Страница:
— От имени Того, Кто одним своим дыханием сотворил все души: души миров, души людей…
— Вы, стало быть, отрицаете свободный выбор? — спросил Марат.
— Я? — переспросил Бальзаме. — Что же я в таком случае делаю вот сейчас, сию минуту? С одной стороны, я вам демонстрирую свободный выбор, с другой — отвлечение, отделение души. Представьте себе умирающего в муках. Пусть у него выносливая душа, он соглашается на операцию, просит о ней, но очень страдает. Вот вам свободный выбор. Теперь представим, что прохожу мимо этого умирающего я, божий избранник, пророк, апостол, и, сжалившись над этим человеком, мне подобным существом, вынимаю данной мне Господом силой душу из его страдающего тела. И душа с высоты взирает на беспомощное, неподвижное, бесчувственное тело. Разве вы не слышали, как Гавард, рассказывая о себе, восклицал:
«Бедный Гавард!» Он не говорил «я». Душа больше не принадлежала его телу и была на полпути к небесным высотам.
— Если вам верить, человек — ничто, — проговорил Марат, — и я уже не могу сказать тиранам: «Вы имеете власть над моим телом, но бессильны что-либо сделать с моей душой»?
— А-а, вот вы и перешли от истины к софизму! Я вам говорил, что в этом ваш недостаток. Бог вдыхает в человека душу на время, это так. Но верно и то, что, пока душа владеет его телом, они тесно связаны, оказывают друг на друга влияние, и даже материя порой имеет превосходство над духом. Бог повелел, чтобы тело было королем, а душа — королевой. Но душа нищего столь же чиста, как и душа короля. Вот учение, которое следует исповедовать вам, апостолу равенства. Докажите равенство двух душ, потому что ведь вы можете найти доказательства этому равенству во всем, что только есть святого на земле: в писаниях святых отцов и в традициях, в науке и в вере. Что вам в равенстве двух материальных оболочек? Совсем не давно этот бедный раненый, этот необразованный молодой мужчина из народа рассказал вам о своей болезни такие вещи, о которых никто из врачей даже не посмел заикнуться. А почему? Потому что его душа, вырвавшись на время из пут державшего ее тела, воспарила над землей и увидала сверху скрытую от нас тайну, Марат вертел на столе мертвую голову, ища и не находя, что ответить.
— Да, — прошептал он наконец, — да, во всем этом есть нечто сверхъестественное.
— Напротив, все это очень естественно. Перестаньте называть сверхъестественным то, что относится к душе. Все это естественно. Вот известно или нет — это другой вопрос.
— Не известно нам, учитель. Однако для вас в области души, должно быть, нет тайн. Лошадь, никогда не виданная перуанцами, была хорошо известна приручившим ее испанцам.
— С моей стороны было бы слишком самонадеянным заявить: «Я знаю». Я буду скромнее и скажу: «Я верю».
— Во что же вы верите?
— Я верю в то, что первый и самый важный земной закон — это развитие. Я верю, что Бог все создавал во благо. Но так как жизнь в этом мире протекает непредсказуемо, то и развитие происходит медленно, Наша земля если верить Писанию, насчитывала шестьдесят веков, когда наконец появился печатный станок, чтобы, подобно огромному маяку, отразить прошлое и осветить будущее. С появлением печатного станка исчезли безвестность и забвение: печатный станок — это память человечества. Ну что же, Гуттенберг изобрел печатный станок, а я нашел веру.
— Вы, может быть, скоро научитесь читать в сердце? — насмешливо спросил Марат.
— А почему бы нет?
— Так вы, пожалуй, станете прорубать в человеческой груди окошко, в которое мечтали заглянуть древние!
— В этом нет нужды: я отделю душу от тела; душа — чистое, незапятнанное творение Божие, — расскажет мне обо всех гнусностях своей земной оболочки, которую сама Душа обречена оживлять.
— Таким образом, вы собираетесь узнавать материальные тайны?
— А почему бы нет?
— И вы можете мне сказать, кто украл у меня часы?
— Вы принижаете роль науки до уровня быта. Впрочем, это не имеет значения. Величие Господне находит выражение и в песчинке и в горе, и в жучке и в слоне… Да, я вам скажу, кто украл ваши часы.
В это время кто-то робко постучал в дверь. Это была консьержка Марата. Она вернулась домой и, повинуясь переданному ей приказанию хирурга, принесла письмо.
Глава 35. КОНСЬЕРЖКА МАРАТА
Глава 36. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ДЕЯНИЯ
— Вы, стало быть, отрицаете свободный выбор? — спросил Марат.
— Я? — переспросил Бальзаме. — Что же я в таком случае делаю вот сейчас, сию минуту? С одной стороны, я вам демонстрирую свободный выбор, с другой — отвлечение, отделение души. Представьте себе умирающего в муках. Пусть у него выносливая душа, он соглашается на операцию, просит о ней, но очень страдает. Вот вам свободный выбор. Теперь представим, что прохожу мимо этого умирающего я, божий избранник, пророк, апостол, и, сжалившись над этим человеком, мне подобным существом, вынимаю данной мне Господом силой душу из его страдающего тела. И душа с высоты взирает на беспомощное, неподвижное, бесчувственное тело. Разве вы не слышали, как Гавард, рассказывая о себе, восклицал:
«Бедный Гавард!» Он не говорил «я». Душа больше не принадлежала его телу и была на полпути к небесным высотам.
— Если вам верить, человек — ничто, — проговорил Марат, — и я уже не могу сказать тиранам: «Вы имеете власть над моим телом, но бессильны что-либо сделать с моей душой»?
— А-а, вот вы и перешли от истины к софизму! Я вам говорил, что в этом ваш недостаток. Бог вдыхает в человека душу на время, это так. Но верно и то, что, пока душа владеет его телом, они тесно связаны, оказывают друг на друга влияние, и даже материя порой имеет превосходство над духом. Бог повелел, чтобы тело было королем, а душа — королевой. Но душа нищего столь же чиста, как и душа короля. Вот учение, которое следует исповедовать вам, апостолу равенства. Докажите равенство двух душ, потому что ведь вы можете найти доказательства этому равенству во всем, что только есть святого на земле: в писаниях святых отцов и в традициях, в науке и в вере. Что вам в равенстве двух материальных оболочек? Совсем не давно этот бедный раненый, этот необразованный молодой мужчина из народа рассказал вам о своей болезни такие вещи, о которых никто из врачей даже не посмел заикнуться. А почему? Потому что его душа, вырвавшись на время из пут державшего ее тела, воспарила над землей и увидала сверху скрытую от нас тайну, Марат вертел на столе мертвую голову, ища и не находя, что ответить.
