Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2

   — Ты полагаешь, я сумею помочь тебе скрыться?
   — Я знаю, что это вам по плечу.
   — Кто тебе это сказал?
   — В вашем распоряжении слишком много сверхъестественных сил. Было бы странно, если бы вы не располагали целым арсеналом средств обыкновенных. Колдун может быть уверен в себе, только когда у него есть в запасе спасительный выход.
   — Жильбер! — заговорил вдруг Бальзамо, протягивая руку к юноше. — Ты отважен, добро и зло переплетены в тебе, как это бывает обычно у женщин; ты вынослив, честен не напоказ; я сделаю из тебя великого человека; оставайся здесь, этот особняк — надежное пристанище; я на несколько месяцев собираюсь покинуть Европу, л возьму тебя с собой.
   Жильбер внимательно выслушал графа.
   — Спустя несколько месяцев, — отвечал он, — я бы, возможно, не отказался. Сегодня я вынужден вам сказать: «Благодарю вас, ваше сиятельство, ваше предложение для меня лестно, однако я должен отказаться».
   — Неужели сиюминутное отмщение не стоит будущего, рассчитанного, может быть, на пятьдесят лет вперед?
   — Ваше сиятельство! Моя прихоть и мой каприз для меня дороже вселенной в ту минуту, как эта прихоть или этот каприз взбрели мне в голову. И потом, помимо отмщения, мне еще надлежит исполнить долг.
   — Вот твои двадцать тысяч ливров, — не колеблясь, молвил Бальзамо.
   Жильбер взял два банковских билета и, глядя на благодетеля, воскликнул:
   — Вы по-королевски щедры!
   — Надеюсь, что я более щедр, — возразил Бальзамо, — я не прошу даже, чтобы меня за это помнили.
   — Однако я умею быть признательным, как вы уже могли это заметить. Когда я выполню свою задачу, я верну вам двадцать тысяч ливров.
   — Каким образом?
   — Я могу поступить к вам на службу на столько лет, сколько нужно работать лакею, чтобы вернуть своему хозяину двадцать тысяч ливров.
   — На сей раз рассудительность тебе изменила, Жильбер. Еще минуту назад ты мне сказал: «Я прошу у вас двадцать тысяч ливров, которые вы мне должны».
   — Это правда. Однако вы меня покорили.
   — Очень рад, — бесстрастно молвил Бальзамо. — Итак, ты будешь мне служить, если я того пожелаю.
   — Да.
   — Что ты умеешь Делать?
   — Ничего, но всему могу научиться.
   — Ты прав.
   — Но мне бы хотелось иметь возможность покинуть в случае необходимости Францию в два часа.
   — Значит, ты оставишь у меня службу?
   — Я сумею вернуться.
   — А я сумею тебя разыскать. Прекратим этот разговор, я устал долго говорить. Придвинь сюда стол.
   — Пожалуйста.
   Бальзамо взял бумагу с тремя таинственными знаками вместо подписей и вполголоса прочел следующее:
   «Пятнадцатого Декабря, в Гавре, на Бостон, П. Дж. „Адонис“.
   — Что ты думаешь об Америке, Жильбер?
   — Что это не Франция, а в свое время мне бы очень хотелось поехать морем в любую страну, лишь бы не оставаться во Франции.
   — Отлично!.. К пятнадцатому декабря наступит то время, о котором ты говоришь?
   Жильбер в задумчивости стал загибать пальцы.
   — Совершенно точно.
   Бальзамо взял перо и написал на чистом листе всего две строчки:
   «Примите на борт „Адониса“ пассажира.
   Джузеппе Бальзамо».
   — Однако это опасный документ, — заметил Жильбер. — Как бы мне в поисках надежного укрытия не угодить в Бастилию!
   — Когда кто-нибудь старается выглядеть умником, он на глазах глупеет, — проговорил граф. — «Адонис», дорогой мой Жильбер, — это торговое судно, а я — его основной владелец.
