выделывать с собой такое, отчего в чистой городской постели пришли бы в ужас. Без единого слова. Бесстыдный разгул фантазии довёл до того, что Мазуру стало казаться, будто он и не имел прежде эту женщину по-настоящему. Конечно, если пораскинуть мозгами при свете дня, это была какая-то форма бегства от действительности – но в том-то и соль, что думать при свете дня никак не хотелось. Разучились, такое впечатление.
Мысли, если и приходили, были незамысловатые, конкретные, насквозь утилитарные, вертевшиеся исключительно вокруг пути и мелких деталей с насущными потребностями. Теперь-то Мазур верил безоговорочно, что оказавшиеся в одиночку на необитаемом острове быстро теряют человеческий облик и даже станут спасаться бегством от экипажа случайно приставшего к берегу корабля. А ведь раньше не верил. Однажды, увидев на поляне небольшую избушку, скорее, балаганчик, он инстинктивно шарахнулся в тайгу – и прошло секунд десять, прежде чем понял, что с ним происходит…
Балаганчик оказался столь ветхим и давним, что они даже поостереглись заходить внутрь – упёршись рукой в притолоку, Мазур едва не пробил бревно насквозь, дерево уже напоминало на ощупь сдобренную маслом гречневую кашу, до того прогнило. Он лишь заглянул внутрь – и не увидел ничего, кроме высокой, до пояса, травы. Очень может быть, избушку срубили ещё в прошлом столетии…
Главное было – как он прекрасно понимал – не опуститься. Жить почти по-звериному, но остаться гомо сапиенсом. И потому он старательно чистил зубы по утрам расщеплённой на конце палочкой, мылся, бдительно понуждая к тому же Ольгу, расчёсывался корявым гребешком, а к вечеру, если подворачивался ручей, старательно подмывал мужское достоинство. Волосы отросли, закурчавились усы и бородка, он не стал бриться – помогало от гнуса.
Впрочем, со временем произошло то, что частенько в тайге случается: организм словно бы вырабатывает иммунитет от укусов комарья, лицо уже не пухнет, как подушка, и боли почти не чувствуешь, когда микроскопическая летающая тварюшка вопьётся от души.
В общем, они не пали духом, они не брели. Вошли в некий устоявшийся ритм, в новую жизнь – и вели себя так, чтобы этому ритму и этой жизни полностью соответствовать. Вовсе не одичали, а непонятным постороннему образом слились с тайгой. Возможно, как раз поэтому на них ни разу не нападали звери – не было такой необходимости, они ещё не превратились в ослабевшую добычу, а сам Мазур убивал именно тогда, когда не мог без этого обойтись.
Он всей шкурой чувствовал, как семимильными шагами приближается осень.
Нигде уже не видел хоть чуточку зелёных листьев – только разные оттенки золота и багрянца, местами листопад полностью оголил и ветки, и целые деревья. И ночи – все прохладнее… Самой большой радостью для него стало когда, проснувшись утром, обнаруживал на небе полное отсутствие облаков либо несколько белых, не беременных водой. И молился в душе неизвестному богу, чтобы успели, вышли до затяжных дождей…
Четыре дня назад он решил ввести своего рода «культурную программу».
Сливаясь по-прежнему с окружающим зелёным морем (впрочем, чуть ли не наполовину ставшим ещё и багряно-золотым), протянуть ниточку к цивилизации, куда, он яростно верил, вскоре предстояло вернуться. И во исполнение этой задачи без особых хлопот заставил Ольгу либо вспоминать перед отходом к вечернему отдыху длинное стихотворение кого-нибудь из классиков или просто талантов, либо читать ему кратенькую лекцию по искусству. Честное слово, помогало. Повествование о полотнах Джозефа Тернера или отрывки из печальной поэмы Хорхе Манрике звучали в тайге неповторимо. Его собственный вклад в культурную программу был гораздо менее весом и далеко не так интеллектуален – как-то, когда зашёл разговор, он сообщил Ольге, что писатель Борис Лавренёв вовсе не выдумывал бытовавшую среди военных морячков «Балладу о Садко и морском царе», и в самом деле существовала такая. И исполнил без музыкального сопровождения – отчего стало ясно, почему Лавренёв привёл лишь название, ни единого куплетика не процитировав…
Результатом публичного исполнения сей фольклорной жемчужины стало то, что чуть попозже в ночное дело были употреблены и горсть малины, и соболий хвост – так что утром они друг на друга поглядывали чуть смущённо.
Цивилизация напомнила о себе сама – с некоторых пор Мазур получил наглядное подтверждение своих успехов в роли таёжного поджигателя. Был день, когда с рассвета до заката, чуть левее от их маршрута, в небе выли моторы.
Раз десять Мазур видел ползущие в вышине, в разных направлениях самолёты. И всякий раз приходилось прятаться, ибо бережёного бог бережёт. И впоследствии, вплоть до сегодняшнего дня, над головой частенько возникал зудящий гул транспортников – никаких сомнений, оставшийся далеко за спиной пожар раскочегарился на славу, и в тайгу кинуты немалые силы…
И потому он, шагая сквозь кусты, мурлыкал довольно:
– Пожары над страной все ярче, жарче, веселей, их отблески плясали в два прихлопа, три притопа…
Пожалуй, уже сентябрь, подумал он, проходя под берёзой, по хрусткому ковру невесомых золотых пластинок. Дети в школу идут, цены наверняка скакнули с наступлением осени, угадай поди, на что и на сколько, машины в Шантарске несколько дней ездят с зажжёнными фарами, из-за детишек – а его орлы вовсю тренируются на Шантарском водохранилище. Ибо так уж судьба посмеялась, что есть там места, где рельеф «двойного дна» в точности совпадает с некоторыми участочками, возле которых будет плавать «кастрюля».
