Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2

   Таким образом, множество просьб, более или менее настойчивых, но искусно завуалированных, были высказаны на ушко обласканному маршалу.
   Мало-помалу толпа растаяла. Все хотели, как они говорили, дать господину маршалу возможность «заняться его важными делами».
   Только один человек остался в гостиной.
   Он не стал подходить вместе с другими, ничего не просил, даже не представился.
   Когда гостиная опустела, он с улыбкой приблизился К герцогу.
   — А-а, господин де Таверне! — проговорил маршал. — Очень рад, очень рад!
   — Я тебя ждал, герцог, чтобы поздравить, искренне поздравить.
   — Неужели? С чем же? — спросил Ришелье, которого сдержанность посетителей словно заставила быть скрытным и хранить таинственный вид.
   — Я тебя поздравляю с новым званием, герцог.
   — Тише! Тише! — прошептал маршал. — Не будем об этом говорить… Еще ничего не известно, это только слухи.
   — Однако, мой дорогой маршал, не один я так думаю, ежели в твоих приемных полным-полно народу.
   — Я, право, сам не знаю, почему.
   — Зато я знаю.
   — Так в чем же дело?
   — В одном моем слове.
   — В каком слове?
   — Вчера в Трианоне я имел честь беседовать с королем. Его величество расспрашивал меня о моих детках, а в конце разговора сказал: «Кажется, вы знакомы с господином де Ришелье? Можете его поздравить».
   — Да? Его величество вам так сказал? — переспросил Ришелье, не в силах скрыть гордость, будто эти слова были королевской грамотой, которую с замиранием сердца ждал Рафте.
   — Вот как я обо всем догадался, — продолжал Таверне, — и это было нетрудно при виде того, что к тебе торопится весь Версаль; я же поспешил, чтобы, выполняя волю короля, поздравить тебя и, подчиняясь своему чувству, напомнить о нашей старой дружбе.
   Герцог почувствовал раздражение: это ошибка природы, от которой не застрахованы даже лучшие умы. Герцог увидал в бароне де Таверне лишь одного из просителей низшего ранга, бедных людей, обойденных милостями, каких не стоило даже продвигать, бесполезно было водить с ними знакомство; их обыкновенно упрекают за то, что они напомнили о себе спустя лет двадцать лишь для того, чтобы погреться в лучах чужой славы.
   — Я понимаю, что это значит, — проговорил маршал довольно жестко, — я должен исполнить какую-нибудь просьбу.
   — Ну что же, ты сам напросился, герцог.
   — Ax! — вздохнул Ришелье, садясь или, вернее, опускаясь на софу.
   — Как я тебе говорил, у меня двое детей, — продолжал Таверне, подыскивая слова и внимательно следя за маршалом: он заметил холодность своего великого друга и постарался нащупать пути для сближения. — У меня есть дочь, я ее горячо люблю, она — образец добродетели и красоты. Дочь пристроена у ее высочества, пожелавшей проявить к ней особую милость. О ней, о моей красавице Андре, я и не говорю, герцог. Ей уготовано прекрасное будущее, ее ожидает счастье. Ты видел мою дочь? Неужели я ее тебе еще не представил? И ты ничего о ней не слыхал?
   — Уф-ф… Не знаю, право, — небрежно бросил Ришелье. — Может быть, и слыхал…
   — Ну, неважно, — продолжал Таверне, — моя дочь устроена. Я, как видишь, тоже ни в чем не испытываю нужды: король назначил мне пенсион, на него вполне можно прожить. Признаться, я не отказался бы при случае от какого-нибудь доходного места, чтобы отстроить Мезон-Руж и поселиться там на старости лет; впрочем, с твоим влиянием, с влиянием моей дочери…
   — Эге! — пробормотал Ришелье; до сих пор он пропускал слова Таверне мимо ушей, наслаждаясь своим величием, и лишь слова «влияние моей дочери» заставили его встрепенуться. — Эге! Твоя дочь… Так это та самая юная красавица, внушающая опасение добрейшей графине? Это тот самый скорпион, что пригрелся под крылышком ее высочества, чтобы однажды укусить кое-кого из Люсьенн?.. Ну, я не буду неблагодарным другом. А что касается признательности, то дорогая графиня, сделавшая меня министром, увидит, умею ли я быть признательным.
