Страница:
— Ага! — воскликнул д'Эгийон.
— Кто-нибудь из моих приближенных, — сказал Ришелье, — будет любовником графини Дю Барри. Черт подери! Прекрасное занятие! Ведь она — само совершенство.
Ришелье возвысил голос.
— Ты понимаешь, что Фронзак не подходит: это несчастный выродок, дурак, мошенник, проходимец… Ну что, герцог, может быть, ты?..
— Я? — вскричал д'Эгийон. — Вы с ума сошли, дядюшка!
— Сошел с ума? Как? И ты не бросаешься в ноги тому, кто дает тебе такой совет! Как! Ты не таешь от счастья, не благодаришь? Разве ты не влюбился сразу же, как только увидел, как она тебя принимает? Ну, видно, со времен Альчибиада был только один истинный Ришелье в нашем роду, а больше не будет!.. — воскликнул герцог. — Да, я вижу, что прав.
— Дядюшка! — воскликнул герцог в волнении; если оно было наигранным, то сыграно было с блеском; однако он мог действительно удивиться, потому что предложение маршала было весьма недвусмысленное. — Представляю себе, какую выгоду вы могли бы извлечь из того положения, о котором вы мне говорите. Вы стали бы таким же влиятельным лицом, как де Шуазель, а я был бы любовником, подкрепляющим ваше влияние. Да, план достоин умнейшего человека Франции, однако вы упустили одну вещь.
— Что именно? — беспокойно вскричал Ришелье. — Неужели ты не мог бы полюбить графиню Дю Барри? В этом заминка?.. Дурак! Трижды дурак! Ротозей! Неужели я угадал?
— Нет! Не угадали, дядюшка! — воскликнул д'Эгийон, словно уверенный, что ни одно слово не будет пропущено. — Я почти не знаком с графиней Дю Барри, однако она кажется мне красивейшей, очаровательнейшей женщиной. Напротив, я без памяти влюбился бы в графиню Дю Барри. Дело совсем не в этом.
— В чем же дело?
— А вот в чем, господин герцог: графиня Дю Барри никогда меня не полюбит, а между тем первым условием подобного альянса должна быть любовь. Как можно, чтобы, живя среди блестящих придворных, самых разных молодых красавцев, прекрасная графиня выбрала именно того, кто этого совсем не заслуживает, того, кто уже немолод и обременен заботами, того, кто скрывается от всех, потому что чувствует, что скоро исчезнет? Дядюшка! Если бы я знал графиню Дю Барри в дни своей молодости и красоты, когда женщины любили во мне все, что обыкновенно любят в молодом человеке, она могла бы сохранить обо мне воспоминание. Этого уже много. Но ведь нет ничего: ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Дядюшка! Надо отказаться от этой химеры. Зачем только вы пронзили мне сердце, нарисовав радужную картину неисполнимого счастья?
Пока эта тирада произносилась с пылом, которому позавидовал бы Моле, а Лекен счел бы достойной изучения, Ришелье кусал себе губы, приговаривая едва слышно:
— Неужели этот бездельник догадался, что графиня нас подслушивает? Дьявольщина! До чего ловок! Ну и мастер! С ним надо быть поосторожнее.
Ришелье был прав. Графиня подслушивала, и каждое слово д'Эгийона западало ей в душу. Она наслаждалась его робким признанием, изысканной деликатностью того, кто даже в доверительном разговоре не выдал тайны прошлой связи из опасения бросить тень на, быть может, еще любимую женщину.
— Итак, отказываешься? — спросил Ришелье.
— От этого — да, дядюшка: к моему величайшему сожалению, это представляется мне совершенно невозможным.
— Надо же хотя бы попытаться!..
— Но как?
— Ты принадлежишь к нашему кругу… Ты будешь каждый день видеться с графиней: постарайся ей понравиться, тысяча чертей!
— Будучи в этом заинтересованным? Нет, нет!.. Да если бы я имел несчастье ей понравиться, а сам думал бы о другом, я убежал бы со стыда на край света.
Ришелье поскреб подбородок.
«Дело в шляпе, — подумал он, — или д'Эгийон — Дурак».
Вдруг со двора донесся стук колес, и несколько голосов прокричали: «Король!»
— Черт побери! — вскричал Ришелье. — Король не должен меня здесь видеть, я убегаю!
— А я? — спросил герцог.
— Ты — другое дело, пусть он тебя увидит. Оставайся… Оставайся… И, ради Бога, не бросай начатого.
Ришелье поспешил к черной лестнице, бросив герцогу:
— До завтра!
Глава 16. ДОЛЯ КОРОЛЯ
Глава 17. В ПРИЕМНОЙ ГЕРЦОГА ДЕ РИШЕЛЬЕ
— Кто-нибудь из моих приближенных, — сказал Ришелье, — будет любовником графини Дю Барри. Черт подери! Прекрасное занятие! Ведь она — само совершенство.
Ришелье возвысил голос.
— Ты понимаешь, что Фронзак не подходит: это несчастный выродок, дурак, мошенник, проходимец… Ну что, герцог, может быть, ты?..
— Я? — вскричал д'Эгийон. — Вы с ума сошли, дядюшка!
— Сошел с ума? Как? И ты не бросаешься в ноги тому, кто дает тебе такой совет! Как! Ты не таешь от счастья, не благодаришь? Разве ты не влюбился сразу же, как только увидел, как она тебя принимает? Ну, видно, со времен Альчибиада был только один истинный Ришелье в нашем роду, а больше не будет!.. — воскликнул герцог. — Да, я вижу, что прав.
— Дядюшка! — воскликнул герцог в волнении; если оно было наигранным, то сыграно было с блеском; однако он мог действительно удивиться, потому что предложение маршала было весьма недвусмысленное. — Представляю себе, какую выгоду вы могли бы извлечь из того положения, о котором вы мне говорите. Вы стали бы таким же влиятельным лицом, как де Шуазель, а я был бы любовником, подкрепляющим ваше влияние. Да, план достоин умнейшего человека Франции, однако вы упустили одну вещь.
— Что именно? — беспокойно вскричал Ришелье. — Неужели ты не мог бы полюбить графиню Дю Барри? В этом заминка?.. Дурак! Трижды дурак! Ротозей! Неужели я угадал?
— Нет! Не угадали, дядюшка! — воскликнул д'Эгийон, словно уверенный, что ни одно слово не будет пропущено. — Я почти не знаком с графиней Дю Барри, однако она кажется мне красивейшей, очаровательнейшей женщиной. Напротив, я без памяти влюбился бы в графиню Дю Барри. Дело совсем не в этом.
— В чем же дело?