   — Простите, ваше сиятельство, — с поклоном отвечал Жильбер, — я и в самом деле ничтожество, у которого к тому же голова порой идет кругом, но я никогда не повторяю своих ошибок. Простите меня и примите уверения в моей признательности.
   — Идите, друг мой.
   — Прощайте, ваше сиятельство!
   — До свидания! — отвечал Бальзамо, поворачиваясь к нему спиной.

Глава 40. ПОСЛЕДНЯЯ АУДИЕНЦИЯ

   В ноябре, — а точнее, много месяцев спустя после описанных нами событий, — Филипп де Таверне вышел очень рано для этого времени года, то есть на рассвете, из того самого дома, где он проживал с сестрой. Еще не погасли фонари, а все мелкие городские ремесленники были уже на ногах: продавцы горячих пирожков, которые бедный деревенский торговец с наслаждением глотает прямо на пронизывающем утреннем ветру; разносчики с корзинами за спиной, нагруженными овощами; владельцы тележек с форелью и Другой рыбой, спешащие на рынок… В этом движении трудолюбивых муравьев угадывалась сдержанность, внушаемая трудовому люду уважением ко сну богачей.
   Филипп торопливо пересек густонаселенный квартал, где он жил, чтобы поскорее выйти на совершенно безлюдные в этот час Елисейские поля.
   Тронутые ржавчиной листья трепетали на верхушках деревьев; большая часть их уже облетела и устилала утрамбованные дорожки Бульвара Королевы, а крокетные мячи, никому не нужные в этот час, были укрыты пушистым ковром вздрагивавших от ветра листьев.
   Молодой человек был одет, как богатый парижский буржуа: на нем был сюртук с широкими басками, штаны и шелковые чулки; он был при шпаге; его безукоризненная прическа свидетельствовала о том, что накануне он немало времени провел у цирюльника, главного источника красоты и изящества в описываемую нами эпоху.
   Вот почему, когда Филипп заметил, что утренний ветер пытается расстроить его прическу и сдуть всю пудру, он обвел Елисейские поля недовольным взглядом, надеясь, что хотя бы один из наемных экипажей, предназначенных для перевозки пассажиров по этой дороге, уже отправился в путь.
   Ему не пришлось долго ждать: потрепанная выцветшая разбитая карета, запряженная тощей клячей буланой масти, вскоре показалась на дороге; кучер еще издали высматривал седока среди деревьев, проницательно и в то же время угрюмо поглядывая вокруг, словно Эней, разыскивавший один из своих кораблей в Тиренском море.
   Заметив Филиппа, наш Автомедон огрел сбою клячу кнутом, и карета, наконец, поравнялась с путешественником.
   — Если я точно в девять буду в Версале, вы получите пол-экю, — сказал Филипп.
   В девять часов Филиппу была назначена утренняя аудиенция у ее высочества — последнее ее новшество. Неуклонно стремясь к тому, чтобы освободиться из-под ига этикета, принцесса взяла за правило наблюдать по утрам за работами, которые она затеяла в Трианоне. Встречая на своем пути просителей, которым она заранее назначала встречу, она разрешала их вопросы скоро, никогда не теряя присутствия духа: она разговаривала приветливо, однако ни разу не уронив своего достоинства, а порой ей случалось и повысить тон, если она замечала, что ее доброта неверно истолкована.
   Филипп сначала решил идти в Трианон пешком, потому что был вынужден соблюдать строжайшую экономию, однако самолюбие, а, может быть, только привычка, которую навсегда сохраняет военный человек: быть опрятно одетым, разговаривая со старшим, вынудила молодого человека истратить заработок целого дня, чтобы явиться в Версаль в подобающем виде.
   Филипп рассчитывал вернуться пешком. Итак, патриций Филипп и плебей Жильбер, начав свой путь с противоположных концов, встретились на одной и той же ступени лестницы.