   Затем он громко прибавил:
   — Продолжайте!
   — Клянусь честью, я сказал почти все, — проговорил Таверне, посмеиваясь про себя над тщеславным маршалом и желая одного: добиться своего. — Все мои мысли теперь — только о моем Филиппе: он носит славное имя, но ему не суждено прославиться, если никто ему не поможет. Филипп — храбрый, рассудительный малый, может быть, чересчур рассудительный. Но это — следствие его стесненного положения: как ты знаешь, если водить лошадь на коротком поводке, она ходит с опущенной головой.
   «Мне-то что за дело?» — думал маршал, не скрывая скуки и нетерпения.
   — Мне нужен человек, — безжалостно продолжал Таверне, — занимающий столь же высокое, как ты, положение, который бы помог Филиппу получить роту… Прибыв в Страсбург, ее высочество удостоила его звания капитана. Это хорошо, но ему не хватает всего каких-нибудь ста тысяч ливров, чтобы возглавить роту в хорошем привилегированном кавалерийском полку… Помогите мне в этом, мой знаменитый друг!
   — Ваш сын — тот самый молодой человек, который оказал услугу ее высочеству? — спросил Ришелье.
   — Огромную услугу! — вскричал Таверне. — Это он отбил последнюю упряжку ее высочества, которую собирался захватить Дю Барри.
   «Ой-ой! — воскликнул про себя Ришелье. — Да, это он… Самый страшный враг графини… Как удачно подвернулся Таверне! Вместо чина получит ссылку…»
   — Вы ничего мне не ответите, герцог? — спросил Таверне, задетый за живое упрямством продолжавшего молчать маршала.
   — Это невозможно, дорогой господин Таверне, — проговорил в ответ маршал, поднимаясь и тем давая понять, что аудиенция окончена.
   — Невозможно? Такая малость невозможна? И это говорит мне старый друг?
   — А что же тут такого?.. Разве дружба, о которой вы говорите, — достаточная причина для того, чтобы стремиться.., одному — к несправедливости, другому — к злоупотреблению дружбой? Пока я был ничто, вы меня двадцать лет не видали, но вот я — министр, и вы — тут как тут!
   — Господин де Ришелье, сейчас несправедливы вы.
   — Нет, мой дорогой, я не хочу, чтобы вы таскались по приемным. Значит, я и есть настоящий друг…
   — Так у вас есть причина, чтобы мне отказать?
   — У меня?! — вскричал Ришелье, крайне обеспокоенный подозрением, которое могло зародиться у Таверне. — У меня?! Причина?..
   — Да, ведь у меня есть враги…
   Герцог мог бы сказать все, что он думал, но тогда он признался бы барону, что так бережно обращается с графиней из благодарности, что он стал министром по капризу фаворитки. А уж в этом-то маршал не мог сознаться ни за что на свете. Вот почему в ответ он поспешил сказать следующее:
   — Нет у вас никаких врагов, дорогой друг, а вот у меня они есть. Немедленно без всякой очередности начать раздавать звания и милости — значит подставить себя под удар и вызвать толки о том, что я действую не лучше Шуазеля. Дорогой мой! Я бы хотел оставить после себя Добрую память. Я уже двадцать лет вынашиваю реформы, усовершенствования, и скоро они явятся перед взором всего мира! Фавор губителен для Франции: я буду жаловать по заслугам. Труды наших философов несут свет, который достиг и моих глаз; рассеялись потемки прошлых лет, настала счастливая пора для государства… Я готов рассмотреть вопрос о продвижении вашего сына точно так же, как я сделал бы это для первого попавшегося гражданина; я принесу в жертву свои пристрастия, и эта жертва, несомненно, будет болезненной, но она будет принесена во имя трехсот тысяч других… Ежели ваш сын, господин Филипп де Таверне, покажется мне достойным этой милости, он ее получит, и не потому, что его отец — мой друг, не потому, что носит имя своего отца, а потому, что этого заслужит сам. Вот каков мой план действий.
