Страница:
Патрон не вылетел. Мазур передёрнул ещё раз. И вновь не увидел патрона.
Нажал защёлку, заглянул в магазин. Пусто. Припал на корточки, в темпе охлопал карманы караульного. Ни единого патрона. Обыскал быстренько сигареты, спички. Все. Непонятно, как сей факт расценить – но думать некогда…
По привычке держа наизготовку бесполезное оружие, тихо прокрался к двери.
Чуть-чуть приоткрыл – петли прекрасно смазаны, даже не скрипнула…
Тишина. Поодаль позвякивает цепью пёс – судя по звукам, аппетитно лопает обед, возя мордой миску по траве. Рот у Мазура невольно наполнился слюной – принесло запашок жареного мяса, должно быть, кухня неподалёку. И ни единого человека вокруг. С чего начать? Допросить вертухая, когда придёт в чувство, или наудачу действовать незамедлительно? Сгодится ли вертухай в приличные заложники?
Он тенью выскользнул на крыльцо, вдоль стены прокрался к углу. Осторожно высунул голову…
И получил в лицо струю чего-то нестерпимо едкого. Дыхание мгновенно пресеклось, перед глазами вспыхнули звезды, сознание помутнело, и он провалился в тёмную, бездонную яму.
…Он лежал, связанный по рукам и ногам, на левом боку. На чем-то твёрдом. Ага, нары. Весь окружающий мир заслоняла чёрная жилетка с длинной серебряной цепочкой поперёк живота.
– Шустрый ты, голубь, – словно бы даже удовлетворённо произнёс сидевший на краешке нар Кузьмич. – Верно я подумал, что следует посидеть поблизости, посмотреть, что и как… – он повертел пластмассовый баллончик с яркой маркировкой – А хорошо из ума вышибает, чего только эта немчура не выдумает…
Мазур по-лошадиному фыркнул, помотал головой. В глотке и в носу ещё чувствовался мерзкий привкус нервно-паралитической химии.
– Нехорошо из гостей-то уходить, голубь, хозяев не то что не предупредив, а ещё и изобидев…
– А разве запрещали? – хмыкнул Мазур. – Этот толстый дурачок мне подробно растолковал насчёт принятых у вас запрещений, но вот насчёт того, что нельзя из гостей уходить, хозяев не предупредив, там ни словечка не было…
Кузьмич тихонько захихикал:
– А ведь верно, голубь, тут с запретами вышла промашка. Ну, это ж само собой подразумевается…
– Да? – тоном невинного дитяти спросил Мазур – Что-то не помню я таких законов – «само собой подразумевается»…
– Ты, голубь, часом не жид? А может, адвокат? Ерзкий больно насчёт законов…
– Я майор в отставке, – сказал Мазур.
– То-то и привык в морду заезжать… А там Ванюша обидой исходит. Больно ему и унизительно… Дайте мне, кричит, или над самим поизгаляться, или по крайности его бабёнку повалять… – он с удовольствием наблюдал, как Мазур дёрнулся. – Ты не переживай… сокол. Произведу-ка я тебя, пожалуй, из голубей в сокола. Заслужил. По молодцу и почёт. Ты зубами брось скрежетать. Скажу тебе по дружескому расположению, не так наша жизнь примитивно устроена, чтобы каждый кухонный мужик вроде Ванюши мог свою блажь в жизнь претворять. Но ещё я тебе скажу: если оставлять провинность без наказания, выйдет не жизнь, а сущий бардак…
Он отодвинулся в сторону. На нарах, кроме них с Мазуром, никого не быловидимо, другая камера, обустроенная точно так же. Ольга лежала на полу лицом вниз, руки вытянуты вперёд и скованы, двое знакомых по поездке на телеге парней без труда удерживают её в этой позе.
– Валяй, Митрий, – сказал Кузьмич. – Только смотри мне, след сделай, а кожу не просеки – на первый раз…
Ольга пыталась биться, пока с неё стягивали штаны, но верзилы навалились, прижали. Незнакомый Митрий шагнул вперёд и взмахнул нагайкой – как бы небрежно, ловко. На ягодицах моментально вспух алый широкий рубец.
– Штаны ей натяните, нечего пялиться – сказал Кузьмич как ни в чём не бывало, повернулся к Мазуру. – Уловил нашу механику, сокол? Ты замечаньице заработал – а молодая жёнушка и ответит, может, попкой, а может, если особенно рассердишь, и другим местом. Так что ты уж впредь соблюдай, что велено, не расстраивай старика. Взяли, ребятки.
Мазура подняли и потащили в коридор, занесли в соседнюю камеру – прежнюю, с четвёркой испуганных людей, прижавшихся к стене. Небрежно кинули на нары, завели следом Ольгу и сняли с неё наручники.
– Когда дверь запрём, развяжете сокола – сказал Кузьмич в пространство. – И чтоб распорядок соблюдать, как по нотам. Марш на нары, голубка, и не переживай особенно, денёк кверху попкой полежишь – пройдёт…
Глава 4
Нажал защёлку, заглянул в магазин. Пусто. Припал на корточки, в темпе охлопал карманы караульного. Ни единого патрона. Обыскал быстренько сигареты, спички. Все. Непонятно, как сей факт расценить – но думать некогда…
По привычке держа наизготовку бесполезное оружие, тихо прокрался к двери.
Чуть-чуть приоткрыл – петли прекрасно смазаны, даже не скрипнула…
Тишина. Поодаль позвякивает цепью пёс – судя по звукам, аппетитно лопает обед, возя мордой миску по траве. Рот у Мазура невольно наполнился слюной – принесло запашок жареного мяса, должно быть, кухня неподалёку. И ни единого человека вокруг. С чего начать? Допросить вертухая, когда придёт в чувство, или наудачу действовать незамедлительно? Сгодится ли вертухай в приличные заложники?
Он тенью выскользнул на крыльцо, вдоль стены прокрался к углу. Осторожно высунул голову…
И получил в лицо струю чего-то нестерпимо едкого. Дыхание мгновенно пресеклось, перед глазами вспыхнули звезды, сознание помутнело, и он провалился в тёмную, бездонную яму.
…Он лежал, связанный по рукам и ногам, на левом боку. На чем-то твёрдом. Ага, нары. Весь окружающий мир заслоняла чёрная жилетка с длинной серебряной цепочкой поперёк живота.
– Шустрый ты, голубь, – словно бы даже удовлетворённо произнёс сидевший на краешке нар Кузьмич. – Верно я подумал, что следует посидеть поблизости, посмотреть, что и как… – он повертел пластмассовый баллончик с яркой маркировкой – А хорошо из ума вышибает, чего только эта немчура не выдумает…
Мазур по-лошадиному фыркнул, помотал головой. В глотке и в носу ещё чувствовался мерзкий привкус нервно-паралитической химии.