— А вот в чем, господин герцог: графиня Дю Барри никогда меня не полюбит, а между тем первым условием подобного альянса должна быть любовь. Как можно, чтобы, живя среди блестящих придворных, самых разных молодых красавцев, прекрасная графиня выбрала именно того, кто этого совсем не заслуживает, того, кто уже немолод и обременен заботами, того, кто скрывается от всех, потому что чувствует, что скоро исчезнет? Дядюшка! Если бы я знал графиню Дю Барри в дни своей молодости и красоты, когда женщины любили во мне все, что обыкновенно любят в молодом человеке, она могла бы сохранить обо мне воспоминание. Этого уже много. Но ведь нет ничего: ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Дядюшка! Надо отказаться от этой химеры. Зачем только вы пронзили мне сердце, нарисовав радужную картину неисполнимого счастья?
Пока эта тирада произносилась с пылом, которому позавидовал бы Моле, а Лекен счел бы достойной изучения, Ришелье кусал себе губы, приговаривая едва слышно:
— Неужели этот бездельник догадался, что графиня нас подслушивает? Дьявольщина! До чего ловок! Ну и мастер! С ним надо быть поосторожнее.
Ришелье был прав. Графиня подслушивала, и каждое слово д'Эгийона западало ей в душу. Она наслаждалась его робким признанием, изысканной деликатностью того, кто даже в доверительном разговоре не выдал тайны прошлой связи из опасения бросить тень на, быть может, еще любимую женщину.
— Итак, отказываешься? — спросил Ришелье.
— От этого — да, дядюшка: к моему величайшему сожалению, это представляется мне совершенно невозможным.
— Надо же хотя бы попытаться!..
— Но как?
— Ты принадлежишь к нашему кругу… Ты будешь каждый день видеться с графиней: постарайся ей понравиться, тысяча чертей!
— Будучи в этом заинтересованным? Нет, нет!.. Да если бы я имел несчастье ей понравиться, а сам думал бы о другом, я убежал бы со стыда на край света.
Ришелье поскреб подбородок.
«Дело в шляпе, — подумал он, — или д'Эгийон — Дурак».
Вдруг со двора донесся стук колес, и несколько голосов прокричали: «Король!»
— Черт побери! — вскричал Ришелье. — Король не должен меня здесь видеть, я убегаю!
— А я? — спросил герцог.
— Ты — другое дело, пусть он тебя увидит. Оставайся… Оставайся… И, ради Бога, не бросай начатого.
Ришелье поспешил к черной лестнице, бросив герцогу:
— До завтра!
Глава 16. ДОЛЯ КОРОЛЯ
Оставшись один, герцог д'Эгийон почувствовал было себя неловко. Он прекрасно понял все, что хотел сказать ему дядюшка, отлично понял, что графиня Дю Барри подслушивала, несомненно понял, что умному человеку следовало в этом случае стать возлюбленным и в одиночку разыграть партию, для которой старый герцог пытался подыскать партнера.
Приход короля весьма удачно положил конец объяснению, которое было неизбежно, несмотря на пуританскую сдержанность д'Эгийона.
Маршала невозможно было долго водить за нос, он был не из тех, кто позволил бы собеседнику выставлять напоказ свои достоинства в ущерб интересам герцога.
Когда д'Эгийон остался один, он успел хорошенько обо всем подумать.
А король в самом деле был уже близко. Его пажи уже распахнули двери приемной, а Замор бросился к монарху, выпрашивая конфет с трогательной фамильярностью, которая, правда, в минуты мрачного расположения духа его величества стоила ему щелчков по носу или трепки, очень неприятной для негритенка.
Король уселся в китайском кабинете, и д'Эгийон смог убедиться в том, что графиня Дю Барри не упустила ни единого слова из его разговора с дядюшкой: теперь сам д'Эгийон прекрасно все слышал и таким образом оказался свидетелем встречи короля с графиней.
Его величество казался очень утомленным, подобно человеку, поднявшему непосильную тяжесть. Атлас был, верно, не так изможден после трудового дня, когда ему приходилось поддерживать на плечах небо целых двенадцать часов.
Любовница поблагодарила, похвалила, приласкала Людовика XV; она расспросила его об откликах на ссылку де Шуазеля, и это ее развлекло.
Графиня Дю Барри решила рискнуть. Настало подходящее время для того, чтобы заняться политикой; кстати, она чувствовала в себе довольно отваги, чтобы перевернуть одну из четырех частей света.
— Сир, вы разрушили — это хорошо, — заговорила она, — вы сломали — это великолепно; но ведь теперь надо заново строить.
— Уже готово, — небрежно отвечал король.
— Вы составили кабинет министров?
— Да.
— Вот так просто, не успев передохнуть?
— Неужели вы думаете, что я ничего не понимаю?.. Ах, женщина! Вы же сами мне недавно говорили, что, прежде чем выгнать прежнего повара, вы присмотрели нового, не так ли?
— Повторите, что вы уже сформировали кабинет. Король приподнялся с огромной софы, где он полулежал, пользуясь в качестве подушки главным образом плечиком красавицы-графини.
— Судя по тому, как вы взволнованы, Жаннетта, — обратился он к ней, — можно подумать, что вы знаете мой кабинет министров настолько, чтобы его осудить, и что вы можете предложить мне другой.
— Вы недалеки от истины, сир, — отвечала она.
— В самом деле?.. У вас есть кабинет?
— Да ведь у вас же он есть! — возразила она.
— Я — другое Дело, графиня. Сто моя обязанность. Ну и кто же ваши кандидаты?
— Сначала назовите своих.
— С удовольствием — чтобы подать вам пример.
— Начнем с морского министерства, где распоряжался милейший де Праслен.
— Опять вы за свое, графиня: этот милейший человек никогда не видал моря.
— Неужели?
— Клянусь честью! Великолепно придумано! Я буду очень популярен, стану повелителем морей, и, само собой разумеется, мое изображение появится на монетах.
— А кого вы предлагаете, сир? Ну кого?
— Держу пари, вы ни за что не угадаете.
— Чтобы я угадала имя способного сделать вас популярным? Признаться, нет…
— Член парламента, дорогая… Первый председатель парламента Безансона.
— Де Буан?
— Он самый… Ах, черт возьми, как хорошо вы разбираетесь!.. И вы знакомы с такими людьми?
— Приходится: вы мне рассказываете целыми днями о Парламенте. Однако этот господин не знает даже, что такое «весло», — Тем лучше. Де Праслен очень хорошо знал свое хозяйство и очень дорого мне обходился со своими верфями.
— Ну а кто возглавит министерство финансов, сир?
— Финансы — совсем Другое дело, для них я подобрал сведущего человека.
— Финансиста?
