Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2

   — Ну хорошо, страдания… Да, вы правы. Лоренца, это невыносимые страдания. Да, Лоренца! Что ж, повторяю: потерпите, придет день, когда кончатся все ваши страдания; придет время, и вы станете свободной; настанет время, когда вы станете счастливой.
   — Позвольте мне удалиться в монастырь! Я хочу дать обет.
   — В монастырь?
   — Я буду молиться, я буду молиться прежде всего за вас, а уж потом за себя. Я буду там заперта, это верно, но ведь у меня будет и сад, и свежий воздух, и простор, и кладбище, где я буду гулять среди могил, подыскивая место и для себя. У меня будут подруги, по-своему несчастливые, у каждой из них своя горькая доля. Позвольте мне удалиться в монастырь, и я дам вам любые клятвы, какие вы только пожелаете. Монастырь, Бальзамо, монастырь! На коленях умоляю вас об этой милости!
   — Лоренца! Лоренца! Мы не можем разлучиться. Мы навсегда связаны в этой жизни, слышите? Не просите у меня ничего, что выходит за пределы этого дома.
   Бальзамо произнес эти слова отчетливо и в то же время сдержанно, тоном, не допускавшим возражений; Лоренца больше не настаивала.
   — Значит, вы этого не хотите? — с убитым видом прошептала она.
   — Не могу.
   — Это ваше последнее слово?
   — Да.
   — Ну что же, тогда я попрошу вас о другом, — с улыбкой проговорила она.
   — Милая Лоренца! Улыбнитесь еще, вот так же, и можете просить у меня, что только пожелаете.
   — Вы готовы исполнить любую мою прихоть, лишь бы я делала все, чего вы от меня требуете, ведь правда? Что ж, пусть так. Я постараюсь быть благоразумной.
   — Говорите, Лоренца, говорите!
   — Только что вы мне сказали: «Придет день, Лоренца, и ты не будешь больше страдать, наступит время, и ты станешь свободной и счастливой».
   — Да, я так сказал и клянусь Небом, что жду этого дня, как и вы, с нетерпением.
   — Это время может наступить теперь, Бальзамо, — проговорила молодая женщина с ласковой улыбкой, какую ее муж видел у нее на лице только когда она засыпала. — Я устала, знаете, очень устала. Это нетрудно понять: будучи молодой, я уже столько выстрадала! Так вот, друг мой, — ведь вы говорите, что вы мне друг, — выслушайте меня: сделайте так, чтобы этот счастливый день наступил сию минуту.
   — Я слушаю вас, — молвил Бальзамо, охваченный необычайным волнением.
   — Я заканчиваю свою речь просьбой, с которой мне следовало бы начать, Ашарат. Молодая женщина вздрогнула.
   — Говорите, дорогая.
   — Я не раз замечала во время ваших опытов над несчастными тварями — вы говорили, что эти опыты необходимы для человечества, — я замечала, что вы владеете секретом смерти: то он заключался в капле яда, то во вскрытой вене; и смерть эта была тихой и скорой, а несчастные, ни в чем не повинные животные, обреченные, как и я, на заточение, мгновенно становились после смерти свободными; и это было первым и единственным благодеянием, оказанным бедным тварям с самого их рождения. Так вот…
   Она остановилась и побледнела.
   — Что, Лоренца? — спросил Бальзамо.
   — Сделайте ради меня то, что вы порой делаете в интересах науки с несчастными животными, сделайте это во имя человечности; сделайте это для подруги, благословляющей вас от всей души, для подруги, готовой из признательности целовать вам руки, если вы окажете ей милость, о которой она вас умоляет. Сделайте это, Бальзамо, для меня, на коленях прошу вас об этом, и я обещаю вам, что с последним вздохом я одарю вас такой любовью и радостью, какой вы не увидите от меня за всю мою жизнь. Вы сделали бы это ради меня, и я обещаю вам, что буду искренне радоваться в то мгновенье, когда покину этот мир. Бальзамо, душой вашей матери, кровью нашего Бога, всем, что есть святого в мире живых и в мире мертвых, заклинаю вас: убейте меня! Убейте меня!