   Сердце Филиппа сжалось, когда он вновь увидел не потерявший очарования Версаль, где розовые и золотые мечты совсем недавно манили его обещанием счастья. С истерзанным сердцем смотрел он теперь на Трианон, вспоминая о своем несчастье, о своем позоре. Точно в девять он уже прохаживался вдоль небольшой клумбы недалеко от резиденции, сжимая в руке приглашение на аудиенцию.
   На расстоянии примерно ста футов он увидел ее высочество; она беседовала с архитектором, кутаясь в соболью накидку, хотя было не очень холодно; юная принцесса в крохотной шапочке, в каких изображены обыкновенно дамы на полотнах Ватто, отчетливо выделялась на фоне живой изгороди еще зеленых деревьев. Несколько раз ее серебристый звонкий голосок долетал до Филиппа и пробуждал в нем чувства, которые, как правило, способны вытеснить из раненого сердца печаль.
   Несколько человек, которым была, как и Филиппу, милостиво назначена аудиенция, один за другим стали подходить к дверям резиденции; дворецкий по очереди вызывал их из приемной. Появляясь на дорожке, по которой расхаживала принцесса в сопровождении Мика, эти господа удостаивались ласкового слова Марии-Антуанетты или, в виде особой милости, могли обменяться несколькими словами с ней наедине.
   Потом принцесса продолжала прогулку в ожидании следующего просителя.
   Филипп ждал, пока пройдут все просители. Он уже видел, как взгляд ее высочества несколько раз останавливался на нем, словно она пыталась его вспомнить. Он краснел, изо всех сил стараясь выглядеть скромным и терпеливым.
   Наконец дворецкий подошел и к нему, чтобы узнать, не хочет ли он тоже представиться, принимая во внимание то обстоятельство, что ее высочество скоро возвратится в свои покои, после чего не будет никого принимать.
   Филипп устремился навстречу принцессе. Она не сводила с него глаз все время, пока он преодолевал разделявшее их расстояние в сто футов; выбрав подходящий момент, он почтительно поклонился.
   Ее высочество обратилась к дворецкому с вопросом:
   — Как зовут господина, который сейчас кланяется?
   Дворецкий заглянул в список приглашенных и ответил:
   — Господин Филипп де Таверне, ваше высочество.
   — Да, да, верно, — молвила принцесса. Она еще пристальнее и не без любопытства посмотрела на Филиппа.
   Тот ожидал, почтительно склонив голову.
   — Здравствуйте, господин де Таверне! — обратилась к нему Мария-Антуанетта. — Как себя чувствует мадмуазель Андре?
   — Плохо, ваше высочество, — отвечал молодой человек. — Однако моя сестра будет счастлива, когда узнает, что ваше высочество изволили интересоваться ее здоровьем.
   Принцесса ничего не отвечала. Она вглядывалась в осунувшееся и побледневшее лицо Филиппа, догадываясь об его страданиях; в юноше, на котором было скромное партикулярное платье, она с трудом угадывала блестящего офицера, первым встретившего ее когда-то на французской земле.
   — Господин Мик! — проговорила она, обратившись к архитектору, — мы с вами уговорились, как должна быть украшена бальная зала? Мы также можем считать решенным вопрос о посадках в ближнем лесу. Простите, что я так надолго задержала вас на холодном ветру.
   Таким образом, она его отпускала. Мик отвесил поклон и удалился.
   Ее высочество тотчас кивнула всем ожидавшим ее на некотором расстоянии придворным, и они немедленно исчезли. Филипп решил, что приказание относится и к нему: сердце его заныло. Однако, проходя мимо него, принцесса обратилась к нему:
   — Так вы говорите, сударь, что ваша сестра больна?
   — Если не больна, ваше высочество, то совершенно обессилена.
   — Обессилена? — с удивлением переспросила принцесса. — Она же была совершенно здорова!