— Нет.., военного. Финансисты слишком долго сидят у меня на шее.
— Господи помилуй, кто же тогда будет в военном министерстве?
— Успокойтесь. Туда я поставлю финансиста. Тере. Он — дока по части счетов и найдет ошибки во всех бумагах де Шуазеля. Признаюсь вам, что я решил поставить во главе военного министерства человека безупречного, чистоплотного, как они говорят, — нарочно, чтобы польстить философам.
— Ну, ну, кто же это? Вольтер?
— Почти угадали: шевалье де Мюи… Это настоящий Катон.
— О Боже! Я в ужасе!
— Дело уже сделано… Я вызвал человека, его назначение подписано, он меня поблагодарил, и мне пришла в голову мысль — уж не знаю, плохая или хорошая, судите сами, графиня, — пригласить его вечером в Люсьенн, чтобы побеседовать за ужином.
— Какой ужас!
— Да, графиня, именно так мне и ответил дю Мюи.
— Он вам так сказал?
— В других выражениях, графиня. В общем, он мне сказал, что его самое горячее желание — служить королю, однако совершенно невозможно служить графине Дю Барри.
— До чего хорош этот ваш философ!
— Вы понимаете, графиня, что я протянул руку.., чтобы отобрать приказ о назначении; я разорвал его на мелкие клочки со спокойной улыбкой, и шевалье удалился. Людовик Четырнадцатый сгноил бы этого мерзавца в одной из отвратительных ям Бастилии. А меня, Людовика Пятнадцатого, Парламент держит в ежовых рукавицах, вместо того чтобы я сам заставлял его трепетать. Вот так!
— Все равно, сир, вы просто прелесть, — проговорила графиня, осыпая поцелуями своего августейшего любовника.
— Далеко не все с вами согласятся. Тере просто омерзителен.
— А кто не омерзителен?.. Кто у нас в министерстве иностранных дел?
— Славный Бертен, вы его знаете?
— Нет.
— Ну, значит, не знаете.
— Мне представляется, что среди всех, кого вы назвали, нет ни одного хорошего министра.
— Пусть так. Кого же вы предлагаете?
— Я назову одного.
— Вы молчите. Боитесь?
— Маршала.
— Какого маршала? — поморщившись, спросил король.
— Герцога де Ришелье.
— Старика? Эту мокрую курицу?
— Как же так? Завоеватель Маона — и вдруг мокрая курица!
— Старый развратник…
— Сир, вы же вместе с ним воевали.
— Распутник, не пропускающий ни одной юбки.
— Ну что вы! С некоторых пор он за женщинами больше не бегает.
— Не говорите о Ришелье, он мне противен до последней степени; этот победитель Маона водил меня по всем парижским притонам… Про нас слагали куплеты. Нет, только не Ришелье! Одно его имя выводит меня из себя!
— Вы что же, ненавидите их?
— Кого?
— Семейство Ришелье.
— Они мне омерзительны.
— Все?
— Все. Один герцог и де Фронзак чего стоят! Его уже раз десять можно было колесовать.
— С удовольствием вам отдаю его. Но ведь есть и еще кое-кто из семейства Ришелье.
— Да, д'Эгийон.
— Совершенно верно.
Можете себе представить, как при этих словах племянник насторожился в будуаре.
— Мне следовало бы ненавидеть его больше других, потому что из-за него слишком много крику во Франции. Но я не могу избавиться от слабости, которую я к нему питаю: он дерзок — вот за что я его люблю.
— Он умен! — воскликнула графиня.
— Да, это отважный человек, страстно защищающий королевскую власть. Настоящий пэр!
— Да, да, вы тысячу раз правы! Сделайте что-нибудь для него.
Скрестив руки на груди, король посмотрел на Дю Барри.
— Как вы можете, графиня, предлагать мне герцога именно тогда, когда вся Франция требует от меня изгнать и разжаловать его?
Графиня Дю Барри тоже скрестила руки.
— Вы только что назвали Ришелье мокрой курицей, — промолвила она, — так вот это прозвище прекрасно подходит вам.
— Графиня…
— Вы прекрасно выглядели, когда выслали де Шуазеля.
— Да, это было нелегко.
— Вы это сделали — прекрасно! А теперь отступаете перед трудностями.
— Я?
— Разумеется! Что означает изгнание герцога?
— Я дал под зад Парламенту.
— Почему же вы не хотите ударить дважды? Какого черта! Сделали один шаг — делайте и другой! Парламент хотел оставить Шуазеля — вышлите Шуазеля! Он хочет выслать д'Эгийона — оставьте его!
— Я и не собираюсь его высылать.
— А вы не просто оставьте его, а обласкайте, да так, чтобы это было заметно.
— Вы хотите, чтобы я доверил министерство этому скандалисту?
— Я хочу, чтобы вы вознаградили того, кто защищал вас в ущерб своему достоинству и своему состоянию.
— Скажите лучше: своей жизни, потому что его непременно захватят в ближайшие дни за компанию с вашим другом Монеу.
— Вот бы порадовались ваши защитники, если бы слышали вас сейчас!
— Да они мне платят тем же, графиня.
— Вы несправедливы: факты говорят за себя.
— Вот как? Почему же д'Эгийон вызывает такую ненависть?
— Ненависть? Не знаю. Я видела его сегодня и впервые с ним говорила.
— Ну, это другое дело. Значит, существует предубеждение, а я готов уважать любые предубеждения, потому что у меня их не было никогда.
— Дайте что-нибудь Ришелье ради д'Эгийона, раз не желаете ничего давать д'Эгийону.
— Ришелье? Нет, нет и нет, никогда и ничего!
— Тогда дайте господину д'Эгийону, раз ничего не даете Ришелье.
— Что? Доверить ему портфель министра? Теперь это невозможно.
— Понимаю… Но ведь можно позднее… Поверьте, что он изворотлив, это человек действия. В лице Тере, д'Эгийона и Монеу у вас будет трехглавый Цербер; подумайте также о том, что кабинет министров, предложенный вами, просто смехотворен и долго не продержится.
— Ошибаетесь, графиня, месяца три он выстоит.
— Через три месяца я вам припомню ваше обещание.
— Хо-хо, графиня!
— Так и условимся. А теперь подумаем о сегодняшнем дне.
— Да у меня ничего нет.
— У вас есть рейтары. Д'Эгийон — офицер, в полном смысле слова — военный. Дайте ему рейтаров.
— Хорошо, пусть берет.
— Благодарю! — в радостном порыве воскликнула графиня. — Благодарю вас!
Д'Эгийон услышал, как она чмокнула Людовика в щеку.
— А теперь угостите меня ужином, графиня.