— Да, — прошептал он наконец, — да, во всем этом есть нечто сверхъестественное.
— Напротив, все это очень естественно. Перестаньте называть сверхъестественным то, что относится к душе. Все это естественно. Вот известно или нет — это другой вопрос.
— Не известно нам, учитель. Однако для вас в области души, должно быть, нет тайн. Лошадь, никогда не виданная перуанцами, была хорошо известна приручившим ее испанцам.
— С моей стороны было бы слишком самонадеянным заявить: «Я знаю». Я буду скромнее и скажу: «Я верю».
— Во что же вы верите?
— Я верю в то, что первый и самый важный земной закон — это развитие. Я верю, что Бог все создавал во благо. Но так как жизнь в этом мире протекает непредсказуемо, то и развитие происходит медленно, Наша земля если верить Писанию, насчитывала шестьдесят веков, когда наконец появился печатный станок, чтобы, подобно огромному маяку, отразить прошлое и осветить будущее. С появлением печатного станка исчезли безвестность и забвение: печатный станок — это память человечества. Ну что же, Гуттенберг изобрел печатный станок, а я нашел веру.
— Вы, может быть, скоро научитесь читать в сердце? — насмешливо спросил Марат.
— А почему бы нет?
— Так вы, пожалуй, станете прорубать в человеческой груди окошко, в которое мечтали заглянуть древние!
— В этом нет нужды: я отделю душу от тела; душа — чистое, незапятнанное творение Божие, — расскажет мне обо всех гнусностях своей земной оболочки, которую сама Душа обречена оживлять.
— Таким образом, вы собираетесь узнавать материальные тайны?
— А почему бы нет?
— И вы можете мне сказать, кто украл у меня часы?
— Вы принижаете роль науки до уровня быта. Впрочем, это не имеет значения. Величие Господне находит выражение и в песчинке и в горе, и в жучке и в слоне… Да, я вам скажу, кто украл ваши часы.
В это время кто-то робко постучал в дверь. Это была консьержка Марата. Она вернулась домой и, повинуясь переданному ей приказанию хирурга, принесла письмо.
Глава 35. КОНСЬЕРЖКА МАРАТА
Дверь распахнулась, пропуская Гриветту.
Мы не успели даже бегло описать эту женщину, потому что ее лицо было из тех, которые художник отодвигает на задний план, не имея в них надобности. А теперь эта дама выходит в нашей живой картине на передний план, желая занять свое место в обширной панораме, которую мы взялись развернуть перед глазами наших читателей. Если бы наш дар соответствовал нашему желанию, мы включили бы в нашу панораму всех: от нищего до короля, от Калибана до Ариеля, от Ариеля до Господа Бога.
Итак, мы попытаемся набросать портрет Гриветты, которая словно выступает из тени и приближается к нам.
Это была высокая худая женщина лет тридцати трех; лицо ее пожелтело, вокруг глаз появились черные круги. Она была крайне истощена, что случается с горожанками, живущими в нищете и духоте. Бог сотворил ее красивой, и она расцвела бы на свежем воздухе, под ясным небом, на ласковой земле. Но люди сами превращают свою жизнь в пытку: утомляют ноги преодолением бесконечных препятствий, мучают желудок голодом или пищей, почти столь же губительной, как отсутствие всякой еды.
Консьержка Марата была бы очаровательной женщиной, если бы она с пятнадцати лет не жила в тесной и темной лачуге, если бы огонь ее природных инстинктов, подогреваемый обжигающим жаром печки или остужаемый ледяным холодом, горел бы всегда ровно У нее были длинные худые руки в мелких порезах от постоянного шитья; их разъедала мыльная вода прачечной, огонь в кухне опалил и огрубил ее пальцы. И только форма ее рук была такова, что их можно было бы назвать королевскими, если бы вместо веника они держали скипетр.
Это лишний раз доказывает, что жалкое человеческое тело словно несет на себе отпечаток наших занятий.
В этой женщине разум превосходил материю и, следовательно, был более способен к сопротивлению, неусыпно следя за происходившими вокруг событиями. Если можно уподобить его лампе, он освещал материю и можно было иногда заметить, как в бессмысленных и бесцветных г навах вдруг появлялся проблеск ума, она снова становилась красивой и молодой, глаза светились любовью.
Бальзаме долго разглядывал эту женщину, вернее, это странное создание; она с первого взгляда поразила его воображение и вызвала любопытство.
Консьержка вошла с письмом в руке и притворно-ласковым голосом, каким говорят старухи — а женщины в нищете становятся старухами в тридцать лет, — проговорила:
— Господин Марат, вот письмо, о котором вы говорили.
— Мне не письмо было нужно, я хотел видеть вас, — возразил Марат.
— Я к вашим услугам, господин Марат, вот она я. Гриветта присела в реверансе.
— Что вам угодно?
— Мне угодно знать, как поживают мои часы, — сказал Марат, — вам это должно быть известно.
— Да нет, что вы, я не знаю, что с ними. Вчера я их видела, они висели на гвозде.
— Ошибаетесь: вчера они были в моем жилетном кармане, а в шесть вечера, перед тем, как выйти — а я собирался в людное место и боялся, как бы у меня их не украли, — я положил их под канделябр.
— Если вы их положили под канделябр, они там, верно, и лежат.
И консьержка с притворным добродушием, не подозревая, что ее притворство бросается в глаза, подошла к камину и выбрала из двух украшавших его канделябров именно тот, под которым Марат спрятал накануне свои часы.
— Да, это тот самый канделябр, — проговорил молодой человек, — а где часы?
— Их и впрямь нету. Может, вы их еще куда-нибудь положили, господин Марат?
— Да я же вам говорю, что…
— Поищите получше!
— Я уже искал, — со злостью отвечал Марат.
— Ну так вы их потеряли.
— Я вам уже сказал, что вчера я сам положил их под этот канделябр.
— Стало быть, кто-то сюда входил, — предположила Гриветта, — у вас бывает столько малознакомых людей!
— Отговорки! Все это отговорки! — вскричал Марат, все более раздражаясь. — Вам отлично известно, что со вчерашнего дня сюда никто не входил. Нет, нет, у моих часов выросли ножки, точно так же как у серебряного набалдашника с трости, известной вам серебряной ложечки и перочинного ножика с шестью лезвиями! Меня постоянно обкрадывают, Гриветта! Я долго терпел, но больше не намерен сносить эти безобразия, предупреждаю вас!