– Нехорошо из гостей-то уходить, голубь, хозяев не то что не предупредив, а ещё и изобидев…
– А разве запрещали? – хмыкнул Мазур. – Этот толстый дурачок мне подробно растолковал насчёт принятых у вас запрещений, но вот насчёт того, что нельзя из гостей уходить, хозяев не предупредив, там ни словечка не было…
Кузьмич тихонько захихикал:
– А ведь верно, голубь, тут с запретами вышла промашка. Ну, это ж само собой подразумевается…
– Да? – тоном невинного дитяти спросил Мазур – Что-то не помню я таких законов – «само собой подразумевается»…
– Ты, голубь, часом не жид? А может, адвокат? Ерзкий больно насчёт законов…
– Я майор в отставке, – сказал Мазур.
– То-то и привык в морду заезжать… А там Ванюша обидой исходит. Больно ему и унизительно… Дайте мне, кричит, или над самим поизгаляться, или по крайности его бабёнку повалять… – он с удовольствием наблюдал, как Мазур дёрнулся. – Ты не переживай… сокол. Произведу-ка я тебя, пожалуй, из голубей в сокола. Заслужил. По молодцу и почёт. Ты зубами брось скрежетать. Скажу тебе по дружескому расположению, не так наша жизнь примитивно устроена, чтобы каждый кухонный мужик вроде Ванюши мог свою блажь в жизнь претворять. Но ещё я тебе скажу: если оставлять провинность без наказания, выйдет не жизнь, а сущий бардак…
Он отодвинулся в сторону. На нарах, кроме них с Мазуром, никого не быловидимо, другая камера, обустроенная точно так же. Ольга лежала на полу лицом вниз, руки вытянуты вперёд и скованы, двое знакомых по поездке на телеге парней без труда удерживают её в этой позе.
– Валяй, Митрий, – сказал Кузьмич. – Только смотри мне, след сделай, а кожу не просеки – на первый раз…
Ольга пыталась биться, пока с неё стягивали штаны, но верзилы навалились, прижали. Незнакомый Митрий шагнул вперёд и взмахнул нагайкой – как бы небрежно, ловко. На ягодицах моментально вспух алый широкий рубец.
– Штаны ей натяните, нечего пялиться – сказал Кузьмич как ни в чём не бывало, повернулся к Мазуру. – Уловил нашу механику, сокол? Ты замечаньице заработал – а молодая жёнушка и ответит, может, попкой, а может, если особенно рассердишь, и другим местом. Так что ты уж впредь соблюдай, что велено, не расстраивай старика. Взяли, ребятки.
Мазура подняли и потащили в коридор, занесли в соседнюю камеру – прежнюю, с четвёркой испуганных людей, прижавшихся к стене. Небрежно кинули на нары, завели следом Ольгу и сняли с неё наручники.
– Когда дверь запрём, развяжете сокола – сказал Кузьмич в пространство. – И чтоб распорядок соблюдать, как по нотам. Марш на нары, голубка, и не переживай особенно, денёк кверху попкой полежишь – пройдёт…
Глава 4
ОПРЕДЕЛЁННОСТЬ
Мазур лежал долго, но к нему никто так и не посмел приблизиться. Он видел, как Ольга собралась было попросить сокамерников о помощи, но остановил её взглядом – чтобы не напоролась на замечание. Она осталась лежать на животе, глядя на мужа с преувеличенно бодрым видом, однако в глазах стояли слезинки, скорее от бессильной злобы, чем от боли. Понемногу Мазур распутал руки сам – верёвка оказалась самодельная, то ли конопляная, то ли льняная, завязанная не особенно хитрыми узлами, а уж развязать ноги и вовсе было проще простого.
– Больно? – прошептал он Ольге на ухо, погладив по щеке.
– Обидно, – откликнулась она.
Пока он отсутствовал, сигареты и зажигалка улетучились. Дедуктивных способностей Шерлока Холмса тут не требовалось – Мазур уткнулся угрюмым взглядом в толстого дневального, и уже через минуту тот заёрзал, занервничал, а через две осторожно приблизился и протянул издали захапанное.
Мазур с Ольгой выкурили по сигаретке, отчего жизнь вновь несколько повеселела.
Но вскоре жить стало угрюмее. По Ольгиному ёрзанью и многозначительным взглядам в сторону параши нетрудно было догадаться, в чём сложность. Ему и самому давно пора было переведаться с этим немудрёным изобретением цивилизации – и, хочешь не хочешь, но придётся идти на мелкие компромиссы…
– Придётся, малыш, – прошептал он, пожав плечами. – Нигде не сказано, что правила нельзя выполнять с презрением…
Вздохнув, Ольга с самым каменным выражением лица обратилась к толстому:
– Животное дневальный, разрешите посетить вашу парашу.
Тот недвусмысленно тянул время, наслаждаясь призраком куцей властишки, и наконец с неподдельной важностью кивнул:
– Животное гостья, разрешаю посетить мою парашу.
Мазур, завидев, как Ольга мнётся, сделал остальным выразительный жест, чтобы отвернулись.
Немного погодя и сам, плюнув временно на гордую несгибаемость, запросил согласие на посещение. Жизнь научила его смирять гордыню, и все же он с превеликим трудом вытолкнул из горла:
– Спасибо, госпожа параша, за ваши ценные услуги…
Тем и плохи компромиссы в подобной ситуации: делаешь шажок за шажком, уговаривая себя, что все это не более чем вынужденная игра – и сам не замечаешь, как переступаешь грань, за которой компромиссы превращаются в покорность…
В три часа дня окошечко распахнулось, и караульный лениво рявкнул:
– Животное Чугунков, жрать!
Толстяк ссыпался с нар и прямо-таки бегом кинулся к двери, откуда вернулся с миской и кружкой с водой. Так выкликнули всех по очереди – Мазура с Ольгой напоследок. С поганым осадком в душе Мазур откликнулся на команду:
– Животное Минаев, жрать!
Компромисс номер два – можно оправдать себя тем, что необходимо поддерживать силы… Как ни удивительно, процесс кормёжки не содержал в себе ничего издевательского. Пайка состояла из приличного куска вареного мяса с вареной же картошкой, сдобренной то ли маслом, то ли маргарином. Что бы ни задумали тюремщики, голодом они пленников морить не собирались. Ничуть не пересолено, в самый раз. Ольга даже не справилась со своей порцией, и Мазур, чуток поразмыслив и перехватив голодный взгляд толстяка, прошёл к нему и шепнул на ухо:
– Отдам, если обе наши миски вместо нас вылижешь…
Толстяк моментально согласился. Бог ты мой, каперанг, зло подумал Мазур, ты ж неприкрыто радуешься этой крохотной победе – до чего мелко…
Рано радовался. Вылизав миски, дневальный тут же кинулся к окошечку и завопил:
– Господин караульный, за новенькими замечание! Миски не вылизывают!