— Не могу, — отвечала она, — здесь ничего нет; вы меня совсем уморили своими разговорами о политике… Все мои слуги произносят речи, устраивают фейерверки, на кухне некому работать.
— В таком случае поедемте в Марли, я забираю вас с собой. — Это невозможно: у меня голова раскалывается.
— Что, мигрень?
— Ужасная!
— Тогда вам следует прилечь, графиня.
— Так я и сделаю, сир.
— Ну, прощайте!
— До свидания!
— Я похож на де Шуазеля: вы меня высылаете.
— Я вас провожаю до самой двери с почестями, с ласками, — игриво молвила графиня, легонько подталкивая короля к двери, и в конце концов выставила его за дверь, громко смеясь и оборачиваясь на каждой ступеньке.
Графиня держала в руке подсвечник, освещая лестницу сверху.
— Знаете что, графиня… — заговорил король, поднимаясь на одну ступеньку.
— Что, сир?
— Лишь бы бедный маршал из-за этого не умер.
— Из-за чего?
— Из-за того, что ему так и не достанется портфель.
— Какой вы злюка! — отвечала графиня, провожая короля последним взрывом хохота.
Его величество удалился в прекрасном расположении Духа, оттого что пошутил над герцогом, которого он в самом деле терпеть не мог.
Когда графиня Дю Барри вернулась в будуар, она увидала, что д'Эгийон стоит на коленях у двери, молитвенно сложив руки и устремив на нее страстный взгляд.
Она покраснела.
— Я провалилась, — проговорила она, — наш бедный маршал…
— Я все знаю, — отвечал он, — здесь все слышно… Благодарю вас, графиня, благодарю!
— Мне кажется, я была обязана сделать это для вас, — нежно улыбаясь, заметила она. — Встаньте, герцог, не то я решу, что вы не только умны, но и памятливы.
— Возможно, вы правы, графиня. Как вам сказал дядюшка, я ваш покорный слуга.
— А также и короля. Завтра вам следует предстать перед его величеством. Встаньте, прошу вас!
Она протянула ему руку, он благоговейно припал к ней губами.
Вероятно, графиню охватило сильное волнение, так как она не прибавила больше ни слова.
Д'Эгийон тоже молчал — он был смущен не меньше графини. Наконец Дю Барри подняла голову.
— Бедный маршал! — повторила она. — Надо дать ему знать о поражении.
Д'Эгийон воспринял ее слова, как желание его выпроводить, и поклонился.
— Графиня, — проговорил он, — я готов к нему съездить.
— Что вы, герцог! Всякую дурную новость следует сообщать как можно позже. Чем ехать к маршалу, лучше оставайтесь у меня отужинать.
На герцога пахнуло молодостью, в сердце его вновь вспыхнула любовь, кровь заиграла в жилах.
— Вы — не женщина, — молвил он, — вы…
— ..ангел? — страстно прошептала ему на ухо графиня и увлекла за собой к столу.
В этот вечер д'Эгийон чувствовал себя, должно быть, вполне счастливым: он отобрал министерский портфель у дядюшки и съел за ужином то, что причиталось королю.
Приход короля весьма удачно положил конец объяснению, которое было неизбежно, несмотря на пуританскую сдержанность д'Эгийона.
Маршала невозможно было долго водить за нос, он был не из тех, кто позволил бы собеседнику выставлять напоказ свои достоинства в ущерб интересам герцога.
Когда д'Эгийон остался один, он успел хорошенько обо всем подумать.
А король в самом деле был уже близко. Его пажи уже распахнули двери приемной, а Замор бросился к монарху, выпрашивая конфет с трогательной фамильярностью, которая, правда, в минуты мрачного расположения духа его величества стоила ему щелчков по носу или трепки, очень неприятной для негритенка.
Король уселся в китайском кабинете, и д'Эгийон смог убедиться в том, что графиня Дю Барри не упустила ни единого слова из его разговора с дядюшкой: теперь сам д'Эгийон прекрасно все слышал и таким образом оказался свидетелем встречи короля с графиней.
Его величество казался очень утомленным, подобно человеку, поднявшему непосильную тяжесть. Атлас был, верно, не так изможден после трудового дня, когда ему приходилось поддерживать на плечах небо целых двенадцать часов.
Любовница поблагодарила, похвалила, приласкала Людовика XV; она расспросила его об откликах на ссылку де Шуазеля, и это ее развлекло.
Графиня Дю Барри решила рискнуть. Настало подходящее время для того, чтобы заняться политикой; кстати, она чувствовала в себе довольно отваги, чтобы перевернуть одну из четырех частей света.
— Сир, вы разрушили — это хорошо, — заговорила она, — вы сломали — это великолепно; но ведь теперь надо заново строить.
— Уже готово, — небрежно отвечал король.
— Вы составили кабинет министров?
— Да.
— Вот так просто, не успев передохнуть?
— Неужели вы думаете, что я ничего не понимаю?.. Ах, женщина! Вы же сами мне недавно говорили, что, прежде чем выгнать прежнего повара, вы присмотрели нового, не так ли?
— Повторите, что вы уже сформировали кабинет. Король приподнялся с огромной софы, где он полулежал, пользуясь в качестве подушки главным образом плечиком красавицы-графини.
— Судя по тому, как вы взволнованы, Жаннетта, — обратился он к ней, — можно подумать, что вы знаете мой кабинет министров настолько, чтобы его осудить, и что вы можете предложить мне другой.
— Вы недалеки от истины, сир, — отвечала она.
— В самом деле?.. У вас есть кабинет?
— Да ведь у вас же он есть! — возразила она.
— Я — другое Дело, графиня. Сто моя обязанность. Ну и кто же ваши кандидаты?
— Сначала назовите своих.
— С удовольствием — чтобы подать вам пример.
— Начнем с морского министерства, где распоряжался милейший де Праслен.
— Опять вы за свое, графиня: этот милейший человек никогда не видал моря.
— Неужели?
— Клянусь честью! Великолепно придумано! Я буду очень популярен, стану повелителем морей, и, само собой разумеется, мое изображение появится на монетах.
— А кого вы предлагаете, сир? Ну кого?
— Держу пари, вы ни за что не угадаете.
— Чтобы я угадала имя способного сделать вас популярным? Признаться, нет…
— Член парламента, дорогая… Первый председатель парламента Безансона.
— Де Буан?
— Он самый… Ах, черт возьми, как хорошо вы разбираетесь!.. И вы знакомы с такими людьми?
— Приходится: вы мне рассказываете целыми днями о Парламенте. Однако этот господин не знает даже, что такое «весло», — Тем лучше. Де Праслен очень хорошо знал свое хозяйство и очень дорого мне обходился со своими верфями.