   — Лоренца! — вскричал Бальзамо, притянув к себе вскочившую с этими словами молодую женщину. — Лоренца, ты бредишь! Чтобы я тебя убил!.. Ты — моя любовь! Ты — моя жизнь!
   Лоренца резким движением высвободилась из объятий Бальзамо и рухнула на колени.
   — Я не встану, — сказала она, — пока вы не исполните моей просьбы. Умертвите меня тихо, без боли; окажите мне эту милость, ведь вы говорите, что любите меня; усыпите меня, как вы часто делаете, но избавьте меня от пробуждения, от разочарования.
   — Лоренца, дорогая! — заговорил Бальзамо, — Боже мой, неужели вы не видите, что у меня сердце разрывается? Неужели вы так несчастливы? Встаньте, Лоренца, не надо впадать в отчаяние. Неужто вы так меня ненавидите?
   — Я ненавижу рабство, пытки, одиночество, а раз вы превращаете меня в рабу, в несчастную и одинокую, значит, я ненавижу и вас.
   — Но я безумно люблю вас и не могу видеть, как вы умираете. Значит, вы не умрете, Лоренца, и я займусь самым трудным лечением, которое когда-либо мне приходилось проводить: я заставлю вас полюбить жизнь, моя Лоренца!
   — Нет, нет, это невозможно: вы уже заставили меня пожелать смерти.
   — Лоренца, сжальтесь надо мной, я вам обещаю, что очень скоро…
   — Смерть или жизнь! — воскликнула молодая женщина, приходя постепенно во все большее возбуждение от своей ярости. — Сегодня — крайний срок. Согласны ли вы лишить меня жизни, иными словами — дать мне успокоение?
   — Жизнь, Лоренца, только жизнь.
   — Тогда свободу! Бальзамо молчал.
   — В таком случае — смерть, тихая смерть от какого-нибудь зелья, укола иглой, смерть во время сна: покой! покой! покой!
   — Жизнь и терпение, Лоренца.
   Лоренца расхохоталась адским хохотом и, отскочив, выхватила из-за пазухи нож с тонким и острым лезвием, словно молния, сверкнувшим у нее в руке.
   Бальзамо вскрикнул, но было поздно: он не успел отвести ее руку, и нож вонзился в грудь Лоренцы. Бальзамо был ослеплен вспышкой и видом крови.
   Он закричал и, обхватив Лоренцу руками, на лету поймал нож, готовый опуститься снова.
   Лоренца резким движением попыталась высвободить нож, и лезвие прошло между пальцев Бальзамо.
   Из раны хлынула кровь.
   Вместо того, чтобы продолжать борьбу, Бальзамо протянул окровавленную руку к молодой женщине и властно проговорил:
   — Усните, Лоренца! Усните! Я приказываю! Но она была так сильно возбуждена, что повиновалась не сразу.
   — Нет, нет, — прошептала Лоренца, пошатываясь и пытаясь еще раз вонзить нож себе в грудь. — Нет, я не буду спать!
   — Усните, я вам говорю! — шагнув к ней, повторил Бальзамо. — Спите, я так хочу!
   На сей раз сила воли Бальзамо оказалась такой мощной, что всякое сопротивление было сломлено. Лоренца вздохнула, выронила нож, зашаталась и рухнула на подушки.
   Только глаза ее оставались открытыми, однако ее пылавший ненавистью взор постепенно угасал, и скоро глаза закрылись. Напряжение спало, голова склонилась к плечу, как у раненой птицы; нервная дрожь пробежала по всему ее телу. Лоренца заснула.
   Только тогда Бальзамо смог расстегнуть одежду Лоренцы и осмотреть рану; она показалась ему неопасной. Однако кровь так и хлестала из раны.
   Бальзамо нажал кнопку, спрятанную в глазу льва; распрямилась пружина, растворилась потайная дверь. Он отвязал противовес, спустилась подъемная дверь Альтотаса: Бальзамо встал на нее и поднялся в лабораторию старика.