Ну погоди, сука, с нехорошим энтузиазмом усмехнулся Мазур. После отбоя узнаешь, как в былые времена на гауптвахте господа гардемарины делали «тёмную» таким вот, как ты…
Примерно через полчаса дверь камеры отперли, ввалился Мишаня с автоматом наизготовку, за ним степенно вошёл пакостный старец Кузьмич. Оглядел всех, поклонился:
– Доброго всем денёчка, постояльцы – и поманил пальцем Мазура. – Слезай, сокол, с нар, сходим поговорим с соответствующим человечком…
Мазур слез.
– Сядь, сокол, на краешек, и вот такую позу мне сделай, – Кузьмич показал.
Видя, что Мазур не торопится, прищурился:
– Огорчаешь ты меня, сокол. У жены и так ещё попка не прошла… Хочешь, чтобы она опять за твой гонор расплачивалась?
Мазур сел на краешек нар и принял позу. Двое подручных Кузьмича внесли смутно знакомое приспособление – тяжёлую доску с тремя отверстиями, одно побольше, два поменьше. С одной стороны – шарнир, с другой – петли.
И ловко, даже привычно, разведя доску на две половинки, сомкнули её вокруг шеи и запястий Мазура, защёлкнули замок. Мазур вспомнил, где видел такую штуку – в музее.
– У китайцев идейку спёрли, старче?
– А они все такую колодку пользовали – сказал Кузьмич. – И китайцы, и маньчжуры, и монголы. Что ни говори, а умеют эти народы хитрые кандалы придумывать. Ну, руки ты, предположим, высвободишь, если дать тебе время. А светлую головушку куда денешь? Что-то не верю я, чтобы ты голыми руками замочек сковырнул… Шагай уж.
Мазур медленно пошёл к двери. Тяжеленная доска давила на шею – а ещё больше сковывала движения, тут узкоглазые придумщики с той стороны границы и впрямь проявили недюжинные изобретательские способности. Ладно, бывает хуже.
Вот когда они разрезали пятки и насыпали туда мелко стриженой конской щетины – тогда, действительно, не побегаешь. А замочек, если пораскинуть мозгами, сокрушить все же можно, попадись только подходящий металлический штырь, неподвижно закреплённый…
Он спустился с крыльца, остановился, ожидая подсказки.
– Во-он туда шагай, – сказал Кузьмич. – Видишь домик, где крыльцо зеленое? Туда и шествуй.
Мазур поднялся по зеленому крыльцу. Кузьмич, что твой швейцар, распахнул перед ним дверь и стал распоряжаться:
– Шагай вперёд. Направо поверни. Стой.
Открыл дверь. Мазур неуклюже вошёл, повернувшись боком. В большой светлой комнате стоял стол из тёмного дерева, то ли и впрямь антиквариат начала века, то ли искусная подделка, а за ним восседал ещё один ряженый субъект – лощёный, усатый каппелевский штабс-капитан: чёрный мундир с белыми кантами, колчаковский бело-зелёный шеврон на рукаве, символизировавший некогда флаг независимой Сибири, золотые погоны с просветом без звёздочек, на груди – какие-то кресты местного значения. На столе перед ним лежали фуражка, лист бумаги и вполне современный «Макаров». Надменно обозрев Мазура, золотопогонник встал, скрипя сияющими сапогами, обошёл пленника кругом, похмыкивая и пренебрежительно покачивая головой, – и неожиданно врезал под дых. В виде приветствия, надо полагать.
Мазур стиснул зубы, приложил все усилия, чтобы не скрючиться. Удалось, хотя крюк справа был неплох.
– Супермена, с-сука, лепишь? – поинтересовался штабс-капитан зловеще. – Я тебе такого супермена покажу, тварь большевистская, – пердеть будешь только по приказу… Смирно стоять, мразь!
Судя по его лицу, играть такую роль ему ужасно нравилось, пыжился невероятно. Однако он подошёл слишком близко и тем самым неосмотрительно подставился. Мысленно прикинув положение офицеровых ног – которых он не видел из-за высоко вздёрнувшей голову колодки – Мазур молниеносно нанёс удар правой пяткой. Штабс шумно рухнул на пятую точку, Мазур отступил на пару шагов, чтобы лучше видеть приятное зрелище. За спиной хихикал Кузьмич.
Корчился его благородие на полу недолго, вскочил, тут же охнул и скривился от боли, ступив на ушибленную ногу. Шипя угрозы и матерки, доковылял до стола, вытащил из ящика витую короткую нагайку, оскалился и собрался было пообещать некую ужасную кару – но сзади раздалось нарочито громкое покашливание Кузьмича, и штабс мгновенно притих, хотя и не без заметного внутреннего сопротивления. Кинул нагайку на стол, уселся, пошевелил усами:
– Ну, погоди, буду я твою бабу допрашивать…
– Убью, паскуда, – сказал Мазур.
– Ну хватит, орлы и соколы, – властно сказал Кузьмич. – Малость позабавились, и будет. Делом занимайтесь.
– Кузьмич, дай я хоть…
– Делом, говорю, займись, – в голосе старика звенел металл.
– Садись, тварь, – буркнул штабс, придвигая бумагу и доставая авторучку.
Мазур огляделся, опустился на крашеный табурет. Кузьмич примостился где-то в углу, так, что Мазур его не видел. Время от времени он определённо подавал какие-то условные сигналы – потому что штабс, то и дело бросавший взгляды через плечо Мазура, вдруг охладевал к избранной теме разговора, даже прерывал вопрос на полуслове.
Допрос, по оценке Мазура, выпал не из самых трудных. У штабса определённо были кое-какие навыки, не мог не служить в каком-то из ведомств, где допросы – хлеб насущный и рабочие будни. Но глубоко он не копал – видимо, не получил такого приказа. Перепроверил всё, что было написано у Мазура в паспорте, немного поинтересовался военной службой – при этом не проявил никакого интереса к военным секретам и вообще к развёрнутым деталям, скользил по поверхности, словно бы заполняя не особенно длинную анкету.
Штатскому человеку, конечно, трудно было бы выдать себя за профессионального военного. Но военному моряку со стажем в четверть века, тем более прошедшему должную подготовку «морскому дьяволу», не столь уж трудно прикинуться пехотным майором, вылетевшим в запас после горбачёв-драпа из Восточной Европы и прибившимся в охрану одной из питерских торговых фирм… Тем более на таком допросе, который можно со спокойной совестью назвать дилетантскими забавами. Бывает, конечно, что битый волк с умыслом прикидывается дилетантом но, здесь – Мазур мог прозакладывать голову – таким вариантом и не пахло.
В заключение штабс-капитан, упорно именуя Мазура «тварью» и «большевистской мордой», снял у него отпечатки пальцев – умело и быстро. И махнул на дверь в смежную комнату:
– Туда ступай, морда.