— Ну а кто возглавит министерство финансов, сир?
— Финансы — совсем Другое дело, для них я подобрал сведущего человека.
— Финансиста?
— Нет.., военного. Финансисты слишком долго сидят у меня на шее.
— Господи помилуй, кто же тогда будет в военном министерстве?
— Успокойтесь. Туда я поставлю финансиста. Тере. Он — дока по части счетов и найдет ошибки во всех бумагах де Шуазеля. Признаюсь вам, что я решил поставить во главе военного министерства человека безупречного, чистоплотного, как они говорят, — нарочно, чтобы польстить философам.
— Ну, ну, кто же это? Вольтер?
— Почти угадали: шевалье де Мюи… Это настоящий Катон.
— О Боже! Я в ужасе!
— Дело уже сделано… Я вызвал человека, его назначение подписано, он меня поблагодарил, и мне пришла в голову мысль — уж не знаю, плохая или хорошая, судите сами, графиня, — пригласить его вечером в Люсьенн, чтобы побеседовать за ужином.
— Какой ужас!
— Да, графиня, именно так мне и ответил дю Мюи.
— Он вам так сказал?
— В других выражениях, графиня. В общем, он мне сказал, что его самое горячее желание — служить королю, однако совершенно невозможно служить графине Дю Барри.
— До чего хорош этот ваш философ!
— Вы понимаете, графиня, что я протянул руку.., чтобы отобрать приказ о назначении; я разорвал его на мелкие клочки со спокойной улыбкой, и шевалье удалился. Людовик Четырнадцатый сгноил бы этого мерзавца в одной из отвратительных ям Бастилии. А меня, Людовика Пятнадцатого, Парламент держит в ежовых рукавицах, вместо того чтобы я сам заставлял его трепетать. Вот так!
— Все равно, сир, вы просто прелесть, — проговорила графиня, осыпая поцелуями своего августейшего любовника.
— Далеко не все с вами согласятся. Тере просто омерзителен.
— А кто не омерзителен?.. Кто у нас в министерстве иностранных дел?
— Славный Бертен, вы его знаете?
— Нет.
— Ну, значит, не знаете.
— Мне представляется, что среди всех, кого вы назвали, нет ни одного хорошего министра.
— Пусть так. Кого же вы предлагаете?
— Я назову одного.
— Вы молчите. Боитесь?
— Маршала.
— Какого маршала? — поморщившись, спросил король.
— Герцога де Ришелье.
— Старика? Эту мокрую курицу?
— Как же так? Завоеватель Маона — и вдруг мокрая курица!
— Старый развратник…
— Сир, вы же вместе с ним воевали.
— Распутник, не пропускающий ни одной юбки.
— Ну что вы! С некоторых пор он за женщинами больше не бегает.
— Не говорите о Ришелье, он мне противен до последней степени; этот победитель Маона водил меня по всем парижским притонам… Про нас слагали куплеты. Нет, только не Ришелье! Одно его имя выводит меня из себя!
— Вы что же, ненавидите их?
— Кого?
— Семейство Ришелье.
— Они мне омерзительны.
— Все?
— Все. Один герцог и де Фронзак чего стоят! Его уже раз десять можно было колесовать.
— С удовольствием вам отдаю его. Но ведь есть и еще кое-кто из семейства Ришелье.
— Да, д'Эгийон.
— Совершенно верно.
Можете себе представить, как при этих словах племянник насторожился в будуаре.
— Мне следовало бы ненавидеть его больше других, потому что из-за него слишком много крику во Франции. Но я не могу избавиться от слабости, которую я к нему питаю: он дерзок — вот за что я его люблю.
— Он умен! — воскликнула графиня.
— Да, это отважный человек, страстно защищающий королевскую власть. Настоящий пэр!
— Да, да, вы тысячу раз правы! Сделайте что-нибудь для него.
Скрестив руки на груди, король посмотрел на Дю Барри.
— Как вы можете, графиня, предлагать мне герцога именно тогда, когда вся Франция требует от меня изгнать и разжаловать его?
Графиня Дю Барри тоже скрестила руки.
— Вы только что назвали Ришелье мокрой курицей, — промолвила она, — так вот это прозвище прекрасно подходит вам.
— Графиня…
— Вы прекрасно выглядели, когда выслали де Шуазеля.
— Да, это было нелегко.
— Вы это сделали — прекрасно! А теперь отступаете перед трудностями.
— Я?
— Разумеется! Что означает изгнание герцога?
— Я дал под зад Парламенту.
— Почему же вы не хотите ударить дважды? Какого черта! Сделали один шаг — делайте и другой! Парламент хотел оставить Шуазеля — вышлите Шуазеля! Он хочет выслать д'Эгийона — оставьте его!
— Я и не собираюсь его высылать.
— А вы не просто оставьте его, а обласкайте, да так, чтобы это было заметно.
— Вы хотите, чтобы я доверил министерство этому скандалисту?
— Я хочу, чтобы вы вознаградили того, кто защищал вас в ущерб своему достоинству и своему состоянию.
— Скажите лучше: своей жизни, потому что его непременно захватят в ближайшие дни за компанию с вашим другом Монеу.
— Вот бы порадовались ваши защитники, если бы слышали вас сейчас!
— Да они мне платят тем же, графиня.
— Вы несправедливы: факты говорят за себя.
— Вот как? Почему же д'Эгийон вызывает такую ненависть?
— Ненависть? Не знаю. Я видела его сегодня и впервые с ним говорила.
— Ну, это другое дело. Значит, существует предубеждение, а я готов уважать любые предубеждения, потому что у меня их не было никогда.
— Дайте что-нибудь Ришелье ради д'Эгийона, раз не желаете ничего давать д'Эгийону.
— Ришелье? Нет, нет и нет, никогда и ничего!
— Тогда дайте господину д'Эгийону, раз ничего не даете Ришелье.
— Что? Доверить ему портфель министра? Теперь это невозможно.
— Понимаю… Но ведь можно позднее… Поверьте, что он изворотлив, это человек действия. В лице Тере, д'Эгийона и Монеу у вас будет трехглавый Цербер; подумайте также о том, что кабинет министров, предложенный вами, просто смехотворен и долго не продержится.
— Ошибаетесь, графиня, месяца три он выстоит.
— Через три месяца я вам припомню ваше обещание.
— Хо-хо, графиня!
— Так и условимся. А теперь подумаем о сегодняшнем дне.
— Да у меня ничего нет.
— У вас есть рейтары. Д'Эгийон — офицер, в полном смысле слова — военный. Дайте ему рейтаров.
— Хорошо, пусть берет.
— Благодарю! — в радостном порыве воскликнула графиня. — Благодарю вас!