   Филипп поклонился. Юная принцесса еще раз посмотрела на него испытующим взглядом, который можно было бы назвать орлиным взором. Помолчав некоторое время, она продолжала:
   — Я бы хотела пройтись немного, сегодня холодный ветер.
   Она сделала несколько шагов. Филипп остался стоять на месте.
   — Почему же вы не идете за мной? — спросила, оборачиваясь, Мария-Антуанетта.
   Филипп в два прыжка нагнал ее.
   — Почему вы раньше не предупредили пеня о состоянии мадмуазель Андре? Ее судьба мне небезразлична.
   — Ваше высочество только что сказали… Вашему высочеству была небезразлична судьба моей сестры… Но теперь…
   — Она и теперь меня, разумеется, интересует… Впрочем, мне кажется, что мадмуазель де Таверне преждевременно оставила у меня службу.
   — Это было необходимо, ваше высочество! — едва слышно отвечал Филипп.
   — Что за отвратительное слово: необходимо!.. Объясните, что это значит, сударь. Филипп молчал.
   — Доктор Луи мне сказал, — продолжала ее высочество, — что воздух Версаля вреден для здоровья мадмуазель де Таверне, что она поправится, поживя немного в родном доме… Вот все, что он мне сообщил; ваша сестра только однажды побывала у меня перед отъездом. Она была бледна, печальна; должна признаться, что во время нашей последней встречи она выказала мне большую преданность: она просто заливалась слезами!
   — Искренними слезами, ваше высочество, — заметил Филипп, сердце которого отчаянно билось в груди, — она и сейчас продолжает оплакивать разлуку с вами.
   — Мне показалось, — прибавила принцесса, — что ваш отец насильно заставил свою дочь переехать ко двору; вот почему, видимо, бедное дитя заскучало по родному дому, испытывая к нему привязанность…
   — Ваше высочество! — поспешил вставить Филипп. — Моя сестра привязана только к вам.
   — Она страдает… Что же это за странная болезнь, которую воздух родной стороны должен был вылечить, а вместо этого только усилил страдания нашей больной?
   — Мне, право, неловко отнимать у вашего высочества время… — молвил Филипп, — болезнь моей сестры представляет собой глубокую печаль, которая привела ее в состояние, близкое к отчаянию. Мадмуазель де Таверне привязана в этом мире только к вашему высочеству и ко мне. Впрочем, последнее время она стала очень религиозна. Я имел честь испросить у вашего высочества аудиенцию в надежде на вашу помощь в исполнении желания моей сестры.
   Принцесса подняла голову.
   — Она хочет уйти в монастырь? — спросила Мария-Антуанетта.
   — Да, ваше высочество.
   — И вы допустите это? Ведь вы любите бедную девочку?
   — Тщательно все взвесив, ваше высочество, я сам посоветовал ей это сделать. Я так люблю сестру, что мой совет не может у кого бы то ни было вызвать подозрение. Вряд ли меня можно обвинить в алчности. От заточения Андре я не буду иметь никакой выгоды: у нас с ней ничего нет.
   Принцесса остановилась и украдкой еще раз взглянула на Филиппа.
   — Вот об этом как раз я и пыталась у вас узнать, а вы не пожелали меня понять. Вы ведь небогаты?
   — Ваше высочество…
   — К чему эта ложная скромность, речь идет о счастье бедной девочки… Ответьте мне откровенно, как честный человек… А в вашей честности я не сомневаюсь.
   Филипп встретился глазами с принцессой и выдержал ее взгляд.
   — Я готов вам ответить, ваше высочество, — обещал он.
   — Ваша сестра вынуждена оставить свет по причине бедности? Пусть сама скажет! Господи! До чего же принцы крови — несчастные люди! Бог наделяет их добрым сердцем, чтобы они пожалели обездоленных, но лишает их способности проникать в чужие тайны и узнавать о несчастье, скрытом под покровом скромности. Отвечайте же откровенно: все дело только в этом?