За дверью оказался неплохо оборудованный врачебный кабинет – вот только врач согласно местной традиции, с которой Мазур уже стал помаленьку свыкаться, был опять-таки словно бы позаимствован из дореволюционных времён: в чёрной тройке старинного покроя, стоячем воротничке с загнутыми углами, при темно-красном галстуке в белый горошек, золотом пенсне на чёрном шнурке и чеховской бородке. Эскулап оказался полной противоположностью соседу-штабсу – он расспрашивал Мазура о здоровье деликатно и благодушно, именуя, как водилось в прежние времена, «сударем» и «батенькой», а один раз – «милостивым государем». Выслушал и измерил давление – как бы и не замечая тяжёлой колодки на шее пациента. Мазур, ободрённый его интеллигентнейшим видом и мягкостью, попытался было задать самый невинный вопрос, но доктор со столь великолепной небрежностью пропустил его мимо ушей, что было ясно: кроме клятвы Гиппократа, на нём висит ещё некая неизвестная присяга, и искать в нём сочувствующую душу бесполезно.
– Ну что же, батенька, – сказал врач удовлетворённо, – здоровье у вас великолепное, даже завидую чуточку. В лёгких чуточку похрипывает, но это не опасно… – и чуть повысил голос:
– Ну, давайте!
Кто-то, во все время осмотра молчаливо торчавший за спиной – его присутствие угадывалось лишь по тихому дыханию и лёгкому запаху одеколона – моментально навалился сзади, одной рукой ухватил колодку, другой прижал Мазуру к лицу мягкую тряпку, пряно и льдисто пахнущую эфиром. Не успев толком дёрнуться, Мазур провалился в забытьё.
…Похоже, из беспамятства его вывела щекочущая боль в груди, похожая на комариное покусывание. Как он ни дёргался, не мог даже пошевелиться. В голове шумело. Эскулап, на сей раз в накрахмаленном халате, склонился над ним, касаясь кожи на груди чем-то щекочущим и покалывающим. Мазур был прямо-таки прикреплён к какой-то твёрдой лежанке – на локтях, на запястьях, на пояснице, на бёдрах, щиколотках, повсюду чувствовались верёвки и ремни, он лежал на спине, прихваченный очередным ремнём под горло. Попробовал было открыть рот – и сразу же ощутил твёрдый край ремня подбородком.
Эскулап бросил на него беглый взгляд. Голос звучал по-прежнему мягко и душевно:
– Не дёргайтесь, батенька, работать вы мне, конечно, не помешаете, но вот себе доставите неудобства…
– Что вы там делаете? – спросил Мазур, превозмогая боль в горле из-за давившего на кадык ремня.
– Ничего страшного, милостивый государь. Несколько татуировочек, только и всего. Ещё с первобытных времён считалось, что татуировка украшает мужчину, так что немного потерпите, главное, в общем-то, позади…
– Шутите? – выдохнул Мазур.
Врач промолчал. Конечно, он не шутил боль то и дело несильно жалила грудь, жгла кожу. Мазур стиснул зубы – не от боли, а от злости. Походило на то, что он наконец получил окончательное подтверждение самой скверной версии…
Справа раздался голос штабс-капитана:
– Док, а нельзя ему повыше задницы наколоть: «Заезжий двор»? С такой, знаете, стрелочкой, недвусмысленно указующей на очко?
– А смысл, милейший? – не отрываясь от работы, бросил врач.
– А никакого смысла. Приятно просто, пусть походит с пидоровской прошивкой на жопе… Ну, хоть точку ему над бровью наколите?
– Сочетаться не будет, батенька, с общим стилем…
– Ну и нахрен её, гармонию. А я б вам ампулок отслюнил…
– И все это – только из-за того, что он вам слегка заехал?
– Вам бы так двинули, док… Ну, по рукам? Целую, упаковку хотите? У вас же норма кончилась… Упаковку – и дам вам с его кошкой побаловаться. Свозим её на Таймунчи, рыбку половим, кошечку потрахаем…
– Шли бы вы, искуситель…
– Док, серьёзно. Что, не договоримся, как старые знакомые?
Открылась дверь. Шаги. Елейный голосок Кузьмича:
– Беда мне с вами, как дети малые. На минутку оставить нельзя одних…
– Ермолай Кузьмич, да я… – растерянно проблеял штабс-капитан и умолк.
Кузьмич – судя по скрипу сапог, прохаживавшийся вокруг, – печально сказал:
– У меня от вас всех кошмары скоро начнутся. Где бы мне, грешному, взять вместо вас заграничных людей, к дисциплине приученных… Голубь ты мой златопогонный, ты разницу меж слабым звеном и ненадёжным понимаешь ли? Хорошо, хозяин – мужик предусмотрительный – все хоромы заморскими микрофонами украсил, вот уж воистину клопы, хе-хе…
– Да я…
– Изыди, адъютант его превосходительства, пока я серчать не начал…
Сапоги проскрипели, удаляясь.
– Молодцом, доктор, молодцом – похвалил Кузьмич. – Хотя, по правде говоря, интересно было бы ещё пару минут послушать – вдруг да решились бы на что противу дисциплины…
– Да я…
– Шучу я, учёный вы наш, не берите близко к душе… Как идёт рукоделие? Ага… Ну, солнышко закончите – и шабаш. Не на выставку народных талантов, в конце-то концов, мы его снаряжаем…
Вошли ещё несколько человек. Отвязывали Мазура со всеми предосторожностями – сначала освободили шею и руки, замкнули колодку, потом только взялись за ноги. Он так и не увидел, что красовалось на груди – но кисти рук были прямо перед глазами. Две свежих наколки на пальцах правой руки, одна – на безымянном левой. Кожа слегка вспухла, но крови почти нет – одна-две капельки. Саднит ещё пониже правого локтя, значит и там…
– Ну вот, теперь ты у нас полный красавец, – сказал Кузьмич. – Пошли назад, на квартиру… И не дёргайся ты, добром прошу, помни про наши правила…
Колодку с него сняли перед дверью. Перед этим Кузьмич отошёл к выходу в компании вооружённого автоматом Мишани и предупредил оттуда:
– Сокол ясный, не озоруй. У нас эти заграничные штучки с заложниками не проходят – потому что, скажу тебе со всей печалью, ребятки и меня изрешетят, если я к тебе в заложники попаду. По-моему же строгому приказу – ибо человек я уже старенький, и не в пример лучше сразу отправиться на тот свет от своей же пули. При этом раскладе я на небо прямиком отправлюсь – а в заложниках побывавши, хозяина разгневаю, что меня к небесам не приблизит, зато земную жизнь опаскудит чрезмерно…
Мазур, несмотря на ключом клокотавшую в нём злость, не удержался и фыркнул:
– А ты уверен, старинушка, что на небеса попадёшь? Может, тебе местечко этажом пониже приготовлено? Где жарковато, а обслуга мохнатая и суетливая?