— Сударь! Уж не меня ли вам вздумалось обвинить?
— Вы обязаны беречь мои вещи.
— Ключ не только у меня.
— Вы — консьержка.
— Вы платите мне один экю в месяц, а хотите, чтобы я служила вам за десятерых.
— Мне безразлично, как вы мне служите, я хочу, чтобы у меня не пропадали вещи.
— Сударь! Я — честная женщина!
— Я сдам эту честную женщину комиссару полиции, если через час мои часы не найдутся.
— Комиссару полиции?
— Да.
— Комиссару полиции сдать такую честную женщину, как я?
— Честная, честная!..
— Против которой вам нечего сказать, слышите?
— Ну, довольно, Гриветта!
— Когда вы уходили, я предполагала, что вы можете меня заподозрить.
— Я вас подозреваю с тех пор, как исчез набалдашник с моей трости.
— Я вам вот что скажу, господин Марат…
— Что?
— Пока вас не было, я обратилась…
— К кому?
— К соседям.
— По какому поводу?
— А по тому поводу, что вы меня подозреваете.
— Да я же вам еще ничего не успел сказать.
— Я предчувствовала.
— Ну и что же соседи? Любопытно будет послушать, что вам сказали соседи.
— Они сказали, что если вам взбредет в голову меня заподозрить да еще поделиться с кем-нибудь своими подозрениями, то придется идти до конца.
— То есть?..
— То есть доказать, что часы были похищены.
— Они похищены, раз лежали вон там, а теперь их нет.
— Да, но надо доказать, что их взяла именно я. Вы должны представить доказательства, вам никто не поверит на слово, господин Марат, вы ничем не лучше нас, господин Марат.
Бальзамо с присущей ему невозмутимостью наблюдал за этой сценой. Он заметил, что, хотя Марат оставался при своем мнении, он сбавил тон.
— И если вы не признаете меня невиновной, если не возместите убытков за оскорбление, — продолжала консьержка, — то я сама пойду к комиссару полиции, как мне посоветовал наш хозяин.
Марат закусил губу. Он знал, что это серьезная угроза. Владелец дома был разбогатевшим торговцем. Он занимал квартиру в четвертом этаже; скандальная хроника квартала утверждала, что лет десять тому назад он покровительствовал консьержке, которая была тогда кухаркой у его жены.
И вот Марат, посещавший заседания тайного общества; Марат, ведший беспорядочный образ жизни; Марат, скрытный молодой человек; Марат, вызывавший некоторое подозрение у полиции, вдруг потерял интерес к этому делу, которое могло дойти до самого де Сартина, а тот очень любил почитать бумаги молодых людей, подобных Марату, и отправить творцов изящной словесности в какое-нибудь тихое место вроде Венсенна, Бастилии, Шарантона или Бисетра.
Итак, Марат снизил тон. Однако по мере того, как он успокаивался, консьержка все больше распалялась. Из обвиняемой она превратилась в обвинителя. Дело кончилось тем, что нервная, истеричная женщина разгорелась, как костер на ветру.
Угрозы, оскорбления, крики, слезы — все пошло в ход: началась настоящая буря.
Бальзамо решил, что пришло время вмешаться. Он шагнул к женщине, угрожающе размахивавшей руками посреди комнаты, и, бросив на нее испепеляющий взгляд, приставил ей к груди два пальца и произнес не столько губами, сколько мысленно, собрав во взгляде всю свою волю, одно-единственное слово, которое Марату не удалось разобрать.
Гриветта сейчас же умолкла, покачнулась и, теряя равновесие, попятилась с расширенными от ужаса глазами, словно раздавленная силой воли незнакомца. Не проронив ни слова, она рухнула на кровать.
Глаза ее закрылись, потом открылись, однако на сей раз зрачков не было видно. Язык дергался, тело не двигалось, только руки дрожали, словно в лихорадке.
— Ого! — вскричал Марат. — Как у раненого в госпитале!
— Да.
— Так она спит?
— Тише! — приказал Бальзаме. — Сударь! Наступает конец вашему неверию, вашим сомнениям. Поднимите письмо, которое принесла вам эта женщина: она уронила его, когда падала.
Марат поднял.
— Что мне с ним делать? — спросил он.
— Погодите.
Бальзамо взял письмо из рук Марата.
— Вы знаете, от кого это письмо? — спросил он у спящей женщины.
— Нет, сударь, — отвечала она.
Бальзамо поднес к ней запечатанное письмо.
— Прочтите его господину Марату. Он желает знать, что в нем.
— Она не умеет читать, — вмешался Марат.
— Но вы-то умеете?
— Конечно.
— Так читайте его про себя, а она тоже будет читать по мере того, как слова будут отпечатываться в вашем мозгу.
Марат распечатал письмо и начал его читать, а Гриветта, подчиняясь всемогущей воле Бальзамо, поднялась с кровати и с дрожью в голосе стала повторять содержание письма вслух по мере того, как Марат пробегал его глазами. Вот что в нем было сказано:
«Дорогой Гиппократ!
Абель только что закончил свой первый портрет. Он продал его за пятьдесят франков. Мы собираемся проесть их сегодня в кабачке на улице Апостола Иакова. Ты к нам придешь?
Разумеется, часть этих денег мы пропьем.
Твой друг Л. Давид».
Она слово в слово повторила то, что там было написано.
Марат уронил листок.
— Как видите, у Гриветты тоже есть душа, и эта душа бодрствует, пока Гриветта спит.
— Странная у нее душа, — заметил Марат, — душа, которая умеет читать, в то время как тело не умеет.
— Это оттого, что душа умеет все, она отражает любую мысль. Попробуйте заставить Гриветту прочитать это письмо, когда она проснется, то есть когда тело заключит душу в свою темную оболочку, — вот вы увидите, что будет.
Марат ничего не мог возразить. Вся его материалистическая философия в нем восставала, однако он не находил ответа.
— А теперь, — продолжал Бальзамо, — перейдем к тому, что больше всего вас интересует, то есть займемся поисками часов.
— Гриветта! Кто взял у господина Марата часы? — спросил Бальзамо.
Спящая женщина замахала руками.
— Не знаю! — молвила она.
— Нет, знаете, — продолжал настаивать Бальзамо, — и сейчас скажете.
Потом он спросил еще более властным тоном:
— Кто взял часы господина Марата? Отвечайте!
— Гриветта не брала у господина Марата часы. Почему господин Марат думает, что их украла Гриветта?
— Если не она их украла, скажите, кто это сделал.