   — Другими словами, ваша философия, — прошипел старый барон, который от злости кусал ногти и досадовал на то, что этот разговор стоил ему такого унижения и малодушия.
   — Пусть так. Философия — подходящее слово.
   — ..которое освобождает от многого, не так ли, господин маршал?
   — Вы плохой придворный, — холодно улыбаясь, заметил Ришелье.
   — Люди моего звания могут быть только придворными короля!
   — Мой секретарь, господин Рафте, принимает в день по тысяче человек вашего звания у меня в приемной, — сказал Ришелье, — они приезжают из черт знает какой провинциальной глуши, где привыкают к невежливости по отношению к своим так называемым друзьям, да еще проповедуют согласие.
   — О, я прекрасно понимаю, что потомок Мезон-Ружей, прославившихся еще во времена крестовых походов, иначе понимает согласие, нежели Виньрот, ведущий свой род от деревенского скрипача!
   У маршала было больше здравого смысла, чем у Таверне.
   Он мог бы приказать выбросить его из окна, но он только пожал плечами и сказал:
   —Вы слишком отстали, господин крестовый рыцарь: о вас упоминается в клеветнической памятной записке Парламента в тысяча семьсот двадцатом году, но вы не читали ответной записки герцогов и пэров. Пройдите в мою библиотеку, уважаемый, — Рафте даст вам ее почитать.
   В то время как он выпроваживал своего противника с этими ловко найденными словами, дверь распахнулась и в комнату с шумом вошел какой-то господин.
   — Где дорогой герцог? — спросил он.
   Этот сияющий господин с расширенными от удовлетворения глазами и разведенными в благожелательном порыве руками был не кто иной, как Жан Дю Барри.
   При виде нового лица Таверне от удивления и досады отступил.
   Жан заметил его движение, узнал барона и повернулся к нему спиной.
   — Мне кажется, теперь я понимаю и потому удаляюсь. Я оставляю господина министра в прекрасном обществе, — спокойно проговорил барон и с величественным видом вышел.

Глава 18. РАЗОЧАРОВАНИЕ

   Жан был так взбешен выходкой барона, что сделал было два шага вслед за ним, потом пожал плечами и возвратился к маршалу.
   — И вы таких у себя принимаете?
   — Что вы, дорогой мой, вы ошибаетесь. Напротив, я таких гоню прочь.
   — А вы знаете, что это за господин?
   — Знаю!
   — Да нет, вы, должно быть, недостаточно хорошо с ним знакомы.
   — Это Таверне.
   — Этот господин хочет подложить свою дочь в постель к королю…
   — Да что вы!..
   — Этот господин хочет нас выжить и готов ради этого на все… Да! Но Жан — здесь, Жан все видит.
   — Вы полагаете, что он собирается…
   — Это не сразу заметишь, не правда ли? Партия дофина, дорогой мой… У них есть свой убийца…
   — Ба!
   — У них есть молодой человек, выдрессированный для того, чтобы хватать людей за пятки, тот самый бретер, что готов проткнуть плечо шпагой Жану… Бедный Жан!
   — Вам? Так это ваш личный враг, дорогой виконт? — спросил Ришелье, изобразив удивление.
   — Да, это мой противник в истории с почтовыми лошадьми, вам небезызвестной.
   — Любопытно! Я этого не знал, но отказал ему в просьбе. Вот только я не просто выпроводил бы его, а выгнал, если бы мог предполагать… Впрочем, будьте покойны, виконт: теперь этот бретер у меня в руках, и скоро у него будет возможность в этом убедиться.
