Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2

   Доктор Луи читал на ходу пробный оттиск своего нового труда; время от времени он наклонялся и вырывал сорняк либо в аллее, по которой он прохаживался взад и вперед, либо с одной из клумб, расположенных по обе стороны от него; эти сорняки раздражали его нарушением симметрии и порядка.
   Единственная служанка, на попечении которой находилось все хозяйство доктора, была ворчуньей, как это частенько бывает с услужающими у трудолюбивых господ, которые не любят, чтобы их беспокоили по пустякам.
   Когда под рукой Филиппа звякнул бронзовый молоток, служанка подошла к двери и приотворила ее.
   Не вступая с ней в переговоры, молодой человек толкнул дверь и вошел. Оказавшись в аллее, он окинул взглядом сад и увидел доктора.
   Не обращая внимания на возмущенные крики бдительной сторожихи, он поспешил в сад.
   На шум его шагов доктор поднял голову.
   — А! Это вы?! — спросил он.
   — Прошу прощения, доктор, за то, что я проник к вам незваный и нарушил ваше одиночество. Однако наступила та самая минута, которую вы предвидели: вы мне очень нужны, я пришел к вам за помощью.
   — Я обещал вам помочь, — отвечал доктор, — и я весь к вашим услугам.
   Филипп поклонился. Он был слишком взволнован, чтобы самому начать разговор.
   Доктор Луи понял причину его молчания.
   — Как чувствует себя больная? — спросил он, обеспокоенный бледностью Филиппа и предстоявшим исходом драмы.
   — Очень хорошо, слава Богу! Моя сестра — столь достойная и честная девушка, доктор, что было бы, признаться, несправедливо, если бы Господь послал ей страдание или навлек на нее какую-нибудь опасность!
   Доктор вопросительно посмотрел на Филиппа: его слова, как ему казалось, противоречили тому, что он говорил накануне.
   — Так, значит, она стала жертвой чьих-нибудь козней или попала в ловушку?
   — Да, доктор, она — жертва неслыханных козней, она попала в страшную ловушку.
   Доктор прижал руки к груди и поднял глаза к небу.
   — Увы, в этом смысле мы живем в ужасное время! Я полагаю, что настал час врачевателей целых наций, а не отдельных индивидов, — проговорил доктор.
   — Да, — согласился Филипп, — пусть придут эти врачеватели, я первый готов их приветствовать, а пока… Филипп позволил себе угрожающий жест.
   — Вы, как мне кажется, из тех, кто полагает, что можно исправить совершенное зло насилием и физическим уничтожением преступника, — предположил доктор.
   — Да, я в этом уверен, — невозмутимо проговорил Филипп.
   — Дуэль… — со вздохом заметил доктор. — Дуэль не вернет вашей сестре честь даже в том случае, если вы убьете виновного, и приведет ее в отчаяние, если будете убиты вы. А я считал, что вы не лишены здравого смысла!.. Мне казалось, вы сами сказали, что хотите сохранить всю эту историю в тайне?
   Филипп коснулся руки доктора.
   — Сударь! — сказал он. — Вы обо мне плохого мнения. Я не лишен здравого смысла, основанного на глубокою убеждении и незапятнанной совести. Я хочу не отомстить за себя, но добиться справедливости; я стремлюсь не к тому, чтобы меня убили на дуэли, а моя сестра осталась одна и умерла от горя; я хочу отомстить за нее, убив негодяя.
   — И вы убьете его, вы, дворянин? Вы готовы совершить убийство?
   — Сударь! Если бы я видел, как за десять минут до преступления он прошмыгнул, словно вор, в комнату, к которой его низкое происхождение не позволяет ему близко подходить, и если бы я тогда убил его, всякий сказал бы, что я поступил правильно. Почему же я должен пощадить его теперь? Уж не преступление ли сделало его неприкосновенным?
   — Вы, значит, окончательно решились на это кровавое преступление?