— Я не знаю.
— Как видно, сознание — неприступная крепость, — заметил Марат.
— Это, по-видимому, последнее, в чем вы сомневаетесь, — молвил Бальзамо, — значит, скоро мне удастся окончательно вас переубедить.
Он сказал консьержке:
— Говорите, кто это сделал, я приказываю!
— Ну, ну, не надо требовать невозможного, — с усмешкой сказал Марат.
— Вы слышите? Я так хочу! — продолжал Бальзамо, обращаясь к Гриветте.
Не имея сил сопротивляться его мощной воле, несчастная женщина стала, словно безумная, кусать себе руки, потом забилась, будто в эпилепсии; ее рот искривился, в глазах застыл ужас и вместе с тем слабость; она откинулась назад; все ее тело напряглось, как от страшной боли, и он? рухнула на постель.
— Нет, нет! — крикнула она. — Лучше умереть!
— Ну что же, ты умрешь, если это будет нужно, но прежде ты все скажешь! — проговорил разгневанный Бальзамо; глаза его метали молнии. — Твоего молчания и твоего упрямства и так довольно, чтобы понять, кто виноват. Однако для недоверчивого человека нужно более неопровержимое доказательство. Говори, я так хочу! Кто украл часы?
Отчаяние спящей достигло своего предела. Она из последних сил противостояла воле Бальзамо. Из ее груди рвались нечленораздельные крики, на губах выступила кровавая пена — У нее будет эпилептический припадок. — предупредил Марат.
— Не бойтесь, это в ней говорит демон лжи, он никак не хочет выходить.
Повернувшись к женщине, он выбросил руку вперед, подчиняя ее своей воле.
— Говорите! — приказал он. — Говорите! Кто взял часы?
— Гриветта, — едва слышно пролепетала спящая — Когда она их взяла?
— Вчера вечером.
— Где они были?
— Под канделябром.
— Что она с ними сделала?
— Отнесла на улицу Апостола Иакова.
— Куда именно?
— В дом номер двадцать девять.
— Этаж?
— Шестой.
— Кому?
— Ученику сапожника.
— Как его зовут?
— Симон.
— Кто он? Спящая умолкла.
— Кто этот человек? — повторил Бальзамо. Опять молчание.
Бальзамо протянул в ее сторону руку. Раздавленная страшной силой, она только смогла прошептать:
— Ее любовник.
Марат удивленно вскрикнул.
— Тише! — приказал Бальзамо. — Не мешайте сознанию говорить.
Затем он продолжал, обращаясь к взмокшей от пота женщине:
— Кто посоветовал Гриветте украсть часы?
— Никто. Она случайно приподняла канделябр, увидала часы, и ее соблазнил демон.
— Ей нужны были деньги?
— Нет, она не продала часы.
— Она их отдала даром?
— Да — Симону?
Спящая сделала над собою усилие.
— Симону.
Она закрыла лицо руками и разрыдалась.
Бальзамо взглянул на Марата. Разинув рот и широко раскрыв от изумления глаза, тот наблюдал за жутким зрелищем.
— Итак, — сказал Бальзамо, — вы видите борьбу души и тела. Вы обратили внимание на то, что сознание было словно взято силой в крепости, которую оно само считало неприступной? Ну и, наконец, вы должны были понять, что Творец ни о чем не забыл в этом мире. Так не отвергайте сознание, не отрицайте наличие души, не закрывайте глаза на неизвестное, молодой человек. И в особенности не отвергайте веру и высшую власть. Раз вы честолюбивы — учитесь, господин Марат; поменьше говорите, побольше думайте и не позволяйте себе больше легкомысленно осуждать тех, кто стоит над вами. Прощайте! Мои слова открывают перед вами широкое поле деятельности. Хорошенько изучите все это поле, оно заключает в себе истинные сокровища. Прощайте, я счастлив, по-настоящему счастлив тем, что вы можете победить в себе демона неверия, как я одолел демонов обмана и лжи в этой женщине.
С этими словами он вышел, заставив молодого человека покраснеть от стыда.
Марат не успел даже попрощаться. Однако, придя в себя, он обратил внимание на то, что Гриветта все еще спит.
Ее сон взволновал его. Он предпочел, чтобы на его кровати лежал труп, пусть даже де Сартин по-своему истолковал бы ее смерть.
Видя, что Гриветта лежит совершенно безучастно, закатив глаза и время от времени вздрагивая, Марат испугался.
Еще более он испугался, когда этот живой труп поднялся, взял его за руку и сказал:
— Пойдемте со мной, господин Марат.
— Куда?
— На улицу Апостола Иакова.
— Зачем?
— Пойдемте, пойдемте! Он мне приказывает отвести вас туда Марат поднялся со стула.
Гриветта, словно во сне, отворила дверь и, едва касаясь ступеней, спустилась по лестнице.
Марат последовал за ней, боясь, как бы она не свалилась и не убилась.
Сойдя, она переступила порог, перешла через дорогу и привела молодого человека в тот самый дом, где находился упомянутый чердак.
Она постучала в дверь. Марату казалось, что все должны слышать, как сильно бьется его сердце.
Дверь распахнулась. Марат узнал того самого мастерового лет тридцати, которого он иногда встречал у своей консьержки.
Увидав Гриветту в сопровождении Марата, он отступил.
Гриветта пошла прямо к кровати и, засунув руку под тощую подушку, вынула оттуда часы и протянула Марату. Бледный от ужаса, башмачник Симон не мог вымолвить ни слова; он испуганно следил глазами за малейшим движением женщины, полагая, что она сошла с ума.
Вынув часы Марата, она с глубоким вздохом прошептала:
— Он приказывает мне проснуться!
В ту же секунду тело ее обмякло, в глазах засветилась жизнь. Едва придя в себя и увидав, что она стоит перед Маратом и сжимает в руке часы, неопровержимое доказательство ее преступления, она упала без чувств на пол.
«Неужели сознание в самом деле существует?» — выходя из комнаты с сомнением в душе, подумал Марат.
Мы не успели даже бегло описать эту женщину, потому что ее лицо было из тех, которые художник отодвигает на задний план, не имея в них надобности. А теперь эта дама выходит в нашей живой картине на передний план, желая занять свое место в обширной панораме, которую мы взялись развернуть перед глазами наших читателей. Если бы наш дар соответствовал нашему желанию, мы включили бы в нашу панораму всех: от нищего до короля, от Калибана до Ариеля, от Ариеля до Господа Бога.
Итак, мы попытаемся набросать портрет Гриветты, которая словно выступает из тени и приближается к нам.