– Типун тебе на язык, – серьёзно сказал Кузьмич, широко перекрестившись. – Это за что же это ты мне сулишь такие богомерзкие страхи?
– За твои забавы, старче… – сказал Мазур. – За что ж ещё?
– Потешил, сокол. Потешил – без улыбки сказал Кузьмич. – Забавы мои бога не гневят, не стращай.
– А что там сказано насчёт ближнего твоего?
– Так это ж – насчёт ближнего, – сказал Кузьмич так, словно растолковывал малому несмышлёнышу самые очевидные вещи. – А какой ты мне ближний, сокол? Что-то я у тебя не заметил рвения к истинной вере…
– Я, между прочим, крещёный, – сказал Мазур.
– В церкви?
– Где же ещё. В православной.
– В никонианской, сокол – мягко поправил Кузьмич. – В никонианском мерзостном капище. А отсюда вытекает, что ты мне не ближний – самый что ни на есть дальний, прости, Господи, за игру словесами… Какой же ты мне ближний, если у никониан вместо души – пар смердючий? – он смотрел на Мазура просветлённым и яростным взором фанатика. – Как у собаки – только собака дом сторожит, и от неё польза, а никонианин бытием своим пакостит божий мир… Иди в горницу с глаз моих, пока я не рассердился. Ишь ты, тварь! – впервые Мазур видел его по-настоящему закипевшим – В ближние он лезет… Щепотник чёртов…
Войдя в камеру, Мазур не обнаружил там Ольги – допрос, конечно… Лёг на спину, закурил. Окинул себя взглядом.
На безымянном пальце левой руки – цифры. 1979. Если это дата, семьдесят девятый год для Мазура ничем не примечателен, поскольку прошёл в относительном безделье – проще говоря, он весь этот год безвыездно просидел в Союзе, натаскивая молодняк, и никому не резал глотку за рубежами великой родины…
На безымянном пальце правой – змея в короне, обвившая кинжал. На среднем пять точек: четыре расположены квадратом, а пятая – внутри. Меж запястьем и локтем правой – череп в заштрихованном прямоугольнике с диагональными светлыми полосами. И, наконец, на груди – заходящее солнце с длинными и короткими лучами, причём те и другие чередуются без всякой симметрии и последовательности. Ничего похожего на татуировки толстяка – у того совершенно другие, и на груди, и на плече, и на пальцах…
Какой во всем этом смысл? Насчёт пяти точек Мазур что-то смутно слышал.
Вроде бы это должно обозначать, что человек сидел: «Четыре вышки по углам, и я посередине…» Но вот значение остальных абсолютно непонятно. Выполнено все крайне кустарно, как и у толстяка.
Рухнули последние сомнения. Родная служба, возьмись она проверять, способна на любые болезненные измышления – кроме татуировок. В серьёзном спецназе (а в последнее время, увы, кое-где появились и несерьёзные) на татуировки наложено категорическое табу. Потому что по наколкам частенько можно определить национальную принадлежность – неважно, молчаливого пленника, или трупа. Так что в «зарубежные командировки» людей с татуировками не берут. И если только не найдут способа в кратчайшие сроки убрать эту дрянь, «Меч-рыба» для Мазура закрыта.
Можно, конечно, выдвинуть суперэкзотическую версию: будто завистливый дублёр, тоже жаждущий повышения по службе, решил подложить Мазуру свинью и устроил все это дерьмо…
Отпадает. В первую очередь оттого, что ни один дублёр не может знать Мазура – как он не знает своих дублёров. И ни один дублёр не располагал бы такими возможностями. Возможности, как минимум, генеральские… Честолюбивый дублёр с папой-генералом? Слабо, вилами по воде…
Некая разведслужба другого ведомства, которой из-за сложнейших и непонятных даже кое-кому из своих, запутанных интриг позарез требуется обратное – чтобы «подводная кастрюля» прошла испытания в строжайшей тайне?
Бред. Любой, кто вознамерился сорвать операцию «Меч-рыба», будь он свой или импортный, должен понимать простую, как перпендикуляр, истину: вывод Мазура из игры ничего не сорвёт. Или – почти ничего.
Вывод незатейлив: кто бы ни похитил Мазура с Ольгой, они не имеют отношения к государству. Сейчас совершенно неважно, кто они и зачем пустились в такие игры. Это уже вторично. Главное, отсюда нужно вырываться.
Любыми средствами. Ничуть не боясь крови.
Будут ли его искать свои? Ну естественно, и с превеликим тщанием. В палатке на плоту у него была маленькая рация спутниковой связи. Каждый вечер, в двадцать один ноль-ноль, он выходил на связь с Шантарском и кратко сообщал, что жив-здоров, и все у него нормально. Сегодня вечером он этого по вполне понятным причинам сделать не сможет. Ночью никто ничего предпринимать не будет – как и Мазур, ни одна живая душа не верит в иностранных шпионов, поджидающих на берегу Шантары. Сначала особенно не забеспокоятся, как не беспокоился бы сам Мазур о Володе Сомове или Морском Змее – что может случиться на спокойной воде с «морским дьяволом», вооружённым и готовым к любым неожиданностям? Ни порогов, ни корсаров, ни акул…
– Больно? – прошептал он Ольге на ухо, погладив по щеке.
– Обидно, – откликнулась она.
Пока он отсутствовал, сигареты и зажигалка улетучились. Дедуктивных способностей Шерлока Холмса тут не требовалось – Мазур уткнулся угрюмым взглядом в толстого дневального, и уже через минуту тот заёрзал, занервничал, а через две осторожно приблизился и протянул издали захапанное.
Мазур с Ольгой выкурили по сигаретке, отчего жизнь вновь несколько повеселела.
Но вскоре жить стало угрюмее. По Ольгиному ёрзанью и многозначительным взглядам в сторону параши нетрудно было догадаться, в чём сложность. Ему и самому давно пора было переведаться с этим немудрёным изобретением цивилизации – и, хочешь не хочешь, но придётся идти на мелкие компромиссы…
– Придётся, малыш, – прошептал он, пожав плечами. – Нигде не сказано, что правила нельзя выполнять с презрением…
Вздохнув, Ольга с самым каменным выражением лица обратилась к толстому:
– Животное дневальный, разрешите посетить вашу парашу.
Тот недвусмысленно тянул время, наслаждаясь призраком куцей властишки, и наконец с неподдельной важностью кивнул:
– Животное гостья, разрешаю посетить мою парашу.
Мазур, завидев, как Ольга мнётся, сделал остальным выразительный жест, чтобы отвернулись.