   — Да, это дело решенное! Рано или поздно я найду его, где бы он ни скрывался, и клянусь вам, что я убью его без малейшей жалости, без угрызений совести, я убью его, как собаку!
   — В таком случае, — заметил доктор Луи, — вы совершите преступление, не уступающее тому, что уже совершено, а возможно, и более ужасное: ведь никто не знает, как неосторожное слово или необдуманный кокетливый жест, случайно вырвавшийся у женщины, могут вызвать влечение мужчины, пробудить его дурные наклонности… Убить!.. Можно попробовать исправить положение иначе. Существует брак, например…
   Филипп поднял голову.
   — Разве вы не слышали, что имя Таверне-Мезон-Руж известно со времен крестовых походов, а моя сестра — столь же знатного происхождения, как инфанта или эрцгерцогиня?
   — Да, понимаю, а виновник несчастья — без роду и племени, деревенщина, презренный, как говорите вы, знатные господа. Да, да, правда, — с горькой усмешкой продолжал он, — Господь создал одних людей из глины второго сорта, чтобы их могли убивать другие люди, сделанные из более нежной. Да, вы правы, убивайте, сударь, убивайте!
   Доктор повернулся к Филиппу спиной и стал вырывать сорняки.
   Филипп скрестил руки на груди.
   — Доктор! Выслушайте меня! — молвил он. — Речь не идет о соблазнителе, которого более или менее обнадежила кокетка; речь не идет о человеке, которого кто-то на это вызвал. Речь идет о презренном, воспитанном и вскормленном из жалости в нашем доме. Он проник ночью в комнату моей сестры и, воспользовавшись тем, что она находилась под гипнозом в бесчувственном состоянии, похожем на глубокий обморок или даже смерть, предательски, подло осквернил самую святую и чистую из женщин, на которую при свете дня он не смел поднять глаз. Трибунал безусловно приговорил бы его к смертной казни. Ну так я сам осужу его столь же бесстрастно, как трибунал, и предам смерти. Доктор! Вы показались мне благородным и великодушным! Неужели вы заставите меня заплатить за вашу услугу тем, что я должен буду принять ваше условие? Неужели, оказывая мне услугу, вы поступите подобно тем, кто, делая одолжение, получает удовольствие от того, что за свою услугу заставляет другого почувствовать себя обязанным? Если это так, доктор, значит, вы не тот святой, вызывавший мое восхищение, вы — обыкновенный человек, и, несмотря на высокомерие, с которым вы недавно со мной разговаривали, я выше вас, потому что чистосердечно открыл вам свою тайну.
   — Так вы говорите, что виновный сбежал? — в задумчивости проговорил доктор.
   — Да. Разумеется, он догадался, что скоро его преступление откроется. Он услышал, что его обвиняют, и сбежал.
   — Хорошо. Теперь скажите мне, что вам угодно, — спросил доктор.
   — Мне необходима ваша помощь, чтобы увезти сестру из Версаля и надежно скрыть ужасную тайну, способную обесчестить нас, если она откроется.
   — Я поставлю вам только одно условие. Филипп так и взвился.
   — Выслушайте меня! — продолжал доктор, жестом призывая Филиппа успокоиться. — Христианский философ, которого вы только что сделали своим исповедником, вынужден поставить вам условие не как плату за оказываемую услугу, а по праву совести. Человечность — не добродетель; это — необходимость. Вы мне толкуете об убийстве человека, я же обязан вам в этом помешать любым доступным мне способом, даже силой. Итак, заклинаю вас: дайте мне обещание!
   — Никогда! Никогда!
   — Нет, вы это сделаете! — вскричал доктор Луи. — Вы сделаете это, кровожадный человек! Научитесь повсюду видеть Божью десницу и не пытайтесь отвести ее удар. Так вы говорите, что преступник был у вас почти в руках?
   — Да, доктор. Если бы, войдя в апартаменты, я догадался, что он прячется за дверью, я столкнулся бы с ним нос к носу.