Вот об этом бы тоже забыть до лучших времён – иначе мозги свихнешь, гадая, числят ли его уже среди жмуриков, как все обернулось и что думает сейчас Морской Змей. Хоть он и вконец запутался в числах, может с уверенностью сказать, что до начала «меч-рыбы» не менее трех недель – но всё равно, поднялась суета… Вот только ни одна собака не додумается послать в Пижман толкового особиста. Он бы и сам не додумался – с какой стати?
Они шли по прямой. Как бы. Потому что в тайге любая прямая очень быстро становится чем-то вроде сложного зигзага – и, как ни странно, если поддаться этим зигзагам с умом, больше выгадаешь, больше отмахаешь, чем если бы тупо пер по геометрической прямой…
Мазур с некоторых пор замедлял шаг, а теперь остановился вовсе.
Внимательно оглядывался. Ольга спокойно ждала. Они как раз шагали вниз по склону, меж тонких кривоватых берёзок, – самое подходящее место, чтобы поскользнуться и что-нибудь себе переломать…
– Что? – негромко спросила Ольга.
– Да тропа интересная, – сказал Мазур, все оглядываясь. – Я-то сначала решил, что звериная… впрочем, первыми её могли и звери протоптать…
– А вторыми?
Он присел на корточки, пытаясь нащупать взглядом, что же привлекло его внимание. Может, из такого положения удастся получше высмотреть… Но ведь была зацепка, ухваченная боковым зрением!
И отыскал всё-таки минуты через две – разбросал горстью сухие листья и увидел чёткий отпечаток рубчатой подошвы, а рядом смятую в комок пустую бело-коричневую пачку из-под «Опала». И поднял бережно, словно золотой самородок, чуть ли не тыкаясь в неё носом, осмотрел, показал Ольге, держа двумя пальцами:
– Ни пачка, ни следочек дождям не подвергались, точно тебе говорю. Значит, нонешним летом оставлены. Сапоги штатские, обыкновенные…
Особого воодушевления на её лице не появилось – как и у него, впрочем. Но все же в голосе звучала радость:
– Что, деревни близко?
– А черт его знает, – задумчиво сказал Мазур. – Деревни это, или геологи проходили. Главное, приближаемся к местам более-менее обитаемым. Нынче не старые времена, геолог давно пошёл балованный и к нужным местам на машине добирается. А это означает кой-какую относительную близость дорог и населённых мест… Может, просто охотник. Все равно, мы уж помаленьку главную глухомань за спиной оставили…
– Кирилл, – сказала она тихо, не глядя на него.
– Да?
– Если я ноги поломаю, ты меня добьёшь, а? Чтоб не мучилась зря?
Медленно-медленно Мазур выпрямился, впился в неё взглядом, но так и не смог сообразить, есть ли тут подтекст. Подошёл, погладил по щеке тыльной стороной ладони:
– Брось ты глупости пороть.
– Ну, а всё-таки?
– На спине дотащу, – сказал он зло. – Так что не бери в голову, бери… – фыркнул и замолчал. Выкинул смятый комок бумаги. – Выдумала тоже – почти у цели ноги ломать. Это уж, малыш, было бы форменным идиотством. А вообще, ты осторожнее шлёпай. Когда цель близко, как раз и начинаются промашки – расслабляется человек, мать его…
Вскоре он нашёл пустую консервную банку, сплющенную прямо-таки в дощечку.
Определённо медвежья работа. В маркировке – «Р». Рыбные. Самим бы…
Ольга вопросительно оглянулась.
– Нет, пойдём-ка по тропе, – сказал Мазур. – Чем черт не шутит.
Ну не может же случиться такой подляны, чтобы ребята Прохора устроили засаду именно здесь? Если геологи – вполне возможно, у них есть рация. А вот оружия почти что и нет, некогда им охотиться, и никто не ждёт гостей из тайги. Могут моментально преисполниться недоверия к странному визитёру наколки в комбинации с автоматом выглядят, мягко говоря, подозрительно. Ну, в таком случае придётся хамить. Подержит их Оля под прицелом, пока он посидит у рации, – с любой отечественной управится без всяких хлопот…
Тропа пересекла интересное сооруженьице – длиннющую канаву, выложенную сколоченными деревянными плашками на манер короба. Как эта штука называется и для чего служит, Мазур в точности не помнил, но хорошо знал, что она имеет самое прямое отношение к золотодобыче. Пожалуй, точно – попахивает какой-никакой цивилизацией. Правда, дерево очень уж старое, прииска, возможно, давно уже нет…
И остановился. На небольшой поляне чернело странное сооружение – этакий треугольный таганок для костра. Только сложен он был из трех почернелых брёвен, высоченных, ошкуренных. В центре, меж глубоко ушедшими в землю комлями, чернеет яма, а сверху над ней свисает обрывок стального троса.
– Поздравляю, – сказал Мазур. – Учено говоря, техногенная зона. Под ноги гляди, тут определённо шурфы рыли. И вещует мне генетическая память, что вон тот предмет именуется ведром…
И в самом дело ведро, чёрное, закоптелое, подвешено на одном из брёвен, на высоте человеческого роста. Вокруг монструозного «таганка» разбросаны куски ржавого железа, лохмотья выцветшего брезента, смятые сигаретные пачки…
Глупо, но Мазур какой-то миг и впрямь чувствовал себя инопланетянином, впервые шагнувшим на Землю и натолкнувшимся на следы иной, то бишь земной, цивилизации. Он успел отвыкнуть от всего, что сделано человеческими руками, а тут прямо-таки россыпи, вон топорище, вон аккумуляторные батареи, рубчатые следы широких шин, определённо ГАЗ-66, смятая газета…
Газета месячной давности, притом шантарская… Он привстал на цыпочки, снял пахнущее мазутом ведро, моментально испачкал руки, но не обратил внимания на этакие мелочи. Запустил туда руку, издал ликующий вопль.