Немного погодя и сам, плюнув временно на гордую несгибаемость, запросил согласие на посещение. Жизнь научила его смирять гордыню, и все же он с превеликим трудом вытолкнул из горла:
– Спасибо, госпожа параша, за ваши ценные услуги…
Тем и плохи компромиссы в подобной ситуации: делаешь шажок за шажком, уговаривая себя, что все это не более чем вынужденная игра – и сам не замечаешь, как переступаешь грань, за которой компромиссы превращаются в покорность…
В три часа дня окошечко распахнулось, и караульный лениво рявкнул:
– Животное Чугунков, жрать!
Толстяк ссыпался с нар и прямо-таки бегом кинулся к двери, откуда вернулся с миской и кружкой с водой. Так выкликнули всех по очереди – Мазура с Ольгой напоследок. С поганым осадком в душе Мазур откликнулся на команду:
– Животное Минаев, жрать!
Компромисс номер два – можно оправдать себя тем, что необходимо поддерживать силы… Как ни удивительно, процесс кормёжки не содержал в себе ничего издевательского. Пайка состояла из приличного куска вареного мяса с вареной же картошкой, сдобренной то ли маслом, то ли маргарином. Что бы ни задумали тюремщики, голодом они пленников морить не собирались. Ничуть не пересолено, в самый раз. Ольга даже не справилась со своей порцией, и Мазур, чуток поразмыслив и перехватив голодный взгляд толстяка, прошёл к нему и шепнул на ухо:
– Отдам, если обе наши миски вместо нас вылижешь…
Толстяк моментально согласился. Бог ты мой, каперанг, зло подумал Мазур, ты ж неприкрыто радуешься этой крохотной победе – до чего мелко…
Рано радовался. Вылизав миски, дневальный тут же кинулся к окошечку и завопил:
– Господин караульный, за новенькими замечание! Миски не вылизывают!
Ну погоди, сука, с нехорошим энтузиазмом усмехнулся Мазур. После отбоя узнаешь, как в былые времена на гауптвахте господа гардемарины делали «тёмную» таким вот, как ты…
Примерно через полчаса дверь камеры отперли, ввалился Мишаня с автоматом наизготовку, за ним степенно вошёл пакостный старец Кузьмич. Оглядел всех, поклонился:
– Доброго всем денёчка, постояльцы – и поманил пальцем Мазура. – Слезай, сокол, с нар, сходим поговорим с соответствующим человечком…
Мазур слез.
– Сядь, сокол, на краешек, и вот такую позу мне сделай, – Кузьмич показал.
Видя, что Мазур не торопится, прищурился:
– Огорчаешь ты меня, сокол. У жены и так ещё попка не прошла… Хочешь, чтобы она опять за твой гонор расплачивалась?
Мазур сел на краешек нар и принял позу. Двое подручных Кузьмича внесли смутно знакомое приспособление – тяжёлую доску с тремя отверстиями, одно побольше, два поменьше. С одной стороны – шарнир, с другой – петли.
И ловко, даже привычно, разведя доску на две половинки, сомкнули её вокруг шеи и запястий Мазура, защёлкнули замок. Мазур вспомнил, где видел такую штуку – в музее.
– У китайцев идейку спёрли, старче?
– А они все такую колодку пользовали – сказал Кузьмич. – И китайцы, и маньчжуры, и монголы. Что ни говори, а умеют эти народы хитрые кандалы придумывать. Ну, руки ты, предположим, высвободишь, если дать тебе время. А светлую головушку куда денешь? Что-то не верю я, чтобы ты голыми руками замочек сковырнул… Шагай уж.
Мазур медленно пошёл к двери. Тяжеленная доска давила на шею – а ещё больше сковывала движения, тут узкоглазые придумщики с той стороны границы и впрямь проявили недюжинные изобретательские способности. Ладно, бывает хуже.
Вот когда они разрезали пятки и насыпали туда мелко стриженой конской щетины – тогда, действительно, не побегаешь. А замочек, если пораскинуть мозгами, сокрушить все же можно, попадись только подходящий металлический штырь, неподвижно закреплённый…
Он спустился с крыльца, остановился, ожидая подсказки.
– Во-он туда шагай, – сказал Кузьмич. – Видишь домик, где крыльцо зеленое? Туда и шествуй.
Мазур поднялся по зеленому крыльцу. Кузьмич, что твой швейцар, распахнул перед ним дверь и стал распоряжаться:
– Шагай вперёд. Направо поверни. Стой.
Открыл дверь. Мазур неуклюже вошёл, повернувшись боком. В большой светлой комнате стоял стол из тёмного дерева, то ли и впрямь антиквариат начала века, то ли искусная подделка, а за ним восседал ещё один ряженый субъект – лощёный, усатый каппелевский штабс-капитан: чёрный мундир с белыми кантами, колчаковский бело-зелёный шеврон на рукаве, символизировавший некогда флаг независимой Сибири, золотые погоны с просветом без звёздочек, на груди – какие-то кресты местного значения. На столе перед ним лежали фуражка, лист бумаги и вполне современный «Макаров». Надменно обозрев Мазура, золотопогонник встал, скрипя сияющими сапогами, обошёл пленника кругом, похмыкивая и пренебрежительно покачивая головой, – и неожиданно врезал под дых. В виде приветствия, надо полагать.
Мазур стиснул зубы, приложил все усилия, чтобы не скрючиться. Удалось, хотя крюк справа был неплох.
– Супермена, с-сука, лепишь? – поинтересовался штабс-капитан зловеще. – Я тебе такого супермена покажу, тварь большевистская, – пердеть будешь только по приказу… Смирно стоять, мразь!
Судя по его лицу, играть такую роль ему ужасно нравилось, пыжился невероятно. Однако он подошёл слишком близко и тем самым неосмотрительно подставился. Мысленно прикинув положение офицеровых ног – которых он не видел из-за высоко вздёрнувшей голову колодки – Мазур молниеносно нанёс удар правой пяткой. Штабс шумно рухнул на пятую точку, Мазур отступил на пару шагов, чтобы лучше видеть приятное зрелище. За спиной хихикал Кузьмич.
Корчился его благородие на полу недолго, вскочил, тут же охнул и скривился от боли, ступив на ушибленную ногу. Шипя угрозы и матерки, доковылял до стола, вытащил из ящика витую короткую нагайку, оскалился и собрался было пообещать некую ужасную кару – но сзади раздалось нарочито громкое покашливание Кузьмича, и штабс мгновенно притих, хотя и не без заметного внутреннего сопротивления. Кинул нагайку на стол, уселся, пошевелил усами:
– Ну, погоди, буду я твою бабу допрашивать…
– Убью, паскуда, – сказал Мазур.
– Ну хватит, орлы и соколы, – властно сказал Кузьмич. – Малость позабавились, и будет. Делом занимайтесь.
– Кузьмич, дай я хоть…
– Делом, говорю, займись, – в голосе старика звенел металл.
– Садись, тварь, – буркнул штабс, придвигая бумагу и доставая авторучку.