   — Ну, а теперь он сбежал, он трепещет от страха: начались его муки, А-а, вы улыбаетесь, вам кажется, что божье наказание слишком слабо. Погодите! Погодите! Погодите же! Вы должны остаться с сестрой и пообещать мне, что никогда не будете преследовать преступника. Если же вы его встретите случайно, другими словами, если Бог сам выдаст вам его, вот тогда… Я же человек, я понимаю ваши чувства… Вот тогда вы и решите, что вам с ним делать.
   — Вы заблуждаетесь: ведь так он всю жизнь может избегать меня.
   — Как знать… Ах, Боже мой! Убийце тоже иногда удается сбежать; он скрывается, он боится эшафота, однако правосудие словно магнитом притягивает к себе виновного, и он неизбежно оказывается в руках палача. И потом, разве стоит сейчас разрушать то, чего вы достигли с таким трудом? Разве вы сможете доказать невиновность своей сестры людям, среди которых вы живете? Вы убьете человека на глазах у праздных зевак и потешите их любопытство дважды: сначала признаетесь в убийстве, потом вынуждены будете рассказать об отмщении, а это вызовет скандал. Нет, нет, поверьте: лучше молчать, похороните несчастье в своем сердце.
   — А кто узнает, что я убил негодяя из желания отомстить за сестру?
   — Надо же будет как-нибудь объяснить убийство!
   — Ну хорошо, доктор, я готов подчиниться и обещаю, что не стану преследовать преступника. Но ведь Бог справедлив! Безнаказанность — только приманка: Господь непременно отдаст мне его в руки!
   — В таком случае это будет означать, что Господь приговорил его к смерти. Вашу руку, сударь!
   — Вот она!
   — Что я должен сделать для мадмуазель де Таверне? Приказывайте.
   — Необходимо найти подходящий предлог, дорогой господин доктор, чтобы увезти ее на некоторое время из Трианона: тоска по родным местам, необходимость в свежем воздухе, особое питание…
   — Это несложно.
   — Это ваше дело, в этом я полагаюсь на вас. Я увезу сестру в тихое место, в Таверне, к примеру, подальше от любопытных глаз, от подозрений…
   — Нет, нет, это невозможно: бедной девочке нужен постоянный уход и ласковые утешения, ей не обойтись без медицинской помощи. Дайте мне возможность навещать вас неподалеку отсюда, в каком-нибудь известном мне кантоне, в хорошо скрытом от чужих глаз месте, в сто раз более надежном, нежели медвежий угол, куда вы хотите ее увезти.
   — Вы так считаете, доктор?
   — Да, я полагаю, и не без оснований, что так будет лучше. Чем дальше вы будете от столицы, тем больше вызовете подозрений Подозрение — словно круги от упавшего в воду камня: чем дальше от центра, тем шире. Однако что-то камень никуда не денется: круги исчезают со временем, зато никто так и не может найти причину волнения, потому что она надежно похоронена под толщей воды.
   — Ну, доктор, в таком случае — за дело!
   — Все будет устроено сегодня же.
   — Предупредите ее высочество.
   — Я переговорю с ней утром.
   — А все остальное?..
   — Через двадцать четыре часа вы получите мой ответ.
   — Благодарю вас, доктор, вы для меня — все.
   — Раз мы обо всем условились, молодой человек, вам надлежит исполнить следующее: возвращайтесь к сестре и постарайтесь ее утешить. Берегите ее!
   — Прощайте, доктор, прощайте.
   Доктор провожал Филиппа глазами до тех пор, пока тот не исчез из виду; потом вернулся к книге и к сорнякам.

Глава 34. ОТЕЦ И СЫН

   Когда Филипп возвратился к сестре, он заметил, что она чем-то встревожена.
   — Друг мой! — заговорила она. — Пока тебя не было, я хорошенько обдумала все, что произошло со мной за последнее время. Мне кажется, я сойду с ума! Ну как, ты виделся с доктором Луи?
   — Я только что от него, Андре.