Клад. Самый настоящий. Ведро таило несказанные сокровища – чёрную телогрейку, пропахшую соляркой, чёрный стёганый подшлемник, какой надевают под каску геологи и лесорубы, тоже замасленный, но целый, с двумя вязочками и лоскутом чёрной материи, прикрывавшим шею. И пачка «Беломора» – аж восемь папирос, правда, полувысыпавшихся, потому, наверное, и бросили… Табак отсырел, да где уж привередничать…
Он старательно, по щепоточке собрал табачок так, чтобы получилось две более-менее нормальных папиросы. С невыразимым наслаждением сделал первую затяжку. Щедро протянул Ольге вторую папиросу:
– Ты, случайно, не чувствуешь, как жизнь возвращается в твоё измученное тело?
Она закашлялась, но старательно докурила «до фабрики», подняла глаза:
– А чувствую, знаешь… Газета, правда, старая.
– Херня, – радостно сказал он – Главное, остались нам не недели, а дни, гадом буду! Телогрейку мы тебе моментально приспособим, так-то теплее будет, и, я бы сказал, не в пример эстетичнее… Ну-ка, примерь. Как на тебя шито…
Телогрейка висела мешком – оба они уже изрядно похудели, – но всё равно, смотрелась после пережитого фраком от Кардена.
– Блеск, – сказал Мазур, поднимая большой палец. – Жалко, ведро замучишься от мазута оттирать, а то сварганили бы супчик… – Он с надеждой принюхался, осмотрел, но вынужден был признать, что кухонной утвари не получится.
Старательно закрутил концы папирос, чтобы не просыпалось больше ни крошки, вновь поднял газету и пробежал глазами пару абзацев с трудноописуемым, но приятным чувством возвращения к цивилизации.
– Ничего не слышишь? – насторожилась Ольга.
– Нет. А что?
– Похоже, ребёнок плачет…
Он насторожил уши, старательно прислушался, махнул рукой:
– Глупости. Вот уж ребёнку тут взяться неоткуда. Даже в виде Маугли…
И пошёл вокруг импровизированной буровой вышки, высматривая, не попадётся ли ещё что-нибудь полезное в хозяйстве. Как назло, ничего. И не слышно ни единого людского звука – ни шума мотора, ни бряканья посуды, ни голосов.
Поблизости, во всяком случае, лагерной стоянки нет. Может, месяц назад и уехали… Оглянулся, словно кто-то невидимый подтолкнул под локоть. Ольга уходила к лесу, вытягивая шею, словно прислушиваясь. Непонятно почему Мазура прошиб безотчётный страх, он вскрикнул:
– Эй, куда?!
– А ведь плачет… – отозвалась Ольга, не обернувшись.
И вдруг провалилась, нелепо взмахнув руками. Мазур рванулся вперёд прежде, чем успел что-то осознать, слышал треск, но тут же все стихло. Под лопаткой так кольнуло, словно в сердце вошла обжигающая игла.
Он упал на колени на краю ямы, столь старательно замаскированной лапником и тонкими стволиками высохших сосенок, что заметить её и в самом деле было мудрено. Одним рывком расшвырял весь мусор, частью провалившийся вниз. И услышал испуганный, но, в общем, обычный голос Ольги:
– Прямо на голову…
Моментально отлегло от сердца. Он затейливо выругался в полный голос, заглянул. Шурф, конечно. Метра три глубиной. На дне – ворох веток, стенки отвесные, песчаные. Ольга стоит, задрав голову, таращится без особого испуга.
– Мать твою! – облегчённо взревел Мазур. – Куда смотрела?!
– Я успела за дрын схватиться, не упала – сползла…
– Поздравляю, – рявкнул он сварливо. – Ноги целы?
– Да все цело, перепугалась только…
– Перепугалась… До ночи бы там оставить…
– Ладно, виновата. Только ребёночек так явственно плакал… Ну вытащи.
– Прямо сейчас взял и вытащил. – проворчал он, медленно отходя от приступа страха и все ещё ощущая незнакомое колотьё под ребром – Ты тут все палки переломала, пока летела… Жди. Сейчас сосенку срежу.
Метрах в двадцати увидел подходящее деревцо и направился туда, проламываясь через сухие корявые кусты. В несколько ударов срубил двухметровую сосенку, смахнул верхушку. А потом остановился и спокойно выкурил папироску – в воспитательных целях. Пусть пару минут покукует, чтобы не расслаблялась…
Из шурфа послышался зов. Мазур ухмыльнулся, неторопливо растирая окурок о подошву. Вразвалочку подошёл:
– Засиделась?
– Кирилл, а тут котёнок!
– Кто?
– Котёнок! В ветках прячется, сейчас достану… – голос дрогнул:
– Ой!
– Кирилл, он на меня так фыркнул… Фурия настоящая!
– Отойди от него! – рявкнул Мазур, склоняясь над ямой.
Он не понимал ничего, но помнил: в тайге не бывает ни котят, ни щенят – одни детёныши…
Попытался рассмотреть в куче веток что-нибудь живое. Молниеносно обернулся, управляемый не слухом, а инстинктом опытного бойца. Как раз вовремя, чтобы увернуться от длинного рыжевато-серого тела, пронёсшегося, рядом и затормозившего на самом краю ямы. Выпрямился, перехватив сосновый стволик обеими руками – тело неосознанно поставило блок.
А вот и мамаша… Здоровенная рысь уставилась на него темно-янтарными глазами, расставив передние лапы, прижав уши, оскалив великолепный набор клыков. Котёнок, бля… Для пробы Мазур легонько двинул концом палки в её сторону, рысь почти неуловимо переместилась, яростно мотался короткий хвост, злое шипение в точности походило на вопль разъярённой кошки – вот только погромче раз в десять…
Отступать она не собиралось, сразу видно. Мазур прекрасно помнил, где оставил автомат, но добраться до него не смог бы. Или попробовать?