   — Нет, ваше высочество, — твердо выговорил Филипп, — дело не в этом. Просто моя сестра хотела бы поступить в монастырь Сен-Дени, а у нас есть только треть необходимой для этого суммы.
   — Взнос составляет шестьдесят тысяч ливров! — воскликнула принцесса.
   — Значит, у вас только двадцать тысяч?
   — Около того. Однако нам известно, что вашему высочеству достаточно сказать одно слово, чтобы послушница была принята без всякого взноса.
   — Разумеется, это в моих силах.
   — Это единственная милость, о которой я осмеливаюсь просить ваше высочество, если, конечно, вы уже не обещали кому-нибудь еще свое ходатайство перед ее высочеством Луизой Французской.
   — Полковник!
   Вы меня удивляете! — проговорила в ответ Мария-Антуанетта. — Как, будучи моим приближенным, можно было скрывать, что вы без средств! Ах, полковник, это дурно с вашей стороны меня обманывать!
   — Я не полковник, ваше высочество, — тихо проговорил Филипп. — Я лишь верный слуга вашего высочества.
   — Вы не полковник? С каких это пор?
   — Я никогда им не был, ваше высочество.
   — Король в моем присутствии обещал полк…
   — Назначение так и не было отправлено.
   — Но вы же были на службе…
   — Я ее оставил, ваше высочество, впав в немилость его величества.
   — Почему?
   — Не знаю.
   — Ах, эти придворные интриги!.. — глубоко вздохнув, молвила принцесса.
   Филипп печально улыбнулся.
   — Вы — ангел, посланный Небом, ваше высочество. Я очень сожалею, что не состою на службе при французском дворе и потому не имею возможности умереть за вас.
   Принцесса так сверкнула глазами, что Филипп закрыл лицо руками. Ее высочество даже не пыталась его утешить или отвлечь от грустных мыслей. Замолчав и почувствовав стеснение в груди, она нервным движением сорвала несколько бенгальских роз и теперь в задумчивости обрывала их лепестки.
   Филипп пришел в себя.
   — Покорнейше прошу меня простить, ваше высочество, — молвил он.
   Мария-Антуанетта ничего не ответила.
   — Ваша сестра может хоть завтра поступить в Сен-Дени, — отрывисто проговорила она. — А вы через месяц получите полк. Такова моя воля!
   — Ваше высочество! Прошу вас выслушать мои последние объяснения. Моя сестра с благодарностью принимает благодеяние из рук вашего высочества, я же вынужден отказаться.
   — Вы отказываетесь?
   — Да, ваше высочество. Я был опозорен при дворе. Враги, виновные в моем позоре, найдут способ ударить еще сильнее, когда увидят, что я поднялся выше прежнего.
   — Как? Даже несмотря на мое покровительство?
   — Вот именно из-за вашего милостивого покровительства, ваше высочество…
   — Вы правы, — побледнев, прошептала принцесса.
   — И кроме того, ваше высочество, нет.., я совсем забыл, разговаривая с вами, что на земле больше нет для меня счастья… Я забыл, что, возвратившись в тень, я не Должен больше выходить на свет. Оказавшись в тени, человек должен молиться и предаваться воспоминаниям.
   Филипп так трогательно произнес эти слова, что принцесса вздрогнула.
   — Придет день; — молвила она, — когда я во всеуслышание скажу то, о чем сейчас могу только подумать. Итак, ваша сестра поступит в Сен-Дени, как только пожелает.
   — Благодарю вас, ваше высочество, благодарю.
   — А вы.., можете попросить меня, о чем угодно.
   — Ваше высочество…
   — Такова моя воля!
   Филипп увидел, что принцесса протягивает ему руку в перчатке, застыв, словно в ожидании. Возможно, это был всего-навсего повелевающий жест.
   Он опустился на колени, взял руку принцессы и припал к ней губами; сердце его переполнилось счастьем и затрепетало.