   — Этот господин выдвинул против меня страшное обвинение: оно подтвердилось?
   — Он не ошибся, сестренка.
   Андре побледнела и нервно сдавила свои тонкие белые пальчики.
   — Имя! — воскликнула она. — Я хочу знать имя погубившего меня негодяя.
   — Сестра! Ты не должна знать его!
   — Филипп! Почему ты не хочешь сказать мне правду? Ты лжешь самому себе… Я должна знать его имя. Пусть я слаба, пусть в моем распоряжении только молитва! Я буду молиться о том, чтобы Божий гнев настиг этого преступника.. Имя этого человека, Филипп!
   — Дорогая сестра! Давай никогда больше об этом не говорить!
   Андре схватила его за руку и заглянула ему в глаза.
   — Так вот как ты мне отвечаешь? А еще шпагу нацепил .
   Филипп побледнел от бешенства, однако тотчас взял себя в руки. — Андре! — заговорил он. — Я не могу сообщить тебе того, чего сам не знаю. Судьба к нам немилостива: от меня скрыта эта тайна. Впрочем, если бы разразился скандал, это скомпрометировало бы честь нашей семьи, однако Бог милостив, и тайна ненарушима…
   — ..кроме одного человека, Филипп… Для того, кто веселится сейчас, кто смеется над нами!.. О Господи! Этот подлец спрятался в надежном месте и в душе издевается над нами!
   Филипп сжал кулаки, поднял к небу глаза и не произнес ни слова в ответ.
   — Может быть, я знаю этого человека? — вскричала Андре, кипя от гнева и возмущения. — Позволь, Филипп, я сама тебе его представлю: ведь я заметила, какое странное влияние он на меня оказывает. Мне кажется, я просила тебя к нему съездить…
   — Этот человек ни в чем не виноват. Я с ним виделся, и у меня есть доказательство… Не думай об этом больше, Андре, не думай..
   — Филипп! Возьмем выше. Поищем виновника среди первых людей королевства… Может, это сам король?..
   Филипп обнял бедную девочку, терявшуюся в догадках и кипевшую возмущением.
   — Знаешь, Андре, ты всех этих людей перебирала во сне и оправдала их, потому что видела, если можно так выразиться, как совершилось это преступление.
   — Значит, я назвала виновного? — воскликнула она; взор ее пылал.
   — Нет, — возразил Филипп, — нет! Ни о чем меня больше не спрашивай! Последуй моему примеру: смирись с тем, что произошло, горе это непоправимо, а для тебя оно вдвойне тяжело из-за того, что виновник его до сих пор не наказан. Но не надо терять надежду… С нами — Бог, он отомстит за нас.
   — Отомстит!.. — шепотом повторяла она, напуганная тем, как страшно Филипп выговорил это слово.
   — А пока тебе надо отдохнуть, сестренка, от всех твоих печалей, от пережитого стыда, от боли, которую я причинил тебе своими глупыми расспросами. Если бы я знал!.. Ах, если бы я знал…
   В отчаянии он обхватил руками голову. Поднявшись резко, он продолжал с улыбкой:
   — На что мне жаловаться? Моя сестра чиста и невинна, она меня любит! Она не предала ни моего доверия, ни моей дружбы. Моя сестра так же молода, как и я, так же добра; мы будем жить вместе и вместе состаримся… Вдвоем мы будем сильнее целого света!..
   По мере того, как молодой человек пытался утешить Андре, она все больше хмурилась. Ее бледное чело клонилось к земле, неподвижный взгляд и вся ее поза свидетельствовали о глубоком отчаянии, которое Филипп изо всех сил пытался рассеять.
   — Ты все время говоришь о нас двоих! — молвила она, подняв голубые глаза и внимательно разглядывая подвижное лицо брата.
   — О ком же мне еще говорить, Андре? — спросил молодой человек, выдерживая ее взгляд.
   — У нас же.., есть отец… Как он отнесется к своей дочери?