Шагнул в сторону, вращая палку веером. Такой способ защиты лесную кошку чуточку озадачил, но ненадолго. Бесшумно двинулась за ним, чуть припадая к земле, выбирая момент для прыжка. И сама сделала пару отвлекающих бросков, притворяясь, будто хочет зайти справа… слева…
Ольга притихла внизу – не могла не слышать, как орёт рассвирепевшая мамаша «котёночка». Мазур экономно отмахивался, уже видя, что напоролся на серьёзного противника – чуть не пропустил удар лапой, тут нужно собрать все умение, всю ловкость…
Чёртова подошва скользнула по траве. Он моментально выпрямился, решил перейти в атаку. Палка мелькала в руках, сливаясь в туманный круг. Теперь отступала рысь, тоже крайне осторожно, шипя, рыча… ага!
Толстым концом палки Мазур перешиб ей лапу. Рысь взвыла, припала к земле, на мгновение словно улетучилась вся злость, она издала жалобный вопль – и попыталась прыгнуть.
Удар встретил её в воздухе. Второй пришёлся по голове.
Рысь каталась по земле, завывая и брызгая кровью, Мазур, сам озверев, бил дальше, но никак не мог прикончить.
Спохватившись, кинулся к автомату, в несколько прыжков вернулся назад и, не в силах слышать этот вой, выстрелил в упор.
Опустил палку в яму и без труда вытащил Ольгу. Криво усмехаясь, мотнул головой:
– Вон, мамаша твоего котёночка… Комментарии нужны? Котёночек, надо думать, сглупа провалился, вот она рядом и бродила…
– Так мы что, его вытаскивать не будем? – спросила Ольга, чуть ли не равнодушно глядя на мёртвую рысь. Мазур поморщился, как от зубной боли:
– Шкуру снимать будем, вот что… – и, предупреждая протест, рявкнул: – Молчать! Полезешь вытаскивать – без глаз останешься. Да и подохнет теперь всё равно…
Вид у обоих был такой, что мимолётный городской турист мог и врать потом о встрече со «снежным человеком». Сначала извозились, угодив по пояс в заболоченное озеро, хорошо ещё, Мазур вовремя сыграл тревогу. Потом, когда перевалили за горбатые хребты, долго тянулись обширные пространства густого мелколесья, и заросли карликовой берёзы драли хлипкую синтетическую одежду так, как не ухитриться и своре предварительно сговорившихся диких кошек. От запаса ниток не осталось и трети – всякий привал Мазур начинал со старательной штопки (временами перепоручая это Ольге, чтобы и у неё было занятие, отвлекавшее от упаднических мыслей). Пожалуй, сейчас их уже не заметили бы издалека – и костюмы, и куртка потеряли первоначальный цвет из-за въевшейся грязи и пыли, и уже не болтались мешковато, а сидели почти в облипочку – бесчисленные заштопанные места превращали одежду в подобие шагреневой кожи. Вдобавок Ольга щеголяла в сюрреалистической одёжке, бравшей начало из каменного века, – на ней красовалась безрукавка до колен, из оленьей шкуры, шерстью внутрь, с двумя грубо прорезанными дырками для рук, вместо завязок схваченная оленьими жилами. Собственно, ради этой безрукавки олень и расстался с жизнью – ночи становились все холоднее, лапник не выручал, нужно было срочно что-то соображать.
Шкура была выделана скверно, наспех, коробилась и воняла, но на такие мелочи оба уже не обращали внимания, нюх притупился, и можно было только гадать, на двадцать метров от странников смердит, или же на десять. Этими же сырыми жилами Мазур, как умел, стянул и подошвы кроссовок, начавших понемногу распадаться. Он уже давно предупредил Ольгу, чтобы готовилась переходить на первобытную обувь из кусков шкуры. Впрочем, вынесла бы и это, ступни у неё после первых потёртостей залеченные паутиной и смолой, надёжно покрылись жёсткой сплошной мозолью, чему она уже не ужасалась. В подобном странствии слово «ужасаться» как-то незаметно теряет смысл, потому что не возникает обозначаемых им чувств.
Хуже всего была сухомятка. Мазур попытался однажды, убив несколько часов на изготовление некоего подобия кастрюли из лиственничного чурбачка, вскипятить в ней подобие супа – но «посуда», как он ни старался, прогорела прежде, чем вода закипела. Единственная польза была в том, что удалось вымыть Ольге волосы тёплой водой.
Ели всё, что попадалось на пути и неосмотрительно подставилось под стрелу, камень или пулю. Полтора дня питались жареными гадюками – места выдались скверные, никакой другой дичи. Набрели на россыпи сизо-фиолетовой жимолости, и Мазур заставлял Ольгу лопать горстями горчайшую ягоду, да и с собой прихватил, сколько смог – очень пользительно от расстройства желудка.
Тяжелее всего, больше даже, чем жена, он переживал отсутствие чая. Когда вышли сигареты, перенёс это гораздо легче.
Спичек оставалось ровно двенадцать. Патронов – четыре. Два ушли на оленя, один – на зайца (очень уж далеко сидел, подлец, а до этого день не попадалось дичины, и Мазур не рискнул баловаться с луком), а четыре он поневоле истратил, отпугивая росомаху. Эта хитрющая, злобная и настойчивая тварь, которую иные таёжники считают даже поопаснее рыси, привязалась к ним в местах, коим как нельзя лучше подходило меткое название «аю-кепчет»[13] протяженнейших буреломах. Два дня неотступно следовала в кильватере – не нападая, просто держась поодаль и прикидывая, не собираются ли они, обессилев, свалиться и начать помирать. При этом, стерва, ухитрилась ни разу не подвернуться под выстрел, тут даже выучка Мазура оказалась бесполезной.
Поневоле поверишь эвенкам, что в росомаху перевоплощаются после смерти души особенно злобных шаманов, не принятые за прегрешения в Нижнем Мире… Ночью, ненадолго отлучаясь поохотиться, бродила поблизости. Но на третьи сутки ушла, видимо, прикинув шансы и оставшись недовольной своими.