   — Да, вы можете отбить ему охоту нападать на большой дороге… О, я, кажется, еще не поздравил вас…
   — Вероятно, виконт, это уже решено.
   — Да, это вопрос решенный. Позвольте мне обнять вас!
   — Благодарю вас от всего сердца.
   — Клянусь честью, это было непросто, но все это — пустое, когда победа у вас в руках. Вы довольны, не правда ли?
   — Если позволите, я буду с вами откровенен. Да, доволен, так как полагаю, что смогу быть полезен.
   — Можете в этом не сомневаться. Это мощный удар, кое-кто еще взвоет.
   — Разве меня не любят в народе?
   — Вас?.. У вас есть и сторонники, и противники. А вот его просто ненавидят.
   — Его?.. — удивленно переспросил Ришелье. — Кого — его?..
   — Понятно — кого! — перебил его Жан. — Парламент встанет на дыбы, нас ожидает встряска не хуже той, что была при Людовике Четырнадцатом; ведь они оплеваны, герцог, попросту оплеваны!
   — Прошу вас мне объяснить…
   — Само собой разумеется, что члены Парламента ненавидят того, кому они обязаны своими мучениями.
   — Так вы полагаете, что…
   — Я в этом совершенно уверен, как и вся Франция. Но это все равно, герцог. Вы прекрасно поступили, выдвинув его не мешкая.
   — Кого?.. О ком вы говорите, виконт? Я как на иголках, я не понимаю ни слова из того, о чем вы говорите.
   — Я говорю о д'Эгийоне, о вашем племяннике.
   — А при чем здесь он?
   — Как при чем? Вы хорошо сделали, что выдвинули его.
   — А-а, ну да! Ну да! Вы хотите сказать, что он мне поможет?
   — Он поможет всем нам… Вам известно, что он в прекрасных отношениях с Жаннеттой?
   — Неужели?
   — Да, в превосходных. Они уже побеседовали и сумели договориться, могу поклясться!
   — Вам это точно известно?
   — Да об этом нетрудно догадаться. Жаннетта — большая любительница поспать.
   — Ха!
   — И она не встает раньше девяти, десяти или одиннадцати часов.
   — Ну так что же?..
   — Так вот сегодня, в шесть часов утра, самое позднее, я увидал, как из Люсьенн выезжает карета д'Эгийона.
   — В шесть часов? — с улыбкой воскликнул Ришелье.
   — Да.
   — Сегодня утром?
   — Сегодня утром. Судите сами: раз она поднялась так рано чтобы дать аудиенцию вашему дорогому племяннику, значит, она от него без ума.
   — Да, да, — согласился Ришелье, потирая руки, — в шесть часов! Браво, д'Эгийон!
   — Должно быть, аудиенция началась часов в пять… Ночью! Это просто невероятно!..
   — Невероятно!.. — повторил маршал. — Да, это в самом деле невероятно, дорогой мой Жан.
   — И вот теперь вы будете втроем, как Орест, Пилад и еще один Пилад.
   В ту минуту, когда маршал удовлетворенно потирал руки, в гостиную вошел д'Эгийон.
   Племянник поклонился дядюшке с выражением соболезнования; этого оказалось довольно, чтобы Ришелье понял если не все, то почти все.
   Он побледнел так, словно получил смертельную рану: он подумал, что при дворе не бывает ни друзей, ни родственников, каждый думает только о себе.
   «Какой же я был дурак!» — подумал он.
   — Ну что, д'Эгийон? — произнес он, подавив тяжелый вздох.
   — Ну что, господин маршал?
   — Это тяжелый удар для Парламента, — повторил Ришелье слова Жана.
   Д'Эгийон покраснел.
   — Вы же знаете? — спросил он.
   — Господин виконт обо всем мне рассказал, — отвечал Ришелье, — даже о вашем визите в Люсьенн сегодня на рассвете. Ваше назначение — большой успех для моей семьи.
   — Поверьте, господин маршал, я очень сожалею, что так вышло.