   — Я тебе еще вчера сказал, чтобы ты оставила все свои печали и страхи, — холодно проговорил Филипп. — Как ветер разгоняет утренний туман, так и ты постарайся, чтобы рассеялись все твои воспоминания и чувства, кроме тех, которые ты испытываешь ко мне… По правде говоря, дорогая Андре, тебя никто на свете не любит, кроме меня, а меня никто не любит, кроме тебя. Мы — несчастные, все» ми брошенные сироты, почему мы должны себя связывать родственными обязательствами или испытывать к кому-нибудь признательность? Разве мы когда-нибудь были облагодетельствованы или чувствовали отцовскую заботу?.. Ты читаешь в моих мыслях и чувствах… Если бы тот, о ком ты говоришь, заслуживал твою любовь, я сказал бы:
   «Люби его!» Но я молчу, воздержись и ты, Андре.
   — Что ты хочешь сказать?
   — В дни великих испытаний человек, сам того не желая, слышит хорошо знакомые с раннего детства и не сознаваемые им до той поры слова: «Бойся Бога!..» Да, Господь напомнил нам о себе в страшную минуту!.. «Чти отца своего…» Сестра! Самое убедительное доказательство почтительного отношения к нашему отцу — вычеркнуть его из памяти.
   — Ты прав… — огорченно прошептала Андре, опускаясь в кресло.
   — Дорогая моя! Не будем терять времени на пустые разговоры. Собери вещи. Доктор Луи обещал предупредить ее высочество о твоем отъезде. Ты знаешь, какой предлог он для этого избрал: необходимость в перемене мест, необъяснимые боли… Итак, будь готова к отъезду.
   Андре встала.
   — Мебель упаковывать? — спросила она.
   — Нет, только белье, одежду и драгоценности.
   Андре повиновалась.
   Она достала из шкафов дорожные сундуки, а из Гардероба, в котором прятался Жильбер, свою одежду, потом она взяла футляры с драгоценностями, собираясь положить их в главный сундук.
   — Что это? — спросил Филипп.
   — Это — ларец с ожерельем, который его величество соблаговолили прислать мне во время моего выступления в Трианоне.
   Филипп побледнел, когда рассмотрел, какой это был дорогой подарок.
   — Если мы продадим эти драгоценности, — продолжала Андре, — мы где угодно сможем прожить безбедно. Я слышала, что один только жемчуг оценивается в сто тысяч ливров.
   Филипп захлопнул ларец.
   — В самом деле, очень дорогое ожерелье, — проговорил он, забирая у Андре королевский подарок. — Сестра! У тебя, я полагаю, есть другие драгоценности?
   — Да, дорогой друг, но они не идут с этими ни в какое сравнение. Впрочем, они украшали туалет нашей матери лет пятнадцать назад… Часики, браслеты, серьги отделаны брильянтами. Еще есть портрет. Отец хотел все продать, он говорил, что все это уже вышло из моды.
   — Но это все, что у нас осталось, последние наши средства, — сказал Филипп. — Мы отдадим золотые вещи в переплавку, продадим камни из портрета. За это мы выручим двести тысяч ливров и на эти деньги сможем жить вполне достойно.
   — Но.., этот ларец с жемчугом принадлежит мне! — заметила Андре.
   — Никогда не прикасайся к этому жемчугу, иначе обожжешься. Каждая из этих жемчужин обладает необычными свойствами… Они оставляют пятна на лбах, к которым прикасаются…
   Андре содрогнулась.
   — Я оставлю этот ларец у себя, сестра, чтобы передать его владельцу. Повторяю: это не наша вещь, нет, и мы на нее не претендуем.
   — Как тебе угодно, брат, — отвечала Андре, дрожа от стыда.
   — Дорогая сестричка! Оденься в последний раз, чтобы нанести визит ее высочеству. Держись с ней спокойно, почтительно, дай ей понять, что тебе жаль уезжать от столь благородной покровительницы.
   — Да, мне в самом деле очень жаль, — в волнении прошептала Андре. — Это тем более тяжко в моем несчастье.