   — А-а, это ты, Ашарат? — спросил тот, продолжая сидеть в кресле. — Ты знаешь, что через неделю мне исполняется сто лет? Ты знаешь, что к этому времени мне нужна кровь младенца или девственницы?
   Не слушая его, Бальзамо бросился к шкапчику, где хранились магические бальзамы. Он схватил одну из пробирок, содержимое которой ему не раз приходилось испытывать, потом вернулся к подъемному окну, топнул ногой и начал спускаться.
   Альтотас подкатил вместе с креслом прямо к отверстию в полу и протянул руки, намереваясь вцепиться в одежду Бальзамо, но опоздал.
   — Ты слышишь, несчастный? — прокричал он ему вдогонку. — Слышишь? Если через неделю у меня не будет младенца или девственницы, чтобы завершить составление эликсира, я умру.
   Бальзамо обернулся. Глаза старика горели на совершенно неподвижном лице; можно было подумать, что живы одни глаза.
   — Да, да, — отвечал Бальзамо. — Да, можешь быть спокоен, у тебя будет то, о чем ты просишь.
   Отпустив пружину, он вернул подъемное окно на прежнее место: оно сейчас же слилось с потолком, представляя собой часть орнамента.
   Затем он поспешил в комнату Лоренцы, но, едва войдя туда, услышал звонок Фрица.
   — Герцог де Ришелье, — пробормотал Бальзамо. — Ну ничего, герцог и пэр может и подождать!

Глава 2. ПРИВОРОТНОЕ ЗЕЛЬЕ ГЕРЦОГА ДЕ РИШЕЛЬЕ

   В половине пятого герцог де Ришелье покинул особняк на улице Сен-Клод.
   В свое время читатель узнает, зачем он приходил к Бальзамо.
   Барон де Таверне ужинал у дочери. Ее высочество в этот день предоставила Андре полную свободу, чтобы она могла принять у себя отца.
   Герцог де Ришелье вошел в тот момент, когда подавали десерт. Он по-прежнему приносил в семью Таверне только добрые вести: он сообщил своему другу, что утром король во всеуслышание объявил, что хочет дать Филиппу не роту, а полк.
   Таверне проявил бурную радость, Андре горячо поблагодарила маршала.
   Беседа потекла так, как ей и следовало после того, что произошло. Ришелье продолжал рассказывать о короле, Андре без умолку говорила о брате, а Таверне — о достоинствах Андре.
   В разговоре девушка упомянула о том, что она до самого утра свободна от службы у ее высочества, что ее высочество принимает в этот день двух немецких принцев, приходящихся ей родней; желая почувствовать себя хоть на несколько часов свободной и вспомнить те времена, когда она жила при дворе в Вене, Мария-Антуанетта не захотела видеть французских слуг и даже удалила фрейлину. Это так потрясло герцогиню де Ноай, что она побежала жаловаться королю, Барону де Таверне очень нравилась, как он говорил, свобода Андре, с какой она рассказывала о вещах, от которых непосредственно зависели состояние и слава семьи Таверне. Услышав это, Ришелье сказал, что готов удалиться, чтобы не мешать отцу пооткровенничать с дочерью. Мадмуазель де Таверне запротестовала, и Ришелье остался.
   Ришелье живописал плачевное состояние, в котором оказалась французская знать, вынужденная сносить постыдное иго случайных фаворитов, подпольных владычиц, вместо того, чтобы иметь дело с такими фаворитками, как в былые времена; ведь тогда это были дамы почти столь же знатного происхождения, что и их августейшие любовники; дамы покоряли принцев крови своей красотой и любовью, а подданных — благородным происхождением, умом и верностью интересам страны.
   Слова Ришелье совпали с тем, о чем вот уже несколько дней говорил Андре барон де Таверне, и это ее удивило.
   Ришелье перешел к изложению своей теории добродетели, теории возвышенной, языческой и, вместе с тем, истинно французской; мадмуазель де Таверне была вынуждена признать, что она ни в коей мере не добродетельна. Настоящей добродетелью, как понимал ее маршал, обладали г-жа де Шатору, мадмуазель де ла Вольер и мадмуазель де Фосез.