   — Что за чушь он несет? — с удивлением сказал Жан, скрестив на груди руки.
   — Мы друг друга понимаем, — перебил его Ришелье, — мы прекрасно друг друга понимаем.
   — Ну и отлично А вот я совсем вас не понимаю… Какие-то сожаления… А, ну да!.. Это потому, что он не сразу будет назначен министром. Да, да.., очень хорошо.
   — Так он будет временно исполнять обязанности премьер-министра? — спросил маршал, почувствовав, как в его сердце зашевелилась надежда — вечный спутник честолюбца и любовника.
   — Да, я буду временно исполнять обязанности премьер-министра, господин маршал.
   — А пока ему и так неплохо заплатили… — вскричал Жан. — Самое блестящее назначение в Версале!
   — Да? — уронил Ришелье, снова почувствовав боль. — Есть назначение?
   — Очевидно, господин Дю Барри несколько преувеличивает, — возразил д'Эгийон.
   — Какое же назначение?
   — Командование королевскими рейтарами. Ришелье почувствовал, как бледность вновь залила его морщинистые щеки.
   — О да! — проговорил он с непередаваемой улыб кой. — Это и правда безделица для такого очаровательного господина. Что вы хотите, герцог! Самая красивая девка на свете может дать только то, что у нее есть, будь она любовницей короля.
   Наступил черед д'Эгийона побледнеть.
   Жан в это время рассматривал прекрасные полотна кисти Мурильо.
   Ришелье похлопал племянника по плечу.
   — Хорошо еще, что вам пообещали продвижение в будущем, — сказал он. — Примите мои поздравления, герцог… Самые искренние поздравления… Ваша ловкость в переговорах не уступает вашей удачливости… Прощайте, у меня дела. Прошу не обойти меня своими милостями, дорогой премьер-министр.
   Д'Эгийон произнес в ответ:
   — Вы — это я, господин маршал, а я — это вы. Поклонившись дядюшке, он вышел, не теряя врожденного чувства собственного достоинства и тем самым избавляясь от труднейших объяснений, когда-либо выпадавших ему за всю его жизнь.
   — Вот что хорошо, восхитительно в д'Эгийоне, так это его наивность, — поспешил заговорить Ришелье после его ухода; Жан не знал, как отнестись к обмену любезностями между племянником и дядюшкой. — Он — умный и добрый, — продолжал маршал, — он знает двор и честен, как девушка.
   — И кроме того, он вас любит.
   — Как агнец.
   — Да, — согласился Жан, — скорее ваш сын — д'Эгийон, а не де Фронзак.
   — Могу поклясться, что вы правы… Да, виконт.., да. Ришелье нервно расхаживал вокруг кресла, словно подыскивая и не находя нужных выражений.
   — Ну, графиня, — бормотал он, — вы мне за это еще заплатите!
   — Маршал! Мы сможем олицетворять вчетвером знаменитый античный пучок. Знаете, тот, который никто но мог переломить? — лукаво проговорил Жан.
   — Вчетвером? Дорогой господин виконт, как вы это себе представляете?
   — Моя сестра — это мощь, д'Эгийон — влиятельность, ты — разум, а я — наблюдательность.
   — Отлично! Отлично!
   — И тогда пусть попробуют одолеть мою сестру. Плевать я хотел на всех и на вся!
   — Черт побери! — проговорил Ришелье; голова у него горела.
   — Пусть попробуют противопоставить соперниц! — вскричал Жан, упоенный своими замыслами.
   — О! — воскликнул Ришелье, ударив себя по лбу.
   — Что такое, дорогой маршал? Что с вами?
   — Ничего. Просто считаю вашу идею объединения восхитительной.
   — Правда?
   — И я всемерно готов ее поддержать.
   — Браво!
   — Скажите: Таверне живет в Трианоне вместе с дочерью?
   — Нет, он проживает в Париже.
   — Девчонка очень красива, дорогой виконт.