   — Я сейчас отправляюсь в Париж, сестричка, и вернусь к вечеру. Мы уедем отсюда, как только я вернусь. Расплатись пока со всеми долгами.
   — Я никому ничего не должна — ведь Николь убежала… А-а, я забыла Жильбера…
   Филипп вздрогнул: глаза его засверкали.
   — Ты задолжала Жильберу? — вскричал он.
   — Да, — самым естественным тоном отвечала Андре, — он с начала сезона поставлял мне цветы. Ты сам мне говорил, что иногда я бываю слишком сурова и несправедлива к этому юноше, а он очень вежлив… Я попробую отплатить ему иначе…
   — Не ищи Жильбера, — пробормотал Филипп.
   — Почему? Должно быть, он в саду, я его, пожалуй, вызову сюда.
   — Нет, нет! Не стоит терять драгоценное время… Я сейчас пойду через аллеи и найду его… Я сам с ним поговорю… Я с ним расплачусь…
   — Ну, хорошо.
   — Да, прощай! До вечера!
   Филипп поцеловал у девушки руку; она сжала его в объятиях, и он услышал, как стучит ее сердце. Не теряя времени, он отправился в Париж, и вскоре карета остановилась у ворот небольшого особняка на улице Кок-Эрон Филипп был уверен, что найдет там отца. Со времени своей непонятной ссоры с Ришелье жизнь в Версале стала казаться старику невыносимой, и он пытался, как всякий человек действия, обмануть угрызения совести, перемещаясь с места на место.
   Когда Филипп постучал в слуховое оконце калитки, барон с проклятиями мерил шагами небольшой сад особняка и прилегавший к саду дворик.
   Заслышав стук, он вздрогнул от неожиданности и пошел отпирать сам.
   Он никого не ждал и потому этот нежданный визит пробудил в нем надежду: в своем падении несчастный старик пытался ухватиться за любой сук.
   Вот почему он встретил Филиппа с чувством досады, а также с едва заметным любопытством.
   Однако, едва он взглянул на своего юного собеседника и увидел застывшее выражение мертвенно-бледного лица и плотно сжатые губы, как ему тотчас расхотелось задавать вопросы, уже готовые было сорваться с языка.
   — Вы? — только и произнес он. — Какими судьбами?
   — Я буду иметь честь объяснить вам это в свое время, — отвечал Филипп.
   — Что-нибудь серьезное?
   — Да, это весьма серьезно.
   — Вечно этот мальчишка пугает своими дурацкими церемониями!.. Ну, какую же новость вы мне принесли: приятную или неприятную?
   — Ужасную! — торжественно промолвил Филипп Барон покачнулся.
   — Мы одни? — спросил Филипп.
   — Ну да!
   — Не угодно ли вам будет войти в дом?
   — Почему бы нам не поговорить на свежем воздухе, вот под этими деревьями?..
   — Потому что есть вещи, о которых не говорят под открытым небом.
   Барон взглянул на сына и, повинуясь его молчаливому приглашению, последовал за ним в комнату с низким потолком, придав себе невозмутимый вид и даже выдавив улыбку. Филипп уже отворил дверь.
   После того, как двери были тщательно заперты, Филипп подождал, пока отец подаст ему знак начинать. Когда барон удобно расположился в лучшем кресле гостиной, Филипп заговорил.
   — Отец! — сказал он. — Мы с сестрой решили с вами расстаться.
   — Как так? — в величайшем изумлении спросил барон. — Вы собираетесь отлучиться?.. А как же служба?
   — Для меня службы больше не существует: как вы знаете, обещание короля не выполнено.., к счастью.
   — Я не понимаю, что значит «к счастью».
   — Отец…
   — Объясните, как можно чувствовать себя счастливым оттого, что не стал полковником отличного полка? Вы уж слишком далеко заходите в своей философии.