   — О чем же вы просите? — спросила принцесса, оставив от волнения свою руку в руках Филиппа.
   Филипп склонил голову. Горькие мысли захлестнули его, словно терпящего бедствие во время бури… Несколько мгновений он продолжал стоять не двигаясь и не проронив ни слова. Потом встал и, побледнев, с потухшим взором, проговорил:
   — Паспорт, чтобы иметь возможность покинуть Францию в тот самый день, как моя сестра поступит в монастырь Сен-Дени!
   Принцесса отпрянула, словно в испуге. Видя страдания молодого человека, которые она вполне понимала, а возможно, и разделяла, она могла только выговорить еле слышно:
   — Хорошо. — И скрылась в аллее, обсаженной кипарисами, ветки которых оставались вечнозелеными и служили украшением гробниц.

Глава 41. БЕЗОТЦОВЩИНА

   Приближался день родов, день позора. Несмотря на участившиеся посещения доктора Луи, несмотря на заботливый уход и утешения Филиппа, Андре час от часу становилась все мрачнее, словно осужденная в ожидании смертной казни.
   Несколько раз несчастный брат заставал Андре задумчивой и вздрагивавшей от малейшего шума… Глаза ее оставались сухими… Она могла по целым дням не проронить ни слова, потом вдруг стремительно вскакивала, начинала ходить по комнате, пытаясь, подобно Дидону, отделаться от себя, от изводившей ее боли.
   Наконец наступил вечер. Филипп, заметив, что она побледнела сильнее обыкновения, послал за доктором с просьбой, чтобы он зашел в тот же вечер.
   Это произошло двадцать девятого ноября. Филипп изо всех сил старался заинтересовать Андре разговором и как можно дольше ее задержать; он принялся обсуждать с ней не очень веселые и весьма интимные вопросы, которых девушка очень боялась, как раненый боится грубого прикосновения к своей ране.
   Он сидел у огня. Служанка, отправившаяся за доктором в Версаль, забыла запереть ставни, и свет от лампы И даже отблески пламени из камина мягко ложились на снег, засыпавший садовые дорожки с наступлением первых холодов.
   Филипп выждал, когда Андре начала успокаиваться, и без всяких предисловий спросил:
   — Дорогая сестра! Ты, наконец, приняла решение?
   — Относительно чего? — через силу улыбнувшись, спросила Андре.
   — Относительно.., твоего будущего ребенка. Андре вздрогнула.
   — Приближается критический момент, — продолжал Филипп.
   — О Боже!
   — Я не удивлюсь, если завтра…
   — Завтра?
   — Даже, может быть, сегодня, дорогая. Андре так сильно побледнела, что Филипп в испуге взял ее за руку и осыпал поцелуями. Андре пришла в себя.
   — Брат! — сказала она. — Я не буду с тобой хитрить — это унизительно. Представления о добре и зле смешались для меня. Я не знаю, что такое «зло», с тех пор как я усомнилась в том, что есть «добро». Так не суди меня строже, чем принято судить безумную. Впрочем, возможно, ты отнесешься серьезно к мыслям, которые я попытаюсь изложить; готова поклясться, что они прекрасно выражают мои теперешние чувства.
   — Что бы ты ни сказала, Андре, что бы ты ни сделала, ты всегда будешь для меня самой дорогой и любимой на свете.
   — Благодарю тебя, мой единственный друг. Смею сказать, что я окажусь достойной того, что ты мне обещаешь. Я жду ребенка, Филипп. Богу было угодно, — так я, по крайней мере, представляю это себе, — покраснев, прибавила она, — чтобы материнство явилось для женщины состоянием, сходным с оплодотворением у растений. Плод — следствие цветения, во время которого растение готовится… Для женщины такое цветение, как я это понимаю, — любовь.
   — Ты права, Андре.