   От слова к слову, от доказательства к доказательству, мысль Ришелье становилась настолько прозрачной, что Андре вообще перестала ее понимать.
   Беседа продолжалась в том же духе часов до семи вечера.
   Когда часы пробили семь, герцог поднялся: ему было пора, по его словам, отправляться ко двору в Версаль.
   Пройдясь по комнате в поисках шляпы, он наткнулся на Николь: она всегда старалась найти себе какое-нибудь дело поблизости от того места, где находился герцог де Ришелье.
   — Малышка! — воскликнул он, потрепав ее по плечу. — Проводи-ка меня! Отнесешь цветы, которые герцогиня де Ноай приказала нарвать с клумбы и которые она посылает со мной графине д'Эгмон.
   Николь поклонилась, как пастушка из комической оперы Руссо.
   Маршал попрощался с бароном и его дочерью, обменялся с Таверне многозначительным взглядом, молодцевато раскланялся с Андре и вышел.
   Мы просим позволения у читателя оставить барона и Андре: пусть они обсуждают новую милость, оказанную Филиппу, а мы последуем за маршалом. Мы узнаем, зачем он ездил на улицу Сен-Клод, куда прибыл, как мы помним, в страшную минуту.
   Кстати, принципы морали, которыми руководствовался барон, были, пожалуй, еще жестче, чем у маршала; они могли бы оскорбить слух человека, обладающего и не такой нежной душой, как у Андре, и, следовательно, способного понять больше, нежели наивная девушка.
   Итак, Ришелье спустился по лестнице, опираясь на плечо Николь, и, как только они оказались у клумбы, остановился и заглянул ей в лицо со словами:
   — Ах, вот как, малышка? — сказал он. — Так у нас теперь есть любовник?
   — У меня, господин маршал?! — воскликнула Николь, сильно покраснев и отступив на шаг.
   — Может, ты не Николь Леге, а?
   — Точно так, господин маршал.
   — Так вот, у Николь Леге есть любовник.
   — Скажете тоже!
   — Да, черт побери! Этот бездельник недурно сложен, она его принимала на улице Кок-Эрон, а потом он последовал за ней в окрестности Версаля.
   — Клянусь вам, ваша светлость…
   — Он, кажется, гвардеец, а зовут его… Хочешь, малышка, я тебе скажу, как зовут любовника мадмуазель Николь Леге?
   У Николь оставалась единственная надежда, что маршал не знает имя этого счастливейшего из смертных.
   — Ну что же, господин маршал, договаривайте, раз уж начали.
   — Его зовут господин де Босир, и, по правде говоря, он оправдывает свое имя.
   Николь прижала руки к груди, попытавшись сделать вид, что она пристыжена, но это не произвело на маршала никакого впечатления.
   — Кажется, мы назначаем в Трианоне свидания, — продолжал он. — Дьявольщина!
   В королевской резиденции — это не шутки! Да за такие проделки недолго и места лишиться, прелестное дитя, а господин де Сартин отправляет всех уволенных из королевских замков девушек прямо в Сальпетриер.
   Николь почувствовала некоторое беспокойство.
   — Ваша светлость! — заговорила она. — Клянусь, что если господин де Босир и похваляется тем, что он — мой любовник, то он просто фат и мерзавец, потому что на самом деле я ни в чем не виновата.
   — Я не отрицаю того, что он фат и мерзавец, — отвечал Ришелье, — но ведь ты назначала свидания? Да или нет?
   — Ваша светлость! Свидание — еще не улика.
   — Назначала ты свидания или не назначала? Отвечай!
   — Ваша светлость…
   — Назначала… Прекрасно! Я тебя не осуждаю, милое дитя. Я люблю юных прелестниц, которые не прячут своей красоты, я и сам в молодости умел ценить красоту. Однако, будучи твоим другом и покровителем, я хочу тебя предупредить.
   — Так меня видели?.. — спросила Николь.
   — Очевидно, да, раз я об этом знаю.