   — Я захожу достаточно далеко, чтобы не отдавать предпочтения бесчестию перед состоянием, только и всего. Впрочем, не будем вдаваться в подобного рода рассуждения…
   — Нет уж, черт побери, почему же не поговорить?!
   — Я прошу вас!.. — проговорил Филипп так твердо, словно хотел сказать: «Я не желаю!» Барон насупился.
   — А что ваша сестра?.. Неужто и она забыла свои обязанности, службу у ее высочества…
   — Отныне она должна пожертвовать этими обязанностями во имя других.
   — Какого рода эти ее новые обязанности, скажите на милость?
   — Насущно необходимые!
   Барон поднялся.
   — Самая глупая порода людей, — проворчал он, — та, что обожают говорить загадками.
   — Разве для вас загадка — то, о чем я с вами толкую?
   — Я не понимаю ни слова! — воскликнул барон, с апломбом, удивившим Филиппа.
   — В таком случае, я готов объясниться: моя сестра уезжает, потому что вынуждена избегать бесчестья. Барон расхохотался.
   — Тысяча чертей! Что за примерные у меня дети! Сыну наплевать на возможность получить полк, потому что он опасается бесчестья! Дочь оставляет теплое местечко, потому что боится бесчестья! Может, я живу во времена Брута и Лукреции? Наше время, — разумеется, дурное: ведь оно ни в какое сравнение не идет с золотым веком философии. Прежде, если человек замечал, что ему грозит бесчестье, — а он, как вы, носил шпагу и брал, как и вы, уроки фехтования у двух учителей и трех их учеников, — он просто-напросто поднимал обидчика на шпагу, Филипп пожал плечами.
   — Да, то, что я говорю — малоубедительно для филантропа, который не выносит вида крови. Однако офицерами рождаются совсем не для того, чтобы стать потом филантропами.
   — Я не хуже вашего понимаю, что такое долг чести, но пролитая кровь отнюдь не искупает…
   — Пустые фразы!.. Так может говорить.., философ! — вскричал старик, выглядевший в гневе даже довольно величественно. — Мне следовало бы сказать: трус!
   — Вы хорошо сделали, что не сказали этого, — заметил Филипп, побледнев и задрожав от негодования.
   Барон выдержал полный лютой ненависти, угрожающий взгляд сына.
   — Я уже говорил, — продолжал он, — и мои слова не лишены здравого смысла, как бы ни пытались меня убедить в обратном: бесчестье в нашем мире идет не от самого поступка, а от пересудов. Да, это так и есть!.. Если вы совершите преступление перед глухим, слепым или немым, разве вы будете обесчещены? Ну конечно, вы сейчас приведете мне этот глупый афоризм: «Преступление грозит нечистой совестью, а не плахой». Такие речи хороши для женщин и детей, а с мужчиной, черт побери, говорят на другом языке!.. Я воображал, что мой сын — мужчина… Если слепой прозрел, глухой начал слышать, немой заговорил, вы должны со шпагой в руках выколоть глаза одному, проткнуть барабанные перепонки другому, отрезать язык третьему. Вот как отвечает обидчику, посягнувшему на его честь, дворянин, носящий имя Таверне-Мезон-Руж!
   — Дворянин, носящий это имя, заботится прежде всего о том, чтобы имя его осталось незапятнанным. Вот почему я оставлю ваши доводы без ответа. Прибавлю только, что бывают случаи, когда бесчестье неизбежно. Именно в таком положении мы с сестрой и оказались.
   — Перейдем к вашей сестре. Если, по моему глубокому убеждению, мужчина не должен избегать возможности сразиться с врагом и победить его, женщина тоже должна уметь ждать, не сходя с места. Для чего нужна добродетель, господин философ, если не для того, чтобы отражать атаки, предпринимаемые пороком? В чем заключается торжество этой добродетели, если не в поражении порока?
   Таверне захохотал.
   — Мадмуазель де Таверне очень испугалась.., верно?.» Вот она и почувствовала себя беспомощной… А… Филипп порывисто шагнул к отцу.