В конце концов случилось то, чего и следовало ожидать: Мазур запутался в исчислении времени. Он уже не знал, август ещё стоит, или пришёл сентябрь, не знал точного числа, не мог с уверенностью сказать, восемнадцать дней они шагают, или шестнадцать. Помнил только, что сегодня восьмой день с тех пор, как они остались вдвоём. А вот воспоминания о том, как они вдвоём остались, загнал в подсознание. В первую ночь ему снилась Вика, сон был невероятно чёткий и до жути похожий на явь и ведь нисколько при том не страшный. Он просто-напросто сидел возле неширокого ручейка, а Вика появилась меж деревьев на том берегу, подошла вплотную к разделявшей их быстрой воде, долго смотрела на него, и в лице у неё не было ничего демонического или хотя бы печального. Вот только ни словечка не произнесла, долго смотрела на него, а потом неторопливо ушла в тайгу. При этом он не испытывал ни малейшего страха, но знал, что не должен её отпускать, а вот шевельнуться как раз и не мог. Вынырнул из полудрёмы, буквально плавая в поту, до утра так и не заснул.
С Ольгой обстояло похуже – на другой день с ней случилось что-то вроде лёгкой истерики, она твердила, как заведённая, что Мазур ошибся и закопал Вику живой, что нужно немедленно возвращаться, могила неглубокая, и они могут успеть… После парочки оплеух это прошло, она даже не расплакалась. И вновь стала прежней. То ли заразительно такое безумие, то ли и сам на миг поддался таёжному мороку – но часа два спустя, когда обдирал рябчиков на привале, услышал тихий оклик:
– Адмирал!
Поднял глаза и увидел Вику – меж деревьев, неподалёку. Отчаянно заморгал, и она тут же пропала, но руки долго тряслись.
А потом – как отрезало у обоих. Правда, его немного беспокоило, что Ольга все явственнее замыкается в себе, но это могло и почудиться. Из-за того, что они почти не разговаривали. Незачем было. Вспоминать оставшийся неведомо где цивилизованный мир только нервы мотать друг другу, а обсуждать будущее из суеверия не хотели. Но почти каждая ночёвка начиналась с грубоватого слияния тел, которому и не подобрать было названия из всех, уже имевшихся, и самых похабных, и вполне пристойных – не обменявшись ни словом, ни взглядом, вдруг рывком кидались друг к другу и в спустившихся сумерках отбрасывали все прежние запреты, позволяя другому выделывать с собой такое, отчего в чистой городской постели пришли бы в ужас. Без единого слова. Бесстыдный разгул фантазии довёл до того, что Мазуру стало казаться, будто он и не имел прежде эту женщину по-настоящему. Конечно, если пораскинуть мозгами при свете дня, это была какая-то форма бегства от действительности – но в том-то и соль, что думать при свете дня никак не хотелось. Разучились, такое впечатление.
Мысли, если и приходили, были незамысловатые, конкретные, насквозь утилитарные, вертевшиеся исключительно вокруг пути и мелких деталей с насущными потребностями. Теперь-то Мазур верил безоговорочно, что оказавшиеся в одиночку на необитаемом острове быстро теряют человеческий облик и даже станут спасаться бегством от экипажа случайно приставшего к берегу корабля. А ведь раньше не верил. Однажды, увидев на поляне небольшую избушку, скорее, балаганчик, он инстинктивно шарахнулся в тайгу – и прошло секунд десять, прежде чем понял, что с ним происходит…
Балаганчик оказался столь ветхим и давним, что они даже поостереглись заходить внутрь – упёршись рукой в притолоку, Мазур едва не пробил бревно насквозь, дерево уже напоминало на ощупь сдобренную маслом гречневую кашу, до того прогнило. Он лишь заглянул внутрь – и не увидел ничего, кроме высокой, до пояса, травы. Очень может быть, избушку срубили ещё в прошлом столетии…
Главное было – как он прекрасно понимал – не опуститься. Жить почти по-звериному, но остаться гомо сапиенсом. И потому он старательно чистил зубы по утрам расщеплённой на конце палочкой, мылся, бдительно понуждая к тому же Ольгу, расчёсывался корявым гребешком, а к вечеру, если подворачивался ручей, старательно подмывал мужское достоинство. Волосы отросли, закурчавились усы и бородка, он не стал бриться – помогало от гнуса.
Впрочем, со временем произошло то, что частенько в тайге случается: организм словно бы вырабатывает иммунитет от укусов комарья, лицо уже не пухнет, как подушка, и боли почти не чувствуешь, когда микроскопическая летающая тварюшка вопьётся от души.
В общем, они не пали духом, они не брели. Вошли в некий устоявшийся ритм, в новую жизнь – и вели себя так, чтобы этому ритму и этой жизни полностью соответствовать. Вовсе не одичали, а непонятным постороннему образом слились с тайгой. Возможно, как раз поэтому на них ни разу не нападали звери – не было такой необходимости, они ещё не превратились в ослабевшую добычу, а сам Мазур убивал именно тогда, когда не мог без этого обойтись.
Он всей шкурой чувствовал, как семимильными шагами приближается осень.
Нигде уже не видел хоть чуточку зелёных листьев – только разные оттенки золота и багрянца, местами листопад полностью оголил и ветки, и целые деревья. И ночи – все прохладнее… Самой большой радостью для него стало когда, проснувшись утром, обнаруживал на небе полное отсутствие облаков либо несколько белых, не беременных водой. И молился в душе неизвестному богу, чтобы успели, вышли до затяжных дождей…
Четыре дня назад он решил ввести своего рода «культурную программу».