Д'Эгийон услышал, как она чмокнула Людовика в щеку.
— А теперь угостите меня ужином, графиня.
— Не могу, — отвечала она, — здесь ничего нет; вы меня совсем уморили своими разговорами о политике… Все мои слуги произносят речи, устраивают фейерверки, на кухне некому работать.
— В таком случае поедемте в Марли, я забираю вас с собой. — Это невозможно: у меня голова раскалывается.
— Что, мигрень?
— Ужасная!
— Тогда вам следует прилечь, графиня.
— Так я и сделаю, сир.
— Ну, прощайте!
— До свидания!
— Я похож на де Шуазеля: вы меня высылаете.
— Я вас провожаю до самой двери с почестями, с ласками, — игриво молвила графиня, легонько подталкивая короля к двери, и в конце концов выставила его за дверь, громко смеясь и оборачиваясь на каждой ступеньке.
Графиня держала в руке подсвечник, освещая лестницу сверху.
— Знаете что, графиня… — заговорил король, поднимаясь на одну ступеньку.
— Что, сир?
— Лишь бы бедный маршал из-за этого не умер.
— Из-за чего?
— Из-за того, что ему так и не достанется портфель.
— Какой вы злюка! — отвечала графиня, провожая короля последним взрывом хохота.
Его величество удалился в прекрасном расположении Духа, оттого что пошутил над герцогом, которого он в самом деле терпеть не мог.
Когда графиня Дю Барри вернулась в будуар, она увидала, что д'Эгийон стоит на коленях у двери, молитвенно сложив руки и устремив на нее страстный взгляд.
Она покраснела.
— Я провалилась, — проговорила она, — наш бедный маршал…
— Я все знаю, — отвечал он, — здесь все слышно… Благодарю вас, графиня, благодарю!
— Мне кажется, я была обязана сделать это для вас, — нежно улыбаясь, заметила она. — Встаньте, герцог, не то я решу, что вы не только умны, но и памятливы.
— Возможно, вы правы, графиня. Как вам сказал дядюшка, я ваш покорный слуга.
— А также и короля. Завтра вам следует предстать перед его величеством. Встаньте, прошу вас!
Она протянула ему руку, он благоговейно припал к ней губами.
Вероятно, графиню охватило сильное волнение, так как она не прибавила больше ни слова.
Д'Эгийон тоже молчал — он был смущен не меньше графини. Наконец Дю Барри подняла голову.
— Бедный маршал! — повторила она. — Надо дать ему знать о поражении.
Д'Эгийон воспринял ее слова, как желание его выпроводить, и поклонился.
— Графиня, — проговорил он, — я готов к нему съездить.
— Что вы, герцог! Всякую дурную новость следует сообщать как можно позже. Чем ехать к маршалу, лучше оставайтесь у меня отужинать.
На герцога пахнуло молодостью, в сердце его вновь вспыхнула любовь, кровь заиграла в жилах.
— Вы — не женщина, — молвил он, — вы…
— ..ангел? — страстно прошептала ему на ухо графиня и увлекла за собой к столу.
В этот вечер д'Эгийон чувствовал себя, должно быть, вполне счастливым: он отобрал министерский портфель у дядюшки и съел за ужином то, что причиталось королю.
Глава 17. В ПРИЕМНОЙ ГЕРЦОГА ДЕ РИШЕЛЬЕ
Как у всех придворных, у де Ришелье был один особняк в Версале, другой — в Париже, дом в Марли, еще один — в Люсьенн — словом, был угол везде, где мог жить или останавливаться король.
Приумножая свои владения, Людовик XV вынуждал всех особ знатного происхождения, вхожих к королю, быть богачами, чтобы иметь возможность жить вместе с королем на широкую ногу и исполнять все его прихоти.
Итак, во время высылки де Шуаэеля и де Праслена де Ришелье проживал в своем версальском особняке; он приказал отвезти себя туда, возвращаясь накануне из Люсьенн после представления своего племянника графине Дю Барри.
Ришелье видели вместе с графиней в лесу Марли; его видели в Версале после того, как министр впал в немилость; было известно о его тайной и продолжительной аудиенции в Люсьенн. Этого оказалось довольно для того, чтобы весь двор благодаря болтливости Жана Дю Барри счел необходимым засвидетельствовать свое почтение де Ришелье.
Старый маршал тоже собирался насладиться дифирамбами, лестью и ласками, которые каждый заинтересованный безрассудно рассыпал перед идолом дня.
Де Ришелье не ожидал, разумеется, удара, который готовила ему судьба. Однако он поднялся утром описываемого нами дня с твердым намерением заткнуть нос, чтобы не вдыхать аромата от воскурений, совсем как Улисс, заткнувший уши воском, чтобы не слышать пения сирен.
Окончательное решение должно было стать ему известно только на следующий день: король сам собирался огласить назначение нового кабинета министров.
Велико же было удивление маршала, когда он проснулся, вернее, был разбужен оглушительным стуком карет и узнал от камердинера, что весь двор вокруг особняка запружен каретами, так же как приемные и гостиные — их владельцами.
— Хо-хо! — воскликнул он. — Кажется, из-за меня много шуму.
— Еще очень рано, господин маршал, — проговорил камердинер, видя, с какой поспешностью герцог пытается снять ночной колпак.
— Отныне для меня не существует слова «рано» или «поздно», запомните это! — возразил он.
— Слушаюсь, ваша светлость.
— Что сказали посетителям?
— Что ваша светлость еще не вставали — И все?
— Все.
— Как глупо! Надо было прибавить, что я засиделся накануне допоздна или.. Где Рафте?
— Господин Рафте спит, — отвечал камердинер.
— Как спит? Пусть его разбудят, черт побери!
— Ну-ну! — воскликнул бодрый улыбающийся старик, появляясь на пороге.
— Вот и Рафте! Зачем он понадобился?
При этих словах всю важность герцога как рукой сняло.
— А-а, я же говорил, что ты не спишь!
— Ну а если бы я и спал, что в атом было бы удивительного? Ведь только что рассвело.
— Дорогой Рафте, ты же видишь, что я-то не сплю!
— Вы — другое дело, вы — министр, вы… Как же тут уснуть?
— Ты, кажется, решил поворчать, — заметил маршал, кривляясь перед зеркалом. — Ты что, недоволен?
— Я? Чему же тут радоваться? Вы переутомитесь я заболеете. Государством придется управлять мне, а в ртом нет ничего занятного, ваша светлость.
— Как ты постарел, Рафте!
— Я ровно на четыре года моложе вас, ваша светлость. Да, я стар.
Маршал нетерпеливо топнул ногой.