   — Ваша светлость, никто меня не видел, — решительно заявила Николь, — потому что это просто невозможно.
   — Я ничего не знаю наверное, но такие слухи ходят, и это бросает тень на твою хозяйку. А ты понимаешь, что я более близкий друг семейству Таверне, нежели семье Леге, и мой долг — шепнуть барону два слова о том, что происходит.
   — Ах, ваша светлость! — вскричала Николь, напуганная разговором, принимавшим такой оборот. — Вы меня погубите. Ведь даже если я и невиновна, меня прогонят по одному подозрению!
   — Что же делать, деточка? Значит, тебя прогонят. Уж не знаю, какой злодей мог найти в этих свиданиях что-то дурное, но, как бы невинны они ни были, о них уже доложили герцогине де Ноай.
   — Герцогине де Ноай! Боже милостивый!
   — Да, ты сама видишь, что дело не терпит отлагательств.
   Николь в отчаянии всплеснула руками.
   — Это неприятно, я понимаю, — продолжал Ришелье. — Что же ты собираешься делать?
   — А вы? Ведь вы только что называли себя моим покровителем, и вы это доказали… Неужели вы не можете меня защитить? — спросила Николь с лукавством, присущим скорее опытной женщине.
   — Конечно, могу, черт побери.
   — И что же, ваша светлость?..
   — Могу, но не хочу!
   — Как, господин герцог?
   — Да, ты милая девушка, я знаю, и твои прелестные глазки многое мне говорят, но я уже почти совсем ослеп, бедняжка Николь, и не понимаю языка прелестных глаз. Когда-то я мог бы предложить тебе приют в особняке Гановер, а сегодня к чему мне это? Нам не о чем было бы даже поболтать.
   — Однако вы уже возили меня в свой особняк, — поморщившись заметила Николь.
   — Как нелюбезно с твоей стороны, Николь, упрекать меня в том, что я возил тебя в свой особняк! Ведь я это сделал для того, чтобы оказать тебе услугу. Признайся, что без волшебной воды господина Рафте, превратившей тебя в прелестную брюнетку, ты не попала бы в Трианон, В конце концов, стоило ли это затевать только ради того, чтобы тебя прогнали, но, с другой стороны, ты сама виновата: за каким чертом назначаешь свидания господину де Босиру, да еще прямо у входа в конюшни?
   — Вы даже это знаете? — спросила Николь, решив изменить тактику и всецело положиться на благородство маршала.
   — Черт побери! Ты же сама видишь, что мне известно, и не только мне, но и герцогине де Ноай. Да у тебя же свидание назначено на сегодняшний вечер…
   — Это правда, ваша светлость Но даю рам слово, что я не пойду — Разумеется, я же тебя предупредил, зато господин де Босир придет: ведь его никто не предупреждал, и его схватят Естественно, он не захочет, чтобы его повесили, как вора, или наказали палками, как шпиона, он предпочтет сказать правду, тем более, что в этом не так уж неприятно признаться: «Отпустите меня, я — любовник малышки Николь».
   — Ваша светлость, я дам ему знать.
   — Дать ему знать ты не сможешь, бедняжечка: через кого, хотел бы я знать, ты его предупредишь? Может, через того, кто тебя выдал?
   — Да, да, вы правы, — отвечала Николь, разыгрывая отчаяние.
   — Раскаяние тебе к лицу! — воскликнул Ришелье. Николь спрятала лицо в ладонях, но так, чтобы сквозь пальцы можно было хорошо видеть и не упустить ни одного движения, ни единого взгляда Ришелье.
   — Ты в самом деле восхитительна, — проговорил герцог, от которого не скрылась ни одна из ее женских хитростей. — Ах, если бы мне сбросить лет пятьдесят! Ну хорошо, черт меня подери! Николь, я хочу тебе помочь!
   — Ах, ваша светлость, если вы исполните свое обещание моя признательность…
   — Не нужно мне ничего, Николь. Я готов оказать тебе услугу просто так
   — Это очень мило с вашей стороны, ваша светлость, я вам так благодарна — Подожди благодарить. Ты же еще ничего не знаешь.