Сливаясь по-прежнему с окружающим зелёным морем (впрочем, чуть ли не наполовину ставшим ещё и багряно-золотым), протянуть ниточку к цивилизации, куда, он яростно верил, вскоре предстояло вернуться. И во исполнение этой задачи без особых хлопот заставил Ольгу либо вспоминать перед отходом к вечернему отдыху длинное стихотворение кого-нибудь из классиков или просто талантов, либо читать ему кратенькую лекцию по искусству. Честное слово, помогало. Повествование о полотнах Джозефа Тернера или отрывки из печальной поэмы Хорхе Манрике звучали в тайге неповторимо. Его собственный вклад в культурную программу был гораздо менее весом и далеко не так интеллектуален – как-то, когда зашёл разговор, он сообщил Ольге, что писатель Борис Лавренёв вовсе не выдумывал бытовавшую среди военных морячков «Балладу о Садко и морском царе», и в самом деле существовала такая. И исполнил без музыкального сопровождения – отчего стало ясно, почему Лавренёв привёл лишь название, ни единого куплетика не процитировав…
Результатом публичного исполнения сей фольклорной жемчужины стало то, что чуть попозже в ночное дело были употреблены и горсть малины, и соболий хвост – так что утром они друг на друга поглядывали чуть смущённо.
Цивилизация напомнила о себе сама – с некоторых пор Мазур получил наглядное подтверждение своих успехов в роли таёжного поджигателя. Был день, когда с рассвета до заката, чуть левее от их маршрута, в небе выли моторы.
Раз десять Мазур видел ползущие в вышине, в разных направлениях самолёты. И всякий раз приходилось прятаться, ибо бережёного бог бережёт. И впоследствии, вплоть до сегодняшнего дня, над головой частенько возникал зудящий гул транспортников – никаких сомнений, оставшийся далеко за спиной пожар раскочегарился на славу, и в тайгу кинуты немалые силы…
И потому он, шагая сквозь кусты, мурлыкал довольно:
– Пожары над страной все ярче, жарче, веселей, их отблески плясали в два прихлопа, три притопа…
Пожалуй, уже сентябрь, подумал он, проходя под берёзой, по хрусткому ковру невесомых золотых пластинок. Дети в школу идут, цены наверняка скакнули с наступлением осени, угадай поди, на что и на сколько, машины в Шантарске несколько дней ездят с зажжёнными фарами, из-за детишек – а его орлы вовсю тренируются на Шантарском водохранилище. Ибо так уж судьба посмеялась, что есть там места, где рельеф «двойного дна» в точности совпадает с некоторыми участочками, возле которых будет плавать «кастрюля».
Вот об этом бы тоже забыть до лучших времён – иначе мозги свихнешь, гадая, числят ли его уже среди жмуриков, как все обернулось и что думает сейчас Морской Змей. Хоть он и вконец запутался в числах, может с уверенностью сказать, что до начала «меч-рыбы» не менее трех недель – но всё равно, поднялась суета… Вот только ни одна собака не додумается послать в Пижман толкового особиста. Он бы и сам не додумался – с какой стати?
Они шли по прямой. Как бы. Потому что в тайге любая прямая очень быстро становится чем-то вроде сложного зигзага – и, как ни странно, если поддаться этим зигзагам с умом, больше выгадаешь, больше отмахаешь, чем если бы тупо пер по геометрической прямой…
Мазур с некоторых пор замедлял шаг, а теперь остановился вовсе.
Внимательно оглядывался. Ольга спокойно ждала. Они как раз шагали вниз по склону, меж тонких кривоватых берёзок, – самое подходящее место, чтобы поскользнуться и что-нибудь себе переломать…
– Что? – негромко спросила Ольга.
– Да тропа интересная, – сказал Мазур, все оглядываясь. – Я-то сначала решил, что звериная… впрочем, первыми её могли и звери протоптать…
– А вторыми?
Он присел на корточки, пытаясь нащупать взглядом, что же привлекло его внимание. Может, из такого положения удастся получше высмотреть… Но ведь была зацепка, ухваченная боковым зрением!
И отыскал всё-таки минуты через две – разбросал горстью сухие листья и увидел чёткий отпечаток рубчатой подошвы, а рядом смятую в комок пустую бело-коричневую пачку из-под «Опала». И поднял бережно, словно золотой самородок, чуть ли не тыкаясь в неё носом, осмотрел, показал Ольге, держа двумя пальцами:
– Ни пачка, ни следочек дождям не подвергались, точно тебе говорю. Значит, нонешним летом оставлены. Сапоги штатские, обыкновенные…
Особого воодушевления на её лице не появилось – как и у него, впрочем. Но все же в голосе звучала радость:
– Что, деревни близко?
– А черт его знает, – задумчиво сказал Мазур. – Деревни это, или геологи проходили. Главное, приближаемся к местам более-менее обитаемым. Нынче не старые времена, геолог давно пошёл балованный и к нужным местам на машине добирается. А это означает кой-какую относительную близость дорог и населённых мест… Может, просто охотник. Все равно, мы уж помаленьку главную глухомань за спиной оставили…
– Кирилл, – сказала она тихо, не глядя на него.
– Да?
– Если я ноги поломаю, ты меня добьёшь, а? Чтоб не мучилась зря?
Медленно-медленно Мазур выпрямился, впился в неё взглядом, но так и не смог сообразить, есть ли тут подтекст. Подошёл, погладил по щеке тыльной стороной ладони:
– Брось ты глупости пороть.
– Ну, а всё-таки?
– На спине дотащу, – сказал он зло. – Так что не бери в голову, бери… – фыркнул и замолчал. Выкинул смятый комок бумаги. – Выдумала тоже – почти у цели ноги ломать. Это уж, малыш, было бы форменным идиотством. А вообще, ты осторожнее шлёпай. Когда цель близко, как раз и начинаются промашки – расслабляется человек, мать его…
Вскоре он нашёл пустую консервную банку, сплющенную прямо-таки в дощечку.