— Ты прошел через приемную? — спросил он.
— Да.
— Кто там?
— Весь свет.
— О чем говорят?
— Рассказывают друг другу о том, что они собираются у вас попросить.
— Это естественно. А ты слышал, что говорят о моем назначении?
— Мне бы не хотелось вам это говорить.
— О, Господи! Неужели критикуют?
— Да, даже те, которым вы нужны. Как же это воспримут те, кто может понадобиться вам?
— Скажешь тоже, Рафте! — воскликнул старый маршал, неестественно рассмеявшись. — Кажется, ты мне льстишь…
— Послушайте, ваша светлость! — обратился к нему Рафте. — За каким дьяволом вы впряглись в тележку, которая называется министерством? Вам что, надоело быть счастливым и жить спокойно?
— Дорогой мой, я в жизни попробовал всего, кроме этого.
— Тысяча чертей! Вы никогда не пробовали мышьяка. Отчего бы вам не подмешать его себе в шоколад из любопытства?
— Ты просто лентяй, Рафте. Ты понимаешь, что, как у секретаря, у тебя прибавится работы, и ты уже готов увильнуть… Кстати, ты сам об этом уже сказал.
Маршал одевался тщательно.
— Подай мундир и воинские награды, — приказал он камердинеру.
— Можно подумать, что мы собираемся воевать? — проговорил Рафте.
— Да, черт возьми, похоже на то.
— Вот как? Однако я не видал подписанного королем назначения, — продолжал Рафте. — Странно!
— Назначение сейчас доставят, вне всякого сомнения. — Значит, «вне всякого сомнения» теперь официальный термин.
— С годами ты становишься все несноснее, Рафте! Ты — формалист и пурист. Если бы я это знал, я не стал бы поручать тебе подготовить мою торжественную речь в Академии — именно она сделала тебя педантом.
— Послушайте, ваша светлость: раз уж мы теперь — правительство, будем же последовательны… Ведь это нелепо…
— Что нелепо?
— Граф де ла Водре, которого я только что встретил на улице, сообщил мне, что насчет министерства еще ничего неизвестно.
Ришелье усмехнулся.
— Де ла Водре прав, — проговорил он. — Так ты, значит, уже выходил?
— Еще бы, черт подери! Это было необходимо. Я проснулся от дикого грохота карет, приказал подавать одеваться, захватил военные награды и прошелся по городу.
— Ага! Я представляю Рафте повод для развлечений?
— Что вы, ваша светлость. Боже сохрани! Дело в том, что…
— В чем же?
— Во время прогулки я кое-кого встретил.
— Кого?
— Секретаря аббата Тере.
— И что же?
— Он мне сказал, что военным министром назначен его начальник.
— Ого! — воскликнул в ответ Ришелье с неизменной улыбкой.
— Что вы из этого заключили, ваша светлость?
— Только то, что раз господин Тере будет военным министром, значит, я им не буду. А если он не будет премьер-министром, то им, возможно, стану я.
Рафте сделал все, что мог. Это был человек отважный, неутомимый, честолюбивый, такой же умный, как его начальник, но гораздо более дальновидный, ибо он был простого происхождения и находился в подчинении — два больных места, благодаря которым за сорок лет он отточил свою хитрость, развил силу воли, натренировал ум. Видя, что начальник уверен в успехе, Рафте решил, что ему тоже нечего бояться.
— Поторопитесь, ваша светлость, — сказал он, — не заставляйте себя слишком долго ждать, это было бы дурно истолковано.
— Я готов, однако мне бы все-таки хотелось знать, кто там.
— Вот список.
Он подал длинный список — Ришелье с удовлетворением увидал имена первых людей королевства.
— Уж не становлюсь ли я знаменитостью? А, Рафте?
— Мы живем во времена чудес, — отвечал тот.
— Смотрите: Таверне! — с удивлением произнес маршал, продолжая просматривать список. — Он-то зачем сюда явился?
— Не знаю, господин маршал. Ну, вам пора!
Секретарь почти силой вынудил хозяина выйти в большую гостиную.
Ришелье должен был быть доволен: оказанный ему прием мог бы удовлетворить принца крови.
Однако утонченная вежливость и вкрадчивая ловкость придворных не подходили к случаю, который приберег для Ришелье тяжелое испытание.
Из приличия и из уважения все собравшиеся остерегались произносить в присутствии Ришелье слово «министерство». Самые ловкие осмелились робко поздравить его, другие знали, что надо лишь слегка намекнуть и что Ришелье почти ничего не ответит.
Для всех этот ранний визит был обычной поздравительной церемонией.
В те времена едва уловимые полутона нередко бывали понятны всем.
Некоторые придворные осмелились в разговоре выразить пожелание или надежду.
Один хотел, как он выражался, чтобы правительство было ближе к Версалю. Ему было приятно побеседовать об этом с человеком, пользующимся столь неограниченным влиянием, как де Ришелье.
Другой утверждал, что уже трижды был обойден вниманием де Шуазеля и не продвигался по службе. Он рассчитывал на обязательность де Ришелье, который должен был освежить память короля. И вот теперь ничто не помешает проявлению доброй воли его величества.
Приумножая свои владения, Людовик XV вынуждал всех особ знатного происхождения, вхожих к королю, быть богачами, чтобы иметь возможность жить вместе с королем на широкую ногу и исполнять все его прихоти.
Итак, во время высылки де Шуаэеля и де Праслена де Ришелье проживал в своем версальском особняке; он приказал отвезти себя туда, возвращаясь накануне из Люсьенн после представления своего племянника графине Дю Барри.
Ришелье видели вместе с графиней в лесу Марли; его видели в Версале после того, как министр впал в немилость; было известно о его тайной и продолжительной аудиенции в Люсьенн. Этого оказалось довольно для того, чтобы весь двор благодаря болтливости Жана Дю Барри счел необходимым засвидетельствовать свое почтение де Ришелье.
Старый маршал тоже собирался насладиться дифирамбами, лестью и ласками, которые каждый заинтересованный безрассудно рассыпал перед идолом дня.
Де Ришелье не ожидал, разумеется, удара, который готовила ему судьба. Однако он поднялся утром описываемого нами дня с твердым намерением заткнуть нос, чтобы не вдыхать аромата от воскурений, совсем как Улисс, заткнувший уши воском, чтобы не слышать пения сирен.
Окончательное решение должно было стать ему известно только на следующий день: король сам собирался огласить назначение нового кабинета министров.
Велико же было удивление маршала, когда он проснулся, вернее, был разбужен оглушительным стуком карет и узнал от камердинера, что весь двор вокруг особняка запружен каретами, так же как приемные и гостиные — их владельцами.