Это была высокая худая женщина лет тридцати трех; лицо ее пожелтело, вокруг глаз появились черные круги. Она была крайне истощена, что случается с горожанками, живущими в нищете и духоте. Бог сотворил ее красивой, и она расцвела бы на свежем воздухе, под ясным небом, на ласковой земле. Но люди сами превращают свою жизнь в пытку: утомляют ноги преодолением бесконечных препятствий, мучают желудок голодом или пищей, почти столь же губительной, как отсутствие всякой еды.
Консьержка Марата была бы очаровательной женщиной, если бы она с пятнадцати лет не жила в тесной и темной лачуге, если бы огонь ее природных инстинктов, подогреваемый обжигающим жаром печки или остужаемый ледяным холодом, горел бы всегда ровно У нее были длинные худые руки в мелких порезах от постоянного шитья; их разъедала мыльная вода прачечной, огонь в кухне опалил и огрубил ее пальцы. И только форма ее рук была такова, что их можно было бы назвать королевскими, если бы вместо веника они держали скипетр.
Это лишний раз доказывает, что жалкое человеческое тело словно несет на себе отпечаток наших занятий.
В этой женщине разум превосходил материю и, следовательно, был более способен к сопротивлению, неусыпно следя за происходившими вокруг событиями. Если можно уподобить его лампе, он освещал материю и можно было иногда заметить, как в бессмысленных и бесцветных г навах вдруг появлялся проблеск ума, она снова становилась красивой и молодой, глаза светились любовью.
Бальзаме долго разглядывал эту женщину, вернее, это странное создание; она с первого взгляда поразила его воображение и вызвала любопытство.
Консьержка вошла с письмом в руке и притворно-ласковым голосом, каким говорят старухи — а женщины в нищете становятся старухами в тридцать лет, — проговорила:
— Господин Марат, вот письмо, о котором вы говорили.
— Мне не письмо было нужно, я хотел видеть вас, — возразил Марат.
— Я к вашим услугам, господин Марат, вот она я. Гриветта присела в реверансе.
— Что вам угодно?
— Мне угодно знать, как поживают мои часы, — сказал Марат, — вам это должно быть известно.
— Да нет, что вы, я не знаю, что с ними. Вчера я их видела, они висели на гвозде.
— Ошибаетесь: вчера они были в моем жилетном кармане, а в шесть вечера, перед тем, как выйти — а я собирался в людное место и боялся, как бы у меня их не украли, — я положил их под канделябр.
— Если вы их положили под канделябр, они там, верно, и лежат.
И консьержка с притворным добродушием, не подозревая, что ее притворство бросается в глаза, подошла к камину и выбрала из двух украшавших его канделябров именно тот, под которым Марат спрятал накануне свои часы.
— Да, это тот самый канделябр, — проговорил молодой человек, — а где часы?
— Их и впрямь нету. Может, вы их еще куда-нибудь положили, господин Марат?
— Да я же вам говорю, что…
— Поищите получше!
— Я уже искал, — со злостью отвечал Марат.
— Ну так вы их потеряли.
— Я вам уже сказал, что вчера я сам положил их под этот канделябр.
— Стало быть, кто-то сюда входил, — предположила Гриветта, — у вас бывает столько малознакомых людей!
— Отговорки! Все это отговорки! — вскричал Марат, все более раздражаясь. — Вам отлично известно, что со вчерашнего дня сюда никто не входил. Нет, нет, у моих часов выросли ножки, точно так же как у серебряного набалдашника с трости, известной вам серебряной ложечки и перочинного ножика с шестью лезвиями! Меня постоянно обкрадывают, Гриветта! Я долго терпел, но больше не намерен сносить эти безобразия, предупреждаю вас!
— Сударь! Уж не меня ли вам вздумалось обвинить?
— Вы обязаны беречь мои вещи.
— Ключ не только у меня.
— Вы — консьержка.
— Вы платите мне один экю в месяц, а хотите, чтобы я служила вам за десятерых.
— Мне безразлично, как вы мне служите, я хочу, чтобы у меня не пропадали вещи.
— Сударь! Я — честная женщина!
— Я сдам эту честную женщину комиссару полиции, если через час мои часы не найдутся.
— Комиссару полиции?
— Да.
— Комиссару полиции сдать такую честную женщину, как я?
— Честная, честная!..
— Против которой вам нечего сказать, слышите?
— Ну, довольно, Гриветта!
— Когда вы уходили, я предполагала, что вы можете меня заподозрить.
— Я вас подозреваю с тех пор, как исчез набалдашник с моей трости.
— Я вам вот что скажу, господин Марат…
— Что?
— Пока вас не было, я обратилась…
— К кому?
— К соседям.
— По какому поводу?
— А по тому поводу, что вы меня подозреваете.
— Да я же вам еще ничего не успел сказать.
— Я предчувствовала.
— Ну и что же соседи? Любопытно будет послушать, что вам сказали соседи.
— Они сказали, что если вам взбредет в голову меня заподозрить да еще поделиться с кем-нибудь своими подозрениями, то придется идти до конца.
— То есть?..
— То есть доказать, что часы были похищены.
— Они похищены, раз лежали вон там, а теперь их нет.
— Да, но надо доказать, что их взяла именно я. Вы должны представить доказательства, вам никто не поверит на слово, господин Марат, вы ничем не лучше нас, господин Марат.
Бальзамо с присущей ему невозмутимостью наблюдал за этой сценой. Он заметил, что, хотя Марат оставался при своем мнении, он сбавил тон.
— И если вы не признаете меня невиновной, если не возместите убытков за оскорбление, — продолжала консьержка, — то я сама пойду к комиссару полиции, как мне посоветовал наш хозяин.
Марат закусил губу. Он знал, что это серьезная угроза. Владелец дома был разбогатевшим торговцем. Он занимал квартиру в четвертом этаже; скандальная хроника квартала утверждала, что лет десять тому назад он покровительствовал консьержке, которая была тогда кухаркой у его жены.
И вот Марат, посещавший заседания тайного общества; Марат, ведший беспорядочный образ жизни; Марат, скрытный молодой человек; Марат, вызывавший некоторое подозрение у полиции, вдруг потерял интерес к этому делу, которое могло дойти до самого де Сартина, а тот очень любил почитать бумаги молодых людей, подобных Марату, и отправить творцов изящной словесности в какое-нибудь тихое место вроде Венсенна, Бастилии, Шарантона или Бисетра.