Определённо медвежья работа. В маркировке – «Р». Рыбные. Самим бы…
Ольга вопросительно оглянулась.
– Нет, пойдём-ка по тропе, – сказал Мазур. – Чем черт не шутит.
Ну не может же случиться такой подляны, чтобы ребята Прохора устроили засаду именно здесь? Если геологи – вполне возможно, у них есть рация. А вот оружия почти что и нет, некогда им охотиться, и никто не ждёт гостей из тайги. Могут моментально преисполниться недоверия к странному визитёру наколки в комбинации с автоматом выглядят, мягко говоря, подозрительно. Ну, в таком случае придётся хамить. Подержит их Оля под прицелом, пока он посидит у рации, – с любой отечественной управится без всяких хлопот…
Тропа пересекла интересное сооруженьице – длиннющую канаву, выложенную сколоченными деревянными плашками на манер короба. Как эта штука называется и для чего служит, Мазур в точности не помнил, но хорошо знал, что она имеет самое прямое отношение к золотодобыче. Пожалуй, точно – попахивает какой-никакой цивилизацией. Правда, дерево очень уж старое, прииска, возможно, давно уже нет…
И остановился. На небольшой поляне чернело странное сооружение – этакий треугольный таганок для костра. Только сложен он был из трех почернелых брёвен, высоченных, ошкуренных. В центре, меж глубоко ушедшими в землю комлями, чернеет яма, а сверху над ней свисает обрывок стального троса.
– Поздравляю, – сказал Мазур. – Учено говоря, техногенная зона. Под ноги гляди, тут определённо шурфы рыли. И вещует мне генетическая память, что вон тот предмет именуется ведром…
И в самом дело ведро, чёрное, закоптелое, подвешено на одном из брёвен, на высоте человеческого роста. Вокруг монструозного «таганка» разбросаны куски ржавого железа, лохмотья выцветшего брезента, смятые сигаретные пачки…
Глупо, но Мазур какой-то миг и впрямь чувствовал себя инопланетянином, впервые шагнувшим на Землю и натолкнувшимся на следы иной, то бишь земной, цивилизации. Он успел отвыкнуть от всего, что сделано человеческими руками, а тут прямо-таки россыпи, вон топорище, вон аккумуляторные батареи, рубчатые следы широких шин, определённо ГАЗ-66, смятая газета…
Газета месячной давности, притом шантарская… Он привстал на цыпочки, снял пахнущее мазутом ведро, моментально испачкал руки, но не обратил внимания на этакие мелочи. Запустил туда руку, издал ликующий вопль.
Клад. Самый настоящий. Ведро таило несказанные сокровища – чёрную телогрейку, пропахшую соляркой, чёрный стёганый подшлемник, какой надевают под каску геологи и лесорубы, тоже замасленный, но целый, с двумя вязочками и лоскутом чёрной материи, прикрывавшим шею. И пачка «Беломора» – аж восемь папирос, правда, полувысыпавшихся, потому, наверное, и бросили… Табак отсырел, да где уж привередничать…
Он старательно, по щепоточке собрал табачок так, чтобы получилось две более-менее нормальных папиросы. С невыразимым наслаждением сделал первую затяжку. Щедро протянул Ольге вторую папиросу:
– Ты, случайно, не чувствуешь, как жизнь возвращается в твоё измученное тело?
Она закашлялась, но старательно докурила «до фабрики», подняла глаза:
– А чувствую, знаешь… Газета, правда, старая.
– Херня, – радостно сказал он – Главное, остались нам не недели, а дни, гадом буду! Телогрейку мы тебе моментально приспособим, так-то теплее будет, и, я бы сказал, не в пример эстетичнее… Ну-ка, примерь. Как на тебя шито…
Телогрейка висела мешком – оба они уже изрядно похудели, – но всё равно, смотрелась после пережитого фраком от Кардена.
– Блеск, – сказал Мазур, поднимая большой палец. – Жалко, ведро замучишься от мазута оттирать, а то сварганили бы супчик… – Он с надеждой принюхался, осмотрел, но вынужден был признать, что кухонной утвари не получится.
Старательно закрутил концы папирос, чтобы не просыпалось больше ни крошки, вновь поднял газету и пробежал глазами пару абзацев с трудноописуемым, но приятным чувством возвращения к цивилизации.
– Ничего не слышишь? – насторожилась Ольга.
– Нет. А что?
– Похоже, ребёнок плачет…
Он насторожил уши, старательно прислушался, махнул рукой:
– Глупости. Вот уж ребёнку тут взяться неоткуда. Даже в виде Маугли…
И пошёл вокруг импровизированной буровой вышки, высматривая, не попадётся ли ещё что-нибудь полезное в хозяйстве. Как назло, ничего. И не слышно ни единого людского звука – ни шума мотора, ни бряканья посуды, ни голосов.
Поблизости, во всяком случае, лагерной стоянки нет. Может, месяц назад и уехали… Оглянулся, словно кто-то невидимый подтолкнул под локоть. Ольга уходила к лесу, вытягивая шею, словно прислушиваясь. Непонятно почему Мазура прошиб безотчётный страх, он вскрикнул:
– Эй, куда?!
– А ведь плачет… – отозвалась Ольга, не обернувшись.
И вдруг провалилась, нелепо взмахнув руками. Мазур рванулся вперёд прежде, чем успел что-то осознать, слышал треск, но тут же все стихло. Под лопаткой так кольнуло, словно в сердце вошла обжигающая игла.
Он упал на колени на краю ямы, столь старательно замаскированной лапником и тонкими стволиками высохших сосенок, что заметить её и в самом деле было мудрено. Одним рывком расшвырял весь мусор, частью провалившийся вниз. И услышал испуганный, но, в общем, обычный голос Ольги:
– Прямо на голову…
Моментально отлегло от сердца. Он затейливо выругался в полный голос, заглянул. Шурф, конечно. Метра три глубиной. На дне – ворох веток, стенки отвесные, песчаные. Ольга стоит, задрав голову, таращится без особого испуга.