   Сначала выслушай меня.
   — Я на все согласна, ваша светлость, лишь бы мадмуазель Андре меня не прогнала.
   — Так ты, значит, очень хочешь остаться в Трианоне?
   — Больше всего на свете, ваша светлость.
   — Вот что, милая девочка; выброси это из головы.
   — Но ведь никто меня не видел, ваша светлость?
   — Видел или нет, тебе все равно придется отсюда убираться.
   — Почему?
   — Сейчас я все тебе объясню: если тебя видела герцогиня де Ноай, надеяться тебе не на что: даже король тебя не спасет.
   — Ах, если бы я могла увидеться с королем!..
   — Только этого не хватало, детка! И потом, я сам позабочусь о том, чтобы тебя здесь не было.
   — Вы?
   — И притом немедленно!
   — Откровенно говоря, господин маршал, я ничего не понимаю.
   — Как я сказал, так и будет.
   — Так вот оно, ваше покровительство?
   — Если мое покровительство тебе не нравится, еще есть время, скажи только одно слово, Николь…
   — Что вы, ваша светлость, напротив, оно мне просто необходимо.
   — Я готов тебе его оказать.
   — Спасибо.
   — Вот что я готов для тебя сделать, послушай!
   — Слушаю, ваша светлость.
   — Вместо того, чтобы позволить кому-нибудь выгнать тебя и посадить в тюрьму, я сделаю тебя свободной и богатой.
   — Свободной и богатой?
   — Да.
   — А что от меня требуется, чтобы я стала свободной и богатой? Скажите скорее, господин маршал!
   — От тебя требуется сущая безделица.
   — Ну а все-таки?
   — То, что я тебе прикажу.
   — Это очень трудно?
   — Что ты! Это и ребенку по силам!
   — Я, стало быть, должна что-то сделать?
   — Еще бы! Ты же знаешь закон нашей жизни, Николь: услуга за услугу.
   — А то, что я должна буду исполнить, нужно мне или вам?
   Герцог взглянул на Николь.
   «Ей-богу, маленькая проказница не такая простушка!» — подумал он.
   — Договаривайте, ваша светлость.
   — Скорее это нужно тебе, — решительно отвечал маршал.
   — Так что же я должна для себя сделать, ваша светлость? — спросила Николь. Она уже начала догадываться, что нужна маршалу. Она перестала его бояться. Ее изобретательный ум изо всех сил пытался разгадать загадку, несмотря на все уловки собеседника.
   — Господин де Босир прибудет в половине восьмого?
   — Да, господин маршал, это его обычное время.
   — Сейчас десять минут восьмого.
   — Верно.
   — Если я пожелаю, он будет схвачен.
   — Да, но вы этого не хотите.
   — Нет. Ты пойдешь к нему и скажешь…
   — Что я должна ему сказать?
   — Сначала ответь мне, Николь, любишь ли ты его.
   — Ну, раз я назначаю ему свидания…
   — Это еще не доказательство. Может быть, ты хочешь выйти за него замуж: у женщин бывают иногда такие странные причуды!
   Николь расхохоталась.
   — Чтобы я вышла за него замуж? Ришелье был поражен. Даже при дворе нечасто случалось встретить женщину, обладающую такой силой воли.
   — Хорошо. Допустим, ты не собираешься выходить за него замуж. Но ведь ты его любишь?
   — Положим, что я люблю господина де Босира. А теперь оставим эту тему и перейдем к другой.
   — Дьявольщина! Что за плутовка! Куда нам торопиться?
   — А как же? Вы должны понимать, что меня интересует…
   — Что?
   — Я хочу знать, что я должна сделать.
   — Прежде всего уговоримся вот о чем: раз ты его любишь, ты должна с ним сбежать.
   — Господи! Если уж вы этого так хотите, пожалуй, придется…
   — Что ты, детка? Да я ничего не хочу!
   Николь поняла, что поторопилась: она не успела еще ни разнюхать тайны, ни выклянчить у своего хитрого противника денег.
   Она покорилась, но только затем, чтобы отыграться, когда придет ее время.