— Хо-хо! — воскликнул он. — Кажется, из-за меня много шуму.
— Еще очень рано, господин маршал, — проговорил камердинер, видя, с какой поспешностью герцог пытается снять ночной колпак.
— Отныне для меня не существует слова «рано» или «поздно», запомните это! — возразил он.
— Слушаюсь, ваша светлость.
— Что сказали посетителям?
— Что ваша светлость еще не вставали — И все?
— Все.
— Как глупо! Надо было прибавить, что я засиделся накануне допоздна или.. Где Рафте?
— Господин Рафте спит, — отвечал камердинер.
— Как спит? Пусть его разбудят, черт побери!
— Ну-ну! — воскликнул бодрый улыбающийся старик, появляясь на пороге.
— Вот и Рафте! Зачем он понадобился?
При этих словах всю важность герцога как рукой сняло.
— А-а, я же говорил, что ты не спишь!
— Ну а если бы я и спал, что в атом было бы удивительного? Ведь только что рассвело.
— Дорогой Рафте, ты же видишь, что я-то не сплю!
— Вы — другое дело, вы — министр, вы… Как же тут уснуть?
— Ты, кажется, решил поворчать, — заметил маршал, кривляясь перед зеркалом. — Ты что, недоволен?
— Я? Чему же тут радоваться? Вы переутомитесь я заболеете. Государством придется управлять мне, а в ртом нет ничего занятного, ваша светлость.
— Как ты постарел, Рафте!
— Я ровно на четыре года моложе вас, ваша светлость. Да, я стар.
Маршал нетерпеливо топнул ногой.
— Ты прошел через приемную? — спросил он.
— Да.
— Кто там?
— Весь свет.
— О чем говорят?
— Рассказывают друг другу о том, что они собираются у вас попросить.
— Это естественно. А ты слышал, что говорят о моем назначении?
— Мне бы не хотелось вам это говорить.
— О, Господи! Неужели критикуют?
— Да, даже те, которым вы нужны. Как же это воспримут те, кто может понадобиться вам?
— Скажешь тоже, Рафте! — воскликнул старый маршал, неестественно рассмеявшись. — Кажется, ты мне льстишь…
— Послушайте, ваша светлость! — обратился к нему Рафте. — За каким дьяволом вы впряглись в тележку, которая называется министерством? Вам что, надоело быть счастливым и жить спокойно?
— Дорогой мой, я в жизни попробовал всего, кроме этого.
— Тысяча чертей! Вы никогда не пробовали мышьяка. Отчего бы вам не подмешать его себе в шоколад из любопытства?
— Ты просто лентяй, Рафте. Ты понимаешь, что, как у секретаря, у тебя прибавится работы, и ты уже готов увильнуть… Кстати, ты сам об этом уже сказал.
Маршал одевался тщательно.
— Подай мундир и воинские награды, — приказал он камердинеру.
— Можно подумать, что мы собираемся воевать? — проговорил Рафте.
— Да, черт возьми, похоже на то.
— Вот как? Однако я не видал подписанного королем назначения, — продолжал Рафте. — Странно!
— Назначение сейчас доставят, вне всякого сомнения. — Значит, «вне всякого сомнения» теперь официальный термин.
— С годами ты становишься все несноснее, Рафте! Ты — формалист и пурист. Если бы я это знал, я не стал бы поручать тебе подготовить мою торжественную речь в Академии — именно она сделала тебя педантом.
— Послушайте, ваша светлость: раз уж мы теперь — правительство, будем же последовательны… Ведь это нелепо…
— Что нелепо?
— Граф де ла Водре, которого я только что встретил на улице, сообщил мне, что насчет министерства еще ничего неизвестно.
Ришелье усмехнулся.
— Де ла Водре прав, — проговорил он. — Так ты, значит, уже выходил?
— Еще бы, черт подери! Это было необходимо. Я проснулся от дикого грохота карет, приказал подавать одеваться, захватил военные награды и прошелся по городу.
— Ага! Я представляю Рафте повод для развлечений?
— Что вы, ваша светлость. Боже сохрани! Дело в том, что…
— В чем же?
— Во время прогулки я кое-кого встретил.
— Кого?
— Секретаря аббата Тере.
— И что же?
— Он мне сказал, что военным министром назначен его начальник.
— Ого! — воскликнул в ответ Ришелье с неизменной улыбкой.
— Что вы из этого заключили, ваша светлость?
— Только то, что раз господин Тере будет военным министром, значит, я им не буду. А если он не будет премьер-министром, то им, возможно, стану я.
Рафте сделал все, что мог. Это был человек отважный, неутомимый, честолюбивый, такой же умный, как его начальник, но гораздо более дальновидный, ибо он был простого происхождения и находился в подчинении — два больных места, благодаря которым за сорок лет он отточил свою хитрость, развил силу воли, натренировал ум. Видя, что начальник уверен в успехе, Рафте решил, что ему тоже нечего бояться.
— Поторопитесь, ваша светлость, — сказал он, — не заставляйте себя слишком долго ждать, это было бы дурно истолковано.
— Я готов, однако мне бы все-таки хотелось знать, кто там.
— Вот список.
Он подал длинный список — Ришелье с удовлетворением увидал имена первых людей королевства.
— Уж не становлюсь ли я знаменитостью? А, Рафте?
— Мы живем во времена чудес, — отвечал тот.
— Смотрите: Таверне! — с удивлением произнес маршал, продолжая просматривать список. — Он-то зачем сюда явился?
— Не знаю, господин маршал. Ну, вам пора!
Секретарь почти силой вынудил хозяина выйти в большую гостиную.
Ришелье должен был быть доволен: оказанный ему прием мог бы удовлетворить принца крови.
Однако утонченная вежливость и вкрадчивая ловкость придворных не подходили к случаю, который приберег для Ришелье тяжелое испытание.
Из приличия и из уважения все собравшиеся остерегались произносить в присутствии Ришелье слово «министерство». Самые ловкие осмелились робко поздравить его, другие знали, что надо лишь слегка намекнуть и что Ришелье почти ничего не ответит.
Для всех этот ранний визит был обычной поздравительной церемонией.
В те времена едва уловимые полутона нередко бывали понятны всем.
Некоторые придворные осмелились в разговоре выразить пожелание или надежду.
Один хотел, как он выражался, чтобы правительство было ближе к Версалю. Ему было приятно побеседовать об этом с человеком, пользующимся столь неограниченным влиянием, как де Ришелье.
Другой утверждал, что уже трижды был обойден вниманием де Шуазеля и не продвигался по службе. Он рассчитывал на обязательность де Ришелье, который должен был освежить память короля. И вот теперь ничто не помешает проявлению доброй воли его величества.