– Мать твою! – облегчённо взревел Мазур. – Куда смотрела?!
– Я успела за дрын схватиться, не упала – сползла…
– Поздравляю, – рявкнул он сварливо. – Ноги целы?
– Да все цело, перепугалась только…
– Перепугалась… До ночи бы там оставить…
– Ладно, виновата. Только ребёночек так явственно плакал… Ну вытащи.
– Прямо сейчас взял и вытащил. – проворчал он, медленно отходя от приступа страха и все ещё ощущая незнакомое колотьё под ребром – Ты тут все палки переломала, пока летела… Жди. Сейчас сосенку срежу.
Метрах в двадцати увидел подходящее деревцо и направился туда, проламываясь через сухие корявые кусты. В несколько ударов срубил двухметровую сосенку, смахнул верхушку. А потом остановился и спокойно выкурил папироску – в воспитательных целях. Пусть пару минут покукует, чтобы не расслаблялась…
Из шурфа послышался зов. Мазур ухмыльнулся, неторопливо растирая окурок о подошву. Вразвалочку подошёл:
– Засиделась?
– Кирилл, а тут котёнок!
– Кто?
– Котёнок! В ветках прячется, сейчас достану… – голос дрогнул:
– Ой!
– Кирилл, он на меня так фыркнул… Фурия настоящая!
– Отойди от него! – рявкнул Мазур, склоняясь над ямой.
Он не понимал ничего, но помнил: в тайге не бывает ни котят, ни щенят – одни детёныши…
Попытался рассмотреть в куче веток что-нибудь живое. Молниеносно обернулся, управляемый не слухом, а инстинктом опытного бойца. Как раз вовремя, чтобы увернуться от длинного рыжевато-серого тела, пронёсшегося, рядом и затормозившего на самом краю ямы. Выпрямился, перехватив сосновый стволик обеими руками – тело неосознанно поставило блок.
А вот и мамаша… Здоровенная рысь уставилась на него темно-янтарными глазами, расставив передние лапы, прижав уши, оскалив великолепный набор клыков. Котёнок, бля… Для пробы Мазур легонько двинул концом палки в её сторону, рысь почти неуловимо переместилась, яростно мотался короткий хвост, злое шипение в точности походило на вопль разъярённой кошки – вот только погромче раз в десять…
Отступать она не собиралось, сразу видно. Мазур прекрасно помнил, где оставил автомат, но добраться до него не смог бы. Или попробовать?
Шагнул в сторону, вращая палку веером. Такой способ защиты лесную кошку чуточку озадачил, но ненадолго. Бесшумно двинулась за ним, чуть припадая к земле, выбирая момент для прыжка. И сама сделала пару отвлекающих бросков, притворяясь, будто хочет зайти справа… слева…
Ольга притихла внизу – не могла не слышать, как орёт рассвирепевшая мамаша «котёночка». Мазур экономно отмахивался, уже видя, что напоролся на серьёзного противника – чуть не пропустил удар лапой, тут нужно собрать все умение, всю ловкость…
Чёртова подошва скользнула по траве. Он моментально выпрямился, решил перейти в атаку. Палка мелькала в руках, сливаясь в туманный круг. Теперь отступала рысь, тоже крайне осторожно, шипя, рыча… ага!
Толстым концом палки Мазур перешиб ей лапу. Рысь взвыла, припала к земле, на мгновение словно улетучилась вся злость, она издала жалобный вопль – и попыталась прыгнуть.
Удар встретил её в воздухе. Второй пришёлся по голове.
Рысь каталась по земле, завывая и брызгая кровью, Мазур, сам озверев, бил дальше, но никак не мог прикончить.
Спохватившись, кинулся к автомату, в несколько прыжков вернулся назад и, не в силах слышать этот вой, выстрелил в упор.
Опустил палку в яму и без труда вытащил Ольгу. Криво усмехаясь, мотнул головой:
– Вон, мамаша твоего котёночка… Комментарии нужны? Котёночек, надо думать, сглупа провалился, вот она рядом и бродила…
– Так мы что, его вытаскивать не будем? – спросила Ольга, чуть ли не равнодушно глядя на мёртвую рысь. Мазур поморщился, как от зубной боли:
– Шкуру снимать будем, вот что… – и, предупреждая протест, рявкнул: – Молчать! Полезешь вытаскивать – без глаз останешься. Да и подохнет теперь всё равно…
Глава 18
ЗА ОКНОМ МОИМ БЕДА…
Пожалуй, самое унылое на свете – застигший в тайге дождь. Это обычно надолго. Если льёт осенью. Ничего похожего на мимолётные летние тучи, уносящиеся быстро и оставляющие тайгу промытой, ярко-зеленой, светлой, в мириадах крохотных радуг – когда в каждой капельке причудливо преломляются тёплые солнечные лучи, весь мир выглядит свежим и молодым…
Осенью все иначе…
Никак нельзя сказать, что Мазур сам загнал себя в ловушку. На ловушку это ничуть не походило, наоборот, пристанище было царское. Не прошло и получаса ходьбы по тропинке, как впереди открылся узенький распадок над ручьём, и стоило перейти ручей по двум толстым брёвнам, заботливо стёсанным с одной стороны, так что получился приличный мосток, даже снабжённый с одной стороны перилами из молодых сосенок – и открылся град Китеж.
Осенью все иначе…
Никак нельзя сказать, что Мазур сам загнал себя в ловушку. На ловушку это ничуть не походило, наоборот, пристанище было царское. Не прошло и получаса ходьбы по тропинке, как впереди открылся узенький распадок над ручьём, и стоило перейти ручей по двум толстым брёвнам, заботливо стёсанным с одной стороны, так что получился приличный мосток, даже снабжённый с одной стороны перилами из молодых сосенок – и открылся град Китеж.