Итак, Марат снизил тон. Однако по мере того, как он успокаивался, консьержка все больше распалялась. Из обвиняемой она превратилась в обвинителя. Дело кончилось тем, что нервная, истеричная женщина разгорелась, как костер на ветру.
Угрозы, оскорбления, крики, слезы — все пошло в ход: началась настоящая буря.
Бальзамо решил, что пришло время вмешаться. Он шагнул к женщине, угрожающе размахивавшей руками посреди комнаты, и, бросив на нее испепеляющий взгляд, приставил ей к груди два пальца и произнес не столько губами, сколько мысленно, собрав во взгляде всю свою волю, одно-единственное слово, которое Марату не удалось разобрать.
Гриветта сейчас же умолкла, покачнулась и, теряя равновесие, попятилась с расширенными от ужаса глазами, словно раздавленная силой воли незнакомца. Не проронив ни слова, она рухнула на кровать.
Глаза ее закрылись, потом открылись, однако на сей раз зрачков не было видно. Язык дергался, тело не двигалось, только руки дрожали, словно в лихорадке.
— Ого! — вскричал Марат. — Как у раненого в госпитале!
— Да.
— Так она спит?
— Тише! — приказал Бальзаме. — Сударь! Наступает конец вашему неверию, вашим сомнениям. Поднимите письмо, которое принесла вам эта женщина: она уронила его, когда падала.
Марат поднял.
— Что мне с ним делать? — спросил он.
— Погодите.
Бальзамо взял письмо из рук Марата.
— Вы знаете, от кого это письмо? — спросил он у спящей женщины.
— Нет, сударь, — отвечала она.
Бальзамо поднес к ней запечатанное письмо.
— Прочтите его господину Марату. Он желает знать, что в нем.
— Она не умеет читать, — вмешался Марат.
— Но вы-то умеете?
— Конечно.
— Так читайте его про себя, а она тоже будет читать по мере того, как слова будут отпечатываться в вашем мозгу.
Марат распечатал письмо и начал его читать, а Гриветта, подчиняясь всемогущей воле Бальзамо, поднялась с кровати и с дрожью в голосе стала повторять содержание письма вслух по мере того, как Марат пробегал его глазами. Вот что в нем было сказано:
«Дорогой Гиппократ!
Абель только что закончил свой первый портрет. Он продал его за пятьдесят франков. Мы собираемся проесть их сегодня в кабачке на улице Апостола Иакова. Ты к нам придешь?
Разумеется, часть этих денег мы пропьем.
Твой друг Л. Давид».
Она слово в слово повторила то, что там было написано.
Марат уронил листок.
— Как видите, у Гриветты тоже есть душа, и эта душа бодрствует, пока Гриветта спит.
— Странная у нее душа, — заметил Марат, — душа, которая умеет читать, в то время как тело не умеет.
— Это оттого, что душа умеет все, она отражает любую мысль. Попробуйте заставить Гриветту прочитать это письмо, когда она проснется, то есть когда тело заключит душу в свою темную оболочку, — вот вы увидите, что будет.
Марат ничего не мог возразить. Вся его материалистическая философия в нем восставала, однако он не находил ответа.
— А теперь, — продолжал Бальзамо, — перейдем к тому, что больше всего вас интересует, то есть займемся поисками часов.
— Гриветта! Кто взял у господина Марата часы? — спросил Бальзамо.
Спящая женщина замахала руками.
— Не знаю! — молвила она.
— Нет, знаете, — продолжал настаивать Бальзамо, — и сейчас скажете.
Потом он спросил еще более властным тоном:
— Кто взял часы господина Марата? Отвечайте!
— Гриветта не брала у господина Марата часы. Почему господин Марат думает, что их украла Гриветта?
— Если не она их украла, скажите, кто это сделал.
— Я не знаю.
— Как видно, сознание — неприступная крепость, — заметил Марат.
— Это, по-видимому, последнее, в чем вы сомневаетесь, — молвил Бальзамо, — значит, скоро мне удастся окончательно вас переубедить.
Он сказал консьержке:
— Говорите, кто это сделал, я приказываю!
— Ну, ну, не надо требовать невозможного, — с усмешкой сказал Марат.
— Вы слышите? Я так хочу! — продолжал Бальзамо, обращаясь к Гриветте.
Не имея сил сопротивляться его мощной воле, несчастная женщина стала, словно безумная, кусать себе руки, потом забилась, будто в эпилепсии; ее рот искривился, в глазах застыл ужас и вместе с тем слабость; она откинулась назад; все ее тело напряглось, как от страшной боли, и он? рухнула на постель.
— Нет, нет! — крикнула она. — Лучше умереть!
— Ну что же, ты умрешь, если это будет нужно, но прежде ты все скажешь! — проговорил разгневанный Бальзамо; глаза его метали молнии. — Твоего молчания и твоего упрямства и так довольно, чтобы понять, кто виноват. Однако для недоверчивого человека нужно более неопровержимое доказательство. Говори, я так хочу! Кто украл часы?
Отчаяние спящей достигло своего предела. Она из последних сил противостояла воле Бальзамо. Из ее груди рвались нечленораздельные крики, на губах выступила кровавая пена — У нее будет эпилептический припадок. — предупредил Марат.
— Не бойтесь, это в ней говорит демон лжи, он никак не хочет выходить.
Повернувшись к женщине, он выбросил руку вперед, подчиняя ее своей воле.
— Говорите! — приказал он. — Говорите! Кто взял часы?
— Гриветта, — едва слышно пролепетала спящая — Когда она их взяла?
— Вчера вечером.
— Где они были?
— Под канделябром.
— Что она с ними сделала?
— Отнесла на улицу Апостола Иакова.
— Куда именно?
— В дом номер двадцать девять.
— Этаж?
— Шестой.
— Кому?
— Ученику сапожника.
— Как его зовут?
— Симон.
— Кто он? Спящая умолкла.
— Кто этот человек? — повторил Бальзамо. Опять молчание.
Бальзамо протянул в ее сторону руку. Раздавленная страшной силой, она только смогла прошептать:
— Ее любовник.
Марат удивленно вскрикнул.
— Тише! — приказал Бальзамо. — Не мешайте сознанию говорить.
Затем он продолжал, обращаясь к взмокшей от пота женщине:
— Кто посоветовал Гриветте украсть часы?
— Никто. Она случайно приподняла канделябр, увидала часы, и ее соблазнил демон.
— Ей нужны были деньги?
— Нет, она не продала часы.
— Она их отдала даром?
— Да — Симону?
Спящая сделала над собою усилие.
— Симону.