   — Ваша светлость! — сказала она. — Я жду ваших приказаний.
   — Так вот, ты пойдешь к господину де Босиру и скажешь: «Нас видели вместе, но у меня есть покровитель, он нас спасет: вас — от Сен-Лазар, меня — от Сальпетриер. Давайте убежим!»
   Николь взглянула на Ришелье.
   — «Давайте убежим», — повторила она. Ришелье понял ее выразительный взгляд.
   — Ну, конечно, черт побери, я возьму на себя дорожные расходы.
   Николь это предложение было по душе. Теперь она со что бы то ни стало решила разузнать все, чтобы понять, за что ей платят.
   Маршал понял намерение Николь и поспешил сказать все, что он должен был сказать, как обыкновенно торопятся расплатиться с долгами, чтобы поскорее о них позабыть.
   — Я знаю, о чем ты думаешь, — проговорил он.
   — О чем? Вам так много известно, господин маршал! Бьюсь об заклад, что вы знаете это лучше меня.
   — Ты думаешь, что если сбежишь, то твоя хозяйка может случайно тебя хватиться ночью и, не найдя, поднимет тревогу. Одним словом, тебя могут скоро догнать.
   — Нет, — отвечала Николь, — я думала не об этом. Видите ли, господин маршал, я не вижу причин, по которым я не могла бы здесь остаться.
   — А если господина де Босира арестуют?
   — Ну и пусть арестуют.
   — А если он признается?
   — Пусть признается — Тогда можешь считать, что ты пропажа, — сказал Ришелье, чувствуя, как в его сердце зашевелилось беспокойство.
   — Нет, потому что мадмуазель Андре — добрая и в глубине души любит меня. Она попросит обо мне короля, и если даже господина де Босира накажут, то мне-то ничего не будет.
   Маршал прикусил язык.
   — А я тебе говорю, Николь, что ты — дурочка, — снова заговорил он. — У мадмуазель Андре не настолько хороши отношения с королем, чтобы она стала о тебе хлопотать, а я прикажу тебя немедленно схватить, если ты не захочешь прислушаться к моим словам. Ты меня поняла, змея?
   — Да ведь не круглая же я дура, ваша светлость! Я слушаю, а про себя взвешиваю все «за» и «против».
   — Ну, хорошо. Итак, ты сию минуту пойдешь к господину де Босиру, и вы вместе обдумаете план побега.
   — Как же я могу сбежать, господин маршал? Ведь вы сами мне сказали, что мадмуазель может проснуться, хватиться меня, позвать, да мало ли что? Сразу я о многом не подумала, но вы сами, ваша светлость, предупредили меня, ведь вы — человек опытный.
   Ришелье в другой раз прикусил язык, да еще посильнее, чем прежде.
   — Ну что ж, я и об этом подумал, чертовка. Я придумал, как избежать огласки.
   — Как же можно помешать госпоже меня позвать?
   — Надо не дать ей проснуться.
   — Что вы! За ночь она просыпается раз десять. Это невозможно.
   — Так она, значит, страдает тем же недугом, что и я? — с невозмутимым видом молвил Ришелье.
   — Что и вы? — смеясь, переспросила Николь.
   — Разумеется, ведь я тоже часто просыпаюсь. Впрочем, у меня есть против бессонницы одно средство. Вот и она поступит, как я. А если не она сама, так ты ей поможешь.
   — Как же это, ваша светлость?
   — Что пьет твоя хозяйка перед сном?
   — Что она пьет?
   — Да, теперь пошла мода предупреждать жажду: одни пьют оранжад или лимонную воду, другие воду с мелиссой, третьи…
   — Мадмуазель выпивает перед сном только стакан воды, иногда с сахаром или с апельсиновой эссенцией, когда бывает чересчур возбуждена.
   — Отлично! — воскликнул Ришелье. — Ну точь-в-точь как я! Значит, мое лекарство ей подойдет.
   — Какое лекарство?
   — Я добавляю в свое питье одну каплю некой жидкости и сплю всю ночь, не просыпаясь.