Мазур огляделся, опустился на крашеный табурет. Кузьмич примостился где-то в углу, так, что Мазур его не видел. Время от времени он определённо подавал какие-то условные сигналы – потому что штабс, то и дело бросавший взгляды через плечо Мазура, вдруг охладевал к избранной теме разговора, даже прерывал вопрос на полуслове.
Допрос, по оценке Мазура, выпал не из самых трудных. У штабса определённо были кое-какие навыки, не мог не служить в каком-то из ведомств, где допросы – хлеб насущный и рабочие будни. Но глубоко он не копал – видимо, не получил такого приказа. Перепроверил всё, что было написано у Мазура в паспорте, немного поинтересовался военной службой – при этом не проявил никакого интереса к военным секретам и вообще к развёрнутым деталям, скользил по поверхности, словно бы заполняя не особенно длинную анкету.
Штатскому человеку, конечно, трудно было бы выдать себя за профессионального военного. Но военному моряку со стажем в четверть века, тем более прошедшему должную подготовку «морскому дьяволу», не столь уж трудно прикинуться пехотным майором, вылетевшим в запас после горбачёв-драпа из Восточной Европы и прибившимся в охрану одной из питерских торговых фирм… Тем более на таком допросе, который можно со спокойной совестью назвать дилетантскими забавами. Бывает, конечно, что битый волк с умыслом прикидывается дилетантом но, здесь – Мазур мог прозакладывать голову – таким вариантом и не пахло.
В заключение штабс-капитан, упорно именуя Мазура «тварью» и «большевистской мордой», снял у него отпечатки пальцев – умело и быстро. И махнул на дверь в смежную комнату:
– Туда ступай, морда.
За дверью оказался неплохо оборудованный врачебный кабинет – вот только врач согласно местной традиции, с которой Мазур уже стал помаленьку свыкаться, был опять-таки словно бы позаимствован из дореволюционных времён: в чёрной тройке старинного покроя, стоячем воротничке с загнутыми углами, при темно-красном галстуке в белый горошек, золотом пенсне на чёрном шнурке и чеховской бородке. Эскулап оказался полной противоположностью соседу-штабсу – он расспрашивал Мазура о здоровье деликатно и благодушно, именуя, как водилось в прежние времена, «сударем» и «батенькой», а один раз – «милостивым государем». Выслушал и измерил давление – как бы и не замечая тяжёлой колодки на шее пациента. Мазур, ободрённый его интеллигентнейшим видом и мягкостью, попытался было задать самый невинный вопрос, но доктор со столь великолепной небрежностью пропустил его мимо ушей, что было ясно: кроме клятвы Гиппократа, на нём висит ещё некая неизвестная присяга, и искать в нём сочувствующую душу бесполезно.
– Ну что же, батенька, – сказал врач удовлетворённо, – здоровье у вас великолепное, даже завидую чуточку. В лёгких чуточку похрипывает, но это не опасно… – и чуть повысил голос:
– Ну, давайте!
Кто-то, во все время осмотра молчаливо торчавший за спиной – его присутствие угадывалось лишь по тихому дыханию и лёгкому запаху одеколона – моментально навалился сзади, одной рукой ухватил колодку, другой прижал Мазуру к лицу мягкую тряпку, пряно и льдисто пахнущую эфиром. Не успев толком дёрнуться, Мазур провалился в забытьё.
…Похоже, из беспамятства его вывела щекочущая боль в груди, похожая на комариное покусывание. Как он ни дёргался, не мог даже пошевелиться. В голове шумело. Эскулап, на сей раз в накрахмаленном халате, склонился над ним, касаясь кожи на груди чем-то щекочущим и покалывающим. Мазур был прямо-таки прикреплён к какой-то твёрдой лежанке – на локтях, на запястьях, на пояснице, на бёдрах, щиколотках, повсюду чувствовались верёвки и ремни, он лежал на спине, прихваченный очередным ремнём под горло. Попробовал было открыть рот – и сразу же ощутил твёрдый край ремня подбородком.
Эскулап бросил на него беглый взгляд. Голос звучал по-прежнему мягко и душевно:
– Не дёргайтесь, батенька, работать вы мне, конечно, не помешаете, но вот себе доставите неудобства…
– Что вы там делаете? – спросил Мазур, превозмогая боль в горле из-за давившего на кадык ремня.
– Ничего страшного, милостивый государь. Несколько татуировочек, только и всего. Ещё с первобытных времён считалось, что татуировка украшает мужчину, так что немного потерпите, главное, в общем-то, позади…
– Шутите? – выдохнул Мазур.
Врач промолчал. Конечно, он не шутил боль то и дело несильно жалила грудь, жгла кожу. Мазур стиснул зубы – не от боли, а от злости. Походило на то, что он наконец получил окончательное подтверждение самой скверной версии…
Справа раздался голос штабс-капитана:
– Док, а нельзя ему повыше задницы наколоть: «Заезжий двор»? С такой, знаете, стрелочкой, недвусмысленно указующей на очко?
– А смысл, милейший? – не отрываясь от работы, бросил врач.
– А никакого смысла. Приятно просто, пусть походит с пидоровской прошивкой на жопе… Ну, хоть точку ему над бровью наколите?
– Сочетаться не будет, батенька, с общим стилем…
– Ну и нахрен её, гармонию. А я б вам ампулок отслюнил…
– И все это – только из-за того, что он вам слегка заехал?
– Вам бы так двинули, док… Ну, по рукам? Целую, упаковку хотите? У вас же норма кончилась… Упаковку – и дам вам с его кошкой побаловаться. Свозим её на Таймунчи, рыбку половим, кошечку потрахаем…
– Шли бы вы, искуситель…
– Док, серьёзно. Что, не договоримся, как старые знакомые?
Открылась дверь. Шаги. Елейный голосок Кузьмича:
– Беда мне с вами, как дети малые. На минутку оставить нельзя одних…
– Ермолай Кузьмич, да я… – растерянно проблеял штабс-капитан и умолк.
Кузьмич – судя по скрипу сапог, прохаживавшийся вокруг, – печально сказал:
– У меня от вас всех кошмары скоро начнутся. Где бы мне, грешному, взять вместо вас заграничных людей, к дисциплине приученных… Голубь ты мой златопогонный, ты разницу меж слабым звеном и ненадёжным понимаешь ли? Хорошо, хозяин – мужик предусмотрительный – все хоромы заморскими микрофонами украсил, вот уж воистину клопы, хе-хе…
– Да я…
– Изыди, адъютант его превосходительства, пока я серчать не начал…
Сапоги проскрипели, удаляясь.