Она закрыла лицо руками и разрыдалась.
Бальзамо взглянул на Марата. Разинув рот и широко раскрыв от изумления глаза, тот наблюдал за жутким зрелищем.
— Итак, — сказал Бальзамо, — вы видите борьбу души и тела. Вы обратили внимание на то, что сознание было словно взято силой в крепости, которую оно само считало неприступной? Ну и, наконец, вы должны были понять, что Творец ни о чем не забыл в этом мире. Так не отвергайте сознание, не отрицайте наличие души, не закрывайте глаза на неизвестное, молодой человек. И в особенности не отвергайте веру и высшую власть. Раз вы честолюбивы — учитесь, господин Марат; поменьше говорите, побольше думайте и не позволяйте себе больше легкомысленно осуждать тех, кто стоит над вами. Прощайте! Мои слова открывают перед вами широкое поле деятельности. Хорошенько изучите все это поле, оно заключает в себе истинные сокровища. Прощайте, я счастлив, по-настоящему счастлив тем, что вы можете победить в себе демона неверия, как я одолел демонов обмана и лжи в этой женщине.
С этими словами он вышел, заставив молодого человека покраснеть от стыда.
Марат не успел даже попрощаться. Однако, придя в себя, он обратил внимание на то, что Гриветта все еще спит.
Ее сон взволновал его. Он предпочел, чтобы на его кровати лежал труп, пусть даже де Сартин по-своему истолковал бы ее смерть.
Видя, что Гриветта лежит совершенно безучастно, закатив глаза и время от времени вздрагивая, Марат испугался.
Еще более он испугался, когда этот живой труп поднялся, взял его за руку и сказал:
— Пойдемте со мной, господин Марат.
— Куда?
— На улицу Апостола Иакова.
— Зачем?
— Пойдемте, пойдемте! Он мне приказывает отвести вас туда Марат поднялся со стула.
Гриветта, словно во сне, отворила дверь и, едва касаясь ступеней, спустилась по лестнице.
Марат последовал за ней, боясь, как бы она не свалилась и не убилась.
Сойдя, она переступила порог, перешла через дорогу и привела молодого человека в тот самый дом, где находился упомянутый чердак.
Она постучала в дверь. Марату казалось, что все должны слышать, как сильно бьется его сердце.
Дверь распахнулась. Марат узнал того самого мастерового лет тридцати, которого он иногда встречал у своей консьержки.
Увидав Гриветту в сопровождении Марата, он отступил.
Гриветта пошла прямо к кровати и, засунув руку под тощую подушку, вынула оттуда часы и протянула Марату. Бледный от ужаса, башмачник Симон не мог вымолвить ни слова; он испуганно следил глазами за малейшим движением женщины, полагая, что она сошла с ума.
Вынув часы Марата, она с глубоким вздохом прошептала:
— Он приказывает мне проснуться!
В ту же секунду тело ее обмякло, в глазах засветилась жизнь. Едва придя в себя и увидав, что она стоит перед Маратом и сжимает в руке часы, неопровержимое доказательство ее преступления, она упала без чувств на пол.
«Неужели сознание в самом деле существует?» — выходя из комнаты с сомнением в душе, подумал Марат.
Глава 36. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ДЕЯНИЯ
Пока Марат с пользой для себя проводил время и философствовал о сознании и двойной жизни, другой философ на улице Платриер был занят тем, что пытался до мельчайших подробностей восстановить проведенный на кануне в ложе вечер, и спрашивал себя, не стал ли он причиной больших бед. Опустив безвольные руки на стол и склонив тяжелую голову к левому плечу, Руссо размышлял Перед ним лежали раскрытыми его политические и философские труды: «Эмиль» и «Общественный договор».
Время от времени, когда того требовала его мысль, он склонялся и листал книги, которые он и так знал назубок — О Господи! — воскликнул он, читая главу из «Эмиля» о свободе совести. — Вот подстрекательские слова! Какая философия, Боже правый! Являлся ли когда-нибудь миру поджигатель вроде меня? — Да что там! — продолжал он, воздев руки. — Именно я высказался против трона, алтаря и общества… Я не удивлюсь, если какая-нибудь темная сила уже воспользовалась моими софизмами и заблудилась в полях, которые я засеивал семенами риторики.
Я стал нарушителем общественного спокойствия…
Он поднялся в сильном волнении и трижды обошел комнатку.
— Я осудил власти предержащие, которые преследуют писателей. Каким же я был глупцом, варваром! Эти люди тысячу разу были правы! Что я такое? Опасный для государства человек. Я полагал, что мои слова служат просвещению народов, а на самом деле они явились искрой, которая способна поджечь вселенную. Я посеял речи о неравенстве условий, проекты всемирного братства, планы воспитания и вот теперь пожинаю жестоких гордецов, готовых перевернуть общество вверх дном, развязать гражданскую войну с целью уничтожения населения. У них с голь дикие нравы, что они отбросят цивилизацию на десять веков назад… Ах, как я виноват!
Он еще раз перечитал страницу из своего «Свойского викария»
— Да, вот оно: «Объединимся для того, чтобы заняться поисками счастья»… И это написал я! «Придадим нашей добродетели силу, какую другие люди придают порокам». Это написал тоже я Руссо впал в отчаяние.
— Значит, это из-за меня братья собираются вместе, — продолжал он. — Придет день, и полиция накроет один из их погребков. Будет арестован весь их выводок, а ведь эти люди поклялись сожрать друг друга живьем в случае предательства И вот среди них отыщется какой-нибудь наглец, который вытащит из кармана мою книжку и скажет: «Чем вы недовольны? Мы — последователи Руссо, мы занимаемся философией!» — Ах, как это позабавит Вольтера! Уж он-то не шляется по таким гадючникам! Он — настоящий придворный!
Мысль, что Вольтер над ним посмеется, разозлила женевского философа — Я — заговорщик!.. — прошептал он. — Нет, я просто впал в детство. Нечего сказать, хорош заговорщик!
Вошла Тереза, но он ее даже не заметил. Она принесла обед Она обратила внимание, что он читал отрывок из «Прогулок одинокого мечтателя».
— Прекрасно! — воскликнула она, с грохотом опуская поднос с горячим молоком прямо на книгу. — Мой гордец любуется на себя в зеркало! Господин читает собственные книги! Он восхищается собой! Вот так господин Руссо!