   — А я, — с живостью продолжала Андре, — не успела подготовиться. Я — аномалия. Мне не дано было познать ни любви, ни желаний. Я столь же чиста сердцем и помыслами, как и телом… И тем не менее., печальное превращение!.. Бог посылает мне то, чего я не желала, о чем даже и не мечтала… Почему тогда Он не посылает плодов дереву, которому суждено остаться бесплодным?.. Откуда возьмутся во мне чувства, инстинкты? Где мне взять на это силы?.. Женщина, в муках дающая жизнь своему ребенку, знает, ради чего она терпит эти муки; я же ничего не знаю, я трепещу от одной мысли об этом, я подхожу к дню родов, словно к эшафоту… Филипп, Бог меня проклял!..
   — Андре, сестренка!
   — Филипп, — горячо продолжала она, — я испытываю ненависть к своему будущему ребенку!.. Да, я его ненавижу! Я буду помнить всю жизнь, — если мне суждено жить, Филипп, — тот день, когда внутри меня впервые шевельнулся мой смертельный враг, которого я ношу под сердцем. Я до сих пор не могу без дрожи вспомнить столь дорогое каждой матери, а для меня ненавистное первое движение ребенка; я сгораю от ненависти, и хула готова сорваться с моих дотоле невинных губ. Филипп, я дурная мать! Филипп, на мне Божье проклятие!
   — Во имя Неба, Андре, успокойся! Не губи свою душу. Этот ребенок — плоть от твоей плоти, я люблю этого ребенка, потому что он — твой.
   — Ты его любишь? — вскричала она, побледнев от гнева. — Как ты смеешь говорить это мне, как ты можешь любить мое и свое бесчестье? Ты посмел сказать, что любишь вечное напоминание о преступлении, отпрыска подлого преступника!.. Я тебе уже сказала, Филипп, без страха и лицемерия: я ненавижу ребенка, я его не просила! Я питаю к нему отвращение, потому что он, возможно, будет похож на своего отца… Отца!.. Я умру когда-нибудь от одного этого слова!.. Боже мой! — вскрикнула она, бросившись на колени. — Я не могу убить ребенка при его рождении, потому что ты, Господи дал ему жизнь… Я не могла лишить себя жизни, пока вынашивала его, потому что самоубийство запрещено наравне с убийством. Господи! Прошу Тебя, молю Тебя, заклинаю Тебя, если Ты есть. Боже правый, если Ты заступник сирых на земле, если Ты не хочешь, чтобы я умерла от отчаяния, живя в позоре и слезах. Боже мой, прибери этого ребенка! Господи, убей его! Господи, избавь меня от него, отомсти за меня!
   Она в исступлении стала биться головой о мраморный наличник, несмотря на все усилия Филиппа и вырываясь у него из рук.
   Внезапно дверь распахнулась: вернулась служанка в сопровождении доктора, которому достаточно оказалось одного взгляда, чтобы понять, что произошло.
   — Сударыня! — заговорил он присущим лекарям спокойным тоном, который одних принуждает к смирению, других — к повиновению. — Сударыня! Не надо преувеличивать свое представление о предстоящем вам испытании, оно не за горами Приготовьте все то, о чем я вам рассказал дорогой, — обратился он к служанке. — А вы, — сказал он Филиппу, — будьте более благоразумны, чем ваша сестра, и вместо того, чтобы разделять ее страхи или слабости, помогите мне ее успокоить!
   Андре, пристыженная, встала. Филипп усадил ее в кресло.
   Больная покраснела, изогнулась от боли, вцепившись в бахрому на кресле, и из ее посиневших губ вырвался первый крик.
   — Ее страдание, падение и ярость ускорили начало схваток, — пояснил доктор. — Идите к себе, господин де Таверне и.., мужайтесь!
   С затрепетавшим сердцем Филипп бросился к Андре; она все слышала и дрожала от страха; несмотря на боль, она приподнялась и обеими руками обхватила брата за шею.