   — Будь она так же красива, как Клеопатра или как.., моя сестра, я ее больше не боюсь.., раз мы заодно.
   — Так, говорите, Таверне живет в Париже на улице Сент-Оноре?
   — Я не говорил, что на улице Сент-Оноре, он проживает на улице Кок-Эрон. Уж не появилась ли у вас мысль, как избавиться от Таверне?
   — Пожалуй, да, виконт; мне кажется, у меня возникла одна идея.
   — Вы — бесподобный человек. Я вас покидаю и исчезаю: мне хочется узнать, что говорят в городе.
   — Прощайте, виконт… Кстати, вы мне не сказали, кто вошел в новый кабинет министров.
   — Да так, перелетные пташки: Тере, Бертен.., не знаю, право, кто еще… Одним словом, монетный двор временного министра д'Эгийона.
   «Который, вполне вероятно, будет им вечно», — подумал маршал, посылая Жану одну из самых любезных улыбок, подобную прощальному поцелую.
   Жан удалился. Вошел Рафте. Он все слышал и знал, как к этому отнестись; все его опасения оправдались. Он ни слова не сказал, потому что слишком хорошо знал маршала.
   Рафте не стал звать камердинера: он сам его раздел и проводил до постели. Старый маршал лег, дрожа, как в лихорадке; он принял таблетку по настоянию секретаря.
   Рафте задернул шторы и вышел. Приемная уже была полна озабоченными, насторожившимися лакеями. Рафте взял за руку первого подвернувшегося ему камердинера.
   — Хорошенько следи за господином маршалом, — сказал он, — ему плохо. Утром у него произошла большая неприятность: он оказал неповиновение королю…
   — Оказал неповиновение королю? — в испуге переспросил камердинер.
   — Да. Его величество прислал его светлости портфель министра; маршал узнал, что все это произошло благодаря вмешательству Дю Барри и отказался! Это превосходно, и парижане должны были бы соорудить в его честь триумфальную арку. Однако потрясение было столь сильным, что наш хозяин занемог. Так смотри же за ним!
   Рафте знал заранее, как быстро эти слова облетят весь город, и потому спокойно удалился к себе в кабинет.
   Спустя четверть часа Версаль уже знал о благородном поступке и истинном патриотизме маршала. А тот спал глубоким сном, не подозревая об авторитете, который ему создал секретарь.

Глава 19. В ТЕСНОМ КРУГУ ЕГО ВЫСОЧЕСТВА ДОФИНА

   В тот же день мадмуазель де Таверне, выйдя из своей комнаты в три часа пополудни, отправилась к ее высочеству, имевшей обыкновение почитать перед обедом.
   Первый чтец ее высочества, аббат, не исполнял больше своих обязанностей. Он посвящал себя высокой политике после того, как проявил незаурядные способности в дипломатических интригах.
   Итак, мадмуазель де Таверне вышла из комнаты. Как все, кто проживал в Трианоне, она испытывала трудности весьма поспешного переезда. Она еще ничего не успела устроить: не подобрала прислугу, не расставила свою скромную мебель; временно ей помогала одеваться одна из камеристок герцогини де Ноай, той самой непреклонной фрейлины, которую ее высочество звала г-жой Этикет.
   Андре была в голубом шелковом платье с удлиненной талией и присборенной юбкой, словно подчеркивающей ее осиную талию. На платье был спереди разрез Когда полы разреза распахивались, под ними становились видны три гофрированные складки расшитого муслина; короткие рукава также были расшиты муслиновыми фестончиками и приподняты в плечах. Они гармонировали с расшитой косынкой в стиле «пейзан», целомудренно скрывавшей грудь девушки. Мадмуазель Андре собрала на затылке свои прекрасные волосы, попросту перехватив их голубой лентой в тон платью; волосы падали ей на щеки и шею, рассыпались по плечам длинными густыми завитками и украшали ее лучше перьев, эгретов и кружев, бывших тогда в моде; у девушки было гордое и, вместе с тем, скромное выражение лица; ее щек Никогда не касались румяна.