– Молодцом, доктор, молодцом – похвалил Кузьмич. – Хотя, по правде говоря, интересно было бы ещё пару минут послушать – вдруг да решились бы на что противу дисциплины…
– Да я…
– Шучу я, учёный вы наш, не берите близко к душе… Как идёт рукоделие? Ага… Ну, солнышко закончите – и шабаш. Не на выставку народных талантов, в конце-то концов, мы его снаряжаем…
Вошли ещё несколько человек. Отвязывали Мазура со всеми предосторожностями – сначала освободили шею и руки, замкнули колодку, потом только взялись за ноги. Он так и не увидел, что красовалось на груди – но кисти рук были прямо перед глазами. Две свежих наколки на пальцах правой руки, одна – на безымянном левой. Кожа слегка вспухла, но крови почти нет – одна-две капельки. Саднит ещё пониже правого локтя, значит и там…
– Ну вот, теперь ты у нас полный красавец, – сказал Кузьмич. – Пошли назад, на квартиру… И не дёргайся ты, добром прошу, помни про наши правила…
Колодку с него сняли перед дверью. Перед этим Кузьмич отошёл к выходу в компании вооружённого автоматом Мишани и предупредил оттуда:
– Сокол ясный, не озоруй. У нас эти заграничные штучки с заложниками не проходят – потому что, скажу тебе со всей печалью, ребятки и меня изрешетят, если я к тебе в заложники попаду. По-моему же строгому приказу – ибо человек я уже старенький, и не в пример лучше сразу отправиться на тот свет от своей же пули. При этом раскладе я на небо прямиком отправлюсь – а в заложниках побывавши, хозяина разгневаю, что меня к небесам не приблизит, зато земную жизнь опаскудит чрезмерно…
Мазур, несмотря на ключом клокотавшую в нём злость, не удержался и фыркнул:
– А ты уверен, старинушка, что на небеса попадёшь? Может, тебе местечко этажом пониже приготовлено? Где жарковато, а обслуга мохнатая и суетливая?
– Типун тебе на язык, – серьёзно сказал Кузьмич, широко перекрестившись. – Это за что же это ты мне сулишь такие богомерзкие страхи?
– За твои забавы, старче… – сказал Мазур. – За что ж ещё?
– Потешил, сокол. Потешил – без улыбки сказал Кузьмич. – Забавы мои бога не гневят, не стращай.
– А что там сказано насчёт ближнего твоего?
– Так это ж – насчёт ближнего, – сказал Кузьмич так, словно растолковывал малому несмышлёнышу самые очевидные вещи. – А какой ты мне ближний, сокол? Что-то я у тебя не заметил рвения к истинной вере…
– Я, между прочим, крещёный, – сказал Мазур.
– В церкви?
– Где же ещё. В православной.
– В никонианской, сокол – мягко поправил Кузьмич. – В никонианском мерзостном капище. А отсюда вытекает, что ты мне не ближний – самый что ни на есть дальний, прости, Господи, за игру словесами… Какой же ты мне ближний, если у никониан вместо души – пар смердючий? – он смотрел на Мазура просветлённым и яростным взором фанатика. – Как у собаки – только собака дом сторожит, и от неё польза, а никонианин бытием своим пакостит божий мир… Иди в горницу с глаз моих, пока я не рассердился. Ишь ты, тварь! – впервые Мазур видел его по-настоящему закипевшим – В ближние он лезет… Щепотник чёртов…
Войдя в камеру, Мазур не обнаружил там Ольги – допрос, конечно… Лёг на спину, закурил. Окинул себя взглядом.
На безымянном пальце левой руки – цифры. 1979. Если это дата, семьдесят девятый год для Мазура ничем не примечателен, поскольку прошёл в относительном безделье – проще говоря, он весь этот год безвыездно просидел в Союзе, натаскивая молодняк, и никому не резал глотку за рубежами великой родины…
На безымянном пальце правой – змея в короне, обвившая кинжал. На среднем пять точек: четыре расположены квадратом, а пятая – внутри. Меж запястьем и локтем правой – череп в заштрихованном прямоугольнике с диагональными светлыми полосами. И, наконец, на груди – заходящее солнце с длинными и короткими лучами, причём те и другие чередуются без всякой симметрии и последовательности. Ничего похожего на татуировки толстяка – у того совершенно другие, и на груди, и на плече, и на пальцах…
Какой во всем этом смысл? Насчёт пяти точек Мазур что-то смутно слышал.
Вроде бы это должно обозначать, что человек сидел: «Четыре вышки по углам, и я посередине…» Но вот значение остальных абсолютно непонятно. Выполнено все крайне кустарно, как и у толстяка.
Рухнули последние сомнения. Родная служба, возьмись она проверять, способна на любые болезненные измышления – кроме татуировок. В серьёзном спецназе (а в последнее время, увы, кое-где появились и несерьёзные) на татуировки наложено категорическое табу. Потому что по наколкам частенько можно определить национальную принадлежность – неважно, молчаливого пленника, или трупа. Так что в «зарубежные командировки» людей с татуировками не берут. И если только не найдут способа в кратчайшие сроки убрать эту дрянь, «Меч-рыба» для Мазура закрыта.
Можно, конечно, выдвинуть суперэкзотическую версию: будто завистливый дублёр, тоже жаждущий повышения по службе, решил подложить Мазуру свинью и устроил все это дерьмо…
Отпадает. В первую очередь оттого, что ни один дублёр не может знать Мазура – как он не знает своих дублёров. И ни один дублёр не располагал бы такими возможностями. Возможности, как минимум, генеральские… Честолюбивый дублёр с папой-генералом? Слабо, вилами по воде…
Некая разведслужба другого ведомства, которой из-за сложнейших и непонятных даже кое-кому из своих, запутанных интриг позарез требуется обратное – чтобы «подводная кастрюля» прошла испытания в строжайшей тайне?
Бред. Любой, кто вознамерился сорвать операцию «Меч-рыба», будь он свой или импортный, должен понимать простую, как перпендикуляр, истину: вывод Мазура из игры ничего не сорвёт. Или – почти ничего.
Вывод незатейлив: кто бы ни похитил Мазура с Ольгой, они не имеют отношения к государству. Сейчас совершенно неважно, кто они и зачем пустились в такие игры. Это уже вторично. Главное, отсюда нужно вырываться.
Любыми средствами. Ничуть не боясь крови.
Будут ли его искать свои? Ну естественно, и с превеликим тщанием. В палатке на плоту у него была маленькая рация спутниковой связи. Каждый вечер, в двадцать один ноль-ноль, он выходил на связь с Шантарском и кратко сообщал, что жив-здоров, и все у него нормально. Сегодня вечером он этого по вполне понятным причинам сделать не сможет. Ночью никто ничего предпринимать не будет – как и Мазур, ни одна живая душа не верит в иностранных шпионов, поджидающих на берегу Шантары. Сначала особенно не забеспокоятся, как не беспокоился бы сам Мазур о Володе Сомове или Морском Змее – что может случиться на спокойной воде с «морским дьяволом», вооружённым и готовым к любым неожиданностям? Ни порогов, ни корсаров, ни акул…