— Ну, ну, Тереза не шуми, — попросил философ, — оставь меня в покое, мне не до шуток — Да, это великолепно! — насмешливо проговорила она. — Вы в восторге от самого себя! До чего же все-таки писатели тщеславны, как много у них недостатков! Зато нам, бедным женщинам очи их не прощают Стоит мне только взяться за зеркальце, господин начинает меня бранить и обзывает кокеткой.
Она продолжала в том же духе, отчего Руссо чувствовал себя несчастнейшим из смертных, словно позабыв о том, как щедро наделила его природа.
Он выпил молоко, ни разу не обмакнув в него хлеб.
У него был насморк.
— Вы что-то обдумываете, — продолжала она. — Не иначе, как собираетесь написать еще какую-нибудь отвратительную книжку…
Руссо содрогнулся.
— Вы мечтаете, — сказала Тереза, — о своих идеальных дамах и пишете такие книги, которые девицы не осмелятся читать, а то и просто такие ругательства, которые будут сожжены палачом на костре.
Мученик затрясся всем телом: Тереза попала в самую точку.
— Нет, — возразил он, — я не стану писать ничего такого, что вызвало бы кривотолки… Напротив, я хочу написать такую книгу, которую все честные люди прочли бы с восторгом…
— Ох, ох! — воскликнула Тереза, забирая чашку. — Это невозможно! У вас на уме одни непристойности… Третьего дня я слыхала, как вы читали отрывок не знаю чего, где вы говорили о боготворимых вами женщинах… Вы — сатир! Маг!
В устах Терезы слово «маг» было одним из самых страшных ругательств. Оно неизменно вызывало у Руссо дрожь.
— Ну, ну, дорогая! Вы будете довольны, вот увидите… Я собираюсь написать о том, что я нашел способ обновления мира, не заставляя страдать ни одного человека. Да, да, я обдумываю этот проект. Довольно революций! Боже милостивый! Дорогая Тереза! Не надо революций!
— Посмотрим, что у вас получится, — заметила хозяйка. — Слышите? Звонят…
Время от времени, когда того требовала его мысль, он склонялся и листал книги, которые он и так знал назубок — О Господи! — воскликнул он, читая главу из «Эмиля» о свободе совести. — Вот подстрекательские слова! Какая философия, Боже правый! Являлся ли когда-нибудь миру поджигатель вроде меня? — Да что там! — продолжал он, воздев руки. — Именно я высказался против трона, алтаря и общества… Я не удивлюсь, если какая-нибудь темная сила уже воспользовалась моими софизмами и заблудилась в полях, которые я засеивал семенами риторики.
Я стал нарушителем общественного спокойствия…
Он поднялся в сильном волнении и трижды обошел комнатку.
— Я осудил власти предержащие, которые преследуют писателей. Каким же я был глупцом, варваром! Эти люди тысячу разу были правы! Что я такое? Опасный для государства человек. Я полагал, что мои слова служат просвещению народов, а на самом деле они явились искрой, которая способна поджечь вселенную. Я посеял речи о неравенстве условий, проекты всемирного братства, планы воспитания и вот теперь пожинаю жестоких гордецов, готовых перевернуть общество вверх дном, развязать гражданскую войну с целью уничтожения населения. У них с голь дикие нравы, что они отбросят цивилизацию на десять веков назад… Ах, как я виноват!
Он еще раз перечитал страницу из своего «Свойского викария»
— Да, вот оно: «Объединимся для того, чтобы заняться поисками счастья»… И это написал я! «Придадим нашей добродетели силу, какую другие люди придают порокам». Это написал тоже я Руссо впал в отчаяние.
— Значит, это из-за меня братья собираются вместе, — продолжал он. — Придет день, и полиция накроет один из их погребков. Будет арестован весь их выводок, а ведь эти люди поклялись сожрать друг друга живьем в случае предательства И вот среди них отыщется какой-нибудь наглец, который вытащит из кармана мою книжку и скажет: «Чем вы недовольны? Мы — последователи Руссо, мы занимаемся философией!» — Ах, как это позабавит Вольтера! Уж он-то не шляется по таким гадючникам! Он — настоящий придворный!
Мысль, что Вольтер над ним посмеется, разозлила женевского философа — Я — заговорщик!.. — прошептал он. — Нет, я просто впал в детство. Нечего сказать, хорош заговорщик!
Вошла Тереза, но он ее даже не заметил. Она принесла обед Она обратила внимание, что он читал отрывок из «Прогулок одинокого мечтателя».
— Прекрасно! — воскликнула она, с грохотом опуская поднос с горячим молоком прямо на книгу. — Мой гордец любуется на себя в зеркало! Господин читает собственные книги! Он восхищается собой! Вот так господин Руссо!
— Ну, ну, Тереза не шуми, — попросил философ, — оставь меня в покое, мне не до шуток — Да, это великолепно! — насмешливо проговорила она. — Вы в восторге от самого себя! До чего же все-таки писатели тщеславны, как много у них недостатков! Зато нам, бедным женщинам очи их не прощают Стоит мне только взяться за зеркальце, господин начинает меня бранить и обзывает кокеткой.
Она продолжала в том же духе, отчего Руссо чувствовал себя несчастнейшим из смертных, словно позабыв о том, как щедро наделила его природа.
Он выпил молоко, ни разу не обмакнув в него хлеб.
У него был насморк.
— Вы что-то обдумываете, — продолжала она. — Не иначе, как собираетесь написать еще какую-нибудь отвратительную книжку…
Руссо содрогнулся.
— Вы мечтаете, — сказала Тереза, — о своих идеальных дамах и пишете такие книги, которые девицы не осмелятся читать, а то и просто такие ругательства, которые будут сожжены палачом на костре.
Мученик затрясся всем телом: Тереза попала в самую точку.
— Нет, — возразил он, — я не стану писать ничего такого, что вызвало бы кривотолки… Напротив, я хочу написать такую книгу, которую все честные люди прочли бы с восторгом…
— Ох, ох! — воскликнула Тереза, забирая чашку. — Это невозможно! У вас на уме одни непристойности… Третьего дня я слыхала, как вы читали отрывок не знаю чего, где вы говорили о боготворимых вами женщинах… Вы — сатир! Маг!
В устах Терезы слово «маг» было одним из самых страшных ругательств. Оно неизменно вызывало у Руссо дрожь.
— Ну, ну, дорогая! Вы будете довольны, вот увидите… Я собираюсь написать о том, что я нашел способ обновления мира, не заставляя страдать ни одного человека. Да, да, я обдумываю этот проект. Довольно революций! Боже милостивый! Дорогая Тереза! Не надо революций!
— Посмотрим, что у вас получится, — заметила хозяйка. — Слышите? Звонят…