   Андре натягивала на ходу белые шелковые митенки на тонкие пальцы с закругленными ноготками, такие красивые, что им равных не было во всем мире. А на садовой дорожке оставались следы от ее туфелек нежно-голубого цвета на высоких каблучках.
   Когда она пришла в павильон Трианона, ей сообщили, что ее высочество отправилась на прогулку в сопровождении архитектора и главного садовника. С верхнего этажа доносился шум станка, на котором дофин вытачивал замок для любимого сундука.
   В поисках ее высочества Андре прошла через сад, где, несмотря на раннюю осень, тщательно укрывавшиеся на ночь цветы тянули побледневшие головки, чтобы погреться в мимолетных лучах еще более бледного солнца. Уже близились сумерки, потому что в это время года вечереет в шесть часов, и садовники накрывали стеклянными колпаками самые нежные растения на каждой грядке.
   Поворачивая на аллею, обсаженную ровно подстриженными деревьями и окаймленную бенгальскими розами, которая заканчивалась прелестным газоном, Андре обратила внимание на одного из садовников; увидав ее, он оставил лопату и поклонился с вежливостью и изысканностью, не свойственными простому люду.
   Она вгляделась и узнала в нем Жильбера. Несмотря на грубую работу, его руки оставались по-прежнему достаточно белыми для того, чтобы привести в отчаяние барона Де Таверне.
   Андре невольно покраснела. Присутствие Жильбера показалось ей странной прихотью судьбы.
   Жильбер еще раз поклонился. Андре кивнула в ответ и продолжала свой путь.
   Однако она была существом слишком искренним и отчаянно смелым, чтобы противиться движению души и оставить без ответа вопрос, вызвавший ее беспокойство.
   Она вернулась, и Жильбер, успевший побледнеть и с ужасом следивший за тем, как она уходит, внезапно ожил и порывисто шагнул к ней навстречу.
   — Вы здесь, господин Жильбер? — холодно спросила Андре.
   — Да, мадмуазель.
   — Какими судьбами?
   — Мадмуазель! Должен же я на что-то жить, и жить честно.
   — Понимаете ли вы, как вам повезло?
   — Да, мадмуазель, очень хорошо понимаю, — отвечал Жильбер.
   — Неужели?
   — Я хочу сказать, мадмуазель, что вы совершенно правы: я и в самом деле очень счастлив.
   — Кто вас сюда устроил?
   — Господин де Жюсье, мой покровитель.
   — Да? — с удивлением спросила Андре. — Так вы знакомы с господином де Жюсье?
   — Он был другом моего первого покровителя и учителя, господина Руссо.
   — Желаю вам удачи, господин Жильбер! — проговорила Андре, собираясь уйти.
   — Вы чувствуете себя лучше, мадмуазель? — спросил Жильбер, и голос его так задрожал, что можно было догадаться, что вопрос исходил из самого сердца и передавал каждое движение его души.
   — Лучше? Что это значит? — холодно переспросила Андре.
   — Я… Несчастный случай?..
   — А-а, да, да… Благодарю вас, господин Жильбер, я чувствую себя лучше, это была сущая безделица.
   — Да ведь вы едва не погибли, — в сильнейшем волнении возразил Жильбер, — опасность была слишком велика!
   Андре подумала, что пора положить конец разговору с простым садовником прямо посреди королевского парка.
   — До свидания, господин Жильбер, — обронила она.
   — Не желает ли мадмуазель розу? — с дрожью в голосе, весь в поту, пролепетал Жильбер.
   — Сударь! Вы мне предлагаете то, что вам не принадлежит, — отрезала Андре.
   Потрясенный Жильбер ничего не ответил. Он опустил голову. Андре продолжала на него смотреть, радуясь тому, что ей удалось показать свое превосходство. Жильбер вырвал самый красивый розовый куст и принялся обрывать цветы с хладнокровием и достоинством, понравившимися девушке.